Баккара

Игорь Шестков  

БАККАРА  

Он – сын полоумной кухарки, отравившей своих господ крысиным ядом.  

Она – внебрачная дочь его светлости герцога, известного распутника.  

Представляете, какая это семейка?  

Безумие, чистое безумие.  

Сидел в моем любимом итальянском кресле в гостиной у открытого окна на балкон, смотрел на голубое апрельское небо и беседовал сам с собой на злободневные темы. Что мне еще оставалось?  

Пил из оранжевой, как футбольная форма у голландцев, глиняной чашки, свой единственный напиток – горячую кипяченую воду. Без ничего. Потому что от какао или кофе – живот начинает болеть. А чай, как было замечено одной сервильной дамочкой, – пьют отчаянные.  

И от ряженки из русского магазина пришлось отказаться. Слишком много в ней сахара. И от кефира…  

А алкоголь я не пью с тех пор как из СССР эмигрировал. Не за тем я уезжал.  

А зачем я уезжал?  

А затем, чтобы больше не видеть эти поганые рожи… рожи ублюдков, которых позже стали называть ватниками и колорадами, а в мое время называли просто совками. Посмотрите на марширующих на их параде мужчин и сразу поймете, о чем я говорю. Затем, чтобы не переживать как личные несчастья волны и интерференции агрессивного маразма, исходящие на моей родине и сверху и снизу.  

Кстати… меня, особенно в первые, тяжелые годы эмиграции, немцы часто спрашивали – зачем я приехал в Германию. Поначалу я пытался что-то объяснять, осторожно рассказывал об отвратительных сторонах жизни в СССР, о невозможности самореализации художника в советском обществе, о зоологическом антисемитизме.  

Потом понял, что вопрос этот провокационный задают мои недоброжелатели, хуже… люди, в открытую или втайне ненавидящие иностранцев. Тогда я выработал для себя краткую и ёмкую формулировку ответа: Я приехал в Германию, потому что тут вкусные сосиски и потрясающее пиво.  

На самом деле – пиво я не пью вовсе, а сосиски стараюсь есть как можно реже.  

Для особенно назойливых и противных собеседников у меня была к этой формуле добавка: И потому что тут очень красивые и любвеобильные женщины.  

Проговаривал я все это с серьезной и проникновенной гримасой на физиономии. Вопрошатели кисло улыбались или прыскали слюной от ярости.  

Вчера похоронили двух марксистов… нет, извините, папу римского Франциска. Антипутинские комментаторы ругают его за то, что он недостаточно резко осудил агрессию России против Украины. А мне почему-то не хочется ругать папу – да, резко, грубо не осудил, а мягко – осудил. И не раз. И то хлеб. Церковь – не Савонаролла и не Солженицын. Ругатели должны сами… сами что-то делать против этой войны, да, сами… А не валить все – то на папу, то на клоуна Трампа, то на Европу, то на Америку. Те должны, эти должны… Никто никому ничего не должен. Ты сам. Только ты. Должен. А остальных оставь в покое. Папа много доброго сделал, затупил где мог острые зубы римского католицизма. Призывал к человечности. Заботился о бедных и бесправных. Подавал пример скромности и доброты.  

Смотрел церемонию по телевизору. Грандиозно.  

Особенно хороши были пунцовые одеяния кардиналов и их же белоснежные высокие шапки.  

Как говорила одна старая грузинка из Батуми: Пахаранили дастойно!  

Операторы часто показывали руки кардиналов. Бледные ладони. Пухлые пальцы. Ухоженные, с маникюром. Пальцы людей, никогда не работавших физически. Андрогинов. В голову сами собой лезли участившиеся в последнее время сообщения о многолетнем сексуальном насилии католического духовенства против мальчиков нежного возраста. Тысячи случаев по всему миру!  

Природа – безжалостный стилист – не любит пустоты и всегда заполняет пробелы.  

Твердил и твердил себе: Не осуждай! Суди только самого себя.  

Потому что в твоих фантазиях ты тоже… Нет, фантазий с насилием у тебя, спасибо богам, никогда не было. Но не потому, что ты хороший, а потому, что каждому дано нести свой крест. Так колода стасовалась.  

А с мальчиками – были. В оправдание могу только сказать – что вышеупомянутая природа, если бы не хотела, чтобы у взрослых мужчин при виде девятилетнего мальчика или девочки возникало эротическое желание – могла бы не делать их такими сексуально привлекательными.  

Припухшие грудки, нежные животики с пупочком, стройные бедра, изумительные узкие колени и голени, сахарные пальчики на ногах… и впридачу – детские невинные улыбки, которые разжигают страсть сильнее любых набоковских сиреневых лодыжек.  

Многие античные авторы признавали только любовь к молоденьким мальчикам, а половозрелых грудастых и не очень баб рассматривали исключительно как родильные машины. Существующие только для того, чтобы производить на свет наследников и солдат для легионов цезаря. В дохристианскую и доисламскую эпоху люди были в половых вопросах – проще, честнее. Еще не превратились в лживых лицемерных чудовищ.  

Ну да, тогда приносили людей в жертву… бывало. А сколько сотен тысяч украинцев принес в жертву Путин и его приспешники (которых миллионы) – многие из них якобы верующие христиане – и главное, ради чего?  

А равнодушное человечество смотрит на эти ужасы по телевизору и с аппетитом жует свои синнабоны дальше.  

Как же приятно осуждать других! Гвозить, гвоздить…  

Только бы тебя самого не трогали.  

Вдруг я почувствовал, что воздух вокруг меня стал как будто гуще… потом наполнился тысячами иголок, пружинок, металлических ниточек… затем иголки, пружинки и ниточки исчезли, но остались лучики и сияние… и вроде флейта запиликала что-то до боли знакомое и метроном застучал… через несколько мгновений все стало, как раньше, только в комнате я был уже не один. У окна стоял худой мужчина в темном пальто и котелке… в круглых очках и черных ботинках… он посмеивался и скептически качал головой. Мол, ну ты и разговорился, чувак, и тех и этих и все человечество не пощадил, надо и честь знать, пора тебе заткнуться.  

Я на его скепсис не обиделся… и не удивился его появлению. Потому что его физическое присутствие рядом со мной ощущал уже много лет, даже длинные внутренние монологи обращал – к нему, и твердо знал, что его реальное появление в мой жизни – лишь вопрос времени.  

Помолчали.  

Спросил его машинально: Вы кто?  

– Ты лучше спроси, кто ты.  

– Я – я.  

– Нет, ты не ты.  

– А кто же я по-вашему?  

– Хотя бы имя свое сможешь вспомнить?  

Я возмутился. Всплеснул руками.  

– Конечно смогу…  

– Ну и…  

– Что, ну?  

– Поделись…  

Надеялся, что назову свое имя, не задумываясь. Автоматически выплюну изо рта акустическую пилюлю. Ан нет, не вышло. Задергался и закашлялся от нетерпения. Сжал губы. Но ничего выжать из себя так и не смог.  

В потемках памяти мелькали фосфоресцирующие имена-светлячки: Димыч, Вадим, Антон, Гоша, Генри, Ипполит, Теодор… много, много имен… туча…  

Шуршали страницами книги.  

Приятно трещали корешки.  

Боже мой, сколько букв, зачем, кому все это нужно?  

Нет, нет…  

Перед глазами все плыло, как будто чудовищную порцию галлюциногена принял или по башке молотком получил. Море привиделось. Пляж. Огромный зловещий замок на берегу. Военный корабль. А потом – зал вроде как в музее. Статуи какие-то, одна другой страшнее.  

Угрюмые бородатые старики с прямоугольными каменными головами и цилиндрическими медными туловищами.  

Уродливые старухи с цинковыми лицами и черными слюдяными крыльями на спине. Краснокожие карлики с огромными перепончатыми ушами.  

Вавилонская блудница с золотой чашей в руке.  

Охотник Гракх на носилках с зажженной свечой.  

Куда это меня опять занесло? Неужели в чудесный город Рива, граничащий с низшими областями смерти?  

Затем все пропало.  

Гадкий голос пропел в голове: Что упало, то пропало. Взялся, ходи!  

Кто-то поставил передо мной громадную шахматную доску. Я прыгнул на нее и побежал. Так быстро, как мышь бежит по полу, когда чувствует, что ее преследуют.  

Черный человек опять заговорил: И не старайся, все твои фантазии мне хорошо известны. Возвращайся в себя. Ты нам больше не нужен. Потому что ты исписался и поглупел. Хотя умным ты никогда не был. Недаром от тебя отвернулись даже те, кто раньше прощал тебе все твои выходки. Умным не был, а забавным был. Ха-ха-ха. А ведь тебя предупреждали.  

– Чтобы телеграммы никуда не носил?  

– Хватит играть и кривляться. Сколько же можно валять дурака? Ты же видишь, я тут, значит времени у тебя осталось ничтожно мало.  

– Приговор окончательный?  

– И обжалованию не подлежит.  

– Ну и что же я по-вашему должен делать?  

– Ничего. Прощайся с миром. Точнее с тем мирком, в котором ты многие годы прятался как заяц. Можешь помолиться… или устроить драматическую сцену, поистерить, повизжать. Все это бесполезно, разумеется, и скучно к тому же. Как изящно умер автор Черного монаха! Бери пример.  

Человек в котелке зевнул как динозавр, показав пасть, полную зубов, и длинный лиловый язык (лучше бы он этого не делал). Схватил меня за руку своей стальной клешнёй.  

Готов к переселению в мир иной я конечно не был, никто к этому не готов…  

Посмотрел еще раз на голубое небо, вспомнил родных и любимых, глубоко вздохнул и сказал: Ладно. Давай, крути педали, падальщик.  

В глазах у меня потемнело, я увидел огромные грязные педали, которые крутили безобразные волосатые ноги дьявола.  

Дыхание прервалось. Сердце заледенело.  

Я падал.  

Падал в океане прострации и ужаса. Ожидал удара о железное, покрытое ржавыми шипами дно.  

Но я не умер. Застрял в промежуточном мире. Не по своей воле, конечно.  

Услышал, как бы издалека: Смерть – это награда, ее не каждый удостаивается.  

Человек в котелке перенес меня в странную комнату неизвестного мне здания и оставил там. Перед тем, как исчезнуть, проговорил: Радуйся, что тебя не бросили в озеро огненное. Побудь какое-то время тут. Веди себя тихо. Тебя позовут, если ты все-таки понадобишься. Можешь всласть поразмышлять о природе человека и роли народов в истории.  

Я подчинился, сел на пол и попытался говорить с самим собой. Это в прошлом часто помогало мне в трудную минуту. Не вышло. Внутренний голос молчал. В голове клубился лиловый пар. Я слышал хруст и треск. И не мог сконцентрироваться.  

Стены комнаты, от пола до потолка, были покрыты жутковатыми фресками. Изображены на них были мужчины и женщины, как бы в трансе или эпилептическом припадке совокупляющиеся с различными демоническими существами – уродливыми гномами, ужасными циклопами, крылатыми чертями, громадными насекомыми… с похотливыми свиньями в монашеской одежде и наглыми воронами во фраках.  

Изображения эти были откровенными, но не порнографическими. Сарказм и черный юмор явно превалировали тут над эротикой. Как в моих рассказах. Но тупицы не понимают этого.  

Мне показалось, что эти фрески были карикатурой на что-то, хорошо знакомое… но на что, я не мог сообразить. На обычную жизнь? Или на картины северного маньеризма, изображающие Всемирный потоп или сцены Страшного суда?  

Может быть, весь ад – не место наказания, а только воплощенный гротеск бредящего человечества?  

Неожиданно я заметил, что в комнате есть и другие люди. Как будто невидимая сцена повернулась ко мне другой стороной.  

Откуда они тут взялись? Неужели спрыгнули со стен?  

Люди?  

Три сатира сидели на небольших табуретках за карточным столиком и играли в баккару. Козлиные их головы украшены небольшими черными рожками, вместо ступней – копыта. На их картах – деформированные фотографии неизвестных мне людей.  

Недалеко от них стояли: Немолодая принцесса в бальном платье с неприличным декольте и с тяжелой золотой короной на голове, проповедник, босой, в сутане, но с голым пузом, которое он все время поглаживал, маленький полный коферансье в брусничном фраке с бабочкой, и двое странно одетых почтенных старцев в раскрашенных конусообразных картонных колпаках, как еретики на картинах Гойи. Странность их одежды заключалась в том, что она была прозрачной, как женские колготки. Хорошо были видны курчавые седые волосы на груди и причинном месте…  

Кроме того, по комнате расхаживал безумный карлик, монах, изображающий – искренно или нет, не могу судить – кающегося грешника. Монах отчаянно жестикулировал и громко причитал. Голос его булькал, как вода в ручье.  

– Горе мне, горе, шелудивому псу, крысе, мокрице, грешил, грешил страстно, лгал на исповеди, пьянствовал, промотал отцовское наследство, блудил как обезьяна с собственными сестрами, бросил жену с детьми, не заботился о старой матери, воровал, насиловал, убивал… Как я теперь посмотрю в глаза светлым ангелам?  

Один из сатиров проговорил веско: Сразу видно, хороший человек. Искренний. Ишь как знатно колбасит. Только светлые ангелы дела с ним иметь не будут. Кому нужен этот липкий лилипут? Только нам. Для растопки в пекле.  

Другой добавил: Может придушим его, иначе всю игру испортит своим вытьем, чёртов мёнх.  

Третий привстал и легонько дунул в сторону монаха. Тот сразу набрал воды в рот. Ушел в темный угол комнаты и там пропал. Первый и второй сатир заопладировали. Один из них громко пустил ветры. Другой прокомментировал: И все их паршивые раскаянья стоят не больше твоего пердячьего пара, брат Жан.  

Брат Жан предложил: Любезный друг Панург, теперь давай дуэтом!  

Панург кивнул и оба сатира пустили ветры одновременно. Звук был подобен грому небесному. Смрад соответствовал звуку.  

Принцесса испугалась и вскрикнула, прижала, дрожа, розовые ручки с короткими лакированными ноготками к дебелой груди.  

Тут заголосил проповедник. Говоря, он комично потряхивал пузом, на котором были вытатуированы Венера Ботичелли и череп неандертальца.  

– Покайтесь, грешники, ибо приблизилось Царство Небесное! Встаньте, встаньте дети мои, на твердую стезю добродетели, иначе утоните как щенки в болоте порока. И не слушайте рык искусителя, ибо он вас обманет и сожрет ваши тела и души…  

Брат Жан заметил: Ну вот… Еще один катехон. Что за наказание. И в аду нет покоя от этих блаженных и юродивых.  

Панург откликнулся: Нет, нет, братец, ты ошибаешься, он не блаженный и не юродивый. И никакой не катехон. Это только маска для… для таких как он. Если хочешь, я расскажу тебе подробности интимной жизни этого пузана. Боюсь, даже ты не слышал о таком.  

Третий сатир, ни слова не говоря, опять привстал и дунул. Проповедник пропал в темном углу.  

Конферансье поднес руку к напудренному подбородку, дыхнул, понюхал, подбоченился и подошел к принцессе. Сладко улыбнулся и заявил: Разрешите представиться?  

И, не дождавшись разрешения, проблеял: Граф Карасик к вашим услугам.  

– Маргарита Шпанская.  

– Это что же, извините, как мушка-с?  

– Ничего. Я привыкла. Как мушка.  

– Удивительное имя, мадам!  

– Мадмуазель.  

– Уважаемая мамзель Шпанская, извините за любопытство, позвольте спростить, откуда у вас корона-с.  

– Корона – латунная. Позолоченная. Украшение, понимаете? Подарок моего жениха.  

– Тяжёленькое у вас украшение на головке, да-с.  

– А вам какое дело? Чего привязались? Что хочу, то и ношу.  

Карасик обиделся, затем разгневался, покраснел, задрожал, сжал кулачки, поднял руки… хотел треснуть Шпанскую по голове. Чтобы эта глупая корона покатилась по полу. И чтобы затоптать ее ногами.  

Но принцесса успела содрать с себя свое украшения до того, как кулаки обозленного конферансье коснулись ее головы… а потом умудрилась так сильно хрястнуть нападающего по толстой морде, что порвала ему пасть от уха и до уха. Кровь хлынула на бабочку потоком. А оттуда полилась на пол.  

Принцесса испугалась того, что наделала, и завыла.  

Два старика в прозрачной одежде громко закрякали и закачали головами.  

На выручку пришел опять тот, третий сатир. Он дунул, и Карасик испарился. Потом немного помедлил и дунул еще раз. Испарилась и принцесса. Вместе с короной. И даже капли крови на полу не осталось.  

Последними исчезли старики-еретики в остроконечных колпаках.  

Я подошел к карточному столику и попросил разрешения поставить.  

Дилером был третий, самый могущественный из всей троицы сатир. Имя его мне так и не удалось узнать. Иногда, впрочем, мне казалось, что он и есть – Большой Черный Козел. Бас его был ясен и низок, его взгляд, манеры, речь – все свидетельствовало о том, что он тут повелитель. Брат Жан и Панург старались на него не смотреть, никогда к нему не обращались и не поворачивались к нему задом.  

Он спросил меня, есть ли у меня деньги. Я полез в карман и нашел там неизвестные мне купюры – голубоватые бумажки с изображением пятиугольника. Внутри пятиугольника были напечатаны цифры.  

Я выложил их на стол. Дилер кивнул.  

У брата Жана и Панурга деньги были такие же, как у меня, только цвета у всех были разные. У брата Жана – зеленые, у Панурга – красные.  

Я поставил сотню на игрока, надеясь на счастье новичка, а сатиры – каждый по сотне – на банкира.  

Дилер сдал игроку и банкиру по две карты.  

Игроку достались восьмерка и десятка, банкиру – туз и король.  

На рубашке восьмерки я узнал самого себя, на десятке – моего черного человека в котелке. Он язвительно ухмылялся и строил мне рожи.  

Я выиграл. Дилер впервые улыбнулся, скептически посмотрел на меня и спросил: Ну что, Гарри, продолжим игру?  

И дунул в мою сторону.