Страчателла (рассказ в четырех частях)

Игорь Шестков  

СТРАЧАТЕЛЛА  

ФОБУС  

Подходил к концу десятый год войны. Убиты или ранены были уже три или четыре миллиона человек. Никто не верил, что эта безобразная бойня может длиться так долго. Что и у агрессора — России, и у его жертвы — Украины найдется достаточно материальных и человеческих ресурсов, чтобы десять лет вести войну на истощение.  

Никто не верил, но война все еще продолжалась и вовсе не хотела заканчиваться. Уносила и уносила жизни. Уничтожала цивилизацию. Буквально расчеловечивала мир.  

Жизнь в Берлине заметно ухудшилась.  

Однажды вечером в мою квартиру позвонили.  

Я не знал, открывать или не открывать. Может, это грабители?  

Затаился. Услышал голос из‐за двери.  

— Тут живет Антон Сомна?  

— Предположим.  

— У меня к вам дело.  

— Какое дело? Я старый и больной человек. На пенсии. У меня нет ничего ценного.  

— Это печально. Откройте, и я все вам расскажу. Не говорить же нам через закрытую дверь!  

— Ладно. Только помните, у меня есть оружие. И я его, не задумываясь, применю, если будет надо.  

На самом деле никакого оружия у меня не было, о чем я очень жалел. А блефовал я — по привычке. Все тогда блефовали. И простые граждане, и правительства. Как‐то надо было себя защищать. Хотя бы словесно.  

Открыл дверь.  

Передо мной стоял немолодой человек среднего роста, в темном пальто и шляпе. Интеллигентное лицо, бородка, очки.  

— Извините за беспокойство. Меня зовут Мордехай.  

— Это… как того типа, в истории Есфири?  

— Да.  

— Хорошо, что не Аман. Проходите.  

— Мерси.  

— Пальто повесьте тут. И шляпу. Садитесь в кресло. Выпить хотите? У меня есть Джек Дэниелс. Льда естественно нет.  

— Спасибо, мне ничего не нужно.  

— А я выпью глоток.  

Глотнул крепкой янтарной жидкости из заветной бутылки с черно‐белой этикеткой не один, а десять или двенадцать раз. В голове у меня зашумело, но способность ясно думать я сохранил.  

Помолчали минут пять. Мордехай внимательно смотрел на меня. Изучал как энтомолог — насекомое.  

Я не выдержал и рявкнул: Выкладывайте, зачем пришли или убирайтесь.  

Мой собеседник поморщился. Затем начал подробно рассказывать о таинственной машине под названием Фобус, созданной в одном из физических институтов Адлерсхофа по американской и израильской технологии. Машина эта якобы могла вырезать из пространственно‐временного континуума целые куски. Размером с комнату. И длительностью — в несколько секунд.  

Говорил он долго и умно, использовал термины, которые я забыл сразу после того, как сдал на четвертом курсе мехмата экзамен по квантовой механике. Я только тупо кивал. Затем он заговорил о войне и ее ужасах, доказывал мне то, что единственным способом ее остановить, является устранение президента России.  

Я продолжил кивать, хотя опасался, что после П к власти могут прийти подонки еще почище его, и война не только не закончится, но перерастет в ядерный конфликт. И что тогда, пожалуй, придет конец всему.  

— Ладно, убедили. П разумеется надо было ликвидировать еще десять лет назад. Только я‐то тут причем? Я не киллер.  

А в голове у меня стучало: Этот тип кажется приглашает тебя стать соучастником в убийстве президента России. Тебя, немощного старика, патологического эгомана. А вместо табакерки или шарфа уговаривает использовать какую‐то особую квантовую машину. Добро пожаловать в новый мир! Надо ущипнуть себя за руку, может проснусь…  

— Вы не киллер, но вы очень даже причем.  

— Это почему?  

— Во‐первых, вы бывший советский человек. Москвич. А мы предполагаем, что П прячется где‐то в Москве или рядом. Тираны предпочитают не удаляться слишком далеко от центра управления страной, потому что боятся потерять власть. К тому же есть еще одна закавыка. Очень важная.  

— Какая такая закавыка? Выражайтесь, пожалуйста, яснее. Что вы от меня хотите?  

— Я думал, вы уже все поняли. Вы должны будете навести нашу супермашину на П. Кроме вас это никто не сможет сделать.  

— Очень лестно. Только, как это так, навести. Как пушку, что ли? Или как снайперскую винтовку?  

— Именно, именно, навести, нацелить… как пушку или снайперскую винтовку, или управляемую ракету. Дело в том, что никто не знает, где он на самом деле находится. Иголка в стоге сена.  

— А как же тайные службы? Моссад. ЦРУ. БНД. Это их работа, знать, где П. Не знают?  

— Не знают.  

— А я что лучше Моссада? Почему я должен знать, где прячется этот человек? Наверное, в одном из бункеров: Под Кремлем, в Ново‐Огареве, в Раменках 43, под горой в Башкирии, на Алтае под озером или еще где.  

— Бункерами серьезно занимаются ЦРУ и другие компетентные организации. У них всюду есть осведомители. Так вот эти самые осведомители все последнее время в один голос кричат, что П построил эти бункеры для отвода глаз, что он на самом деле не намерен в них отсиживаться. Тем более, что союзники в случае серьезного конфликта с Западом начнут безжалостно бомбить эти подземные города адскими противобункерными бомбами.  

— Где же он прячется, если не в бункере, его ведь даже прозвали «бункерный дед»?  

— Мы не знаем, где прячется. Но у нас есть одна гипотеза…  

— Поделитесь?  

— Похоже, он прячется не в пространстве, а во времени. В прошлом.  

— Чудесно! Это там, где лангольеры?  

— Не совсем. П укрывается не в реальном прошлом, в том, в котором он шофёром подрабатывал, а в специальном, созданным только для него кремлевскими демиургами мире, сочетающем реальность любимого им Совка с миром грез. Его грез. Грез гэбиста.  

— Да… Но, что я в этом случае могу поделать?  

— Вы способны почувствовать, где он… догадаться. Или предугадать.  

— Предугадать? Почему вы так думаете? Вы путаете меня с экстрасенсом или ясновидящим. А я обычный человек. Не знаю я, где эта гадина прячется. Ни где, ни тем более — когда.  

В ответ мой гость изложил мне кратко сюжет одного моего рассказа. Там рассказчик не только предугадывает все, что хочет, но и меняет реальность по своему усмотрению. И легко путешествует по времени и по придуманным им самим мирам. Я его не перебивал.  

— Вот видите!  

— Что я по‐вашему должен увидеть? Вы что там в своих кабинетах, потеряли чувство реальности? Рехнулись? Это же литература, выдумка.  

— О нет, мы не рехнулись, мы тщательно проанализировали ваши тексты и пришли к выводу, что все в них описанное — правда.  

— Ну вы даете! Правда? А рассказчик во всех моих повествованиях от первого лица — это конечно я сам по‐ вашему. Любой школьник третьего класса понимает в литературе больше.  

— Да, рассказчик это вы. Да, правда, реальность. Не совсем обыденная, бытовая, конечно, но реальность. Реальность вашего метафизического мира. Вы как и ваши герои легко перемещаетесь по этому миру и по временной оси. И вы также легко пересекаете его границы и вторгаетесь в другие миры. Поэтому, внимание! У нас есть все основания полагать, что используя ваши подсказки, наша квантовая супермашина сможет максимально приблизиться к намеченной жертве… где бы она ни пряталась. Если вы решите помочь нам закончить эту войну, свяжитесь со мной, — добавил он не без пафоса.  

Мордехай вручил мне свою визитную карточку, вышел в переднюю, быстро оделся и ушел, постаравшись не хлопнуть дверью.  

А я, признаться, растерялся.  

Я старый, больной и немощный человек. Мне уже за семьдесят.  

Пересекаю границы миров? Мне бы до магазина дойти без потерь!  

Подсказки! Какие подсказки? Я часто не могу себе самому подсказать, как дожить до утра.  

Путешествую по времени? Я уже год как не путешествовал даже в трамвае. Не говоря уже о поезде или самолете. Боюсь развалиться от тряски. Плохо реагирую на людей.  

Я живу в бедном районе на северо‐востоке Берлина в однокомнатной квартире. В бетонном доме гэдээровской постройки. Все мои друзья и читатели или умерли, или забыли меня. И, по‐хорошему, я не имею власти даже над своими собственными пальцами на ногах, изуродованных артритом.  

Но… если Мордехай верит, что я смогу, сидя перед монитором, помочь человечеству ликвидировать П, то почему бы не попробовать? Почему бы не сделать в конце жизни что‐то хорошее? Особенно, если ты прожил всю жизнь, как я, мизантропом?  

Было бы так славно и поучительно, если бы этот упырь П получил смертельный удар из не существующего для него, химерического литературного мира!  

Утром следующего дня я позвонил Мордехаю и договорился о встрече в Адлерсхофе.  

А в два часа дня я уже сидел в просторной комнате за огромным столом в конференц‐зале и беседовал с несколькими важными людьми в белых халатах. Это были создатели Фобуса. Они безуспешно пытались объяснить мне, как он работает. Мне было их жалко.  

— Господа, прошу вас, хватит. Не будем терять время. Со времени моего студенчества прошло полвека. Я постарел и поглупел. Расскажите мне, что я конкретно должен делать. И постарайтесь говорить кратко.  

Ответил мне самый старый и солидный из белых халатов. Коллеги звали его Пол.  

— Мордехай объяснил вам, где, по нашему мнению, прячется П. Вы попробуете его выследить. Остальное — наша забота.  

— Понятно. Что я должен делать?  

— Все просто. Вы будете сидеть в удобном кресле внутри машины. На голове у вас будет нечто вроде шапки с электродами. Поскольку вы лысый, вас не надо брить. Очень удобно. Через электроды в машину будут поступать сигналы вашего мозга. Фобус будет их интерпретировать. На указательный палец вашей левой руки — мы наденем колпачок с различными сенсорами. Перед вами на столе будет широкий вогнутый монитор компьютера, а ваша правая рука будет лежать на обыкновенной мыши, устаревшем приборе, к которому вы привыкли. На монитор будут выводиться большие картинки в хорошем разрешении, которые сгенерирует машина или которые возникнут в вашей памяти. И вы будете заниматься обычным серфингом… при этом — сознательно или бессознательно — прокладывая путь к известной вам цели. Курсором. Машина будет следовать по этому пути виртуально… мы надеемся, что в конце концов вы натолкнетесь на что‐то вроде колодца или туннеля, связывающего ваш мир с миром реальным. И не просто с реальным миром, а непосредственно с П. Тогда машина вырежет кусок пространства‐времени, в котором он находится, и атомизирует его. И мир будет освобожден еще от одного тирана, а эта ужасная война — закончится.  

— План прекрасный. Но я признаться понятия не имею, как я буду выслеживать этого человека.  

— Все будет происходить автоматически… все, что от вас требуется — будьте самим собой и не забывайте о цели вашего путешествия. В машине кроме вас никого не будет, это поможет вам сконцентрироваться. Мы называем состояние, в котором вы будете осуществлять поиск, — глубоким погружением. Для того, чтобы ваша нервная система не перевозбудилась, перед началом погружения вам впрыснут в вену щадящие стабилизаторы. За вашим состоянием будут постоянно наблюдать наши медики.  

— Прежде чем мы расстанемся, скажите несколько слов о П.  

— Самое важное — он скрытный, лживый и очень мстительный человек. Постоянно комплексующий. Ничего не забывающий. Садист. Очевидно склонный к гомосексуальной педофилии. Самого себя он воспринимает как помазанника божьего. Абсолютно равнодушен к страданиям других людей. Законченный мерзавец.  

— Понял. Надеюсь, вы знаете, что делаете. И не пожалеете о том, что пригласили на роль охотника меня, человека, который и ружья никогда в руках не держал.  

— Это достоинство, а не недостаток. Ни о чем не беспокойтесь.  

— Тогда… отведите меня в машину и начнем. Зачем тянуть время?  

— Прекрасно! Проведем погружение прямо сейчас. Хочу предупредить вас, машина не совершенна. Реакция ее не всегда предсказуема. Возможно вы увидите на мониторе что‐то, что поразит вас или причинит вам боль. Или что‐то невообразимое. Вы должны сохранять спокойствие. Вы не должны ни на секунду забывать, кто вы, где вы. Мы рекомендуем — закрыть на несколько секунд глаза и представить себе какой‐нибудь хорошо известный вам ландшафт. Вид на Москву с Ленинских гор, любимую вами картину Брейгеля из Пушкинского музея. И еще… нам известно, что в окружении П знают о существовании нашей машины. И принимают меры для того, чтобы саботировать ее работу. Навести ее пилота на ложный след или заманить его в эмоциональную ловушку и запугать или даже погубить. Если вы захотите экстренно прервать процесс, нажмите на большую красную кнопку на мониторе. Если же почувствуете, что вы близко к П, нажмите на зеленую.  

— Погубить?  

— Да, я должен был произнести это слово. Хотя вероятность летального исхода для пилота ничтожно мала.  

— Ясно.  

Пол взял меня под руку и отвел в медицинский кабинет. Остальные участники встречи проводили меня траурными взглядами. Похоже, они провожали пилотов Фобуса в виртуальное путешествие далеко не в первый раз.  

Вероятность ничтожно мала?  

Меня обследовал симпатичный врач, Род.  

Измерил температуру и давление. Послушал легкие. Взял мочу и кровь для экспресс‐анализа. Постоянно бурчал себе что‐то под нос. Потом сказал: Показатели у вас так себе, но для вашего возраста и телосложения — туда‐сюда. Сожмите кулак.  

После инъекции Род проводил меня в машину. Усадил в кресло. Нахлобучил на меня шапку с электродами, которые сразу же начали колоть мне кожу. Надел на палец колпачок с сенсорами. Показал и красную, и зеленую кнопки.  

Перед тем как уйти, процедил: Вам будет казаться, что монитор втянул вас в себя, в картинку, в ландшафт. Это нормально. Дышите спокойно. Не думайте о войне, иначе попадете в пекло. Просто не забывайте о цели погружения. И помните, кто вы. Этого достаточно. Путешествуйте. Представляйте себе что‐то хорошее. Наслаждайтесь, если сможете. И не стесняйтесь прервать погружение, если вам станет дурно. Не геройствуйте.  

— Понял.  

Ничтожно мала?  

Я остался в машине один. Значит я теперь пилот какой‐то дьявольской машины, несущейся по виртуальным мирам? Подопытная крыса в шапке с электродами? Охотник на президента России? Какая ерунда!  

Почему‐то услышал мерное стрекотание сверчка. Решил, что это от волнения. Какие сверчки в герметически запертом помещении?  

На мониторе появилась первая картинка — летнее поле, поросшее травой. Кое‐где виднеются невысокие заросли клевера, репейник, васильки. Поле пахнет травой и землей. Ветерок гуляет волнами. На краю поля, на большом, коричневом одеяле с двумя светлыми полосками сидят бабушка и внук. Моя бабушка и я. Бабушка вяжет, а я играю сделанной из глины куколкой. Это девочка. Я защищаю ее от злых насекомых.  

Метрах в ста от них по полю быстро бежит обезьяна. Она то и дело оборачивается, смотрит на меня и гримасничает. Видит меня? Оттуда?  

Почему мне знаком ее взгляд? Увел курсор в небо.  

И угодил в… море.  

Как и предсказывал Род, монитор втянул меня в себя.  

Я долго плыл, плыл брассом по спокойному морю. Без цели. Вокруг себя я видел только воду. Прозрачную, голубую, теплую. Пахнущую водорослями. Посмотрел на свои руки и ноги, загорелые, здоровые, кожа эластичная, мне было лет шестнадцать. Вот так машина! Перевернулся от радости несколько раз, нырнул.  

Стая серебристых рыбок длиной в ладонь проплыла мимо меня, одна из них попробовала куснуть меня за ногу. Медузы, оранжевые крабы с красными глазками в расселинах скал, осьминог.  

Вынырнул. Рано я радовался. Ко мне приближалась огромная волна. Высотой с двенадцатиэтажный дом. Верхушка ее медленно заворачивалась и падала, еще чуть‐чуть и она обрушится на меня всей своей тяжестью.  

Зажмурил глаза и тихонько двинул мышь.  

И вот, я опять сижу в Фобусе, а на мониторе реклама для туристов: Бескрайнее изумрудное море… в нем бултыхаются девушки в бордовых бикини с зелеными кружочками, они смеются, показывая белоснежные зубы, и манят меня к себе изящными ручками с перламутровыми браслетами. А в небе — летит пузатый дирижабль. На его боку — нарисована бутылка кока‐колы с красавицей‐блондинкой на этикетке. Блондинка улыбается и подмигивает мне. На ее щеке сидит навозная муха и трет лапками свои фасеточные глазки.  

Перевел курсор на небо.  

И очутился… в широкофюзеляжном пассажирском самолете. Заглянул в иллюминатор. Голубое небо и белесый ковер облаков далеко внизу. Уши заложило. Ужасно хочется выпить холодного томатного сока.  

Вокруг слышалась английская речь. Похоже я на пути из Европы в Америку. Сижу рядом с одним из двух проходов. Справа от меня — миловидная кудрявая чернокожая девушка в армейской форме. Читает книгу Стивена Кинга. Очень кстати.  

Обратился к соседке по‐английски: Милая, ты уже дочитала до того места, когда они прилетели в Бангор?  

Ответ ее меня не удивил: Джон, не лезь ко мне со своими дурацкими вопросами, заткнись наконец, дай спокойно почитать, ты как наш сержант. Минуту не можешь посидеть молча.  

В голове у меня кто‐то прошептал: Сержант. Самолет. Бангор. Медузы. Под нами, кажется, Атлантика. Или Атлантида? И где ты тут собираешься выслеживать П? Ничего у тебя не выйдет. Ты опять всех разочаруешь.  

И я, неожиданно для себя, спросил мою соседку: Ты случайно не знаешь, где сейчас находится президент П? Мне с ним поговорить надо. О диких собаках динго.  

— О диких собаках?  

Она отложила книгу в сторону, сморщила носик, потрясла кудряшками и озабоченно посмотрела на меня, затем постучала длинным указательным пальцем с серебряным ногтем мне по виску и констатировала горько: Ну вот, ты окончательно спятил. Говорила я тебе, не целуй снаряды с урановыми наконечниками, облучишься и станешь идиотом. Что я с тобой буду делать там, на гражданке?  

— Шуток не понимаешь?  

Решил сходить в туалет. И заодно освежиться.  

Открыл дверь в туалет, а там… что‐то неописуемое, ужасное. Похожее на огромный клубок шипящих змей.  

Захлопнул дверь и сел на свое место. Хотел проверить, есть ли змеи в туалете на самом деле или это у меня в голове помутилось. Ждать пришлось недолго. Громадного роста белобрысый ковбой открыл дверь в туалет, зашел, а через четыре минуты вышел, застегивая на ходу ширинку. Значит, змей вижу только я.  

Решил пожаловаться на это моей спутнице, повернулся к ней. И сразу понял, что с бедняжкой произошла метаморфоза. Она неправдоподобно широко раскрыла свою зубастую, явно нечеловеческую пасть, намереваясь схватить меня за голову и проглотить, как анаконда глотает теленка.  

Краем глазом я увидел, что остальные пассажиры в салоне тоже превратились в мерзких чудовищ. Ковбой растянул свою пасть на полметра, он смог бы проглотить и слоненка. Перевел курсор в угол монитора.  

И меня тут же вынесло из самолета.  

Я падал… падал с чудовищной высоты. Барахтался в воздухе как сумасшедший, задыхался, мне казалось, что ветер разрывает меня на части. Земля стремительно приближалась. Наконец догадался дернуть за кольцо. Парашют раскрылся, и я шлепнулся на горячую, поросшую редкой травой красноватую поверхность земли как лягушка, которую бросили в воздух злые мальчишки.  

Вокруг меня простиралась степь или саванна. Было очень жарко и душно. На горизонте, в мутном желто‐ фиолетовом мареве дрожали и качались фата‐морганы, похожие на замки в Диснейленде. Где я находился, я и понятия не имел. Сел на траву и постарался успокоиться.  

Тут ко мне медленно подошел пещерный лев… в цилиндре и красных солнцезащитных очках. Подошел неловко, на задних лапах. Лег на живот и прорычал: Разрешите представиться, пещерный лев.  

— Я и так вижу, что вы лев.  

— Будьте осторожны, не обижайте меня. Ведь пещерные львы вымерли десять тысяч лет назад. Могу сгоряча и сожрать.  

— Что вы, что вы, я и не думал вас обижать.  

— Нет, вы хотели обидеть. И еще, вы хотели спросить меня, не знаю ли я, где находится П. Сознайтесь, ведь хотели?  

— Да, хотел.  

— Хотели спросить, хотя твердо знали, что я понятия не имею, где находятся современные политические деятели. Как это опрометчиво и легкомысленно! Ох уж мне эти эскаписты и дилетанты.  

Лев положил кудластую голову на лапы и вздохнул. Затем превратился в кролика и побежал, оглядываясь и петляя, хотя я его не преследовал. И его морда мне показалась знакомой. Особенно взгляд его тусклых глаз.  

Я сидел по‐турецки на тротуаре городской улицы. Передо мной лежала кепка, в которую прохожие то и дело кидали медяки. А я что‐то мямлил и благодарил их по‐немецки. Одет я был в старую и грязную одежду. И сам был старый и грязный. Плохо пах.  

Рядом со мной сидела жуткая нищая старуха и трясла своей простоволосой головой и корявыми руками. Изображала тик. Я решил, что она — моя жена или подруга, и спросил ее: Где мы?  

Старуха вытаращила на меня свои бельма и презрительно плюнула. Попала в кепку с медяками.  

Я решил наказать ее за дерзость и вцепился когтями ей в космы. Начал драть. Старуха дико завопила и заорала: Отцепись от меня, старый пердун! Околей и вали на кладбище.  

Я ударил ее кулаком в плоскую, твердую, как манекен, грудь. Старая карга завыла и попыталась по‐кошачьи оцарапать мне лицо. Я как мог, отбил атаку. Вокруг нас стали собираться зеваки.  

Я резко прекратил бой, схватил старуху за руки, и громко спросил публику: Никто не знает, где находится президент России П? У меня для него приготовлен сюрприз.  

Зеваки недобро посмеялись, бросили еще — и мне в кепку, и старухе в подол — несколько медяков и разошлись.  

Я опять спросил старуху: Где мы?  

Она почему‐то сменила гнев на милость.  

— А‐то ты сам не знаешь.  

— Представь себе, не знаю.  

— Где, где. В Гамбурге мы. Михель торчит, рыбой воняет. Не узнаешь, что ли? Прямо на Репербане и сидим. Донюхался, сволочь. Когда же ты сдохнешь наконец, душу мою отпустишь на покаяние?  

— После тебя, старая калоша, после тебя.  

Я прекрасно помнил, где я на самом деле, и кто я, и зачем я тут, но мне доставляло удовольствие браниться с этой несчастной женщиной.  

Хорошенького понемножку.  

А вот и наказание, я стою голый в кабинете врача. Как же отвратительна эта медицина!  

Врач, высокий усталый еврей с породистым лицом, человек лет пятидесяти пяти, критически осматривал мое тело. Трогал меня, мял, щипал за грудь и ягодицы, руки у него были железные.  

— Вы молодец, хорошо похудели. Килограмм тридцать сбросили?  

— Тридцать пять.  

— Еще десять килограмм надо убрать, тогда ваше тело освободится от бремени. И ваша простата тоже. Ложитесь тут, на бок, да… я проведу пальпацию. Больно не будет. Некоторые пациенты любят эту процедуру, хм…  

— А я не люблю.  

— Потерпите.  

Голос у эскулапа был низкий, тон — не допускающий возражений. А палец, которым он исследовал мою простату — судя по моим субъективным ощущениям — сантиметров двадцать длиной. И толщиной с огурец.  

Мне конечно следовало бы быстро переместить курсор и покинуть этот кошмарный кабинет, где в больших стеклянных шкафах были выставлены напоказ различные хирургические инструменты, напоминающие орудия пытки, но что‐то помешало мне это сделать. Замедленная реакция? Или ожидание удовольствия?  

Вдоволь покопавшись в моей заднице, врач сказал: Ничего подозрительного я не заметил, можете одеваться.  

— Извините, доктор, можно вам задать вопрос, не имеющий отношения к медицине?  

— Задавайте.  

— Вы случайно не знаете, где находится П? Он мне денег должен. Не отдает…  

— Денег должен? Кто? Не знаю никакого П.  

— Вы что, даже не слышали о таком?  

— Нет, удивительно гадкая фамилия.  

— Этот человек — президент России.  

— России? Ага… как же я сразу не догадался, похоже, у вас серьезные проблемы с восприятием. Не переживайте, заскоки у всех бывают. Заработались, семья загрызла. У меня есть хороший друг, доктор Слинкин, могу попросить его принять вас в частном порядке. Подождите, поищу телефон.  

Зачем я его спросил о П? Сам не знаю. Почему‐то я надеялся на то, что этот врач, человек другой эпохи, знает, где он. Безумие, понимаю. А разве вся эта затея с машиной — не безумие? Ну как, скажите, как я могу привести Фобус к П?  

Может быть все это — вовсе не попытка уничтожить П, а всего лишь тест? Тест, касающийся меня одного. Проклятые врачи тестируют мою психику. Проверяют, как я веду себя в абсурдных ситуациях. И если решат, что я опасен для окружающих, запрут меня на всю жизнь в дурдоме. Или пристрелят.  

На сей раз мне не повезло. Или эта проклятая машина отреагировала на мой страх и материализовала его? И как ловко!  

Я нашел себя в просторной, похожей на зал в старинной крепости, палате для буйно помешанных. На мне была только набедренная повязка. Руки и ноги были связаны белыми тряпками.  

Со мной в палате находились не меньше ста человек, так же, как и я связанных белыми тряпками. Все они орали, тряслись, пытались прыгать, брыкаться, бить и кусать друг друга. Между сумасшедшими ходил санитар, могучий старик Харон с деревянной палкой. Этой палкой он нещадно лупил особенно буйных.  

Несколько раз старик подходил и ко мне и спрашивал меня: Ну что, Родриго, ты все еще ищешь своего президента, ты все еще убежден, что живешь в Германии в двадцать первом веке и сидишь в какой‐то адской машине? Получай, получай.  

И старик наотмашь бил меня палкой по спине так сильно, что я боялся, что мой позвоночник расколется на части.  

Санитар отошел от меня, а лежащий рядом со мной сумасшедший прошептал: Если ты не признаешь то, что ты простой сапожник из Севильи, то он забьет тебя до смерти. Так тут лечат. Или передаст тебя в руки святой Инквизиции, а это еще хуже. Прежде чем сжечь тебя на костре, они будут несколько недель пытать тебя. Я все это испытал.  

И он показал мне свои изуродованные пальцы.  

Говорящий взмолился: Если ты выйдешь отсюда, попробуй освободить и меня. Сделай божье дело. Я ни в чем не виноват, меня оговорили. Они называли меня marrano и вырывали щипцами мне ногти. Но я так и не сказал им, где спрятано сокровище. Тогда они сломали мне ноги и привезли сюда. Ноги зажили, но я стал хромым. Хочешь послушать мою историю?  

— Валяй, рассказывай.  

— Я родился в семье богатого торговца. Мой отец каждый день ел яичницу из тринадцати яиц. С чесноком и чечевицей. Это его и погубило. После его смерти алчные кредиторы забрали все нажитое и дом. Моя мать осталась одна со мной. Все мои братья и сестры умерли в младенчестве. Когда я немного подрос, она сказала мне: Фелипе, твой отец не был плохим человеком, не был он и мотом. Он знал, что после его смерти кредиторы ограбят нас. Поэтому он загодя зарыл сокровище. Чтобы мы могли, когда все уляжется, откопать его, уехать в другой город и жить там безбедно. Я покажу тебе, где лежит сундук с дублонами, если ты поклянешься скорее умереть, чем выдать тайну чужакам. Я поклялся. Мы решили выкопать сундук той же ночью. Он был закопан в саду. Недалеко от нашей лачуги. На следующий день мы планировали покинуть Севилью. Ночью мы взяли лопаты и отправились в сад. По дороге на нас напали цыгане, они убили мать, а меня забрали в табор и увезли в окрестности Гранады. Там знакомый цыган провел меня в знаменитый дворец трех королей.  

Мне осточертел его рассказ. Я резко двинул мышь… И перелетел в Москву моего детства.  

Я шел по вечернему Ленинскому проспекту от универмага Москва по направлению к улице Панферова, где мы тогда жили, в длинном кирпичном университетском доме. В голове у меня звучала впервые в жизни услышанная на школьном вечере песня в исполнении Фрэнка Синатры «Strangers in the night».  

Мне было только восемь лет, но услышав эту песню, я испытал что‐то вроде озарения, многое понял и почувствовал.  

Я понял, что такое одиночество в большом городе, я ощутил боль странника, его тоску по женщине, по ее любви, по одному ее приветливому слову. Я видел его темную фигуру в плаще. Его американскую шляпу. Его грустное лицо Гэтсби, не похожее на грубое лицо Синатры, который казался мне похожим на сталелитейщика или на гангстера.  

В моей детской, колеблющейся, сумеречной, еще не обретшей законченные формы вселенной высветилась ее фигура… ее, одинокой странницы. С лицом Ильзы из «Касабланки». И я полюбил ее и решил искать ее всю свою жизнь. Да, ее, а не отвратительного, похожего на злобного енота диктатора П. Ее, которая приласкает и успокоит меня. Слезы лились у меня по щекам. А волшебный голос Синатры рыдал у меня в голове.  

Я шел и шел по моему родному городу, плакал и блаженствовал, миновал Молодежную улицу и приближался к Зоомагазину. Тут ко мне неожиданно подошел низкорослый широкоплечий мужчина с неприятным восточным лицом. Он схватил меня за плечи своими руками, похожими на грейферный ковш экскаватора, приблизил свою небритую образину к моему лицу и прорычал: Если хочешь жить… ни звука. Пикнешь — задушу.  

Поднял меня и понес как куклу к стоящей на тротуаре старой Волге. Бросил меня на заднее сиденье, накрыл брезентом и сел рядом. Я успел заметить, что шофер Волги похож на моего похитителя как близнец.  

Волга тронулась, а я…  

Со мной произошло то, о чем меня так настоятельно предостерегал Пол, я забыл себя. Забыл, как меня зовут, забыл то, где я живу, забыл своё время, забыл, что сижу в загадочной машине перед монитором и то, что могу одним легким движением мыши перенестись в другой мир.  

И виноват в этом был не я, а Фрэнк Синатра, очаровавший меня своим голосом, и удивительная, раскрывающаяся веером или крыльями птицы мелодия.  

В салоне Волги пахло бензином и жжёными куриными перьями.  

Я инстинктивно подтянул колени к подбородку и получил удар кулаком в живот.  

— Не ворочайся, шкет, убью!  

И еще один удар, в бок. Мне было очень больно. Сжал зубы.  

Наконец мы приехали. Меня завернули в брезент и вынесли из машины. Развернули меня в небольшой пустой комнате без окна. С умывальником, грязным унитазом и водяным бачком. На полу там валялся старый пятнистый матрас.  

На потолке висела лампочка. Светила она тускло. Как бы неохотно.  

— Садись на матрас и жди. И не вздумай пищать, пришибу.  

Мучитель мой оставил наконец меня одного.  

Через час или два он принес мне алюминиевую кружку с водой и кусок серого хлеба.  

— Пей и жри.  

Я выпил несколько глотков, пожевал хлеб, но проглотить его так и не смог, выплюнул в унитаз. Помочился. Спустил воду.  

Лег на матрас.  

Издалека до меня глухо доносились мужские голоса. Бачок зудел как назойливое насекомое. Матрас пах мочой.  

Я заснул.  

Меня разбудили чьи‐то руки. Говоря юридическим языком — совершавшие непристойные прикосновения.  

Рядом со мной на матрасе сидел ужасный старик. Голый, опухший, лысый. Ноги его были покрыты волдырями. Большие пальцы — ампутированы.  

Пальцы рук с обкусанными ногтями походили на обрубки. Длинный угрястый утиный нос завернулся набок, из беззубого рта сочилась слюна. Из ботоксной шеи торчал бесформенный кадык. Живот и пах старика заросли длинными желтоватыми волосами. Пенис его был похож на жирного червя.  

Старик пах гнилой картошкой.  

Так вот это чудовище, гнусно хихикая, трогало мои яички, чмокало розовыми слюнявыми губами и приговаривало: Просыпайся, просыпайся, принцесса, доставь немножко радости папочке. Подергай себя за пипку.  

Тут только я понял, что я голый и нахожусь во власти этого маньяка. Волна страха и омерзения подкатилась к горлу, я не смог сдержаться, меня вырвало.  

Старика это не разозлило, наоборот, привело в состояние экстаза. Он схватил большим и указательным пальцами правой руки свой червяк и начал быстро‐быстро его дергать. Туда‐сюда. Кончил через несколько секунд. Вытер руки и пенис грязным полотенцем и обратился ко мне: А теперь, принцесса, мы с тобой…  

И притянул меня к себе.  

Схватил губами мой детский член и начал, жадно чмокая, его сосать.  

Когда я кончал, вспомнил наконец, кто я такой.  

Нашел в себе силы спросить старика: Вы не знаете, где сейчас находится президент П? Его милиция ищет.  

Старик посмотрел на меня с нескрываемым ужасом и завопил: Гиви, сынок, он опять взялся за свое.  

После этого старик превратился в гадкую медведку размером с утюг, ловко спрыгнул с матраса на грязный пол и уполз в угол комнаты, нашел там мышиную норку и юркнул в нее.  

Я заметил, что там, где он полз, остался слизистый след, как после улитки.  

БАЛ  

Двинул мышку вправо и вниз. И меня тут же потащила куда‐то неведомая сила. Сердце как всегда ёкнуло. Несмотря на их половинчатость или мнимость, привыкнуть к этим псевдо‐путешествиям и метаморфозам я так и не смог.  

Перед глазами побежали полулюди, полурыбы. Люди‐раки и люди‐крабы. Люди‐осьминоги и люди‐черепахи. Люди‐леопарды и люди‐динозавры.  

Люди‐автомобили и люди‐самолеты. Люди‐ракеты и люди‐дроны.  

Люди‐дома и люди‐деревья. Люди‐яхты и люди‐пассажирские‐лайнеры.  

Люди‐планеты и люди‐звезды.  

Прямо передо мной вертелся окруженный жемчужно‐голубым сиянием человек‐галактика. В его пупке зияла черная дыра. В ее середине находилось Всевидящее Око.  

Где это я?  

Господи… На этот раз меня занесло, тьфу ты, ну ты, не ожидал, на студенческий бал 1977 года в фойе главного здания МГУ. Скучнейший бал для молодых совчелов в сталинских декорациях, построенных незадолго до моего рождения несчастными заключенными. Декорациях, долженствующих представлять «прекрасное коммунистическое будущее великой страны советов».  

Поначалу я подумал, что попал в метро. Но поездов не было ни видно, ни слышно. Теплый, почти лишенный кислорода воздух не обдавал лицо душными волнами, как пар в парилке.  

И народу было немного. Только разрозненные группки скромно одетых, не слишком опрятных студентов в плохой обуви бродили по огромному залу.  

Юноши с угреватыми бело‐розовыми лицами что‐то друг другу рассказывали, жестикулировали, многозначительно переглядывались. Наверное, анекдоты про поручика Ржевского травили. Или про Вовочку. Девушки смотрели в пол. Краснели, бледнели.  

Потом я узнал МГУ. Узнал и самого себя. Вспомнил, почему я тогда, в 1977 году поперся на этот бал.  

Я был тогда застенчивым, несмотря на все попытки так и не обретшим собственное лицо и характер увальнем. Только что я написал свой первый и последний роман. И эта попытка сделать что‐то серьезное потерпела неудачу. Мама случайно нашла рукопись, прочитала первые шестьдесят страниц, окаменела и прибежала ко мне в комнату, грохоча как лавина. Бросила рукопись на кушетку и проговорила скрипучим угрожающим голосом, готовым в любой момент сорваться на крик: Ты что, хочешь нас всех угробить? Какой храбрец нашелся! Умник! Все, что ты тут разжёвываешь, хорошо известно любому московскому интеллигенту, ничего оригинального в твоих излияниях я не нашла. Охота тебе за это в колонии гнить? Или в психушке маяться? Ты о нас подумал? Что они с нами сделают? Или для тебя только твои сопли важны?  

Роман я сжёг. В овраге между нашим домом на Вернадского и улицей Лобачевского. Рукопись моя превратилась в пепел. И я о ней не жалею.  

Почему я точно знаю год? Потому что как раз тогда, в год, когда случился пожар в гостинице «Россия», я с невероятным трудом достал и жадно, в одну ночь, прочитал первое издание «Степного волка» Гессе по‐русски. В книжке с желтой очкастой головой автора на обложке. Книжка эта изменила мою жизнь, прорубила окно в мир, о существовании которого я только смутно догадывался. Наметила направление, глубину и высоту духовных погружений и полетов, которые я потом совершал с легкой руки автора.  

Вечно копающийся в себе главный герой этого романа, фаустовский человек, одержимый суицидальными мыслями и болезненным раздвоением личности Гарри Галлер, переживает на балу в «Глобусе» волшебные превращения, испытывает холодный немецкий катарсис, проникновенно беседует с Гёте и Моцартом, охотится на автомобили, спускается в ад, совершает иллюзорное убийство своей инфернальной возлюбленной.  

Помню, мне тогда тоже страстно захотелось посетить бал, хоть какой, пусть даже советский. И если и не пережить что‐то подобное пережитому Гарри, то хотя бы представить себе…  

Я отлично знал, что на балу в МГУ не будет ни превращений, ни шампанского, ни негритянского оркестра, ни магического театра, ни Пабло, ни Марии, ни Гермины.  

Не будет и «нежной возни в коридорах».  

Зато будет советский казённый праздник. Во всей своей убогой, назойливой и дурно пахнущей красе.  

Я надеялся на силу воображения и тогда еще не до конца осознанную способность спонтанно галлюцинировать на заданную тему.  

Тщетная надежда!  

Советская агрессивная рутина легко нивелировала любой творческий порыв молокососа, задумавшего нахрапом взять метафизические крепости и найти святой Грааль, разъедала как кислотой незрелую волнующуюся душу, жаждущую контактов с обитателями высших и низших миров, с наслаждением втаптывала грезящего о Небесном Иерусалиме человечка в грязь. Если он конечно не был тверд как алмаз. Я знал несколько таких алмазных людей и завидовал им. Самому себе я представлялся малахитом. Или янтарем. Крошащимся, сгорающим. И не любил себя за это, понимая, что изменить ничего не могу  

Стены просторного светлого зала были покрыты плитами пестрого с искорками мрамора, на потолке висели круглые, почти плоские люстры, состоящие из звездчатых кристаллов горного хрусталя. Облицованные яшмой колонны с ионическими капителями. Дорогой, каменный пол с благородным геометрическим орнаментом. Все это никак не сочеталось с постными физиономиями участников бала.  

В одном углу зала располагался сверкающий золотыми тарелками «вокально‐инструментальный ансамбль» из четырех человек, с деланным энтузиазмом исполняющий советские эстрадные песни. Тошнотворные, как и всё производимое этим удивительно бездарным обществом. «Мгновения», «Мой адрес — Советский Союз», «Червона рута». Три раза на бис исполнялись «Нежность» и «Ноктюрн», две песни, неизменно вышибающие из милых женских глаз разрешенную партией слезу.  

Опустела без тебя Земля…  

Ночью, в узких улочках Риги…  

В другом углу работал буфет, поражающий скудостью репертуара. Из напитков там продавался один сливовый лимонад, вызывавший вначале икоту, а затем еще и изжогу. Сухие бутерброды с сыром крошились во рту и могли вызвать непроходимость в кишечнике. Редкие гости советских буфетов, сосиски, кончились еще до моего появления на балу. Пришедшие на бал студенты уединялись как могли и потихоньку распивали принесенные с собой втайне водку и портвейн. Партийные гниды и топтуны, следящие за порядком, делали то же самое, а затем ловили поддающих студентов и безжалостно отбирали у них спиртное, грозя сообщить в деканат о неподобающем советскому студенту поведении. Угрозы эти не были пустыми обещаниями. Они могли обернуться для провинившихся потерей стипендии, то есть, попросту, голодом.  

Я наблюдал, как оголодавшие студенты мехмата ловят специальными петельками голубей, любопытное и поучительное зрелище, а затем жарят их на общежитской кухне. Кто‐то даже пробовал ловить ворон, что оказалось далеко не простым делом.  

В третьем углу, на толстом и грязном лиловом ковре сосредоточенно работали артисты цирка. Видимо, второй гарнитур или начинающие.  

Там долго дергался разодетый в сверкающую розовую одежду жонглер, то и дело роняющий свои пластиковые кегли на пол. После жонглера выступали гимнасты. Я боялся, что маленькая полуголая девочка, вынужденная постоянно забираться на вершину пирамиды, составленную из потных мускулистых тел ее коллег — братьев, отцов и дядей — сломает руку или ногу при приземлении. Слава богу, обошлось. После гимнастов — на ковер вышел дрессировщик‐Пьеро с двумя белыми, экзотично подстриженными собачками‐пуделями. Пуделя прыгали через его руки и поднятые ноги, служили, считали до восьми и ходили на передних лапах, держа в пастях пластиковые кости. Это было нестерпимо.  

Циркачам вяло аплодировали. Зевая и отводя глаза.  

В четвертом углу бального зала — сидел аспирант‐ математик Пипинов, по прозвищу Пипин, и рисовал для всех желающих карандашные портреты. Надо отдать ему должное, делал он это превосходно. Хотя всегда намеренно деформировал лицо модели, так что получалась карикатура. Несмотря на это или именно из‐за этого, к Пипину стояла очередь из студентов и преподавателей.  

Помню, позже какой‐то почитатель его творчества решил показать небольшую выставку его портретов и пейзажей в одной из больших аудиторий на шестнадцатом этаже. Ничего из этого не вышло. Просьба разрешить выставку летала от одного начальнику к другому, как мяч у баскетболистов, и в конце концов исчезла, испарилась, и выставка не состоялась. Пипин горевал не долго. Он был одним из тех, кто в перестроечное время начал рисовать портреты прохожих за деньги на Старом Арбате. Бросил ради этого увлекательного занятия научную карьеру. А затем, разочаровавшись во всем, уехал за границу. Кажется, я видел его сгорбленную сидящую фигуру на площади у Синей церкви Вильгельма на Кудаме. Впрочем, может быть, это был и не он, а только его фантом, всё бывает. Последнее время я часто вижу двойников людей, которых когда‐то хорошо знал. Говорят, это — типичная болезнь стареющих эмигрантов. Признак неумолимо подступающей деменции.  

Побродив три четверти часа среди редких группок студентов, не знающих, чем занять себя (все влекущее и прекрасное было запрещено начальством, в том числе и танцы под заграничную музыку), и убедившись, что главное здание МГУ не похоже на описанный Гессе «Глобус», я тогда покинул бал и поехал домой, на Юго‐Западную, на троллейбусе номер 34, проклиная про себя гнусную страну, в которой умудрился родиться.  

Тогда…  

А сейчас, я ничего не ждал от этого идиотского бала.  

Но я тут был молод и здоров, и мне не хотелось быстро прерывать это удовольствие.  

Несколько раз я танцевал с неизвестными мне девушками. В разговоры с ними не вступал. Что я, семидесятидвухлетний старик, покинувший родину чуть ли ни сорок лет назад, мог им сказать? Юности отвратительна мудрость старости. Да я и не мудрец вовсе, скорее постаревший юнец.  

Начни я им рассказывать, что случится в будущем с их страной…  

О том, как с позором запретят правящую ныне партию и выкинут на помойку господствующую сейчас идеологию вместе со всеми гербами, красными флагами, «Кратким курсом» и «Основами научного коммунизма».  

О том, с каким треском и смрадом развалится их страна…  

Об олигархах, о взорванных домах, о чеченских войнах, о перестрелках на улицах Москвы, о штурме Белого Дома, о нападении на Грузию, о том, как Россия атаковала Украину и убила там десятки тысяч невинных людей.  

О бомбежках Харькова, об уничтожении Мариуполя, о зверствах русской солдатни в Изюме и Буче.  

Они, эти зашоренные советские девочки, приехавшие учиться в МГУ из зловещих медвежьих углов их социалистического отечества, мне бы не только не поверили, но и посчитали бы меня провокатором и тут же побежали бы доносить. А если бы поверили — испугались бы до смерти. Ведь вся эта коммунистическая галиматья для того и создавалась, чтобы эти провинциальные люди чувствовали себя защищенными и востребованными участниками общего дела. Чтобы работали — так или иначе — на московских начальников и не бунтовали.  

Поэтому я молчал и осторожно прижимался к ним грудью и животом, нюхал запах их юных тел и дешевой косметики. Даже несколько раз осторожно целовал моих партнерш по танцам в щеку и за ушком, за что был вознагражден вопросительными и осуждающими взглядами.  

Да, я наслаждался, как мог, и даже не пытался найти среди гостей или многочисленных надзирателей и топтунов, да, да, его, будущего президента России, чтобы нажать наконец на зеленую кнопку и позволить Фобусу вырезать кусок времени и пространства, в котором этот подонок прятался.  

Не пытался искать, только пассивно наблюдал за происходящим. Танцевал. Стоял. Опять танцевал. Ждал, что рыбка сама угодит в сеть.  

Да, я помнил то, что П в это время обитал в Ленинграде. Но чуть позже он вроде бы учился в высшей школе КГБ в Москве. Может, его тогда в МГУ на практику посылали? Поучиться у опытных сексотов?  

Кто знает, может быть, он тут, вон там, за колонной. Стоит, ухмыляется. Как ухмыляются палачи перед казнью революционеров или работники бойни в лоснящихся фартуках, которым привезли десять фур с живым товаром.  

Или он втерся в какую‐нибудь компанию физиков или мехматян и собирает потихоньку компромат, записывает, запоминает (говорят, у него прекрасная память), чтобы потом положить начальству на стол материалец и доказать, что не зря проторчал четыре часа на балу.  

Неожиданно ко мне подошел мой старый приятель, Мишка.  

Вынырнул из океана прошлого прямо перед моим носом как заблудившийся дельфин, выбросившийся на берег. И прошептал мне на ухо: Пойдем, у меня еще осталась бутылка Столицы.  

И потянул меня за рукав.  

Мы поднялись по широкой мраморной лестнице на третий этаж. Мишка привел меня в какую‐то кладовку, зажег там лампочку на потолке. Мы сели на старый топчан. Мишка достал бутылку водки с красно‐бело‐золотой этикеткой из помойного ведра. Вытер ее грязной тряпкой, затем заботливо обтер еще раз рукой, откупорил и подал мне.  

— Пей, бродяга. Небось, на том свете таким не угощают.  

Я глотнул из горлышка и подал бутылку Мишке. Тот тоже глотнул, рыгнул, подавился и жутко закашлялся. Слезы лились у него по щекам. Откашлялся и сказал: Не в то горло пошла, злая водка, ох, злая, как бешеный пес.  

— Кашляй, кашляй спокойно.  

— Ты же вроде не хотел идти на бал.  

— Не хотел, но пришел.  

— Один или со своей тёлкой?  

— Один.  

— Поссорились?  

— Ни то, ни сё. Устал от нее. Прилипла.  

— А она, наверное, всем жалуется, что это ты к ней прилип.  

— Наверное.  

Выпили еще по глотку. И еще. И еще. Допили бутылку. Мишка бросил ее в ведро. Не попал. Бутылка, гулко щелкая, покатилась по каменному полу.  

Я вроде бы держался, а Мишку развезло.  

И повело. И потащило куда‐то. Свернуло в дугу. Распрямило. И опять свернуло. И меня тоже раза три крутануло.  

Голова закружилась, затошнило жутко, перед глазами появилось зарево как бы белого огня, а когда зарево погасло и тошнота прошла, я заметил, что у Мишки теперь — козлиная голова. С бородой и изогнутыми рогами.  

Голова эта уставилась на меня неправдоподобно большими синими глазами, затем проскворчала отрывистым басом: Мееее…  

Звук этот не был похож на обычную козлиную песню. Скорее он напоминал скрежет тяжелых железных багров, царапающих асфальт или клекот хищной металлической птицы.  

Потом Мишка пружиной выскочил из кладовки, вернулся в бальный зал и взмыл к потолку.  

А меня наоборот, размазало как мастику по каменному полу. Я ощутил, как холоден этот пол.  

Не знаю, что было подмешано в Столичную.  

Возможно, Фобус послал мне в мозг неправильные сигналы, или ирреальный алкоголь в моей крови сбил его с толку, и он тоже опьянел и начал чудить.  

И вот я… торчал как пень в середине зала и глазел на то, как мой собутыльник, человек с головой козла и крыльями вроде стрекозиных — стрекотал и бил рогами потолок. Никого кроме меня это, похоже, не трогало. Все продолжали делать то, что и раньше делали. Кто‐то танцевал, кто‐то разговаривал, многие студенты просто стояли и тупо смотрели перед собой. Стульев в зале не было.  

Тут ко мне стали подходить гости из прошлого. И заводить со мной идиотские разговоры. Разговоры, которые мы никогда в прошлой жизни не вели.  

Похоже, кто‐то специально подсылал их ко мне. Неужели он или они?  

Может, они и Мишку ко мне подослали, и в водку что‐ то подсыпали?  

Подошла ко мне и Мамкина, по прозвищу Княжна Мери. Крупная девица с мощным задом, похожим на зад гиппопотама. Пришлось с ней танцевать.  

Вы когда‐нибудь танцевали с бегемотом? После танца мы стояли у мраморной колонны.  

Мери смачно поцеловала меня в губы и прогудела: Ты зачем тут объявился, прокаженный? Опять руки распускаешь, барчук?  

Дело в том, что во время танца я немного пощупал ее… машинально.  

— Извини, вспомнил старое.  

— Старое? Ты микроскоп принес с собой?  

— Какой микроскоп?  

— Такой. Чтобы твой член рассмотреть можно было.  

— А зачем тебе его рассматривать? Ты что забыла, как ты его за щеку брала, курва ты пятнистая?  

— Кто это курва, я? Ты меня со своей свиноматкой из Шанхая перепутал!  

— Это ты о ком?  

— Как будто сам не знаешь! О твоей косоглазой.  

Проговорив это, Княжна Мери, гордо выпятив немалое вымя, повернулась ко мне задом и побрела вразвалочку в другой конец зала.  

Но до конца зала не дошла, обернулась и показала мне, глумливо улыбаясь, кукиш. Точнее, два. Я расслышал ее хриплый смех. Затем она задрала юбку, под которой, как оказалось, ничего не было, кроме густой чащи сивых волос, и проорала: Ни хрена ты его не найдешь, брандахлыст ты египетский! Иди в жопу вместе со своей туполобой машиной!  

А ведь давным‐давно мы прекрасно проводили время в двуспальном арктическом спальном мешке на гагачьем пуху. В палатке, в летнем березовом лесу. На двух надувных матрасах. Под звон комаров и шелест листьев. И Княжна Мери казалась мне прекрасной феей. Мы подолгу прилипали друг к другу, и наш пот пах как липовый цвет, и ангелы на небесах радовались, когда смотрели на нас сверху, а черти в пекле, те просто с ума сходили от зависти.  

Что же, ничто не вечно под Луной, как любил повторять один старый еврей с большим золотым перстнем на пальце и амулетом из лунного камня с вырезанным на нем ключиком на шее.  

Тут рядом со мной вдруг оказалась Лерочка, жеманная и неуклюжая нацменка, подкрашивающая свои близорукие вылупленные глазки зеленкой.  

Вовсе не похожая на свиноматку из Шанхая.  

Лерочка пыталась выглядеть как таинственная незнакомка. Носила серебряные серьги с зелеными камешками и такие же кольца на руках и ногах и утверждала, что принимает участие в оккультных ритуалах. Рассказывала, что однажды присутствовала на магическом сеансе, на котором его участникам удалось вызвать самого Асмодея, явившегося им в виде страшного черного быка, а затем превратившегося в мужчину с огненными глазами.  

— Кого я вижу, что вы тут делаете, принц?  

— Явился с того света исключительно для того, чтобы увидеть твое личико и поцеловать твою маленькую смуглую ручку.  

— Я вижу, ты как был, так и остался дамским угодником, болтуном и бездельником!  

— Ты как всегда права, моя прелесть. Я знаю, ты предпочитаешь суровых и молчаливых мужчин, деловитых и богатых. Слышал, ты нашла себе такого. И все в нем хорошо кроме одного. Он не человек, а орангутанг и часто ловит блох на собственной шкуре, считая деньги.  

— Ах ты, негодяй! Он, по крайней мере, считает деньги, а не потерянные годы!  

— К твоим услугам, милая! Могу посчитать годы и для тебя!  

— Катись к черту!  

— Уже там.  

— И не ищи его здесь, его тут нет… так что зря ты пыжишься. Строишь из себя шут знает что.  

— А ты откуда знаешь, что я кого‐то ищу?  

— Тут все знают, зачем ты здесь.  

— Знают? Откуда?  

— От верблюда.  

Лицо Лерочки искривилось от злости и вдруг превратилось в лисью морду. И милая Лерочка побежала по залу на всех четырех, настороженно принюхиваясь своим длинным носиком и то и дело поводя высокими ушами, заросшими красноватой шерстью.  

Следующей на очереди оказалась Вера Дунаевская. Друзья звали ее просто Дуня. Длинноногая, легкомысленная, шаловливая девушка, с которой мы прожили вместе чуть ли не месяц. А затем полюбовно разошлись. Привлекательная шатенка с темно‐карими глазами. Рано умершая из‐за не диагностированного вовремя рака груди.  

Почему‐то она появилась передо мной как привидение. Ноги ее не касались земли. Дуня, слегка покачиваясь, плыла по воздуху, левитировала как Будда Гаутама!  

Но повела она себя не как Будда. Медленно подлетела ко мне и вдруг в пароксизме страсти бросилась мне на шею. Обхватила меня руками и ногами крепко, как удав. Не подозревал, что бесплотные духи обладают такой силищей. Целовала мне щеки, нос, лоб и шею, пыталась содрать с меня рубашку.  

Я же не мог забыть то, что она умерла. Ведь я оплакал ее, присутствовал на ее похоронах. Помню все, мать в обмороке, гроб, искусственные цветы, помню запах.  

— Любимый, любимый! Обними и поцелуй меня. Хочу тебя.  

Я пытался отстраниться от нее, но это было не так просто. Пришлось ее грубо оттолкнуть. Дуня отлетела от меня как теннисный мячик и чуть не врезалась в колонну.  

Оправилась и попыталась еще раз обвиться вокруг меня, но я не позволил. Обиделась.  

— Какой же ты мерзавец!  

— Не обнимай меня и не целуй, ты мертвая.  

— Что же я могу с этим поделать? Да, я умерла, но, как видишь, я еще тут, на Земле, мне позволено навещать любимых людей. Когда я повидаю всех, меня отправят туда…  

— Куда?  

— Туда, откуда нет возврата. Куда всех посылают… после смерти.  

— Кто посылает?  

— Они.  

— Кто это, они?  

— Не знаю. Но я могу их тебе показать. Только они страшные, ты испугаешься. Хочешь, покажу?  

— Да.  

— Хорошо. А теперь посмотри повнимательнее на людей вокруг нас.  

— Люди как люди.  

— Не совсем.  

Посмотрел.  

И ужаснулся. Почему я раньше ничего не заметил? Нет, эти существа не были людьми.  

У всех у них были жуткие, выпученные глаза. Искаженные ненавистью и злобой лица. Тела непонятной формы. Человеческие? И да, и нет.  

Искривленные, скрюченные, как у горбунов или уродов. С наростами, вставками, протезами, а то и с чуждыми биологической жизни предметами, вросшими в плоть.  

Созданные без учета пропорций. Кошмар для почитателей Витрувианского человека Леонардо.  

Да, да, это были те же самые полулюди‐полурыбы с жестяными плавниками и страшными пастями и другие биомеханические монстры, которые промелькнули у меня перед глазами перед тем, как я оказался в бальном зале.  

Люди‐крабы с пропеллерами на панцире и люди-осьминоги с встроенными в животы кофеварками.  

Люди‐динозавры с гусеницами и орудийными дулами как у танков и люди‐дома с живыми башенками и окнами, из которых высовывались длинные лиловые языки.  

Люди‐автомобили с выхлопными трубами вместо ртов и люди‐самолеты с турбинами на груди и закрылками и элеронами вместо пальцев.  

Люди‐шагающие‐экскаваторы с длинными хвостами и люди‐космические‐корабли с лягушачьими лапами. Они прыгали и ловили насекомых. И жаловались на изменение климата. Обещали устроить блокаду дорог.  

Может быть, в эту пеструю толпу затесался и П? Тут ему самое место.  

Человек‐кот в сапогах на высоких каблуках, человек-мясорубка с электроприводом, человек‐бункер с атомными ракетами, торчащими из шахт в бетонной спине.  

Решил громко обратиться ко всем присутствующим.  

Набрал побольше воздуха в легкие и... и неожиданно оказался у своего погасшего монитора. Как старуха у разбитого корыта.  

Пол стоял рядом со мной, бил меня ухоженной ладошкой по щеке и кричал мне в ухо: Господин Сомна, Антон, очнитесь наконец. У нас в здании отключилось электричество. Генераторы не работают, вероятно из‐за диверсии. Слушайте, слушайте. Мы должны сейчас же спуститься в подвал. Россия начала бомбардировку Германии. Слышите сирены? Слышите грохот от падающих зданий? Слышите стоны и вой?  

Да, я слышал.  

Моя рука инстинктивно двигала мышку неработающего компьютера.  

Вправо‐влево. Вправо‐влево и вниз.  

ЖЕНЩИНА С АККОРДЕОНОМ  

По дороге в подвал, из окна на лестнице видел горящую берлинскую телебашню и доходящие до облаков столбы дыма со всех сторон. Тяжелое, но давно ожидаемое зрелище.  

В подвале опять встретил людей в белых халатах. Они спорили о том, что случится после бомбардировки. Некоторые, хорошо информированные белые халаты утверждали, что наземное вторжение в Германию русские проведут силами северокорейцев. Якобы об этом подписан договор с Кимом. Другие с пеной у рта доказывали, что вторжение будет осуществляться китайцами, пробудившимися наконец после долгого периода военно-политической спячки.  

– Китаезы не отдадут такой лакомый кусочек сиволапому Ивану. После морской блокады и зверского завоевания Тайваня им на все начихать. В них пробудилась жажда крови. Китайцы захотят повторить тут тайваньский опыт. Нас ждут бессудные расправы, грабежи и групповые изнасилования немецких женщин китайской солдатней...  

– Нет, северокорейской, – утверждали другие.  

– Скорее, все-таки российской, – подытожил Пол. И я был с ним согласен.  

Любопытно, что бундесвер никто даже не упоминал. Так глубоко сидело в немцах убеждение, что их собственная армия ни на что не годна и что бесполезно ждать от нее каких-то серьезных действий в ответ на атаку врага. И на НАТО тоже никто не надеялся. И это был не здоровый скепсис, а глубоко укорененное в головах отчаяние, появившееся у молодого поколения тевтонов во времена экономического чуда из-за осознания вины отцов и дедов за чудовищные преступления во время Второй мировой войны…  

На мое появление в подвале белые халаты прореагировали сухими приветствиями и кивками. Никто не подал мне руки.  

Пол пояснил: Они разочарованы тем, что вы никак не помогли нам в поисках П. Понимаете, люди думают так – он сам бывший русский, он должен знать, где находится другой русский. Как будто Россия – это блошиный рынок в Тиргартене, и существует она от завтрака до обеда. Простительное заблуждение. Кроме того, они были шокированы сценой с старым педофилом. Не ожидали, что Фобус найдет в вашем подсознании что-то подобное и так реалистично это воспроизведет.  

– Я тоже не в восторге от этой сцены, поверьте. Ничего подобного со мной в действительности не происходило. Хотя и могло произойти. Меня пытались похитить в Крыму, на железнодорожном вокзале. Мне было восемь лет, бабушка ушла в туалет, а меня оставила сторожить чемоданы. Вернулась она, когда я уже сидел в машине похитителя. Спасла меня в последний момент. В Крыму тогда свирепствовала банда, похищающая детей и подростков. После месяцев пыток и сексуального насилия, они сжигали свои жертвы живьем и зарывали в лесу.  

– Какой ужас.  

– Да, и именно такие люди придут сюда через недельку, две. Не пора ли вам снять ваш халат, купить лодку, отвезти ее в Голландию или Бельгию и уплыть в Англию? Хоть на веслах. А оттуда всеми правдами и неправдами перебраться в Новый Свет?  

– Я отправил семью в Калифорнию около двух месяцев назад. Тогда еще летали самолеты.  

– Вовремя. Но вернемся к нашим делам. Хочу попробовать оправдаться. Вы же сами говорили мне, что я должен быть самим собой, только не забывать о мой миссии. Я именно так и делал. Не забывал. Ну да, ваш Фобус нашел во мне много чего. Извините, какой есть. И тем не менее, во время моего последнего путешествия, на балу в МГУ, я физически почувствовал его присутствие. Он был где-то недалеко. Если бы у меня было еще немного времени, возможно мы столкнулись бы с ним лбами. И я нажал бы на зеленую кнопку.  

– Мы тоже почувствовали это. Извините, но за каждым вашим шагом, за каждым вдохом и выдохом, за каждым импульсом вашего сознания следили минимум десять специалистов. Да, вами недовольны. Но другого подобного вам человека у нас сейчас нет. Поэтому мы подумали и решили дать вам еще один шанс. Вам и всем нам. Пройдемте…  

И Пол проводил меня в небольшое помещение, в котором находился велотренажер, переделанный в генератор электроэнергии, стул и компьютерный столик с широким монитором.  

На велотренажере сидел молодой ученый и отчаянно быстро вертел педали.  

Пол сказал: Как видите, мы вынуждены были перейти на мускульную работу. Возвращаемся в Средние века. Мориц заканчивает заряжать батарею компьютера. Другие молодые сотрудники пытаются активировать серверы Фобуса и подзарядить их батареи на других велосипедах. Мы надеемся на то, что энергии хватит на два-три часа. Садитесь. Я помогу надеть вам шапку с электродами. Таак… Теперь колпачок на палец. Род последит за вашим здоровьем из соседней комнаты. Успеха!  

– Погодите. Не хочу опять срезаться. Может быть, вы подскажете мне, о чем мне начать думать. Что представлять.  

– Нет, нет, дорогой господин Сомна. Фобус не реагирует на прямые указания или подталкивания, это чрезвычайно тонкая, чувствительная машина. Он реагирует на то, что пилот пытается скрыть или забыть, забыть навсегда. Повторяю, будьте самим собой, а там видно будет. Не стесняйтесь.  

– Похоже, Пол, вы уже не верите в то, что мы его поймаем.  

Пол глубоко вздохнул, снял и протер очки черной тряпочкой.  

– Угадали. Идея с самого начала была бредовой. Найти кого-то в пространстве… это еще в принципе возможно, особенно если есть зацепки или информаторы. Но искать кого-то во времени, в четвертом измерении…  

Признаться, я спросил Пола, о чем мне думать, отлично зная его ответ. Почему спросил? Потому что и во мне жила крупица юродивой подлости. Приятно строить из себя идиота, и не просто идиота, а идиота, находящегося в интеллектуальной зависимости от авторитета в белом халате. Идиота, страстно жаждущего совета, как апортирующий песик мячика.  

Отрадно упиваться собственной силой, изображая слабость, беспомощность.  

Пол, кажется понял тайный смысл моего вопроса и посмотрел на меня неодобрительно. Я ответил ему взглядом, в который вложил максимум покорности и елея. Это была моя скрытая месть.  

Пол ощутил ядовитую сладость этого елея и дернул плечами, как будто хотел сбросить с себя налипшую паутину. И вышел из каморки.  

Мориц ушел через несколько минут после него, пожелав мне удачи.  

И вот, я опять остался наедине с проклятой машиной и собственным, освещенным редкими синеватыми сполохами, подсознанием, по недоброму ландшафту которого – я предчувствовал – мне придется побегать, походить, или поползать на брюхе.  

Положил дрожащую руку на мышку и монитор тотчас показал мне картинку. И втянул меня в нее.  

Я отлично знал, где я могу найти П. В аду!  

И я попал в странный, испорченный мир.  

В мир самодовлеющей исполинской обуви, в котором взрослые воевали с детьми.  

Передо мной лежало что-то вроде колоссального открытого башмака на каблуке. Десятки других громадных башмаков возвышались как холмы слева и справа. Формировали собой пейзаж.  

В башмаке сидели и стояли мужчины, женщины и дети. Я не сразу понял, что происходит. Потом до меня дошло, что взрослые тут наказывают детей. Учителя – учеников.  

Ближе всех ко мне стояла полуголая босая тетка с густыми зарослями подмышками, она порола мальчишку по голой заднице розгой. Он стоял перед ней, согнувшись. Голова у коленей. Закусил губу и громко стонал после каждого удара. Из его исполосованной попки торчала синяя розочка. После каждого удара с нее на землю падал лепесток.  

За теткой учитель в черной одежде прижимал к себе полураздетую девочку. Она рыдала, а он мял ее, мял и выкручивал ей руки, лизал ей лицо и ушки толстым коровьим языком.  

Старая учительница изо всех сил кусала руки примерной ученицы. Та с ужасом смотрела на нее, видимо не понимая, почему. Ведь она была первой ученицей в классе, а эта старая учительница всегда была так добра к ней, постоянно хвалила ее и ставила другим ученикам и ученицам в пример.  

Чуть выше пожилой, хорошо одетый учитель, похоже сам директор школы, истязал девочку-простушку на глазах ее обожателя, мальчика из ее класса. Он разодрал на ней одежду и щипал ее детскую грудь своими крепкими пальцами бульдозериста. Девочка вскрикивала, ее друг сжимал кулачки и плакал от бессилия. Возможно эта пытка предназначалась ему, а не ей.  

Чуть дальше – высокий, атлетически сложенный учитель математики, злобно скрежеща зубами, раздвигал колени и совал руки под юбку упирающейся девочке лет восьми. Он спрашивал и спрашивал громким учительским баритоном о чем-то свою жертву. Голос в моей голове отозвался: Он всего лишь требует от нее правильного ответа на простенькую задачку по арифметике – сколько будет если 1369 умножить на 1869, разделить на 69153 и умножить на 18.  

Прямо за ним рогатый католический монах жестоко драл за уши хорошо одетого опрятного ученика. Драл и громко кричал. Голос поведал мне: Он требует, чтобы ученик объяснил ему разницу между христомонистской экклезиологией и трансцендентным ультрамонтанизмом.  

Еще дальше военный в экзотической форме дудел в уши толстого мальчика специально препарированной для пыток дудкой. Тот плакал и умолял простить его. Голос объяснил мне, в чем заключался проступок мальчика: Проходя мимо здания мэрии, он показал язык государственному флагу страны башмаков и плюнул.  

Попытался покинуть этот изуверский мир. Не удалось.  

Сам не знаю как, оказался в комнате, в которой три пожилые женщины держали за руки и за ноги чернокожую девочку, лежащую перед ними на столе. Голенькие ее ножки были широко расставлены, одна из пожилых женщин в старомодной шляпке, но с открытой грудью, с особо злобным выражением лица, похожего на чучело, совала, ухмыляясь, ей в промежность какой-то хирургический инструмент, похожий на длинную вилку с загнутыми зубьями. Голос прошептал: Бедняжке делают аборт без анестезии. Она умудрилась залететь в свои двенадцать лет. От вечно потеющего и портящего воздух на уроках шестидесятилетнего учителя географии. Поклонника Пиночета и Илона Маска.  

Смотреть на все это было невыносимо.  

Спросить этих женщин о том, где находится П?  

Я хоть и ощущал себя сумасшедшим, которого выпустили погулять в парке аттракционов имени Маркиза Де, но до такого уровня безумия еще не докатился. Нашел в себе силы пошевелить мышкой. Все напрасно.  

Фобус не выпускал меня отсюда. Может быть, он что-то заметил?  

Новая картинка, новая сцена насилия.  

На бойне. Взрослые режут детей, чтобы сделать из них отбивные и котлеты. Лужи крови. Визг. И обязательные бальные танцы. Сказки венского леса. Вальс Доктор Живаго.  

Швырк мышкой. Нет, я все еще там.  

Ага, вполне античный ландшафт. Колонны, портики, фонтан.  

Рядом с фонтаном молодой крестьянский парень нагнул маленькую девочку. Задрал ей платьице и давай…  

Справа у колонны пышногрудая дама подняла как куклу и целовала мальчика взасос. Он был обессилен и не сопротивлялся.  

В глубине сцены – пациенты дома для престарелых устроили групповое совокупление с детьми восьми-девяти лет.  

Крики, стоны. Ужас в детских глазах.  

Хрипы, кряхтенье и исступленное хрюканье.  

Маленькие ручки в волосатых обезьяньих лапах.  

Искусанные вставными зубами миниатюрные пальчики на ножках.  

Исцарапанная псориазными ногтями кожа.  

Публика в партере бешено аплодировала.  

Еще одна сказочная картинка.  

Голый мужчина с головой волка кусает девочку в красной шапочке. В его большой пасти – ее плечо и левая грудь. Он не торопится. То и дело выпускает плечо жертвы из пасти, а затем снова кусает. На заднем плане – длинная процессия, мыши хоронят кота.  

Куда это меня зашвырнула чертова машина? Похоже, это не мои подсознательные желания. Может быть – это его подсознание? Его фантазии? Или даже – учитывая его неограниченные финансовые возможности – его реальность? Поля отдохновения после праведных трудов. Материализованные с помощью администрации президента и других приближенных к нему холуёв. Эти и своих детей отдадут душегубу.  

Решил его тут как следует поискать.  

Где-то ведь он должен прятаться. Чтобы подсматривать исподтишка за всеми этими ужасами.  

Искал-искал-искал.  

Дохлый номер.  

Запыхался, выбежал как динозавр на поле с фиолетовыми цветами. Пахнет странно. Лаванда? Нет, его тут нет.  

Да здесь и задохнуться можно. Дернул конвульсивно мышкой.  

И очутился в классной комнате. Опять учителя и ученики. Опять порка розгами. На сей раз пороли девочку. Кто порол? Классная дама в длинном платье с искусственными плечами. Лицо – светится, как у всех фанатичек. На голове – пучок. В пучке – янтарный гребень. Как эстетично!  

Что натворила девочка? Разлила чернила и запачкала платье.  

Огромного роста горбун-учитель тыкал и тыкал первоклассника в живот указательным пальцем. Норовил попасть в пупок. Он не сделал домашнее задание, за это его теперь будут тыкать пальцем. До тех пор, пока палец не порвет кожу.  

Еще хуже, еще страшнее. Четыре молоденькие учительницы-мегеры сидят за столом. Хихикают, болтают и едят свежее детское мясо. На столе – лежит голенькая ученица. Учительницы отрывают от нее кусочки живой плоти и жуют своими ослиными зубищами. А она уже даже не пищит. Смотрит на потолок. А на потолке – битва синицы и петуха.  

Несколько пожилых учительниц придумали себе веселую забаву – повесили трех мальчиков за ноги, головами вниз, нарисовали фломастерами на их попках мишени и метают в них дротики для игры в дартс. Главный приз для победителя – яички дятла.  

Выбежал в коридор, держась за сердце.  

Открыл дверь с изображением кролика с тремя лапами.  

И растерялся.  

Потому что угодил в совсем другой мир. И в другое время.  

Я узнал эту ванную комнату и вспомнил сцену, которую мы тут устроили.  

Хотел тронуть мышь и убраться отсюда, но непонятная слабость в скрюченных пальцах не позволила.  

Боялся, стыдился, не хотел и одновременно страстно желал. Обычное состояние психопата.  

Я стоял в ванной комнате, в квартире моей подруги Таи на Глокенштрассе в городе К, напротив окна. За окном виднелась стена кирпичного дома на другой стороне улицы. Темные его окна выглядели как входы в таящее беду пространство чужого существования. Сколько лет я прожил там, глядя на них?  

Помню, помню. Мне всегда казалось, что из этих окон сочится зло. Как фиолетовый дым. И я как умел строил против этого зла невидимый, метафизический барьер. Однажды я увидел в этих окнах людей. Много людей с черно-белыми лицами, кустистыми бровями, длинными носами и неподвижными глазами. Они собрались на поминки по умершему чернокнижнику, их повелителю. После окончания поминок они прилипли своими длинными носами к стеклам и долго смотрели на меня. А я дрожал и молился. Потому что знал, что они хотят моей смерти.  

Кроме меня в ванной комнате находились две женщины.  

Посередине комнаты сидела на стуле престарелая мать Таи, Биргит. В черной юбке до пят и коричневой блузке с белыми, напоминающими то свастику, то силуэты белых медведей геометрическими фигурами. Исхудалое, изможденное лицо старухи и изробленные, деформированные руки – свидетельствовали о тяжелой, до краев заполненной физическим трудом и всяческими унижениями жизни.  

Биргит пришлось несколько лет проработать разносчицей еды в офицерской столовой для советских, где ее только ленивый не трахал. Были среди офицеров и нормальные люди, те иногда дарили ей подарки, но были и откровенные садисты. О них Биргит любила вспоминать когда напивалась.  

Обвиняла меня во всех смертных грехах, не обращая внимания на мои протесты.  

– Потому что ты тоже из них, узнаю вас всех по выражению глаз, все русские –нелюди. Животные.  

Тая, когда была рядом, пыталась меня защищать: Мама, он родился через восемь лет после войны. И он не русский, а еврей. Обрезанный.  

– Обрезанный? Помню я одного обрезанного среди офицеров. В грудь мне иголки втыкал. Еврей должен жить в Израиле. Зачем он сюда притащился? Евреи хотят наши деньги. И наших женщин. Так говорил хромой черт, и он был прав.  

– Он приехал в Германию, изучать старое европейское искусство.  

– Не верю, все вранье.  

Тогда, в ванной комнате, Биргит посматривала на меня с особым интересом. Меня этот ее интерес привел в ужас. И возбудил. Породил непристойные мысли.  

Справа от стула Биргит, в ванне доверху заполненной зеленоватой водой, лежала Тая. Сильно пьяная.  

Лицо, напоминающее лица немецких солдат на почтовых марках Третьего Рейха, голова закутана бордовым полотенцем, узкие плечи, маленькая отвислая грудь, талия, синие жилки на руках, темный треугольник курчавых волос на лобке, длинные ноги с слишком мощными коленными чашечками, плоские стопы…  

Что я в ней нашел? Ничего. Это она меня нашла и сделала полулюбовником, полусожителем, полу-непонятно-кем. Тая была добра ко мне и ненасытна в постели. Поэтому я ее терпел, даже жалел, но не любил.  

Когда я входил в ванную комнату, я не знал, что Биргит тоже там.  

Хотел залезть в ванну к Тае. Погреться.  

Денег ни у живущей на пособие Таи, ни у меня, только что потерявшего работу в галерее, не было. Поэтому газовое отопление работало на четверть мощности. Температура в квартире зимой не поднималась выше 14 градусов. Мы дрожали, бесконечно пили кофе (я – без кофеина, но с молоком, Тая – черный с сахаром) и раз в два дня отогревались в горячей ванне. Дурачились, болтали и ласкались как котята.  

Обычно Биргит приезжала на выходные. Поболтать с дочерью. Привозила собственноручно сделанный яблочный пирог, который мы ели горячим с взбитыми сливками. Готовить Биргит умела, но не любила.  

А сегодня была среда. Меня почти целый день не было дома, я ездил на родину Карла Майя, в галерею, где через два месяца должна была открыться выставка моей графики. Там повстречался с друзьями-художниками Зигфридом и Отто, пошел с ними в кафе, там мы пили капучино и ели крыжовенные пирожные. Домой приехал в восемь вечера. Понял, что Тая в ванной. Скинул одежду и вошел.  

Тая даже глаза не открыла, когда я появился. Зато Биргит очень оживилась.  

– Посмотри на свою подругу. Обрати внимание на то, что она делает указательным пальцем правой руки. Мастурбирует при матери, как будто меня тут нет. Вот до чего ты ее довел!  

Палец Таи действительно осторожно теребил клитор.  

– Похоже она это делает во сне. Сколько вы выпили?  

– Сколько выпили, столько и выпили. Не твое дело. Не так уж много – бутылочку ликера на двоих. «Вильде зау».  

В этот момент Тая глубоко вздохнула и застонала. Убрала палец с клитора и на самом деле заснула.  

Надо было мне выйти из ванны. Но по моему телу уже побежал огонек, остановился в паху, и разжег пожар. Мой член встал.  

Биргит заметила это, ухмыльнулась, задрала блузку так, что две ее тяжелые груди упали на живот, подняла юбку и широко развела целлюлитные ляжки.  

Через мгновение я уже был в ней.  

Когда я кончал, передо мной почему-то опять появился страшный голый старик, пахнущий гнилым картофелем. Он хохотал, показывал на меня своим ужасным пальцем и онанировал.  

Да, я совокупился с сварливой старой женщиной.  

И меня не остановила уверенность в том, что за мной, как сказал Пол, наблюдают десять специалистов. Наблюдают и ладно! Сами спровоцировали меня на интимные воспоминания, а теперь руку не подают, интеллектуалы хреновы. Плевал я на вас! Берлин все равно сгорит. Не в моих и не в ваших силах это предотвратить. И виноват в этом не опухший от ботокса тип – а ваша трусость и жадность, господа. Когда Россия фронтально атаковала Украину, надо было не прятаться друг за друга, а ответить на атаку. Ответить так, чтобы П и его армия летели ошметками до самого Алтая. А вы Украине две тысячи списанных касок поставили, в качестве помощи.  

Да, да.  

Тогда, в середине девяностых, когда все это происходило на самом деле, у меня хватило сил выйти из ванной комнаты после того, как Биргит оголила свои половые органы. А сейчас – не хватило. Потому что все это понарошку. Потому что я постарел и ослабел. Потому что, не признаваясь в этом даже самому себе, долгие годы жалел, что не трахнул тогда старую измученную жизнью Биргит в ванной комнате своей любовницы. В ее присутствии. Особенно сильно жалел после того, как Биргит умерла. Года через три после инцидента в ванной комнате.  

************  

Опять дернул мышь и оказался на знакомой улице.  

Четырех-пятиэтажные дома стояли на ней как солдаты в строю, как буквы в строке, без пробелов. Дома эти давно покинули жители. Стекла были почти везде выбиты, подъезды заколочены досками. Стены первых этажей разрисовали самодеятельные художники. Все они почему-то пытались изобразить женщину в сиреневом платье, сидящую на стуле рядом с повесившимся мужчиной и играющую на темно-красном аккордеоне.  

У ног ее лежал вислоухий пес.  

Валялась кукла-невеста с раздвинутыми ногами в белоснежном платье и фальшивой алмазной диадеме.  

Широко открытые глаза женщины с аккордеоном смотрели на меня со всех домов этой улицы.  

Фонари не горели, с неба сыпался сухой снежок.  

Улицу освещала полная Луна. Похожая на матовую тарелку, сделанную из дешевого фарфора.  

На тротуаре стоял мужчина небольшого роста в маске совы.  

Это был он.  

СТРАЧАТЕЛЛА  

Несмотря на совиную маску, я понял, что это он. Был уверен. Убежден. Землю готов был есть. Он. Диктатор. Преступник, развязавший кровопролитные бессмысленные войны. Стоит и смотрит на меня. Совиная рожа.  

Правая рука моя судорожно искала зеленую кнопку на мониторе.  

Но не могла найти не только кнопку, но и сам монитор. Что делать?  

Перестал дышать и зажмурил глаза. Напрягся. Сконцентрировался. Сжал зубы. Раньше это помогало. Не помогло.  

Твердил про себя: Зеленая кнопка! Зеленая кнопка! Зеленая кнопочка, где же ты? Пол, помоги! Господа в белых халатах, помогите! Род! Мордехай! Мориц! На помощь! Я нашел его, нашел.  

Промучившись несколько минут, осознал… И это было мучительное осознание. Что белые халаты меня не видят, что выйти из этого мира, вырваться из этой проклятой, хорошо знакомой мне улицы города К с мертвыми домами я не могу, не могу вернуться в Берлин, в Адлерсхоф, в подвал с монитором, не могу нажать на зеленую кнопку, не могу выполнить свою миссию. Хотя вот он, П – перед носом. В каких-нибудь двадцати шагах от меня. Самое время вырезать кусок пространства-времени, где он находится и в лоскуты его. Но, как говорила наша учительница по литературе о Нобелевской премии на уроке, посвященном писателям-деревенщикам: Хоть видит око, да зуб неймёт.  

Именно неймёт. Только теперь почувствовал безнадежность этого треугольного слова. Захотел выругаться матом. Но мата на немецком нет.  

Решил, что попробую не мытьём, а катаньем.  

Подошел к нему поближе, еще раз убедился, что это он, и сказал: Это вы… ты?  

– Я. Как ты нашел меня?  

– Нашел не я, нашла машина, Фобус, но я тоже руку приложил. Потому что ты не только распространяешь по всему миру зло, но и притягиваешь его. Не догоняешь?  

– Скажи лучше, я повелеваю злом.  

– А кишка не тонка?  

– Не дерзи. А-то я разозлюсь и раздавлю тебя как таракана. Поверь, у меня есть возможности сделать это даже без мускульной силы, без возвращения, ха-ха, в Средневековье. А мне еще надо с тобой кое о чем побеседовать. Так вот, заруби себе на носу, я знаю все и про тебя, и про вашу дерьмовую машину. И не боюсь ни тебя, ни ее. И ты здесь только потому, что я позволил тебе приблизиться ко мне.  

– Но ты все-таки тут, передо мной. И ученые-физики, которые наблюдают за каждым моим шагом, уже определили твое местонахождение. И вот-вот произойдет то, что давно должно было произойти – большой бух и бах! И ты станешь наконец историей. О которой люди постараются поскорее забыть.  

– Такие истории не забываются. А вот твою макулатуру люди и сейчас не читают и в будущем читать не будут. Ха-ха-ха! Пусть неудачник плачет! Кляня, кляня свою судьбу.  

– Ну вот, запел, пиковая ты дама, лучше бы покаялся, потому что – бабах неумолимо приближается.  

– Каяться мне не в чем. А о бахе-прибабахе ты, дружок, глубоко заблуждаешься. Физики твои давно заблудились в трех соснах. О том, где ты, что ты, о том, что ты рядом со мной, белые халаты и понятия не имеют. Они ищут тебя, но не найдут, пока я им не позволю. Догоняешь?  

– Блефуешь?  

– Да нет, зачем мне с тобой блефовать? Говорю правду.  

– Вербуешь?  

– Зачем мне это?  

– По привычке.  

– Ну хорошо, завербовать тебя у меня скорее всего не получится, признаю. Крепкий и кислый ты орешек, но старый. А купить тебя с потрохами, может быть и получится, а? Сколько ты стоишь, старина? Миллион? Десять миллионов? Сто? Для меня это карманные деньги. Или десяти тысяч евро хватит?  

– Зачем мне деньги? Ты разрушил мою страну, что мне с твоими деньгами делать?  

– Понятно. Бабах? Одну мелочь ты однако не учел. Мы с тобой сейчас находимся в особом месте, вне обычного времени и знакомого тебе пространства.  

– Это как?  

– Это место, о котором твой Фобус и понятия не имеет. Это место вообще никто не видит. Потому что его как бы и нет. О подробностях спросишь в следующий раз у Пола. Важно одно – из него можно выйти в любую точку пространственно-временного континуума или говоря попросту – куда и когда захочешь. Например, появиться в моем бункере, за несколько минут до принятия решения о начале бомбардировки Германии. А затем, встреча двойников и их слияние, как это всегда волнует! Театр, чистый театр. Товстоногов. И вот, Берлин твой не разрушен, все по-старому, жри и дальше свои креветки и строчи свои непристойные рассказики. И на земле мир, и в человеках благоволение.  

– Может быть скажешь, что тебе от меня надо? Без физики и лирики. Хотя, что с тобой говорить. Тебе же все равно нельзя верить, соврешь, обманешь.  

– Не льсти, на дыбу повешу.  

– Это ты умеешь. Научился бы чему-нибудь доброму.  

– Шкуру с живого сдеру.  

– Говори, чего тебе надо, не зря же ты меня в этот город заманил.  

– Сварю живого. Голого в муравейник посажу. Четвертую.  

– Вот заладил.  

– От тебя нужно только обещание в письменной форме. Сиречь бумага с твоей подписью.  

– Какое такое еще обещание? Что тебе с моего обещания?  

– Испанский сапожок надену на обе ноги. А на шею – столыпинский галстук.  

– Еще раз, что тебе от меня надо? Какое обещание?  

– Такое…  

Тут я не выдержал, подскочил к супостату и яростно сорвал с него маску.  

Декорации вокруг нас сразу же изменились. Покинутые людьми дома пропали.  

Мы стояли на оживленной улице европейского города. Кажется, это был Амстердам. Пестрый, веселый, свободный город на воде.  

А он… обнял меня за плечи и заглянул мне в глаза.  

Шайсе!  

Это был не П, а совершенно другой человек, и не похож на П вовсе.  

И человек этот смеялся до слез. Смеялся над моей глупостью, самоуверенностью, напыщенностью. Над моим фальшивым героизмом, над моим старческим задором. Как же я мог так обознаться? Какой позор!  

Действительно, что это я о себе возомнил? Супергероем заделался?  

И тут меня, как молния в темечко, поразила догадка – это же Мордехай.  

– Мордехай?  

– Он самый.  

– Какого дьявола мы тут делаем?  

– Спроси лучше самого себя!  

– Почему себя?  

– Потому что все это, – тут Мордехай показал на цветные улицы и каналы Амстердама, которые тут же погасли, исчезли, – да и я сам, не более чем твоя очередная галлюцинация.  

Мордехай опять начал смеяться и вытирать слезы. И медленно растаял в воздухе.  

Сидел в подвале рядом с ничего не показывающим монитором. Не находил себе места. Ёрзал на стуле. Жал и жал на зеленую кнопку онемевшим указательным пальцем. Род гладил меня по голове и плечам.  

– Успокойтесь, успокойтесь, ничего страшного с вами не произошло. Это бывает. Нервный срыв. Дышите глубже. Мы тут в безопасности. Вам ничего не грозит.  

Рядом с нами стоял Пол. Растрепанный и сконфуженный.  

Род шептал Полу на ухо, но я его слышал: Еще немного и его нервная система бы не выдержала. Начался бы ее коллапс. Наш пилот превратился бы в овощ.  

– Что это значит?  

– Это значит, что человека нельзя гонять по закрытым для него областям подсознания безнаказанно. Если угодно, нельзя заставлять его бегать по мусорным ямам и атомным могильникам. Там, где собираются токсичные, вытесненные, отторгнутые, изблеванные им мечты, воспоминания, представления. Фобус – это машина, совершенный вариант искусственного интеллекта, а он-то не машина, он человек. Да еще и творческий. И вдобавок – старый и нездоровый. И, как видите, с множеством застарелых психических ран и язв, большинство из которых вдобавок ниже пояса. Раны эти манифестируются в его подсознании персонажами или целыми сценами из ада. Кто знает, что ему пришлось пережить? И в реальной жизни, и в душе, и в его текстах? Ты хотя бы одну книгу его прочитал, перед тем как в машину сажать?  

– Эксперты его выбрали. Я им доверяю.  

– Эксперты твои сапожники. Нашли невропата, и перед монитором посадили. Это все равно, что заставить человека ловить пчелу на поле не сачком, а губами. Или задницей.  

– Задницей? У него почти получилось. Понимаешь, что лежит на весах? Слышишь взрывы?  

– Я не глухой. Но пойми же, его психика не выдержала давления и, как бы это получше сформулировать, – сдулась, как сдувается воздушный шарик, превратила поиск мирового злодея в фарс.  

– Фарс, не фарс, наплевать. Лишь бы дело сделал. У нас есть еще энергия на час работы. Как ты думаешь, он выдержит?  

– Не знаю. Он как бутылка старого вина. Откроешь пробку – и или уксус из горлышка польется, или божественный напиток. Пожалуй, на час его еще хватит, но потом я его из галлюцинаторного процесса выведу.  

Мне дали сэндвич с ветчиной и два стакана яблочного сока. Разрешили подремать два часа на кушетке. В это время Мориц и другие молодые физики яростно крутили педали пяти велотренажеров-генераторов. А наверху продолжалась бомбардировка.  

Род впрыснул мне в вену двести миллилитров успокоительного.  

Затем я сел за стол и напялил на голову шапку с электродами.  

Я слышал гулкие удары сверху. Видел дрожащий потолок нашего убежища и падающую с него штукатурку. И хотел положить этому конец.  

Голос в голове шептал мне, что он… найдет меня сам или просто из любопытства – чтобы посмотреть, кого это послали в сумеречные области психической вселенной его ловить, или для того, чтобы показать команде людей в белых халатах, что он их сильнее и могущественнее и способен не только с Германией, но и со всеми физиками западного мира и тем более, с жалким писателишкой в идиотской шапке – сделать все, что захочет. Четвертовать или на крюке подвесить.  

В любом случае – мне несдобровать. Ну что же, это освобождает меня от ответственности.  

Я терпеливо ждал, когда на мониторе появится картинка.  

Долго ждать мне не пришлось.  

Я сидел по-турецки на взлетной полосе неизвестного мне аэродрома, окруженного невысокой грядой синеватых гор.  

Далеко-далеко от меня разогревал турбины четырехмоторный Боинг. Ревел как голодный лев. Сейчас он тронется и начнет разбег. Убежать я не могу, прикован.  

И вот, колосс уже приближается ко мне. В последний момент я увидел, как отрывается от земли его двойное переднее шасси. Боль от страшного удара в грудь, сломавшего мне все ребра и убившего меня, я не почувствовал.  

Меня вели на расстрел двое чекистов в сталинском подвале. Молодой и старый.  

Я обоняю исходящий от них запах немытых ног и крови. Похоже, они приводили сегодня приговор Тройки в исполнение уже не один раз.  

Палачи держат меня подмышками и тащат.  

Вижу перед собой узкий коридор. Понимаю, это конец. Все мое естество протестует против этой казни, я хочу жить, мне нет еще и тридцати лет. Хочу смотреть на голубое апрельское небо и гладить руку любимой.  

Старый чекист шепчет мне на ухо: Погодь маленько, малой, не трясись, сейчас все кончится.  

Молодой чекист приставляет мне к затылку дуло своего маузера, я успеваю ощутить его холод, и тотчас в моих глазах взрывается калейдоскоп, я вижу розовую стену и розовых людей, они манят меня, а еще через мгновение – все становится свинцово-серым, я умираю.  

Я солдат. Темные люди без лиц выпихнули меня и моих товарищей из окопа и погнали в атаку. Мы бежим, а они хохочут и стреляют нам вслед из своих револьверов.  

В руках у меня винтовка с штыком, на плечах шинель, на голове – шлем. Я не могу вспомнить на какой стороне мы воюем. Впереди – заграждение с колючей проволокой. Изо всех сил бью – как топором – по колючке винтовкой. Проволока рвется в нескольких местах. Теперь можно попробовать перелезть. Лезу. И застреваю наверху заграждения. Мой окопный друг, верзила Ганс, хватает меня за ногу и легко, как куклу, перебрасывает на другую сторону. Моя шинель разорвана, но я не ранен. Тут нас накрывает молочно-зеленое облако газа, и мы падаем в грязь. Это наша газовая атака. Командиры ошиблись, а расплачиваться придется простым солдатам. Из наших глаз сочатся слезы, из носа и ушей течет кровь, мы начинаем задыхаться. Вода постепенно заполняет наши легкие…  

Я пытался нажать на красную кнопку еще на взлетной полосе.  

Продолжил попытки во время расстрела и во время газовой атаки.  

Безуспешно.  

Он взял под контроль мои виртуальные путешествия. Насмехался и издевался. Мучил и убивал меня снова и снова. А мне оставалось только смиренно играть роль жертвы.  

Я умирал от жажды в Долине смерти, был утоплен арабскими бандитами в Мертвом море, три раза погибал в авиационных катастрофах и столько же в железнодорожных. Меня брали в плен, пытали и расстреливали повстанцы в Южной Америке и Судане. Меня распинали римляне и разрезали на тысячи кусков древние китайцы, приносили в жертву краснокожие, съедали каннибалы из Полинезии и акулы в Красном море. Однажды меня растоптал мамонт в Сибири, в другой раз – заклевал до смерти гигантский страус мелового периода.  

Наконец мой мучитель насытился моей болью и моим страхом и перестал терзать и казнить меня. Пожелал лично встретиться и убедиться в своей окончательной победе, насладиться триумфом и, возможно, поглумиться надо мной в особо изощренной форме.  

Мы шли по набережной Ялты моего детства.  

На голове у меня – панамка, на чреслах шорты, на ногах сандалии.  

Солнце пекло немилосердно. На ослепительно голубом небе – ни облачка. По фиолетово-синему морю гуляли волны.  

Легкий бриз дарил прохладу, а прибой успокаивал нервы фланирующих курортников. На пирсе – сиял красавец лайнер «Адмирал Нахимов».  

Рядом со мной, держа меня за руку, шагал он.  

Как и многие другие мужчины на набережной – в длинных старомодных черных брюках и ковбойке с короткими рукавами. На голове – белая кепка сталинского времени. Судя по блаженному выражению его рожи – прогулка эта, со мной в роли ребенка-трофея, доставляла ему неизъяснимое удовольствие. Он напоминал мне самодовольную, издевающуюся над своей жертвой безносую тварь с многочисленных средневековых изображений «Плясок смерти».  

Тем не менее я тоже наслаждался этой прогулкой.  

Потому, что я часто гулял тут с моей бабушкой Тоней.  

Отсюда мы плавали на туристическом кораблике в Алупку, посещали там знаменитый Воронцовский дворец, странный гибрид английского и мавританского стилей, или доходили до Ореанды и бродили по роскошному Приморскому парку.  

Зачем ему понадобилась Ялта?  

Понял, понял! В этом своем последнем путешествии я чувствовал себя, я был ребенком. Не только телом, но и душой. Да, воспоминания мои не исчезли, семидесятидвухлетний исписавшийся, возненавидевший людей автор все еще жил во мне, но не доминировал. Не вылезал вперед со своим раздражением, цинизмом, со своей жестокостью, со своим холодным развратом.  

Старик отступил. А вперед вышел наивный и невинный десятилетний мальчик. Любящий мороженое. Обожающий «Остров сокровищ» и «Детей капитана Гранта». Мечтающий о любви и интересующийся астрономией.  

Подонку П захотелось помучить и погубить ребенка.  

Помощи ждать было неоткуда.  

Приготовился ловить пчел губами.  

Интересно, что у него в башке?  

Хочет сбросить меня с Ай-Петри?  

Или – вариант попроще – в море с Ласточкина Гнезда?  

Ребенок шаловливый, непослушный, говорили ему, говорили, не подходи к краю платформы, а он… страшная трагедия.  

Или – принести меня в жертву, зарезать как барашка, на том месте у Ливадийского дворца, где его холуй Церетели поставит позже памятник Сталину?  

Может, поплывет со мной на бывшем «Берлине» в Новороссийск и запрет там меня вечером в каюте, чтобы я утонул вместе с пароходом в Цемесской бухте?  

А сам будет наблюдать за происходящим из своего бункера?  

Или не будет мудрствовать лукаво, а попросту задушит меня своими крепкими руками дзюдоиста? Где?  

А где угодно. Я уверен, начни он меня прямо тут, на набережной душить, – никто не вступится, все будут идти мимо, как ни в чем ни бывало, есть свои пирожки или мороженое, пить лимонад или виноградный сок и наслаждаться льющийся из динамиков песней в исполнении певицы Вероники Кругловой.  

Просто убьет? Или еще изнасилует перед этим в номере отеля Массандра?  

П явно помешан на детях. При первой возможности – лобызает и ласково трогает их руками, демонстративно, не стесняясь корреспондентов.  

Мысль об изнасиловании вывела меня из прострации. Я сжал бицепсы и попытался вырвать пальцы из его потной руки и убежать. Не удалось.  

Повернулся к нему и дико заорал: Отпусти меня, сволочь!  

П не обратил на мой крик внимания, буквально не повел бровью, а прохожие сделали вид, что ничего не слышали, как и советовала им певица Круглова.  

Только несколько воробьев, которых кормила хлебными крошками сидящая на лавочке старенькая бабушка в смешной старомодной шляпке с вуалью, испугались и взлетели, и сама бабушка тоже дернулась, но голову в мою сторону так и не повернула, только прошипела: Лучше не рыпайся, сладкий. Будет не так больно.  

Вот же гадина!  

Дотянулся свободной рукой до ее шляпки и приподнял кончиками пальцев вуаль. То, что я увидел, поразило меня. Лицо бабушки было копией рожи П. Оранжевое, опухшее, с узенькими ехидными глазками, утиным носом и невыразительными губами. Кожа на щеках дряблая, еще более дряблый кадык, выше лба – неприятная плешь.  

Вот так бабушка в шляпке!  

Невольно посмотрел на продавца кваса, метрах в десяти от нас наливающего свой товар в стеклянные кружки. И у него было лицо П! И у всех курортников, стоящих к нему в очереди. У всех, всех находящихся на набережной людей, у мужчин и женщин, юношей и девушек, даже младенцев, были лица П. И все они ехидно на меня посматривали и бурчали себе под нос: Не рыпайся, не рыпайся, сладкий.  

Хуже того, у нескольких собак, гуляющих по променаду вместе с хозяевами, морды тоже напоминали П.  

Голос певицы Кругловой, все еще доносившийся из репродукторов, изменился, стал голосом П.  

На всех пропагандистских плакатах с Ильичом, со знаменем или без, вместо гнусной морды Ленина, появилась не менее гнусная морда президента России.  

Гора Ай-Петри стала вдруг похожа на стоящего П.  

И само Черное море, казалось, язвительно ухмылялось и смотрело на меня ехидными узкими глазами и шептало прибоем: Не рыыыпайся, слааадкий...  

Да. Теперь мне стал окончательно ясен его план. Он не хотел стрелять в меня, протыкать меня ножом, топить или душить.  

Я должен был умереть от отвращения.  

Тут голос, напоминающий голос Пола, проговорил тихо у меня в голове. Еще, еще несколько секунд. Попробуйте еще раз от него оторваться.  

И я сделал это. Вырвал руку из его цепкой клешни и бросился в сторону. И тотчас же произошло нечто до того необычное и странное, что и описать это словами невозможно.  

Вокруг П появились как бы стены из света и стекла. Они охватили прямоугольное пространство размером с комнату. Я видел, как П гримасничает и царапает стены этой комнаты когтями. В этой новой для себя роли он был удивительно похож на одного бьющегося в конвульсиях от бешеной злобы демона с известной картины Никлауса Мануэля.  

Продолжалось это не долго, секунд пять. Потом он вдруг лопнул как кровяной шар и разлетелся красными бусинками по всей комнате. А еще через мгновение – комната со стенами из света бесследно исчезла.  

Исчезла и набережная Ялты, и Ай-Петри, и море.  

Я шел по улице имени Альберта Эйнштейна в сторону остановки с-бана Адлерсхоф и размышлял о том, куда зайти перекусить – в греческий ресторан «Олимпия» и заказать там большую тарелку гироса с соусом цацики… или в кафе «Венеция» и ограничиться мороженым страчателла.  

Решил, что одно другому не мешает.