Молоко Персефоны

Игорь Шестков  

МОЛОКО ПЕРСЕФОНЫ  

(автоперсифляж)  

В канун Рождества проснулся поздно, после одиннадцати. Точнее – в одиннадцать часов одиннадцать минут. Нехорошее время для пробуждения. Колючие эти единицы на моих электронных часах предвещали недоброе. Хотя, что может быть хуже того, что уже случилось? Я постарел, одряхлел, жизнь больше не горела, не светила и не радовала, а тлела… остаток моего мира висел на тоненькой ниточке, раскачивался как паучок на ветру и готов был в любую минуту провалиться в тартарары.  

В спальне было холодно и сыро. На стенах то и дело появлялась зловещая черная плесень. Я соскребал ее ножом, мазал стену керосином, сушил феном, красил, но это мало помогало.  

Еле встал. Болели шея и суставы, тянуло и ныло в животе, кололо и резало в коленях и где-то у позвоночника. Боли гуляли по моему телу свободно и бесцельно, как туристы по Колизею и уходить не собирались. Хотел было написать банальность – «старость не радость», но вспомнил одну мою родственницу, повторявшую эту мантру раз по десять за пятиминутный телефонный разговор, и писать не стал. Ну ее к лешему. Вспомнит меня и начнет названивать с того света.  

Подошел к широкому, давно не мытому окну в спальне, выходящему на громадный двор, ограниченный десятью одиннадцатиэтажными бетонными прямоугольниками, осторожно его приоткрыл, глотнул холодного воздуха, пахнущего марганцовкой и одеколоном, посмотрел на давно надоевшую матрицу окон и неожиданно вспомнил свой сон. Не весь сон, а только маленький его отрывок.  

Гуляю я по роскошному музейному залу. Колонны, арочки, лепнина, старинная мебель с интарсиями, витражи. Крыша сделана из ажурных стеклянных полукружий. На стенах висят картины в стиле маньеризма. Распятия с изящным Аполлоном-Христом, святые, побежденные бесы, геркулесы и омфалы, серьезные мужчины в черном с печальными глазами, распаренные матроны в дорогих платьях, их пухлые дети и бесконечные, похожие на гувернанток или гетер мадонны с лебедиными шеями и вызывающими нечистые мысли младенцами.  

Символический пейзаж на заднем плане. Гора символизирует то, пальма – сё, а море – это.  

Мимо меня пробегает покойный Нуриев в балетной одежде. Прыгает, прыгает. Крутится. Вздымает и вздымает выразительные мускулистые руки. Парит… Приземляется – удивительно мягко. Оглядывается, пристально и зло смотрит на меня, а затем кидается на стену, прямо на картину, изображающую Страшный суд. Там он мгновенно преображается в демона-мучителя с козлиной мордой и рогами, поддевает багром трясущегося грешника и прыгает вместе с ним в адское пламя. Прежде чем Нуриев окончательно исчез из виду, я успел помахать ему рукой. А он погрозил мне указательным пальцем с длинным острым когтем.  

В центре зала на невысоком прямоугольном постаменте стоит старая, коротко подстриженная, дородная женщина. Обнаженная выше пояса. Увесистые ее груди похожи на музыкальные юлы моего советского детства. От них исходит мелодичный гул.  

Метров пяти ростом дама. Вокруг нее – свита, с десяток атлетически сложенных юношей в набедренных повязках и с копьями в руках. Команчи?  

Что это за дама? Экспонат? Есть такая мода в современном искусстве – ставить или класть на музейный пол громадную гиперреалистически сформованную нагую фигуру жирного старика или старухи из стеклопластика. Художники, выставляя подобные чудовища, эпатируют публику, наслаждаясь вседозволенностью, купленные на корню критики подгоняют их под быстро ускользающую злобу дня, с невероятной ловкостью высасывая из пальцев концепции и интерпретации, галеристы, тихо посмеиваясь, подсчитывают барыши, а посетители музея жадно глазеют на скрытые обычно от посторонних глаз дряблые половые органы и морщинистые лица размером с таз с ничего не выражающими искусственными глазами и бровями из лошадиного волоса.  

Нет, не экспонат. Вполне себе живая старуха. Только исполинская. И спутники ее тоже живые. Подняли копья… могут и продырявить.  

Дама на постаменте смотрит на меня проникновенно и говорит каркающим осиплым басом: Приходи сегодня в музей Боде, Гарри, у нас тут гала-представление. Специально устраиваем для таких как ты, отчаявшихся фрилансеров. Искупаем тебя в семейной ванне. Позволим тебе пощупать нежные груди послушниц и монахинь. Насладишься мягкой шерстью черного козла. Отведаешь небесного бланманже. Язык проглотишь от удовольствия, недотепа…  

Старуха хохочет, громко хлопает в ладоши, взлетает и парит в музейном зале как дирижабль, ее спутники кружатся вокруг нее как трутни вокруг пчеломатки.  

Откуда-то сверху на меня обрушивается голубой теплый водопад, я испытываю давно позабытое детское блаженство.  

Тут мое воспоминание прерывается. Ничего дальше не помню. Хотя и подозреваю, что самое интересное началось потом, после моего свидания с Нуриевым и женщиной-дирижаблем.  

Нежные груди послушниц? Мягкая шерсть черного коза? Бланманже?  

На завтрак поел овсяной каши со свежей перуанской малиной. Выпил полстакана кипяченой воды. Принял таблетку от «легкой деменции». Гинкго. Вроде бы помогает. А может и нет, откуда мне знать. В голове моей давно висит желтоватый липкий туман, руки трясутся, забываю имена, мысли перестали прыгать как кузнечики, они теперь ползают как гусеницы… и часто застывают, так и не дойдя до пуанта, на душе непроходящая тоска, прерываемая только редкими вспышками ярости.  

К снам я отношусь серьезно. Ценю их больше своих дневных фантазий. Ведь сны посылает мне кто-то другой. Так утверждает мой внутренний голос. А я к его словам прислушиваюсь, других собеседников у меня нет. Но даже если он лукавит, и сны посылает мне мое собственное подсознание, то бишь я сам – то это все-таки не тот «я», который мне так хорошо известен и каждый раз ужасно осточертевает к вечеру.  

Поэтому – решил съездить в музей и во всем разобраться на месте. Да и бланманже хотелось отведать. (Какое бланманже в музее Боде? Спятил, кретин? )  

Да, да, мне так хотелось отвлечься от бесконечных новостей об изнасилованных, сожженных, расстрелянных, разорванных ракетами, бомбами и дронами людей.  

Фон нашей жизни сейчас так ужасен, что даже шерсть черного козла представляется чем-то приятным. Не говоря уже о грудях послушниц и монахинь в семейной ванне.  

Сон? Не уверен, что это был обычный сон.  

Прогулка по музею… по несуществующему, призрачному музею… путешествие по метамирам – очевидная метафора внутренней жизни. Особенно часто нас заносит в два мира, в зал страхов и ужасов, там материализуется и случается то, что мы больше всего боимся, и в зал исполнения наших тайных желаний. Иногда обе эти сферы непостижимым образом соединяются или слипаются, превращаясь в одно многосложное пространство.  

Уже в детстве я понял, что моя истинная жизнь будет проходить не на юго-западе брежневской Москвы… не в школе за универмагом, не в МГУ, где я учился и работал, даже не в кооперативной квартире, в которой жил вначале с первой моей женой, потом со второй и с дочкой, а в этом реально не существующем, но страшном и желанном мире-оксюмороне. В фатально противоречивом абсурдном лабиринте, по которому мне придется бегать туда-сюда под лающий гогот целой стаи минотавров.  

Нет, это видение не было сном, лабиринт звал меня, призывал явиться на место последней радости и казни. И я не мог его ослушаться. Хотя и не был до конца уверен в том, что это мой лабиринт зовет меня, а не тот, заповедный ирргартен, в котором обитают мои герои.  

Поездка в музей Боде для меня не очень обременительна. Если конечно по-дороге не происходит что-то скверное. Трамвай не ломается, демонстранты-леваки не блокируют улицу, и марсиане не приземляются.  

Полчаса на трамвае, прямо от дома, потом небольшая прогулка по набережной Шпрее – и вот передо мной он, красавец музей. С полукруглой архитектурной мордой и в медной шапочке с эллиптическими отверстиями. Вход для таких как я – свободный. Грундзихерунг.  

Перед тем, как выйти из квартиры, – осмотрел все три комнаты, в которых прожил с покойной женой двадцать восемь лет. Долго? Ну да. Только пролетели они как поезд-экспресс мимо одинокого пассажира на подмосковной платформе. Потому что писал, жил в тексте… наслаждался выдуманным миром, а реальную жизнь проворонил. И вот… нет больше никого. Один. Один на один с моими литературными героями. А это та еще публика. Хорошо еще, что они заняты своими делами, и до меня им дела нет. А не то… они пострашнее индейцев с копьями, потому что слеплены из знакомых или близких мне людей. Из моего прошлого. И из меня самого. Знают, куда кидать копье.  

Внутренний голос шептал: Ты сюда больше никогда не вернешься, простись…  

И, хотя он всегда перед отъездом шепчет мне что-то подобное, перед глазами само собой появилось воспоминание. Старенькая моя жена сидит в кресле и кашляет. Маленькое ее тело конвульсивно изгибается в борьбе за воздух, за дыхание.  

Погладил кресло. Там, где обычно лежала ее рука. Не выдержал, раскис, заплакал… но потом сумел-таки взять себя в руки. В последний момент перед тем как шагнуть в пропасть.  

Вышел из нашего дома мышиного цвета. Металлическая дверь за мной противно клацнула прощальным аккордом. Как всегда, поразили вонь от выхлопных газов и мусор на улице. Ничего не поделаешь, третий мир.  

Входящий в подъезд жилец с десятого этажа, молодой сомалиец, посмотрел на меня безразлично, как на валяющийся на асфальте окурок, на мое вежливое приветствие не ответил.  

Медленно пошел к трамвайной остановке, стараясь успокоить трепыхающееся в груди сердце. Спасибо небесам и ангелу хранителю, удалось.  

В трамвае сел на удобное широкое сидение и задремал. Старался как можно реже открывать глаза, чтобы не видеть пассажиров, прохожих, дома и рекламные плакаты на берлинских улицах. Все это, кроме детских лиц, давно вызывало во мне рвотные позывы.  

Да, да, господа читатели, вы имеете право на все нелестные эпитеты по отношению к моей персоне, которые пришли вероятно сейчас вам в головы. Но и я имею право быть тем, кто я есть – эмигрантом-антигероем, хроническим мизантропом, расистом, брюзжащим стариком, ненавидящим к тому же вслед за дядюшкой Вольфом, столицу Германии, ее жителей и ее архитектуру. И старую, имперскую, и новую – бездарную восточную, и послевоенную западную, тоже бездарную, но на другой лад.  

И получасовая поездка с закрытыми глазами в трамвае, и прогулка по набережной Шпрее окончились вопреки логике этого рассказа благополучно. Я дотащился до музея. В кассе мне дали бесплатный билет. Кассирша, вручая мне бумажку, улыбнулась как пантера, обнажив длинные красноватые клыки, и промурлыкала: Хорошо, что вы приехали, Гарри! Представление еще не началось. Встречаемся как всегда у статуи Венеры Провансальской. Той, с виноградными кистями. В Эдемском саду. Оттуда пойдем в термы, чтобы согреться и смыть с себя яды этого проклятого города. Впрочем, вам не обязательно гулять по музею с группой. Я слышала, вы предпочитаете одиночные прогулки. Для таких как вы мы приготовили несколько особых сюрпризов. Постарайтесь не сойти с ума. Да, еще одна мелочь: Его королевское высочество принц изволил передать вам этот кулон. Наденьте на шею и не снимайте. Он защитит вас от… и принесет вам счастье.  

Кассирша сверкнула оранжевым бездонным глазом и соблазнительно высунула изо рта маленький синий язычок. Облизала им узкие сухие губы и усики над ними.  

Я кивнул, стараясь подавить в себе желание спросить ее о бланманже.  

Кулон повесил на шею. Это был небольшой овальный опал в скромной оправе на серебряной цепочке. Переливающийся желтым, розовым и зеленым огнем.  

Счастье? Мне бы пожить хоть денек без этой тоски, разъедающей душу как кислота. Хоть часок. Я думал, принц давно меня забыл. Или не хочет иметь со мной дело. После той дикой истории в конюшне герцога, закончившейся скандалом. А тут – кулон с опалом. Да, помню, опалы безумно любит его конкубина Лоретт. Неужели он взял этот камень у нее? Зачем? Что ему от меня надо? Неужели во мне осталось что-то, что может представлять ценность для другого человека? И не просто человека, а принца, обладающего влиянием и капиталом, настоящего магната. Или дело вовсе не во мне, а в моих текстах? Точнее – в одном моем герое, с которым принц возможно захотел встретиться?  

Внутренний голос тут же начал ехидничать: Не обольщайся, Сервантес! Не строй воздушные замки из гнилой соломы. Ты сам – постаревшее больное чудовище, ветряная мельница без муки, динамо, а твои книги – никому не нужная макулатура. Позорно устаревшая и с амбициями. А герои твои…  

– Заткнись наконец!  

Аккуратно сложил куртку, вязаную шапочку, шарф и перчатки в стопочку и положил ее в закрывающийся на ключ шкафчик камеры хранения. Внутренний голос конечно и тут не смог промолчать: Зазнался после подарка принца? Кстати, зря стараешься, барахло это тебе больше не понадобится. Музей сожрет тебя с потрохами. Вместе с твоим опалом. Хи-хи.  

– Пошел ты знаешь куда.  

– Отлично знаю… но сейчас гораздо важнее то, куда ты сам направишься.  

– Куда, куда, сам видишь куда, для начала в купольный зал с фиолетовыми колоннами и круглыми лестницами, ведущими в буфет, и конной статуей, не помню кого. Да, да, в этот зал, куда же еще? Посмотри, как хорошо видны отсюда задница и яйца коня.  

– Это статуя Великого курфюрста, копия работы Андреаса Шлютера, невежа. А теперь посмотри-ка еще раз повнимательнее, на зал и на статую. Ничего не замечаешь?  

– Замечаю, замечаю. Не надо орать у меня в голове. Дай осмотреться.  

Голос не даром бил тревогу. Круглый купольный зал – прямо на моих глазах – превращался из светлой ротонды в сумрачную базилику, увенчанную готическими сводами. А массивный бронзовый Великий курфюрст – уменьшившись в размерах – в адского грифона. Рогатого и крылатого. Явно готового спрыгнуть с пьедестала и разорвать меня на части. Кроме того, из зала исчезли статуи Юпитера, Геракла и других класических персонажей, но появились статуи неизвестных мне темных богов и богинь.  

Как попасть в Эдемский сад, я не знал. От него у меня осталось только смутное воспоминание. Похожее на воспоминания от картин Клода Лоррена.  

Никогда не понимал, как человечество смогло полюбить после всех этих чудес грубых мазил импрессионистов и прочих профанаторов…  

Видимо и мастерство, и чудеса, и совершенство – тоже постепенно осточертевают.  

Решил побродить по первому этажу, надеялся на то, что ноги сами приведут меня к Венере Провансальской. С виноградными кистями или без. Ну, или куда-нибудь еще. Поближе к ваннам с послушницами и бланманже.  

Направился в зал, где хранились работы Шлютера с крыши виллы Камеке. Нептун. Амфитрита…  

Зал этот сохранил свою продолговатую форму, остался широким и высоким коридором. Только стены его лишились окон, а потолок – мягких эллипсоидальных арок. Пропали некрасивые плоские псевдоклассические колонны, всегда лишние розетки, исчез мраморный пол. На его месте появился пол из твердой глины. На этом полу стояли на круглых постаментах высокие скульптуры из мерцающего желтоватого камня… беременные обнаженные женщины средних лет с воздетыми руками. Кто они? Неужели монахини или послушницы?  

Не смог удержаться, осторожно погладил одну из них внизу живота. И тут же услышал голос, исходящий из ее каменной утробы: Сколько раз тебе говорили, Гарри, не трогай музейные экспонаты, а ты опять за свое. Сам знаешь, маркиз не любит наглости и амикошонства. Может и руку оторвать.  

Нервно отдернул руку, вежливо извинился и дальше пошел. Меньше всего мне хотелось бы повидаться тут с маркизом или с кем-нибудь из его людей. Воспоминание о нашей последней встрече – в Ватиканских гротах, где я чуть не умер от клаустрофобии, до сих пор не стерлось в моей памяти, хотя это и произошло лет сто назад.  

Вот и базилика. Раньше я ее обычно проходил, не задерживаясь у предметов искусства… ну разве что делал небольшую паузу у чудесных бело-голубых майолик флорентийца Андреа Делла Роббиа, вспоминая свои юношеские мечты о собственной керамической мастерской, в которой я бы изготавливал и обжигал фигурки полудемонов-полулюдей-полумеханизмов. Я хотел иметь мастерскую, на стенах которой висели бы подобные фигурки. Чтобы играть с ними как с куклами, разыгрывать эротические и страшные истории. Что-то подобное я делал со своими героями в своих рассказах…  

Да, да, майолика. Фаянс. Новое тело для воскресшего Христа, для умершей когда-то Богоматери.  

Как чувствуют они себя – в керамической оболочке?  

Что есть на самом деле Воскресение?  

Воскрес и опять стал человеком? Чтобы еще раз умереть? Это дурная бесконечность. Воскрес и стал белой обожженной глиной, обработанной мастером и покрытой глазурью.  

Бессмертие…  

Мы вновь стоим на карачках перед идолами. И не слушаем больше Нагорную проповедь, а истово кричим хором: Велика Артемида Эфесская!  

И вся наша новая цивилизация, все общество потребления – не что иное как новый храм этой богине. В нем все и знакомо, и понятно, и правильно.  

А христианство… чем оно было?  

Как можно строить храмы-колоссы проповеднику, который говорил: Войди в комнату твою, и затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне…  

Как можно устраивать многочасовые службы Христу, который специально клеймил многословие. Бесстыдное, пустопорожнее, существующее для порабощения тела и духа прихожанина попами. Очевидно изратившими в угоду церкви и сами Евангелия. Чуткое ухо слышит в евангельском повествовании слово Христа, слышит и вставленные в него как вставные зубы тирады жадных до власти первосвященников.  

Как можно было именем Спасителя… завоевывать… жечь… преследовать…  

Внутренний голос не мог не уесть: Как недальновидны твои слова… Ты же знаешь, никакого христианства не было бы и в помине, если бы люди вроде апостола Павла не построили бы церковь. Организацию. Позже превратившуюся в грандиозную машину принуждения. Люди иначе не умеют. Хи-хи.  

– Скажи мне, что я должен сделать, чтобы ты заткнулся?  

– Как будто ты это не знаешь. Разбегись и треснись башкой о мраморную стену.  

– Спасибо за совет.  

– Всегда к твоим услугам.  

Раньше базилика была пуста, просторна, светла. Теперь она потемнела и наполнилась публикой. За невысоким круглым ограждением сидела по-турецки громадная пластиковая женщина. Стеклянные ее зрачки вращались. Голова, руки и ноги – неприятно шевелились. Из ее ушей, рта, из сосков ее грудей и из ее уретры лилась пенящаяся жидкость, напоминающая молоко.  

Кто эта женщина-фонтан? Неужели Артемида Эфесская? Или та самая Венера? Персефона?  

Сотни людей, посетителей музея, молча боролись друг с другом за ее молоко.  

Слышно было сопение, крики, вздохи, всхлипы.  

Люди отталкивали друг друга, пинались, дрались. А дорвавшись до вожделенной жидкости – жадно ее глотали, мыли ей глаза и уши, втирали в кожу.  

Похоже, они фанатично верили в то, что молоко это – средство от всех болезней, омолаживающее тело, дарящее вечную жизнь. Иначе их безумное поведение нельзя было объяснить.  

Поддавшись всеобщему порыву, я грубо оттолкнул нескольких стоящих передо мной женщин и мужчин, пролез между ними, подпрыгнул, дополз по плечам и головам до грудей женщины, из сосков которых брызгало молоко, жадно глотнул его и вылил себе на голову несколько пригоршней. На вкус оно было похоже на медовуху, алкогольный напиток, который я попробовал много лет назад во время путешествия в Суздаль. Сладкое и хмельное.  

В следующем зале посетителей не было.  

Раньше тут была выставлена позднеготическая пластика Южной Германии. Обычно я подолгу простаивал здесь рядом с вырезанными из дерева «Четырьмя апостолами» Рименшнайдера, его же «Битвой святого Георгия с драконом» и «Явлением Марии Магдалине воскресшего Спасителя», а также фигурой страдающего Христа Эразма Грассера.  

Сейчас же тут не было ничего подобного. На стенах висели большие картины с изображениями непонятных сложносоставных демонов. Мужчина с шкафом вместо туловища. На его голове помещалась еще одна голова, маленькая, но с большими ушами, похожими на крылья летучей мыши. На другой картине была изображена гуляющая по бульвару с колясочкой женщина с тремя ногами и щупальцами вместо рук. Ее голова была похожа на дольку чеснока, нос отсутствовал, а пасть была усеяна зубами. В коляске вместо младенца лежал ухмыляющийся робот-идиот.  

В середине зала стояла модель христианского храма. Высокая, почти до потолка. Или это стоящая на задних лапах гигантская рептилия? Обошел модель и нашел низенькую и узкую дверку, ведущую внутрь. С трудом в нее протиснулся.  

И очутился в замкнутом пространстве… в странном месте…  

Нет, назвать это пространством или местом нельзя. Я не знаю, что это было такое. Желудок людоеда? Гнездо дракона? Вагина лесбиянки?  

Красные, влажные, покрытые слизью стенки; потолок и пол колыхались, вибрировали, грозили схлопнуться. Пахло невыносимо. Хлором и кровью.  

У меня началась паническая атака. Я с трудом сдерживал себя. В отчаянии тер пальцами опал в кулоне. Умолял богов пощадить меня.  

– Ради чего тебя щадить? – спрашивал голос извечного прокурора.  

– Может быть, напишу еще что-нибудь хорошее.  

– Сам-то веришь в это? Время твое прошло.  

– Мое время еще не настало. Когда-нибудь эти безмозглые существа, уставившиеся в смартфоны, начнут опять превращаться в людей. Тогда и я буду востребован.  

– Ишь ты как заколбасил, Савонаролла…  

Слава небесам, я не забыл, где находилась та самая дверка. Открыл ее и бросился в узкий проход. Вырвался на волю.  

И оказался… нет, не в том зале музея, где прежде были выставлены Рименшнайдер и Грассер, а в небольшом уютном театральном зале, состоящем только из партера и сцены. Я сидел в кресле в седьмом ряду. Театр был полон. Невидимый оркестр играл незнакомую мне бравурную музыку.  

Многие зрители носили пышные парики, пахнущие помадой, почти все они были одеты в дорогие карнавальные костюмы, имитирующие французскую придворную одежду 18-о века. Некоторые мужчины носили карикатурные маски с носами Сирано и шпаги. Недалеко от меня, впрочем, возвышался как кремовая гора турецкий султан в немыслимом тюрбане, похожем на яйцо тиранозавра, и с двумя кривыми кинжалами на поясе. Спутница его изображала Мадам де Помпадур. Недалеко от этой гротескной парочки сидел, посверкивая золотым шитьем, не менее гротескный Людовик XV со своей дамой, оказавшейся при внимательном рассмотрении юношей-пажом.  

Вместо люстры на потолке висел на цепях тяжеленный жернов. За партером, там, где в обычных театрах располагается амфитеатр – находилось целое собрание орудий пыток. Колесо, Железная дева, дыба…  

Стены театра украшали картины в стиле Фрэнсиса Бэкона с изображениями сатанински оскаливающихся епископов и кардиналов.  

На сцене установлен высокий, грубо обструганный, деревянный крест, на котором распята обнаженная пожилая женщина с отвислой грудью и выпирающим животом. Руки и ноги ее не были прибиты к кресту гвоздями, а привязаны к нему толстыми веревками. Пятки опирались на небольшую горизонтальную планку. Женщина непрерывно сквернословила и плевала на зрителей первого ряда, которые не оставались в долгу.  

В глубине сцены виднелась виселица, на которой висели семь механических кукол, изображавших повешенных нагих женщин, видимо ведьм. Куклы эти комично тряслись и дергались. Рядом с ними ходил туда-сюда лысый, безносый, но бородатый шут-палач в красном плаще и красных сапожках и зверски хлестал куклы плеткой. После каждого удара он делал неприличный жест и громко пускал ветры. Зрители что-то кричали ему по-французски. Я не понимал, что.  

– Они призывают его хорошенько отделать плетью по филейным частям старую чертовку на кресте, любительницу маленьких мальчиков и отравительницу – произнес сидящий правее меня гость в малиновом кафтане… с удивительно породистым лицом, показавшимся мне знакомым.  

– Спасибо за объяснение. Извините, мы с вами уже встречались? Не могу вспомнить, где, когда.  

– Неужели ты ничего не помнишь, Гарри? Мы познакомились в начале тридцатых годов в шикарном парижском борделе, украшенном фресками ван Донгена.  

– Эээ… В Сфинксе… на Монпарнасе?  

– В нем самом. Я заходил туда несколько раз по делу. Некоторых моих клиентов можно было застать только там. Их находили потом в отдельных кабинетах… с перерезанным горлом. Или повешенными. Каждому свое. А что ты там делал, лучше тебе вспомнить самому. Мне ты, пожалуй, не поверишь, если я все тебе расскажу, и вообразишь черт знает что. Ты опасный человек, Гарри. С тобой надо быть осторожным.  

– Я опасный? Чушь городите, господин хороший. Вы вообще кто? Киллер?  

– Ты так меня и не узнал?  

– Нет.  

– Ну хорошо, начнем с начала.  

– Валяйте.  

– Ты знаешь, где мы сейчас находимся?  

– Знаю. В музее Боде в Берлине.  

– Прелестно. В этом случае нам не о чем говорить.  

– А по-вашему, где?  

– По-моему? В нигде. Во дворце монсеньора.  

– Ага… Узнаю ваш стиль. Маркиз звал вас кажется шевалье? Это вы изволили слепить меня своим перстнем?  

Он не успел ответить. Неожиданно для нас театр развалился как карточный домик. С треском и хрустом.  

Все исчезло, исчезли распятая и виселица, палач и шевалье, и публика, а я сам оказался в большой мраморной купальне, устроенной в просторном музейном зале. Семейная ванна?  

Один. Голый. Блаженный. С опаловым кулоном на груди.  

Проплыл в теплой голубоватой воде несколько раз от одного конца купальни до другого. Нырнул. Купальня была около метра глубиной. Дно подсвечивалось снизу.  

Купальня в музее. Бывают же чудеса на свете!  

Как будто для того, чтобы утвердить меня в этой мысли – купальня вдруг заполнилась прекрасными женщинами всех возрастов и цветов кожи.  

Они плавали, мило хихикали, плескались, гонялись друг за дружкой, дурачилсь…  

Некоторые подходили ко мне, и я отсторожно трогал их за груди, теребил указательными пальцами розовые соски.  

Послушницы и монахини? Или работницы Ле-Шабане? Громадные девицы с Ораниенбюргерштрассе выглядят иначе.  

Но что это? Как в страшном сне женщины начали превращаться в злобных фурий. Набросились на меня, начали царапать, кусать, бить. Чуть не оторвали мне нос, уши и гениталии.  

Как ошпаренный выскочил из купальни, мгновенно превратившейся (так часто бывает в семейной жизни) из рая в ад, и побежал как затравленный заяц к ближайшей двери. Воющие мегеры кинулись за мной.  

В последний момент успел захлопнуть дверь и защелкнуть задвижку.  

С той стороны двери доносились шип, брань и зубовный скрежет.  

Огляделся. Интуитивно поискал глазами столик с тарелочкой бланманже. Не нашел.  

Стены этого зала были увешаны еще более странными изображениями, чем в зале позднего германского средневековья. Не только демонические фигуры, среди которых было много известных персонажей, были экспрессивно деформированы и состояли из несочетаемых элементов, но и сами мизансцены как будто были специально составлены из никак друг с другом не связанных частей. Похоже, их рисовали не люди, а искусственный интеллект.  

Трудно узнаваемый Ричард третий летел на кадиллаке Эльдорадо пятидесятых на Луну в компании с почти квадратным Наполеоном, треугольной Джиной Лоллобриджидой, слепленным из пастилы Кришной и огромной соковыжималкой, на боку которой была выгравирована надпись: Сделано в СССР.  

Сложенный из доминошных костей Иван Грозный работал зазывалой на Репербане и пел песни Битлз. Аккомпанировал ему игольчатый истукан Будда Шакьямуни.  

По небу летел хвостом вперед деревянный самолет боинг, из шестиугольного иллюминатора которого высовывал кирпичную голову президент и громко квакал как лягушка. Его оранжевая челка развевалась на ветру. Из другого иллюминатора высовывалась сделанная из маленьких шариков Мела, похожая на постаревшую чеширскую крысу… или на черную курицу… в круглой шляпе, сделанной из крышки сковородки. В руках она держала небольшой монитор, на котором можно было прочитать: Поверьте, гадко жить с огромной пузырчатой жабой в этом кошмарном доме с портретами управляющих на стенах. Гораздо приятнее купаться в болоте – с маленькими золотыми тритонами.  

Взгляд мой невольно уперся в стоящего в одном из углов зала на задних копытах черного козла. Длинная его ухоженная шерсть отливала в синеву. Морда была скорее дьявольской, чем козлиной. Черные глаза сверкали как бриллианты. Он внимательно смотрел на меня. Как будто что-то ждал.  

Я, признаться, оторопел. А затем, сам не знаю почему, подошел к козлу и погладил его ладонью по лоснящемуся шёлковому боку. От меха его отлетали как мухи синие электрические искры.