В Мадриде

Игорь Шестков  

В МАДРИДЕ  

Булгаковский Чарнота говорил: «Ни газырей, ни денег… В Мадрид меня чего-то кидает… Снился мне всю ночь Мадрид…»  

Вот и меня кинуло в Мадрид.  

После того, как я приехал из Голландии домой в Берлин и узнал, что оказывается и в Мадриде художественные власти решили отметить 500-летие смерти Босха грандиозной выставкой. В Прадо. На которой будут показаны ВСЕ работы Босха, кроме венского «Страшного суда», знакомого мне по великолепной берлинской копии работы Кранаха. Искушение было слишком велико, и я тут же направился в знакомое туристическое бюро. Гостиницу мы с агентом нашли – в сотне метров от входа в Прадо, билет на самолет поражал своей дешевизной.  

И вот… рано утром 31-о мая я уже сидел на железном, травмирующем зад и неприятно холодящем почки стуле недалеко от выходных ворот номер 66 во все еще работающем, к вящей досаде берлинцев, аэропорту Тегель.  

Сидел я там уже полтора часа, самолет наш должен был взлететь полчаса назад…  

Влип… как обычно.  

Грозы, терзавшие весь май Германию, прошлись как бригада сварливых уборщиц по школьному коридору и по Берлину. В воздухе висел желтоватый туман… Как я потом выяснил, в то время, когда меня после регистрации отправляли к воротам 66, наш аэробус 320 с красным хвостом еще не вылетел из Мадрида.  

Опоздание росло как рак.  

Час… два часа… три.  

Наконец наша машина приземлилась и ее начали готовить к обратному рейсу. Объявили посадку. Я влез в самолет и занял свое место в третьем ряду. Как и просил регистраторшу – у прохода. Хотя бы одну ногу можно вытянуть…  

Вы когда-нибудь летали на аэробусе? Если летали, то комментарий излишен. А если не летали, то вы все равно не поверите, если я начну рассказывать, как в этом алюминиевом гробу узко, неудобно, душно, жутко… Иллюминаторы крохотные. Не кормят. Не дай Бог что случится – все друга друга передавят в панике. Ни террористов, ни бомб не надо.  

И все из-за того, что в этот долбаный аэробус инженеры засунули слишком много сидений. Из-за жадности. И презрения к пассажиру. Мол… хочешь за двести евро слетать из Берлина в Мадрид и еще и вернуться – то и корячься… два с половиной часа. Закинь ноги за спину… локти спрячь в грудной клетке… и дыши задницей.  

Резко набрав высоту, аэробус наш очутился в каком-то светящемся мареве…  

Ни земли, ни облаков, ни синего неба видно не было…  

Только белый лоб мертвеца в маленьком круглом окошке.  

В конце мучительного полета белизна в иллюминаторах вдруг стала прозрачной. Показалась земля. Коричнево-фиолетовая, выжженная, как будто ножом изрезанная, гористая испанская земля…  

Мы приземлились в аэропорту Барахас.  

Самолет прикатил нас к четвертому терминалу. Длиной в километр. С футуристической волнистой крышей. И брутальными косыми опорами.  

Огромное здание казалось пустым. Кроме нескольких пассажиров моего рейса вокруг никого не было.  

Пространство тут не скукожено, как в самолете, наоборот… максимально раздвинуто… но враждебно человеку. Железобетонные конструкции терминала походят на зубы гигантского крокодила, а зала выдачи багажа – на его пасть. Если смотреть на нее изнутри, разумеется....  

Через четверть часа я уже ехал на такси через новые, добротные районы Мадрида по направлению к Прадо. Высокие многоквартирные дома в этих местах были цвета терракоты, а такси – белые!  

На следующий день, в паузу между музеями, я понял, почему. Когда вышел на балкон моего номера на шестом этаже и потрогал пыльные перила. На испепеляющем солнце они были раскалены так, что на них действительно можно было жарить яичницу или пытать партизана. Хотя это и неудобно и неприятно…  

Хирургически белые кузова мадридского такси отражают свет как лед. Также как и светлые фасады роскошных отелей и административных зданий в центре города.  

В отеле «Лопе де Вега» встретили меня приветливо.  

Миловидная узколицая испаночка, сносно говорящая по-немецки, только искоса взглянула на мой аусвайс и сразу же вручила мне магнитную карточку-ключ. Показала закуток, в котором мне придется завтракать следующие четыре дня. Вручила мне карту торговых центров Мадрида, маленькую рекламу близлежащего публичного дома «Девочки Сервантеса» («в котором вас обслужат так, что вы не захотите возвращаться домой») и крохотную шоколадку сердечком. В огненно-красной фольге.  

За эту шоколадку, впрочем, при отъезде мне пришлось заплатить два евро.  

В номере было божественно прохладно.  

Я принял душ и разлегся на широченной постели. Десять минут расслаблялся и блаженствовал, как Одиссей в саду Цирцеи. Шевелил по совету йогов ушами и затекшими в самолете лодыжками. Потом вспомнил, что где-то в чреве Прадо всего в ста метрах от меня находится «Сад земных наслаждений» Босха, посмотреть который мне страстно хотелось с тех далеких советских времен, когда увидел случайно на книжной полке моего школьного приятеля, счастливого обладателя родителей-дипломатов, небольшую книжечку с репродукциями работ хертогенбосского мастера. На ее обложке был изображен нагнувшийся молодой человек, в приподнятый зад которого его сосед вставил два цветка – синий и бордовый. И явно собирался вставить еще один, красный. Еще один юноша, с завитыми волосами, нежно обнимал крупную рыбу, а на золотоволосую голову молодой женщины был надет полупразрачный конус. Все эти нагие люди явно пребывали в длящемся любовном экстазе, который мне сразу же захотелось испытать.  

Потому вскочил, быстро напялил на себя шорты и свежую льняную рубашку цвета хаки с короткими рукавами, и поскакал кузнечиком к Прадо.  

По дороге заметил, что аборигены в шортах не ходят, а парятся в джинсах, рубашках с длинными рукавами и пиджаках… что на улице дивно пахнут цветущие акации… что у многих испанских леди на ногтях жгучий красный лак... что несколько грязных нищенок лежат прямо на асфальте, а люди обходят их как лужи… что многие носят черные очки… что тут и там попадаются полицейские с автоматами… что цены на жареных омаров в соседнем ресторанчике не так уж велики… что не только такси, но и большинство других легковых автомобилей в Мадриде – белые… что в торце огромного здания Прадо стоит небольшая очередь, в которой вероятно и мне придется постоять. Под пиренейским солнышком. Человек сто пятьдесят.  

Смиренно встал в очередь. Недалеко от памятника Гойе. Под ногами мрачного бронзового человека с бронзовым цилиндром в руке лежала обнаженная маха из белого мрамора и соблазнительно глядела на меня, а выше ее расположились ужасные демоны. Один из них стриг огромными кривыми ножницами другому ногти. Еще один дул в лицо старухе.  

Три сотрудницы Прадо следили за порядком. Иногда они по непонятным мне причинам пропускали целые группы жаждущих увидеть Босха без очереди. Ждать пришлось минут сорок. Билет стоил 15 евро.  

…  

На входе в музей прошел через магнитную арку. Сумочку мою просветили рентгеном. Раскрыли. Но ничего интересного в ней не обнаружили. Две камеры, которыми в Прадо нельзя пользоваться, очки, бумажник и три карамельки на случай, если поплыву.  

Прошел досмотр. Уфф…  

Передо мной – магазин книг и сувениров, за ним – буфет, переполненный проголодавшимся музейным народцем… Направо – вход в основное здание. Налево – в пристройку, на первом этаже которой выставка Босха, а на втором – де Латура. Это тот, который так ловко изображал задумавшихся вдовушек в свете масляной лампы. Видимо, они его возбуждали.  

Пошел налево. При входе в широкий светлый коридор еще одна проверка билетов. Вежливый дядя в униформе посмотрел на мою бумажку, а потом, укоризненно, мне в глаза. Зажестикулировал. Я вежливо попросил его объяснить мне причину его неудовольствия. Дядя побагровел, потом ткнул энергичным большим пальцем в мой билетик, на котором было пропечатано время входа на выставку Босха – 18:15, а потом тем же пальцем указал мне на крупные часы на стене, они показывали 17:05. Понятно.  

Глаза у дяди пылали как угли в когтях у Люцифера. Говорить с ним было бесполезно.  

Решил побродить по основной экспозиции.  

Пошел – куда глаза глядят.  

И сразу же наткнулся на четыре работы замечательного пейзажиста Патинира, который вроде бы не умел человеческие фигуры рисовать, современника Босха, явно не избежавшего его влияния. Внимательно рассмотрел только одну – «Пересекая Стикс».  

Посередине полотна – водный поток. Это Стикс.  

Слева – рай. А справа – ад.  

В Стиксе – лодка. В ней стоит голый великан – бородатый Харон, держится то ли за весло, то ли за руль и хмуро смотрит на зрителя: И тебе, мол, придется, со мной проехаться! Никуда ты от меня не денешься! Готовь монету.  

У Харона в ногах сидит маленькая фигурка, это оробевшая «душа» умершего человека.  

Есть от чего оробеть. По лесу бродит черт в обличье обезьяны. Трехголовый Цербер повернул к ней одну из своих голов. За ним – неприятная коричневая башня с аркой, украшенной фризом из жаб. Это вход в ад. Чуть дальше (и выше! ) – геенна огненная.  

А на левом берегу – благодать.  

Поляны, горы… город синий средневековый на плато…  

Ангелы, павлины, единороги…  

Фонтан вечной жизни, похожий на любимый бабушкин хрустальный кувшин, который я по неосторожности кокнул лет пятьдесят назад.  

Позже я прочитал в путеводителе, что у души, оказывается, есть выбор – куда плыть. Какое странное заблуждение!  

Хотя… многие молодые мусульмане отказываются от мирной жизни в благополучной Европе и уезжают на Ближний Восток или в Афганистан – воевать. Добровольно выбирают ад. Жалко, что не все остаются там навсегда....  

Рядом с работами Патинира – две большие картины Питера Брейгеля Старшего, хорошо известный мне «Триумф смерти» и (незнакомая мне) «Попойка в День святого Мартина».  

Собственно, на этом можно было и закончить мое посещение Прадо. «Триумф смерти» Брейгеля – ни в чем не уступает лучшим работам Босха. Или уступает? Что собственно на этой картине изображено?  

Ангелы смерти – все как один скелеты, иногда нагие, иногда одетые в доспехи… один – в епископской шляпе… другой в одежде шута… в саване… убивают живых людей, представителей различных сословий, ловят их сетями и загоняют в огромный гроб. Казнят. Одному по-евангельски на шею жернов повесили, другому перерезают горло ножом… орудуют косами, мечами, клещами, копьями…  

Травят адскими псами. Вешают и колесуют несчастных.  

На горизонте – зарево, в море – тонущие корабли.  

Скелеты звонят в колокола, бьют в барабаны, один играет на шарманке…  

В левом нижнем углу картины – лежит король во всем великолепии пурпура и горностаев, в доспехах. Нежно обнимающий его скелет показывает ему песочные часы. Твое время истекло! Пора на цугундер!  

А другой скелет – грабитель или адский бухгалтер – уже погрузил костлявые руки в бочку с золотыми монетами, государственную казну.  

В правом нижнем углу музицирует влюбленная пара, элегантный кавалер и его дама. Он играет на лютне, она поет. Рядом с ними – сама смерть подыгрывает им на скрипке, явно наслаждаясь своей ролью.  

Брошены игральные карты, настольные игры, застолье… пришло время погибели. И художник великолепно эту погибель документирует… как будто наслаждаясь, смакуя жуткие детали… играя позами и энергичными поворотами жертв и их палачей. Любуясь возникающими тут и там драматическими сценками. Главный убийца тут – не время, не ангелы смерти, а именно он, мазила, автор, режиссер бойни.  

И наблюдатель – невольно – подыгрывает Брейгелю. Играет в его игру. Ощупывает глазами фигурки… пьет их отчаянье… рисует вместе с автором… снимает кино…  

Не утруждая себя сочувствием или скорбью. Убивает, умирает… сотни раз.  

Какое изысканное наслаждение!  

Поиграть в режиссера мистерии жизни и смерти.  

Перед тем, как Костлявая схватит тебя самого....  

Разозлили американские туристы – несколько пышущих здоровьем толстомясых девок и громадных парней. Приперлись и начали так громко и агрессивно обсуждать картину, что пришлось закончить зловещую игру и отойти к «Попойке». Изрядная эта вещица неважно сохранилась, но вполне могла бы послужить продолжением для «Стога сена» Босха.  

Что же все-таки Брейгель изобразил на своем «Триумфе»?  

Пляску смерти? Мементо мори… Бесспорно.  

Апокалипсис? Вряд ли.  

Зверства испанцев?  

Датирована картина годами 1562-63. Нидерландская революция уже началась, кальвинисты уже свирепствовали в иконоборческом экстазе. Филипп второй был недоволен. Но до входа герцога Альбы в Брюссель и последующих массовых убийств и всевозможных жестокостей оставалось еще несколько лет.  

Или Брейгель их предвидел и изобразил?  

За четырехугольной «адской печью» (с пастью и двумя глазами), из которой вырывается пламя, в своего рода ущелье большую вооруженную группу людей атакуют с двух сторон эскадроны смерти. Поэтому картину правильнее было бы назвать «Сражением живых с ангелами смерти». Вроде брейгелевской же «Битвы карнавала и поста» или босховской «Битвы птиц и млекопитающих»…  

Батальное развлечение. Экшен. Мрачная забава.  

Не без злорадства.  

Кстати, ангелы смерти или скелеты уничтожают не только живых людей – они уничтожают на этой картине вообще все живое, в частности – яростно рубят деревья (на обрыве слева).  

Жутко…  

И все же… по сравнением с тем, что человеческая история нарисовала и продолжает рисовать «в реале» – эта картина Брейгеля только милый материал для пазла.  

Кстати, такой пазл, с «Триумфом смерти», я нашел в магазине сувениров музея Прадо на следующий же день. 23 евро. Прекрасное развлечение для успокоения нервов и развития наблюдательности. 12+...  

В следующем зале я натолкнулся на почти трехметровое в ширину «Снятие с креста» Рогира ван дер Вейдена. Которое тут же меня в себя втянуло (и заморозило педантизмом), несмотря на то, что на полу перед ним расположилась большая группа щебечущих детишек, а рядом с картиной стояла и вещала, тыкая и тыкая в нее наманикюренным пальцем, арт-воспитательница.  

В следующих залах меня ждали: Мой любимый Петрус Кристус, Мемлинг, Боутс, Герард Давид, Массейс… Несколько имен мне были незнакомы, но убедили сразу же. Педро Берругете («Расправа над альбигойцами»), Хуан Фландес («Распятие с предстоящими»), Луис де Моралес (томная «Мадонна»)…  

Время летело незаметно.  

Я уже потерял счет шедеврам…  

Рядом с работой Рембрандта «Юдифь на пиру у Олоферна» (кажется, та же Саския, но умопомрачительно хорошо написана! ) я опомнился, с трудом сориентировался и побрел в сторону Босха. Даже не взглянул на глядящих на меня из соседних залов – Рафаэля и Эль Греко… Хотел сохранить хоть немного энергии для «Сада наслаждений». Потому что – о господи! – после такого Рембрандта смотреть на что-то другое почти невозможно.  

Сунулся было в буфет, хотел выпить стакан холодной минеральной воды. Очередища! Стоять не стал. Пососал карамельку. Посидел несколько минут на скамейке в коридоре, помассировал колени, собрал последние силы, встал и пошел к Босху.  

Часы на стене показывали 18:45.  

Меня пропустили.  

Погулял между влекущих к себе изображений. Как дичь между капканов.  

Поздоровался со старыми знакомыми. Кивнул незнакомцам.  

Как только появилась возможность, встал истуканом перед «Садом наслаждений» и смотрел, не отрываясь, из фокуса триптиха на все три его части минут двадцать пять.  

Уходить не собирался. Слишком нежен был взгляд Бога – молодого человека с завитыми волосам, только что сотворившего красавицу Еву и, по крайней мере на этой картине, вовсе не собиравшегося выгонять из рая инфантильных прародителей...  

Вот и я – рай покидать не собирался.  

Вокруг меня уже недобро шептались другие почитатели Босха.  

Назревал заговор или жалоба. Пришлось уступить место. Но я уже все понял, что надо было понять, все ощутил, что можно было ощутить.  

Побывал в раю и в аду.  

Пережил все возможные экстазы.  

Слился с Абсолютом и насладился Относительностью.  

Искупался в источнике жизни.  

Вкусил сладкие плоды с Дерева познания добра и зла и еще с дюжины райских деревьев.  

Посетил с ознакомительными целями адский бордель в заду у человеко-дерева.  

Поплясал на голове у синего дьявола.  

Был им сожран и выброшен в озеро огненное.  

Был поднят оттуда… преображен… получил новое, молодое тело и посажен на единорога, кататься по кругу с другими женихами и высматривать в круглой купальне нежную подругу для любовных игр. С волшебным шаром на золотистоволосой головке.  

Наигрался в райские игры.  

Налетался как стрекоза.  

Наплавался как русалка в святой воде.  

Побывал вместе с другими юношами внутри клубники и огромного яйца.  

Там мы…...  

Кто, какой ученый ханжа сказал, а потом за ним все начали повторять, что на средней части триптиха Босх изобразил что-то недозволенное?  

Якобы для того, чтобы показать опасности и соблазны земной любви...  

Нет конечно. Тут изображена – чудесная греза человечества. То, к чему тайно стремится каждый – радость. В вечно длящемся остановленном мгновении.  

Поэтому не случайно то, что на правой, адской створке мучают не блаженных инфантов из средней части, а игроков, музыкантов, рыцарей...  

Мучают тех, из другой, взрослой, жестокой, кровавой и лживой жизни.  

А эти – дети Божьи – так и блаженствуют в сладком раю....  

Почти без памяти, обессиленный, но вдохновленный покинул Прадо…  

Поискал лениво продуктовый магазин… в ресторане сидеть не хотелось, там пахнет луком, чесноком, уксусом, копченостями-перченостями. А у меня в ноздрях еще трепетало благоухание рая. Так и не нашел магазин. Ни тогда, ни после.  

Купил в палатке три пузатых бутылки минеральной воды и ушел в свой отель, в прохладный номер. Даже по Мадриду не прошелся.  

Лежал перед сном и гадал… что же так напоминает эта первая встреча – с «Садом земных наслаждений». Долго перебирал метафоры… а потом сформулировал: Телепортацию.  

Телепортацию в другую галактику, в ту звездную систему, откуда пришла жизнь, на ту самую планету, где еще живет Бог, на которой все еще шелестят листьями райские деревья и текут четыре реки.  

Не придуманные, не иносказательные, настоящие.  

И триптих Босха – это портал, который эту телепортацию осуществляет.  

Или то самое, заветное «пространство зеро».  

И прекраснее тех биологических конструкций-башен, которые Босх нарисовал в левой и средней части триптиха – нет ничего на свете.  

И я хочу и до и после смерти между ними прогуливаться.  

Или как-то иначе – быть там. Среди них.  

Если не человеком или птицей, то хоть травинкой.  

Капелькой.  

Воспоминанием.  

Эхом.  

Дуновением ветерка.  

Уже много лет я не испытывал такого душевного подъема.  

Еще бы – я, все потерявший эмигрант, всему миру чужой, наконец-то обрел свою метафизическую родину, единственное место, где хотел бы быть.  

Поездка моя удалась, я был счастлив.  

ИСКУШЕНИЕ СВЯТОГО АНТОНИЯ  

Следующий день в Мадриде я посвятил второй великой картине Босха, которую всю жизнь мечтал увидеть, – лиссабонскому триптиху «Искушение святого Антония», этому удивительному собранию всяческой нечисти, мастерски воспроизведенной художником-изобретателем.  

Посмотрите хотя бы на летящий корабль на средней части триптиха (наверху, справа). Он и корабль и птица, у него есть и птичьи лапы, и ванты, и мачта, и флаг на ней, и даже палуба. Из корабля-аиста идет дым – внутри него или адское пламя или какой-то особый колдовской двигатель. Есть и команда… и что-то вроде маленького кружевного паруса или украшения полукругом. Изящный этот воздушный кораблик – не видение, а изобретение. Как говорил наш покойный завлаб – «конструктивно разработанная вещица».  

А навстречу ему летит боевой корабль, сработанный еще детальнее…  

Он и рыцарь, и птица (крылья), и гребное судно. Это чудо инженерии абсурда, магического конструктивизма… У него есть и вооруженная команда, и сложная система вант, и специальный таран, и нечто вроде длинного шипа, на конце которого – что-то горит. Для удара по кораблю противника и его поджога…  

Так же «конструктивны» на этой картине и собранные в группы (по интересам) демоны…  

…  

К «Саду наслаждений» даже не подошел, а только по новой традиции – кивнул ему и стал ждать, когда освободиться место у «Искушения». Минут через пять встал перед ним соляным столбом и удивлялся, и восхищался, и сканировал в память все-все детальки… простоял чуть не сорок минут, пока другие зрители не зашептались и не заволновались и не пожаловались служителю музея. Он попросил меня освободить место. Я подчинился.  

Потому что мне было приятно, что есть еще на свете люди, интересующиеся не модным барахлом, на тапасами и не футболом, а гротескными мирами Босха. К которому мы, почему-то, вопреки логике исторического развития и теории прогресса, приближаемся…  

Обошел триптих и еще долго смотрел на две почти монохромные композиции его обратной стороны – «Взятие Христа под стражу» (беднягу еще и под стражу толком не взяли, но уже начали над ним весьма экспрессивно издеваться, Петр замахнулся мечом) и «Несение Креста» (с прекрасным ландшафтом, Вероникой и разбойниками).  

…  

Живопись «Искушения» показалась мне не такой звонкой, как на «Саде», фигуры – не такими ясными, уверенно выписанными… что возможно объясняется их бесовским, нечистым происхождением.  

Фигура обнаженной дамы или ведьмы, или суккуба, на правой части триптиха, стоящей в расщепленном дереве по щиколотку в воде и искушающей сидящего перед ней старца нарисована далеко не так плотно, как многочисленные женские фигурки на средней части «Сада». Как будто другой художник рисовал. Или поздний ремесленник-поновитель прошелся по ней своей неумелой кистью? Или – наоборот, «Сад» перереставрировали маги из мастерских Прадо?  

Таких ведьм – в расщепленных деревьях, которые они иногда носят на голове, как капюшоны, – на триптихе «Искушение святого Антония» три; «расщепленность» этих ведьминских деревьев напрямую связана с «раз-вратом», «расщепленностью» судьбы человека, вставшего на путь греха, с «расщепленностью» тела праматери, возникшей по Библии, из-за проклятия ее и Адама Богом… (а до этого у Евы между ног было, по-видимому, только гладкое место).  

Даже непонятно, как же эта бесовка надеется искусить старца – при ее-то неуклюжем, явно неухоженном теле… безгрудая… неприятная какая-то… лысая певица… явно испугавшаяся ощерившегося на нее леопардоподобного дьявола, который поймал рыбешку с застрявшей в жабрах стрелой.  

На венецианском триптихе Босха «Святые отшельники» – обнаженная дама тоже искушает Антония. Она стоит рядом с расщепленным деревом, на котором сидит рогатый демон. Этот суккуб нарисован поживее и почувственнее, чем на «Искушении». Но мрачный Антоний на него и не смотрит… он зачерпнул кувшином в ручейке воды и сейчас встанет и понесет кувшин в свою келью-гробницу. Лицемер. Не будут нагие женщины столь часто являться тому, у кого нет к ним очень сильного интереса.  

…  

Ведьма, она и есть ведьма… прикрывает прозрачной кисеей свой лобок, а кисею эту – держит своей правой, трехпалой лапой пузатый демон-лягушка или обезьяна с гадкими рогатыми крыльями, которому другая ведьма, видимо сводница или содержательница притона, наливает в черную чашу из подозрительно синего кувшина демонского винца. Бес этот, как утверждают некоторые искусствоведы, олицетворяет сладострастие.  

Почему олицетворением одного из самых чудесных даров природы служит у Босха такой мерзкий бес? У мудрых древних любовь олицетворяли купидоны-амурчики… Венеры-Афродиты…  

Лицемеры-христиане расколотили их прекрасные статуи… но во времена Ренессанса начали опять их рисовать… тянуло… все эти нежные ботичелли-джорджоне…  

Босх не был мастером Ренессанса. Я не знаю и не хочу гадать, как он относился к телесной любви. Не к детско-юношеским эротическим играм, которыми заняты андрогины на средней части его «Сада наслаждений», а к обычному, взрослому половому акту…  

Но, слава Богу, сохранился свидетель, точнее – два, которые могут компетентно охарактеризовать это отношение. Если и не индивидуально босховское, то, скажем осторожно, тогдашнее, католическое. А хертогенбосский мастер был верным католиком (другого не приняли бы в Братство Богоматери).  

Эти свидетели – почтенные инквизиторы-доминиканцы Генрих Крамер и Якоб Шпренгер, опубликовавшие в 1487 году свой «Молот ведьм» и лично отправившие на костер не одну женщину. Глупое и скучное это произведение, от которого вдобавок разит не только мертвящим духом схоластики, но и горелым человеческим мясом, было наверняка Босху в той или иной форме знакомо.  

Так вот, они утверждают, что любое половое сношение – отвратительно.  

Физиологически отвратительно. Даже «законное», между мужем и женой, состоявшими в церковном браке, с целью не наслаждения – упаси Бог! – а исключительно для продолжения рода. Отвратительно не только им, монахам, но и самому Богу. За что он и «попускает» дьявола кусать человека.  

Вот как.  

И олицетворением такого отвратительного акта, может служить только гнусный, распущенный, пузатый, опивающийся «вином блуда» демон. Жаба или обезьяна. Да еще и с крыльями бабочки. Босховский купидон.  

…  

И вокруг него нечистая сила образует нечто вроде группы или «корабля».  

Расщепленное дерево с голой ведьмой служит тут корпусом и мачтой. На суку сидит зловещая птица. Демон в круглой шапке с хвостом – установил лестницу, сейчас полезет наверх. Что он будет там делать? Из-за ствола, слева, выглядывает демоница, у корней преет чертовская крыса, колоссальная красная драпировка (выныривающая и на средней части триптиха) объединяет все это в единую композицию…  

Забыл упомянуть – все это чертовское гнездо находится в реке. Как всегда у Босха – противоположные элементы, разноплановые начала слеплены в «фунциональный ком»…  

Мастер создает что-то вроде «образно-смысловой машины». Со спецзаданием. В данном случае – машина предназначена для эротического наезда на основателя отшельнического монашества. Колет и бьет она Антония, формулируя метафорически, не одной иголкой сладострастия, а сразу несколькими орудиями.  

С разных сторон.  

Из разных миров.  

Из различных времен.  

Для усиления ее действия под ней расположено еще одно бесовское гнездо, еще одна «машина» издевки. Это стол, наполовину покрытый скатертью, из под которой выглядывает чертовская мышка. На столе кувшин… только не с водой или церковным вином, а с поросячьей ножкой. На столе (или престоле) – хлеб.  

Пародия на Евхаристию?  

На стол положил свои черные когти чернявый демон. Под столом живут бесы. Один из них только что пронзил кинжалом горло обнаженного мужчины с кривым зазубренным мечом в руке. Другой обнаженный, в характерной накидке, вовсю трубит в гадкую, составную трубу, из которой выбивается дым. На трубе подвешено что-то, напоминающее сардельку. Третий обнаженный стоит рядом со столом, опираясь на костыль. Одна нога его – в пузатом кувшине… с другой… до колена содрана кожа… фррр…  

По его болезненной гримасе можно заключить, что и с ноги, которая в кувшине, тоже или сдирается кожа какой-нибудь адской зверюгой, или в кувшине – огонь и кожа сгорает… Кто эти трое обнаженных мужчин – бесы, мученики, символы того или сего – я не знаю. Возможно, Босх, рисуя их «имел что-то в виду», «что-то глубокомысленное и таинственное», а может и не имел. Для меня, современного зрителя, это не так уж и важно. Мне интересно не то, что мне может рассказать тот, реальный мастер из Хертогенбосса, мне интересно послушать рассказ и посмотреть картинки того Босха, который уже поселился в моем сознании.  

Такой же стол-престол можно наблюдать на небольшом «Искушении святого Антония» из Канзас-Сити, которое кажется только недавно причислили к босховским шедеврам. Стол этот плавает в ручейке, из которого Антоний черпает воду кувшином. На нем – кувшин, ножка свиньи, и хлеб (просфора). За этим столом сидит бес-утконос. Он положил свою трехпалую когтистую лапу на стол.  

Это особое искушение Антония и тут и на нашем триптихе – изощренное издевательство нечистой силы над таинством «пресуществления», над «телом и кровью Спасителя» (ее роль выполняет на Руси Кагор). Есть, кстати, над чем издеваться. Миллионы христиан верили и верят в этот наглый поповский обман. Уверен, узнай тот, настоящий Иисус, который умер на кресте, которому потом павлы, римские попы и маркионы и их юроды-последователи приписали столько всякой лжи, об этом обмане – был бы возмущен, опечален и уехал бы в Индию. Есть фрукты и купаться в океане.  

Возможно, тут следует добавить, что черти победили, христианство умирает.  

Слишком много в него внесли – за два тысячелетия истории – разнообразные крамеры–шпренгеры лицемерия, предрассудков и жестокости.  

…  

Тем не менее, перед тем, как продолжить обсуждение «Искушения» хочу привести тут еще несколько цитат из общедоступного перевода «Молота ведьм» на русский язык (я позволил себе немного сократить и поправить слог, иначе читать невозможно). Для того, чтобы помочь читателю представить себе, какого рода менталитет разделял – скорее всего – и добрый католик Иерон ван Акен.  

Цитаты из «Молота ведьм»:  

«В Бернском округе тринадцать детей были съедены ведьмами… Одна ведьма призналась: Мы подстерегаем детей некрещеных, но также и крещеных. Мы убиваем их, согласно нашим обрядам, когда они лежат в колыбели. После их смерти мы украдкой похищаем их из могил и варим их в кастрюле до тех пор, пока не размякнут кости и все тело не сделается жидким и годным для питья; из более густой массы мы делаем мазь, применяя ее для волшебства и полетов; более же жидкой массой мы наполняем пузатую бутыль; тот, кто из нее выпьет, соблюдая наши обряды, становится одним из нас.  

…  

Когда ведьмы не убивают новорожденных, они посвящают их демону. Повивальная бабка выносит его под каким-либо предлогом из родильной комнаты и, поднимая на руках, посвящает новорожденного князю демонов, Люциферу.  

…  

Ведьмы приготовляют мазь из сваренных частей детского тела, особенно тех детей, которых они убивают до крещения; по указанию демона намазывают ею какое-либо седалище или палку, после чего тотчас же поднимаются на воздух; это бывает и днем, и ночью, видимо и невидимо. Иногда ведьмы летают без всякой внешней помощи, невидимо действующей силой демонов.  

…  

Некая женщина, впоследствии пойманная и сожженная, в течение шести лет сожительствовала с инкубом под боком своего спящего мужа; это бывало три раза в неделю: субботу, среду и пятницу, или же в другие праздничные ночи. Она дала дьяволу клятву, что по истечении семи лет она посвятит себя ему телом и душою. Однако на шестой год она была схвачена и предана огню.  

…  

Священник Фрейзингской епархии рассказывал, как он однажды телесно был поднят демоном на воздух и перенесен в отдаленную местность. Другой священник из селения Обердорф, возле Ландсгута, собственными глазами видел этот полет.  

…  

В городе Вальдсгут на Рейне, в Констанцской епархии, некая ведьма, сильно ненавидимая всеми горожанами, не была приглашена на празднование одной свадьбы, тогда как почти все горожане присутствовали на ней. Возмущенная ведьма решила отомстить; призвала демона и рассказала ему причину своего горя, прося его, чтобы он наслал град и таким путем рассеял всех участников свадебного поезда. Демон согласился и поднял ее на воздух; она полетела по воздуху к горе, находившейся вблизи города; ее полет видели пастухи. Вырыв яму, она налила туда собственной мочи вместо воды и размешала пальцем. Демон бросил эту влажную массу в воздух и наслал град необычайной силы, но только на празднующих свадьбу горожан. Горожане были рассеяны, а ведьма возвратилась в город. Она была схвачена и сожжена.  

…  

Многие видели на полях и в лесах, как ведьмы лежали на спине, оголенные ниже пупка и, придав членам соответствующее непотребству положение, двигали бедрами и голенями, в то время как демоны-инкубы действовали невидимо для окружающих. В конце акта от ведьмы поднимался в воздух черный пар, высотой в человеческий рост…  

…  

В одном городе, ведьма приняла тело Христово и вдруг, по отвратительной женской привычке, нагнулась и захватила в рот подол, затем вынула изо рта тело Христово, завернула его в платок и по указанию дьявола положила его в горшок, в котором находилась жаба, и спрятала его в землю в конюшне, рядом с амбаром, недалеко от своего дома, присоединив к нему несколько других вещей, посредством которых она совершала свои ведовские деяния. По милости божией ее преступление открылось. На следующий день мимо конюшни проходил один поденщик и услышал голос как бы плачущего ребенка… Ведьма, будучи схвачена и допрошена, созналась в преступлении, сказав, что она спрятала тело Христово в горшок с жабой, чтобы посредством полученного из жабы порошка можно было, по желанию, насылать вред людям и животным.  

…  

Известный колдун по имени Стадлин в Лозаннской епархии, будучи захвачен, признался, что в одном известном доме, где жили муж с женой, он посредством своего колдовства убил семь младенцев в утробе матери, так что женщина несколько лет имела выкидыши. То же он проделал в этом доме с мелким и крупным скотом, среди которого в течение нескольких лет не было ни одного живого приплода.  

…  

Одна девица была превращена в кобылу, как то думала она сама и многие другие, видевшие ее, за исключением св. Макария, которого дьявол не мог обмануть. Когда ее привели к нему, с целью излечения, святой силою своих молитв освободил ее от наваждения, прибавив, что это с ней приключилось потому, что она пренебрегала исповедью и причастием. Превращение это произошло так. Один юноша сильно желал совратить ее к непристойности, а так как она из-за целомудрия сопротивлялась, то один еврейский колдун, к которому обратился юноша, околдовал девицу и силою демона превратил ее в кобылу.  

…  

Некоторые ведьмы, скрывают мужские половые органы (до двадцати или тридцати зараз) в птичьем гнезде или ящике, где они движутся, как живые, и принимают пищу, что многие видели и что повсеместно известно… все это делается дьявольским наваждением. Некто рассказывал, что когда он потерял член и обратился за восстановлением своего здоровья к ведьме, та приказала ему подняться на дерево и из находившегося там гнезда, в котором лежало большое количество членов, взять себе один. Когда тот хотел взять из них один побольше, ведьма сказала: «Нет, этот не тронь, он принадлежит одному попу».  

…  

Некий бес принял образ святого Сильвана, епископа из Назарета. Этот бес начал ночью побуждать к прелюбодеянию одну знатную женщину, лежавшую в постели. Когда она закричала, бес спрятался под ее постель. Найденный там, он стал лгать, называя себя епископом Сильваном. О святом муже пошла дурная слава. Бес же исчез.  

…  

Падучая болезнь, или эпилепсия, передается людям с помощью яиц, которые кладутся с телами умерших в могилы, и главным образом, с телами таких, которые занимались чародеяниями. Такие яйца, вынутые спустя некоторое время из гроба, давались [жертве] в пищу. Вкусивший становился эпилептиком.  

…  

Кассиан рассказывает о двух языческих волшебниках, которые будучи различны в своем лиходействе, последовательно насылали посредством своего волшебства демонов в келью блаженного Антония, чтобы через их искушения изгнать его из нее, потому что они были полны ненависти против святого человека… И хотя бесы поражали его дух мучительными уколами, он изгонял их знамением креста, которое он запечатлевал на лбу и груди, а также усердною непрестанною молитвою».  

…  

…  

Вот мы и вернулись к Антонию Великому.  

Узнали, что неверные жены и мастурбирующие женщины на самом деле совокупляются с невидимыми мужьями и церковниками инкубами, что некоторые лошади – это на самом деле девицы, что ведьмы и колдуны не только вызывают выкидыши, но и насылают град и порчу на добрых христиан, едят новорожденных младенцев и могут летать – и сами и при помощи демонов (на триптихе Босха можно найти тому множество примеров). Что украденные у владельцев ведьмами мужские члены могут есть и живут в гнездах или ящиках…  

Неужели Босх верил во всю эту галиматью?  

Как ответил бы Иван Бездомный – «на все сто». Иначе он не создал бы свое «Искушение святого Антония». Выглядит этот триптих не как «фантазия на тему», а как достоверное свидетельство, как обвинительный документ, как призыв к борьбе с нечистыми духами, которые заполнили собой весь мир!  

Пафос этой картины – инквизиторский, в прямом смысле – мракобесный.  

…  

Хочу тут процитировать еще одно произведение, тоже наверняка хорошо известное Босху. Полное его название звучит так: «Житие преподобного отца нашего Антония, описанное святым Афанасием в послании к инокам, пребывающим в чужих странах».  

Это – основной источник информации о жизни Антония. И тут я позволил себе кое-где сократить текст.  

«Однажды, пред вкушением пищи около девятого часа встав помолиться, Антоний ощущает в себе, что он восхищен умом, а что всего удивительнее, видит сам себя, будто бы он вне себя, и кто-то как бы возводит его по воздуху; в воздухе же стоят какие-то угрюмые и страшные лица, которые хотят преградить ему путь к восхождению».  

С некоторой натяжкой можно утверждать, что это «парение на высоте» Босх изобразил на левой створке триптиха. Антоний как бы лежит на демоне-лягушке, расставившем в разные стороны перепончатые крылья. Демон с волчьим лицом показывает отшельнику зубы.  

Рискну предположить, что именно это описание Афанасия метафизического события, произошедшего с Антонием вдохновило строителей собора святого Иоанна в Хертогенбоссе посадить на ребра (аркбутаны) собора сотню-другую карабкающихся наверх соискателей небес... и «преграждающих им путь к восхождению» гаргулий, стражей Царства Божия, «с угрюмыми и страшными лицами».  

…  

«Диавол, видя такое расположение в юном Антонии, не потерпел этого, но как привык действовать, так намеревается поступить и с ним. Сперва покушается он отвлечь Антония от подвижнической жизни, приводя ему на мысль то воспоминание об имуществе, то заботливость о сестре, то родственные связи, то сребролюбие, славолюбие, услаждение разными яствами и другие удобства жизни, и наконец жестокий путь добродетели и ее многотрудность, представляет ему мысленно и немощь тела, и продолжительность времени, и вообще, возбуждает в уме его сильную бурю помыслов, желая отвратить его от правого произволения… наступает на юного Антония, смущая его ночью, и тревожа днем.  

Не ослабевал окаянный диавол, ночью принимал на себя женский образ, во всем подражал женщине, только бы обольстить Антония; Антоний же, помышляя о Христе, и высоко ценя дарованное Им благородство и разумность души, угашал угль его обольщения.... Поелику змий этот не возмог низложить этим Антония, то, по написанному, скрежеща зубы своими, является в образе черного отрока. И говорит: Я — друг блуда; обязан уловлять юных в блуд, производить в них блудные разжжения. Многих, желавших жить целомудренно, обольстил я; великое число воздержных довел до падения своими разжжениями».  

Хотя тут описано искушение молодого Антония, можно утверждать, что описанная нами выше сцена – на правой части триптиха – это и есть попытка «блудного разжжения» Антония демонами. Ничего у них не получилось.  

Внимательно прочитав эту цитату, я пришел к выводу, что «диавол» в принципе желал Антонию только хорошего. Пытался отвлечь его от никому не нужной мазохистской аскезы – во имя фальшивой идеи. Пытался вернуть его в обычную человеческую жизнь.  

Но нет, Антоний предпочел духовную самокастрацию, захлебнулся в чудовищном изуверстве, прожил долгую и абсолютно бессмысленную жизнь и совратил на ложный путь множество последователей, которых по сути лишил человеческого бытия и человеческих радостей и превратил в фанатиков, в идиотов.  

Дьявол и дьяволы Антония не были чем-то внешним, это были голоса его собственного подсознания, голоса здравого смысла, голоса молодости, сигналы здорового тела, жаждущего любви… Антоний всю свою долгую жизнь с ними боролся. Поборол. Поборол самого себя. Великий человек, конечно, но придурок.  

А Босх силой своего особенного таланта материализовал бесов Антония. Придал им ни с чем не сравнимую по оригинальности форму. Вдохнул в них жизнь... И они разбежались с его картин – миллионами копий по всему миру… Слава Богу, сменив по дороге свою природу…  

Превратившись в развлечение.  

Но суровый средневековый оригинал все еще прыскает ядом…  

Не смотрите на него слишком долго, мальчики и девочки, это опасно для ваших неокрепших душ.  

…  

«Враг, боясь, что Антоний в короткое время наполнит пустыню подвижничеством, приходит к нему в одну ночь со множеством демонов и наносит ему столько ударов, что от боли остается он безгласно лежащим на земле; и, как сам Антоний уверял, весьма жестоки были его страдания, и удары, нанесенные людьми, не могли бы, по словам его, причинить такой боли. Но по Божию Промыслу на следующий день приходить тот знакомый, который приносил ему хлеб. Отворив дверь и видя, что Антоний лежит на земле, как мертвый, берет и переносит его в храм, бывший в селении, и полагает там на земле.... Ненавидящий же добро враг сзывает псов своих и, разрываясь с досады, говорит: «Смотрите, ни духом блуда, ни ударами не усмирили мы его; напротив того, отваживается он противиться нам. Нападем же на него иным образом»… Ночью демоны производят такой гром, что, по-видимому, все то место пришло в колебание, и как бы разорив четыре стены Антониева жилища, вторгаются, преобразившись в зверей и пресмыкающихся. Все место мгновенно наполнилось призраками львов, медведей, леопардов, волов, змей, аспидов, скорпионов, волков. Каждый из этих призраков действует соответственно наружному своему виду. Лев, готовясь напасть, рыкает; вол хочет, по-видимому, бодать; змея не перестает извиваться: волк напрягает силы броситься. И все эти привидения производят страшный шум, обнаруживают лютую ярость. Антоний, поражаемый и уязвляемый ими, чувствует ужасную телесную боль. Господь же не забыл Антониева подвига, и пришел на помощь к подвижнику. Возведя взор, видит Антоний, что кровля над ним как бы раскрылась, и нисходит к нему луч света. Демоны внезапно стали невидимы; телесная боль мгновенно прекратилась».  

И это искушение Босх иллюстрирует, разумеется не буквально, не «близко к тексту». Изнемогшего от боли отшельника несут или переводят через мостик его друзья – на левой части триптиха, ниже середины. Один из них – с открытым лицом и коленом – идентифицируется некоторыми как скрытый автопортрет художника. Проверить это невозможно. Мне его лицо напомнило лицо Босховского «странника» с обратной стороны «Воза сена».  

«Множество демонов» – на средней части триптиха. Там же можно найти и раскрытую кровлю, и Христа и спасительный луч, посланный им Антонию в утешение.  

Смешно... дьявол опасался, что Антоний – «наполнит пустыню подвижничеством». Давным давно в пустынях Египта нет никаких «подвижников-отшельников». Как ветром сдуло. И немногочисленные христиане-копты (Антоний был коптом) влачат в Египте жалкое существование. И гонят их не бесы, а воинственные мусульмане.  

…  

«Антоний, немедля, уходит один в гору. Но враг, видя опять его ревностное намерение и желая воспрепятствовать этому, в мечтании представляет ему лежащее на пути большое серебряное блюдо. Антоний, уразумев хитрость ненавистника добра, останавливается, и смотря на блюдо, обличает кроющегося в призраке диавола».  

Дьявол в блюде. Как романтично!  

Серебряное блюдо можно найти на триптихе Босха. На средней его части. Его держит в руке бесспинная соседка Антония в шлеме, чепце или платке поверх шлема и в шикарном платье, заканчивающемся чем-то вроде хвоста.  

…  

«Так в одну ночь, когда Антоний проводил время во бдении, враг посылает на него зверей. Все почти гиены, бывшие в этой пустыне, вышедши из нор, окружают его; Антоний стоял посреди них, и каждая зияла на него и угрожала ему угрызением. Уразумев в этом хитрость врага, он сказал гиенам: «Если имеете власть надо мною, то я готов быть пожран вами. А если посланы вы демонами, то не медлите и удалитесь; потому что я — раб Христов». Едва Антоний сказал это, гиены бежали, как бы гонимые бичем слова».  

Хорошо, что гиены понимали по-коптски! Вот что значит образование!  

Вообще-то на триптихе Босха демонов-зверей не так уж много. За «гиену» может сойти гибридное существо, которого держит стальными рукавицами за крыло и за рог ведьма с расщепленным деревом на голове – на центральной части триптиха, в группе демонов слева от коленопреклоненного Антония. Эта высунувшая язак (и какой! ) «зияющая» зверюга выглядит так, как будто она действительно готова нашего мужественного отшельника «угрызть и пожрать». Кроме нее в «пугалку» входят: две неприятные адские собачки в кафтанчиках, вышеупомянутая ведьма, вооруженная еще и луком и стрелами, туша мертвого животного (то ли птицы, то ли свиньи), бес с разбитым кувшином на голове вместо шапки (в кувшине цветы)… еще один бесенок влез в рыцарские доспехи, которые ему явно не по размеру и воинственно высунул из них лапу с коротким мечом. Кроме того, эта машина страха и соблазна снабжена шестом с колесом, на котором видны остатки казненного, а на ведьминском дереве висит змея и черная шапка колдуна.  

Выше этой группы – пейзаж с горящим городком. Удивительно хорошо нарисованный. Над горящей церковью летают крылатые дьяволы.  

…  

«И когда не могут обольстить сердце явным и нечистым сластолюбием, тогда снова нападают иным образом, и стараются уже устрашить мечтательными привидениями, претворяясь в разные виды и принимая на себя подобие женщин, зверей, пресмыкающихся, великанов, множества воинов. Но и в таком случай не должно приходить в боязнь от этих пpивидений; потому что они суть ничто, и скоро исчезают, особливо, если кто оградит себя верою и крестным знамением. Впрочем, демоны дерзки и крайне бесстыдны. Если и в этом бывают они побеждены, то нападают иным еще способом: принимают на себя вид прорицателей, предсказывают, что будет чрез несколько времени; представляются или высокорослыми, достающими головою до кровли, или имеющими чрезмерную толстоту, чтобы тех, кого не могли обольстить помыслами, уловить такими призраками. Если же и в этом случае найдут, что душа ограждена сердечною верою и упованием; то приводят уже с собою князя своего.  

Не убоимся его привидений; потому что и они лживы. Видимый в них свет не есть свет действительный; вернее же сказать, что демоны носят в себе начаток и образ уготованного им огня. В чем будут они гореть, тем и покушаются устрашать людей. Внезапно являются, но немедленно также и исчезают, не причиняя вреда никому из верующих, нося же с собою подобие того огня, который приимет их в себя.  

Какими они нас находят, приходя к нам, такими и сами делаются в отношении к нам; и какие мысли в нас находят, такие и привидения представляют нам…»  

В последнем предложении этой маленькой подборки поучений Антония, которые приводит в своем тексте Афанасий, на мой взгляд, заключена разгадка не только многих тайн Босха, но и наших с вами тайн, дорогой читатель.  

Больше открыться, чем на «Искушении святого Антония», Босх просто не мог. Это не только живопись, это его живое, конструктивно воплощенное подсознание. Тут и пожар родного города, который он пережил мальчиком, тут и первая его девушка… тут и существа, которые породили его собственные комплексы… тут и их причины......  

Существа, окружающие Антония на центральной части триптиха – как нельзя лучше подходят под общее описание нечистой силы, данное им в этом поучении.  

Это мечты… привидения… подобия… разные виды.  

Они суть ничто. Могут причинять боль, могут наверно и убить, если им (по Антонию) это позволит высшая сила, но запугать праведника им не под силу, как бы изощренно они ни были «сконструированы».  

Все эти демоны – с ущербом. Они действительно несут в себе «начаток и образ уготованного им огня». Возможно, именно этот огонь мы так часто видим на головах босховских бесов, в частности и на голове самого, на мой взгляд, загадочного из них – стоящего рядом со святым Иоанном («Святой Иоанн на Патмосе»)....  

То, что происходит за спиной Антония часто называют «черной мессой». Я не так хорошо разбираюсь в подобных ритуалах, чтобы утверждать обратное. Кажется, это опять, как и на правой стороне триптиха, «подобие» или «пародия» на Евхаристию (тут надо заметить, что изобретатель Босх часто повторяется, что мы ему конечно прощаем). Справа, на остатке колонны с фризом изображены сцены поклонения евреев золотому тельцу и еще прожорливому демону, сидящему на «барабане»… а слева от Антония один из участников «черной мессы» – негритянка (или бес в виде «черного отрока») – держит в руках блюдо (еще одно «серебряное блюдо»), а на блюде – гадкий голый божок, напоминающий «купидона» с правой части. Божок держит в руках яйцо (смыслов – куча, толку – нуль). Одна из двух интересно одетых дам справа подает стаканчик (наверняка с чем-то весьма и весьма многозначительным) свиномордому типу в черном слева. Типу с кинжалом, собачкой на поводке, лютней под мышкой (ох, не любил Босх музыкантов), и каким-то важным значком на груди. И самое главное – с совой на голове. Не тип, а отдельная, прекрасно разработанная конструкция… кошмар Антония, кошмар Босха… греза… привидение… ничто… пшик.  

Тип в черном принимает стаканчик левой рукой. Сейчас он его выпьет… и…  

И ничего не произойдет.  

…  

«Труды его многочисленны и велики: непрестанно постился он; одежду нижнюю — волосяную и верхнюю — кожаную соблюдал до самой кончины; не смывал водою нечистот с тела; никогда не обмывал себе ног, даже и просто не погружал их в воду, кроме крайней необходимости. Никто не видел его раздетым; никто не мог видеть обнаженного Антониева тела до того времени, как Антоний скончался, и стали предавать его погребению».  

Вонял наверно старичок, хоть святых выноси! Но, видимо, ему это нравилось. Как Мао Цзэдуну (тот тоже не мылся годами).  

Какая же у христиан (и у мусульмане, и у евреев) патологическая боязнь наготы!  

Или, что тоже самое – боязнь правды.  

…  

«Однажды пришли к нему два языческих философа, думая, что могут искусить Антония. … Философы удалились с удивлением. Они увидели, что и демоны боятся Антония».  

Два философа – уж не они ли изображены Босхом правее Антония на центральной части триптиха.. Или правее и ниже?  

Хотя их тут трое… пардон…  

Один – с длинным клювом, другой – с висячими ушами, кошачьей мордой и открытой пастью (тоже, видимо, хочет «угрызть») и с воронкой на голове. Третий – с обритой по-монашески головой, в очках, со звериной мордой, книжку читает, а вместо тела у него – человеческие останки… Настоящий философ.  

Правее философов – самая, на мой взгляд, интересная группа демонов.  

Тут и ведьма-дриада на огромной крысе, с ведьменышем (бесов-ская богородица), и птицо-человек верхом на лошади-кувшине в доспехах ниже пояса с органическим «ежом» вместо головы (вот уж пугало, так пугало! Позже его воспроизвел Макс Эрнст), и маг, и рыцарь-сорока, и мальчик-русалка с тарелкой каши на голове…  

Выше их – адская купальня, достойная отдельной статьи, а чуть пониже – заточённый в половину утки «схоласт». Рядом с ним – рыба, она же рыболовецкая шхуна с командой из двух чернявых бесов… Левее нее – огромная райская ягода, из которой выступают бесы в зверином обличье, лошадиный череп, играющий на арфе, сидящий на черепахе без панцыря, но в деревянных туфельках. В висящей корзине сидит голая ведьма в капюшоне монашенки и с кривым мечом.  

Искусство абсурдного адского конструирования Босха достигло тут своей высшей точки.  

Комментировать его бесполезно.  

КАПРИЧОС  

Третий мадридский день.  

Сегодня я провел в залах Босха только часок с небольшим, а потом бродил по роскошным коридорам Прадо. Шел… и пытался как-то отреагировать на вызов хертогенбосского мастера… противопоставить его мощному образному напору хоть что-то свое… собственное… выстраданное…  

Тщетно.  

Мысль отступала… Фантазия бездействовала. Я был разбит наголову, разгромлен. Солдаты мои разбежались. Личность моя напоминала пазл из тысячи фрагментов, которые глупые дети растащили по огромной квартире.  

Часа два я ходил по Прадо и собирал себя по кусочкам. Вроде бы собрал. Но думать так и не мог. Жить не мог. Потому что дьявол-Босх умудрился завязать узлы на подвижных нитях моего сознания. И «швейная машина» моего существования (прогоняющая мысли сквозь ушко реальности) сбоила.  

Не надо было мне так открываться! Почерствее надо быть. Пожестче…  

Узлы эти необходимо было во что бы то ни стало развязать. Или разрубить.  

Чтобы на самом деле не превратиться в андрогинную куклу со средней части триптиха «Сад земных наслаждений», застрявшую в предсуществовании, или в одного из демонов с правой части, мучителя душ и тел грешников, не обладающего однако ни телом, ни душой... Ведь я точно знал, в кого меня превратит Анубис-Босх, если я не смогу ему помешать. В беса, поднимающегося по лестнице в адский бордель во внутренностях человеко-дерева. В того… со стрелой в заднице.  

…  

На картины почти и не смотрел, потому что – они не красота, не безобразие, не развлечение… никакие они не портреты, не ландшафты, не мадонны, не распятия – а только и единственно ловушки для странствующих по нижним мирам невротиков. Для идиотов вроде меня. Сооруженные и расставленные мастерами ловитвы. И их красоты и перспективы – и другие наркотизирующие снадобья – для того и доведены до совершенства, чтобы дичь поглубже засунула в них свою шею. Чтобы нырнула в завораживающий клейкий мираж… Тогда они захлопываются как цветы-плутонианцы и начинают свою жертву сосать… добывают так особую, сверхфизическую энергию, чтобы жить своей вампирической жизнью…  

Пока время, солнечный свет, жучки или невежды-реставраторы не уничтожат их самих.  

Не позволил ни Рубенсу (прелое мясо которого терпеть не могу с детства), ни Тициану (это уже лучше), ни Тьеполо, ни Тинторетто, ни Эль Греко, ни Веласкесу увлечь себя, загнать внутрь картины и сожрать с потрохами… хватит с меня и Босха.  

Брел себе и брел…  

Как сапер по минному полю.  

…  

У одной картины, однако, остановился. Только посмотрел на нее, и… не смог заставить себя идти дальше. Заворожила. Поймала, как дионея кузнечика.  

Поздний Гойя. «Молочница из Бордо». Какая свободная живопись!  

Океан.  

Воздух.  

Свет.  

Дыхание и трепет жизни.  

Тут же влюбился в эту Молочницу по уши.  

И босховские узлы тут же исчезли. Стоило ей только посмотреть мне в глаза.  

Швейная машина застрекотала и начала шить… Челнок привычно засновал… и ткань жизни побежала в даль как лисица, ушедшая от охотников.  

Перед этой картиной меня – как Достоевского перед эпилептическим припадком – посетило что-то вроде озарения или видения.  

«Молочница из Бордо» вдруг открылась как дверка сейфа, за ней показалась камера с полукруглым окошком… и тут же садануло оттуда нездешним светом… промелькнули и тени… явно не кошерные… и кто-то позвал меня… птичьим голосом.  

Я увидел большую руку и неприятную, зубастую мордочку гнома… руку он протягивал ко мне (и она становилась больше и больше! ) и шептал по-щеглиному: «Мы хитренький народец, оле оле оле… Компре ву? Продаем хорошее настроение оптом! Заходи к нам, дружище, покажу тебе кое что на филейных частях монашенки. Не прогадаешь! У нас весело. И Брамбила и Нестор тут. Не надоело тебе с этим брабантским жмотом якшаться? Он же мухомор, а не художник! Укошмарил тебя. И винцом угостим настоящим. Наваррской лозы».  

В левой его лапе сверкнул заполненный бордовой жидкостью бокал.  

Нестор, гаденький карлик, показал мне хлеб, смоченный в вине, съел его и всунул в беззубый рот большой палец. Зачмокал. А жуткая старуха Брамбила сделала неприличный жест и поиграла кокетливо ножкой сорок шестого размера с грязными ногтями, обутой в засаленный сандаль.  

Брабантским жмотом? Это он про Босха?  

Зажмурил глаза и зажал руками уши… а потом… ошарашенный и «в смущении великом» отошел от «Молочницы» и побрел потихоньку к выходу. Коленками назад.  

Решил, что у меня уже «началось», и что скоро «капец».  

Зашел в книжный магазин.  

Посмотрел мутными глазами на книжные полки и собрался было уходить – ужасно хотелось принять прохладный душ, успокоиться и вздремнуть часок – как вдруг увидел корешок здоровенной книги.  

LOS CAPRICHOS DE GOYA  

Книга была не новая, видимо продавцы взяли ее у знакомых на продажу. Издана в Барселоне, в 1977 году. Бумага – превосходная. 40 евро.  

Раскрыл наугад…  

И тут же услышал звуки борьбы… сопение и стоны дерущихся…  

Две голые старухи дрались не на жизнь, а на смерть.  

Картинка в книге была живая!  

Кудлатая одолевала Косматую. А слева и сверху к ним подползали темные клыкастые и когтистые чудовища. Им явно хотелось поучаствовать в сваре. А потом уволочь обеих ведьм в преисподнюю.  

Вот… ведьмы повернули свои страшные головы ко мне… и впились в меня тяжелым взглядами голодных варанов. Протянули ко мне окровавленные руки с грязными ногтями с застрявшими под ними седыми волосами…  

Кудлатая сморгнула.  

Косматая рыгнула.  

Одно из чудовищ высунуло лапу из книги и цапнуло меня когтем за палец.  

Другое расправило черные крылья… оно явно собиралось вылететь…  

Захлопнул книгу. Слышал, как нечистое воинство заскрежетало зубами…  

Зацарапало когтями.  

Заклекотало.  

Все понятно! Действительно «началось». Спятил, и не заметил.  

Вспомнил булгаковского киевского дядю и буфетчика из «Варьете».  

Глумящийся воробышек, танцующий фокстрот. Да-с. Кот-шапочка. Гелла…  

Подал продавцу сорок евро. Он кивнул… улыбнулся…  

И тут же непонятная сила рванула его в сторону… и бросила назад.  

И вот… продавец вдруг перестал быть похож на себя…  

В сером монашеском одеянии, с метровым шприцем в руках, с раскрытым хрипящим ртом, из которого вылезали непропорционально большие передние зубы…  

Продавец заревел: «Клизму заказывали? Оголи ягодицы, парень! Хочешь жить – получай клизму. Свежий раствор. Хвоя с инсулином. Немножко обожжет внутренности, зато потом все болезни убегут. Специально для вас, сеньор! Держите, держите, мерзавца! »  

Последние слова предназначались для его, непонятно откуда взявшихся, дружков и подруг, обступивших меня со всех сторон… Они стянули с меня шорты… и мой зад почувствовал прикосновение холодного наконечника.  

…  

Морок исчез также же неожиданно, как появился.  

Ставший самим собой продавец открыл кассу. И она прозвенела приятной электронной мелодией. Я заплатил и двинул с добычей под мышкой к выходу из музея. Инстинкт-императив настойчиво шептал – скорее, скорее на свежий воздух. Пока ты в обморок не брякнулся и тебе клизму не поставили.  

По дороге к выходу попытался, как советовал мне когда-то мой тренер по плаванию, продышать легкие. Безрезультатно. Мало кислорода в Прадо. А азотом легкие не прочистишь. Возбужденные встречей с прекрасным туристы дышали глубоко, как гиппопотамы, а вентиляция работала плохо.  

На улице успокоился.  

Солнышко светило так радостно.  

Гитарист наяривал на гитаре фламенко.  

Несколько изможденных нищенок проводили меня ненавидящими взглядами.  

Вороны искали орешки на сухом газоне.  

Молодые испанцы с вожделением разглядывали голые бедра туристок из северных стран.  

…  

Не доходя до перекрестка, видел удивительную сцену.  

Двое мужчин тащили на себе ослов. Ослы гордо смотрели на толпы туристов, осаждающих Прадо, и на памятник Гойе. А бедные терпилы потели, кряхтели, но шли… шли… со своей тяжкой живой ношей…  

Их черные глаза с длинными густыми ресницами, казалось, ничего не видели… не хотели видеть.  

И… фу, какая гадость… один из ослов, здоровенная такая скотина, так и не смогший удобно устроиться на спине тащившего его мужчины… имитировал половой акт… как кастрированная собака. Внушительный его зад неприлично дергался.  

Странные в Испании национальные обычаи!  

Или это был рекламный трюк для художественно подкованной интернациональной публики?  

Ни туристы, ни прохожие никак не реагировали на разъезжающих на спинах мадридцев животных. Камеры не щелкали. Глупые девицы не делали с ними «селфи».  

Привыкли?  

К чему привыкли? К тому, что люди таскают ослов по улицам Мадрида?  

Тебе-то что? Ты-то никогда никого не таскал…  

Ни жен, ни детей, ни свою старенькую мамочку. Бросил всех…  

А себя самого всегда умудрялся пристроить у кого-нибудь на спине. Да еще и… Так что молчи себе в тряпочку.  

Молчу, молчу.  

…  

Заскочил в крохотную лавочку на углу, там продавали всякую мелочь.  

На прилавке стояли несколько пластиковых стаканчиков с зеленой жидкостью. Бесплатная реклама…  

Не задумываясь, выпил один стаканчик. Жидкость была терпкой, крепкой и пахла мятой и жареным миндалем. Ликер? Это как раз то, что мне надо. Выпил еще два стаканчика. В голове слегка зашумело, но по телу пошла приятная волна.  

Нашел на не очень чистой полке непрозрачную пластиковую бутылку с изображением коров и надписью «Leche» (оказалось – это молоко) и полкило белого хлеба, вынул из холодильника две стограммовые упаковки местной, неестественно красной колбасы с светлыми прожилками жира (другой не было) и несколько банок яблочного сока.  

Немолодая полненькая китаянка-продавщица приняла у меня деньги и улыбнулась как-то странно. Затем… еще более странно… посмотрела на мой живот.  

Мяукнула и расстегнула несколько перламутровых пуговиц на розовой блузке.  

Показала мне глазами на корзинку под ногами… в корзинке лежали куклы, похожие на младенцев…  

Обычная реальность – как занавес на сцене – беззвучно отошла в сторону и на ее место незаметно встала другая. И началось что-то непонятное… опасное... и соблазнительное.  

Карнавал? Цереалий? Цам?  

Над нами пролетели два мерзких нетопыря и целая стая сов.  

Неторопливо прошли по воздуху несколько элегантных дам и кавалеров в полумасках.  

Пробежал детина-дебил в юбке.  

За ним двое громил пронесли корчущуюся в их крепких руках девушку.  

Пролетела странная влюбленная пара. Он был ранен и умирал. Она в отчаянии обнимала его. Вслед за ними пролетела окровавленная шпага…  

Горбатый урод провел по воздуху юную красотку. За ними последовали ее отец, мать и тетка. Все они плакали.  

Последними мимо нас проплыли играющая на гитаре (на бесструнной стороне) обезьяна и ее благодарная публика – два льстеца и умиленный до слез осел…  

Опять «началось»?  

Китаянка быстро вышла из-за прилавка и защелкнула замок на входной двери. Убрала висевшую в окошке картонку с надписью – OPEN.  

Потом мягко, как кошечка подошла ко мне (мне показалось, что у нее два лица – человеческое и кошачье), сняла блузку и бюстгалтер, задрала мне майку… замурлыкала… погладила мой живот… одной рукой влезла мне в трусы… а пальцами другой сжала мне сосок…  

Человеческое лицо ее исчезло, осталось только кошачье… она по-звериному улыбалась, показывая острые зубы и лиловый юркий язычок, и мурлыкала еще громче.  

Я смутился. Не оттолкнул ее, как следовало. Одервенел.  

…  

Что привлекло ко мне эту чужую женщину-кошку из другого мира?  

Неужели пузо, которого я так стеснялся?  

Или она увидела, когда я расплачивался, толстенькую пачечку пятидесятиевровых бумажек у меня в портмоне? И захотела сделать интимный цап-царап? Напустила на меня морок и…  

Морок мороком, а дело свое кошечка делать умела. Через минуту я уже был на высокой золотой горе и готов был прыгнуть с обрыва в голубую реку… и превратиться в сверкающие брызги…  

Во время оргазма я испытал метаморфозу. Стал моложе лет на тридцать…  

Ощутил, что парю в воздухе. Голый. А рядом со мной парила моя китаяночка.  

За нами стоял огромный баран и смотрел в небо своими бараньими глазами.  

А на земле под нами… кошечка заигрывала с рысью… рядом с ними лежали кувшин, череп, веретено и трупик какого-то неизвестного мне зверька.  

Ведьма залезла своей лапой мне в голову… через дырку шириной в кулак… и вытащила оттуда камень, который мне мешал всю жизнь. Мне не было больно, мне было хорошо…  

И вот… я блаженствую в воздухе… тело мое поет и радуется и назад, в ту, настоящую реальность, не хочет.  

Недалеко от нас парят другие… Две ведьмы, старая и молодая оседлали длинную метлу. Молодая вцепилась старухе в волосы… Куда они летят?  

Толстая-претолстая голая «мама» с ногами, пораженными водянкой…  

Голову ей холит и щекотит ее «сестричка», а две «доченьки» держат «маму» в воздухе… Одна – сосет ее левую грудь, другая, та, на шее у которой покоится «мама» – широко раздвинула бедра… в заскорузлом ее паху – растопыривший крылья филин (символ того-сего в нудном мире искусствоведов). А сверху… лихо парящий котяра с солнечным зонтиком.  

Солнца однако не видно…  

Целая свора воющих ведьм летит на плечах ведьмака, поджавшего ноги и широко раскинувшего свои мускулистые руки-крылья…  

…  

Мы уже на земле. На «полянке». На Брокен не похоже. Скорее это знакомое мне место в Иудейской пустыне. Недалеко от Иерусалима. Вокруг нас – ведьмы, черти, демоны…  

В середине поляны – на большом кварцевом валуне стоит, вульгарно отклячив зад, большой черный козел. Он тут главный. Вокруг него собрались сотни ведьм и колдунов. Они приветствуют его поцелуем в анус. Козел отвечает им зловонными ветрами.  

В руках у них корзины с мертвыми младенцами. Они – единственная пища дьявола.  

Два особенно ужасных существа (у одного – тело человека, а морда птицы, с громадным клювом, и ноги тоже птичьи, у другого – свиноподобное лицо с исполинскими ушами, растущими из макушки) сидят верхом на полуослах-полумедведях… Демоны эти, чем-то похожие на членов советского Политбюро ЦК КПСС, совершают свой променад…  

Ведьма и ведьмак с ослиными ушами «подмазывают» нетерпеливого козла, рвущегося в дорогу…  

Старая уродка-ведьмачка рассказывает подружкам о том, сколько ей удалось загубить невинных душ.  

Юная ведьма – как пионерка моей юности – дает торжественную клятву… сидя на человеке с ослиными ногами.  

Лыбящаяся ведьма в фартуке использует голого мальчика как поддувало, а ее приятель ведьмак сосет у младенца кровь из члена…  

Привязанная к мужчине женщина уже и не бьется. В волосы ей вцепилась когтями крупная судейская сова в очках.  

Великосветсткие львы глодают еще живую девушку-птичку…  

Демоны-монахи распивают вино.  

Эль Коко пугает детей, в спальню их матери крадется ее любовник.  

Девушка пытается вырвать зуб у повешенного разбойника, она верит, что колдунья приготовит ей из него приворотное зелье.  

Разбойники отдыхают перед новым нападением.  

Пьяница не может натянуть штаны. Его дом горит.  

Продажные женщины ощипывают кавалеров как петушков.  

Жадные толпы народа ожидают сожжения еретиков в длинных конусообразных шапках.  

Мать в ярости лупит сына по голой заднице тапочком. Он разбил кувшин.  

Голоногие красавицы со стульями на головах призывно улыбаются смеющимся кавалерам...  

Черт смиренно стрижет когти другому черту большими кривыми ножницами.  

Человек с ослиными ушами кормит ложечкой двух «шиншилл» с закрытыми глазами и с замками на ушах.  

Крылатый демон изо всех сил дует на закрывших уши руками монахов.  

Главный ведьмак сурово выговаривает своих подчиненных.  

Три безобразные ведьмы прядут нити судьбы.  

Врач-осел сидит у постели умирающего.  

Толстопузый полицейский корчит из себя важную персону и запугивает бедняков.  

Компания поклонников слушает длинную речь попугая.  

Задремавшему великану-жениху читают ложную родословную невесты.  

Семидесятипятилетняя красотка смотрится в зеркало. Поправляет бант.  

Восьмидесятилетний скупец трясется за свои денежки.  

Отчаявшаяся босоногая женщина в застенке не замечает крыс у ее ног.  

…  

Очнулся я в своем номере в отеле. На кровати.  

Как я сюда добрался?  

Куда делась кошка-китаянка?  

Было у меня с ней что-то?  

Ничего не помню.  

Купленные в лавочке продукты стояли на столе. Рядом с ними лежала книга из Прадо. В голове моей не было дырки… а тело… опять стало дряблым и старым.  

Все хорошо, нормально, замечательно...  

Я принял душ, поел и попил. Открыл книгу.  

Картинки в ней больше не оживали. Почитал о «Капричос» в интернете.  

Оказывается, эти занимательные изображения – не более чем критика испанского общества конца восемнадцатого столетия и его нравов. Борьба художника с несправедливостью и злоупотреблениями власть имущих… и с предрассудками народа.  

Как скучно!  

Какое мне дело до общества и его предрассудков?  

Интересно, чем опоила меня эта чертова азиатка?  

***********************************  

В солидном немецком каталоге приведены различные общепринятые комментарии к офортам Гойи. Большинство из них имеют назидательный характер…  

Например, комментарий к Капричос 32 (девушка в темнице и крысы у ее ног) звучит так «На жизненном пути бывают взлеты и падения». Сам автор титуловал этот офорт несколько двусмысленно – «За то, что она была слишком чувствительна».  

Слишком чувствительна, это что значит? Пожалела кого не надо? И села сама?  

Я видел эту работу еще в детстве. Мне всегда было жалко несчастную. Мне казалось, что Гойя взывает тут к милосердию, обвиняет царящее в его время судебное зверство.  

Комментарий Прадо это впечатление сознательно смазывает… Сама мол виновата, бывают взлеты, а бывают и падения. Ну и упала… Уж не франкистские ли юристы его писали?  

Последние исследования показали, что на этом листе якобы изображена Мария Висенте Мендиета, которая помогла любовнику убить своего мужа. Кинжалом. Созналась в преступлении она только под пытками (оттого и «слишком чувствительна»). И Мария и ее любовник были публично казнены в апреле 1798 года. Как видите, и я ошибся, и комментатор Прадо, а Гойя (в названии) мрачно сострил.  

Не исключено впрочем, что через сто лет найдутся еще какие-то документы в архивах и выяснится, что эта женщина – не сообщница убийцы, а убил ее мужа не ее любовник, и что он и не любовник ее, а только кузен, подвернувшийся под руку следствию, и, чтобы успокоить народ, власти вынудили его и Марию признать свою вину. Графика, как и любое изображение, амбивалентна. И все интерпретации – даже самого художника, не только специалистов и публики – частное дело… Даже «прямой» и «честный» репортаж часто врет, представляет все не так, как есть, а что так называемое «искусство» вытворяет…  

Уверен, что для Гойи было важно показать на этом офорте светлую женскую фигуру, серые стены и пол тюрьмы и черные тени… ночного горшка, крысы и каких-то других графических существ (рыбы, ящерицы). А кто она, что она – дело десятое. Свет в плену у серости и тени.  

То, как он сам себя чувствовал.  

…  

Из комментария к Капричос 75 («Кто же нас наконец развяжет»), на котором изображены привязанные друг к другу мужчина и женщина, мы узнаем, что речь идет о супругах, ненавидящих друг друга, живущих вместе без надежды на развод, невозможный в католической стране, возможно о жертвах насильственного замужества. Это один из немногих, помогающих понять смысл офорта, комментариев.  

И тут тоже – светлая женщина, живая душа жизни, опутана веревками. Ее ноги привязаны к левой ноге мужчины, он тащит ее за веревку, обвязанную вокруг ее талии. Она тут жертва, он, муж – похититель, насильник. Здоровущая бабочка-сова в судейских очках – персонифицированная жестокость католического государства, ненавидящего женщину, дерет ее когтями за волосы.  

Чего в этой работе больше – протеста против закабаления женщины в железном католическом браке или… тайного злорадства и удовлетворения мужчины? С кем идентифицировал себя художник – с ней? С ним?  

Или ни с кем… и перед нами «третья реальность», хорошо нарисованная картинка, которую каждый может истолковать так, как подсказывает его сердце?  

Или не надо ничего толковать, а только проехаться равнодушным глазом по офорту и пойти к знакомой китаянке в переулке… вдыхать ее наркотический аромат… сжимать ее кошачьи груди…  

Гойя обратился к теме нерасторжимости брака и порождаемым ею ужасам еще раз, на офорте 7 серии «Диспаратес» (1815-1824), лучшей и самой загадочной графической работе мастера. Связанные супруги на этом листе срослись телами. Спинами и головами... превратились в четверорукое, двухлицее чудовище, в адского «януса». Но не в будущее и в прошлое смотрят эти корчащиеся от боли, жуткие лица (женское лицо – кошачье, мужское – мутанта), а в никуда. Мужина показывает указательными пальцами обеих рук на фигуру, напоминающую Гитлера. Этот «Гитлер» – явно родственник, возможно отец жениха, в сговоре с отцом невесты, вынудивший молодых людей вступить в брак из-за материальных или каких-либо других выгод... Жест этот означает – «Ты виноват в нашем несчастьи, в нашей боли, в ужасе нашего неестественного существования».  

Или это не отец, а священник, обвенчавший молодых, зная, что они не любят друг друга и вынуждены идти под венец против воли?  

А отец и мать и теща и остальные родственники – эти демоны-мучители – присутствуют тут как живой фон изображения... корчащийся барельеф... бестиарий... собрание нелюдей.  

Что это? Семья? Общество? Мир?  

Или то место, где обитает наше болящее, превращающееся с возрастом в страшного страдающего урода, раздираемое на части мужским и женским началами «я»?  

…  

Полезен и комментарий к Капричос 56 («Вверх и вниз»). На этой работе изображен сатир, сидящий на шаре или небольшой планете, вроде как Маленький принц. В руках он держит за ноги «огненного человека». Слева и справа – падающие вверх ногами люди. Комментарий, не называя имен, дает понять, что речь тут идет о фаворите королевы Марии Луизы, всесильном в свое время Мануэле Годойе, названным за заключение Базельского мирного соглашения «Князем мира». Неизбежное падение которого, якобы предвидел Гойя. А сатир-калибан тут олицетворяет… не только похоть королевы, из-за которой он возвысился, но и рок или судьбу.  

Картинка Гойи действительно хорошо «подходит» к нелюбимому народом Годойю, который неслыханно разбогател, побывал и министром и генераллисимусом… был однако позже арестован, обесчещен, посажен в тюрьму… но через какое-то время опять пошел в гору и умер в Риме, пережив на несколько десятилетий почти всех своих современников, включая Гойю.  

Хотя подобное изображение, естественно, – карикатура на всех фаворитов и высокопоставленных карьеристов всех времен и народов…  

Но… не только карикатура… не хочется так сужать прекрасную графику. Лучше – расширить…  

Рогатый сатир на маленькой планете – это явно не греческий, похотливый и полупьяный лесной демон, преследующий нимф. Нет, это христианский дьявол. Гигант (у Гойи много гигантов). Почти такой же всесильный, как и Бог. Он поднимает людишек из грязи, дает им поцарствовать, а потом сбрасывает обратно в грязь. И людишки, страстно жаждущие подняться по лестнице власти, стать например министром или генсеком… отлично знают, что честных и чистых путей на Олимп нет, что придется полизать грязные зады и заключить сделку с дьяволом, и расписаться кровью. Знают они и о том, куда бросит их их повелитель, когда вдоволь насладится их трепыханием и огнем, который они извергают из своих жадных рук и безумных голов…  

То, что мы видим на этом офорте – часть «отрицательной мистерии», которую Гойя так убедительно и страстно разыграл на этой серии офортов. Он не бичует, не осуждает, не вскрывает гнойники… он устраивает тут свое графическое представление, выцарапывает на меди свою реальность, танцует свой особенный танец, проводит свой черный карнавал, хоронит свою сардинку.  

…  

Один из самых гротескных гигантов Гойи появляется на листе 4 серии «Диспаратес», называемом «Бобаликон». Недобро улыбась, кряхтя и ухая, танцует великан Бобаликон, этот вселенский болван, эта дубина стоеросовая танец с кастаньетами. Слева и справа от него вылезают из ничего две жуткие образины. Некоторые считают, что Бобаликон и две эти рожи – это бог войны Марс с двумя своими спутниками – Фобосом и Деймосом (страхом и ужасом… их вообще-то открыли спустя полвека после смерти Гойи, но предсказали их существование значительно раньше).  

Слева от Бобаликона стоит на полусогнутых явно боящийся его человек. Он беспомощно прикрывается, как щитом, фигурой женщины… Нет, это не женщина, а кукла. Кукла святой. Одетая, в длинное одеяние, как это принято в католичестве, статуя.  

Мораль этого офорта вроде бы такова – глупо закрываться от наступающего ужаса жизни статуей святой, раскрашенной деревяшкой.  

Человек со статуей, однако, подобострастно смеется. Похоже, он не прикрывается ей… а приносит ее великану в жертву. Статуя так беспомощно расставила ноги…  

Нет, Гойя не бичует тут религиозное суеверие… а скорее упивается безумием сотворенного безумцем мира.  

…  

Еще один полезный комментарий.  

К Капричос 69 («Поддувает»), одному из самых острых офортов серии.  

Полуголый старик или старуха держит в руках ноги голого мальчика (как видим, это часто встречающаяся у Гойи хватка) и, качает им, как поддувалом, воздух. Из зада мальчика вылетает поток «горящего метана». Пронизывающий нечто, похожее на подставку для глобуса. Голая ведьма смотрит на мальчика, рядом с ней две уродливые мужские головы, с открытыми в экстазе ртами. Еще один ведьмак сосет кровь из члена ребенка. Выше – дьявол или дьяволица с двумя детьми и обнимающий всех присутствующих своими крыльями демон-покровитель…  

Комментарий разъясняет, что тут изображен не просто шабаш ведьм… тут Гойя якобы обвиняет «старых и пресыщенных» в использовании маленьких мальчиков для сексуальных забав.  

Кстати, есть и другая трактовка этого листа («шабаш доносчиков»), основанная на том, что в испанском языке глагол «дуть» имеет второе значение – «доносить» (в русском языке подобное расщепление произошло с глаголом «стучать», доносчик – «стукач», «дятел»).  

На мой взгляд, на этом листе нет ни следа «осуждения» или «бичевания» порока… а вот изрядная доля садистского смакования зла – имеется. Разврат показан тут щедро, пожалуй слишком щедро для обличителя… уж не нарисовал ли тут Гойя (под видом обличения и бичевания порока) картинку для удовлетворения собственного нездорового аппетита?  

В скандально известном, не датированном, письме другу детства Мартину Сапатеру переживший только что страшную болезнь, оглохший, депрессивный Гойя пишет: «Я не могу жить и все время думать об этом, это наводит на меня такую тоску, что моя рука [невольно] опускается ниже пупка… ты будешь смеяться, но… сделай это сам, сделай и ты убедишься в том, как это приятно… и тебе скоро понадобится это… потому что время плохих мыслей уже пришло, время плохих слов, плохих поступков… спасибо моей тетке Лоренце, которая научила меня этому.  

Сказать по правде, поначалу я себя так успокаивал [или – одурманивал], но теперь я по крайней мере не боюсь ведьм, духов, привидений, великанов, хвастунов [или шарлатанов], трусов, бандитов, не боюсь существ, имеющих тела… я не боюсь никого, кроме людей»…  

46-летний Гойя онанировал, чтобы отвлечь себя от страшных мыслей. Возможно, такие картинки как этот офорт, он рисовал, чтобы помочь себе поскорее кончить? Плохой поступок?  

…  

Без комментария к Капричос 61 («Они улетели»), на которой три отвратительные ведьмы поднимают на воздух красавицу, мы вряд ли бы узнали, что это изображение можно рассматривать как «саркастический прощальный привет» Гойи герцогине Альба.  

Комментарий Прадо груб: «Этот клубок ведьм, который служит подножием щеголихе, вовсе ей не нужен, разве что для красоты. У иных в голове столько горючего газа, что они могут взлететь на воздух без помощи ведьм и без воздушного шара».  

Похоже, что этот офорт – замаскированное под критику нравов – сведение счета с женщиной, так и не пожелавшей, возможно, лечь с старым глухарем в постель. Современные исследования не подтвердили раздутую любителями мелодрамы романтическую версию отношений между блистательной светской дамой и художником, старшим ее на 16 лет… скорее всего между Гойей и герцогиней Альбой «ничего не было», кроме кокетства Альбы и ревности страстного гения.  

Во дворце герцога Альбы для художника было устроено специальное ателье…  

…  

На мой взгляд, не так уж важно знать скрытый смысл гойевских офортов. Ведь это «капризы», а не энциклопедия нравов. Не важно, даже если – в редких случаях – такой тайный смысл действительно есть. Потому что у Гойи важны не «смыслы», не «морали», не «символы», а то, «как она смотрит», «как она улыбается», «как она повернула голову», «как сидят на ней ее платьица и ее туфельки», «как они рефлектируют свет»…  

В этом свете, запутавшемся в шелках, в ЕЕ взгляде, в этой печальной улыбке, в этих ножках в остроносых туфельках, мастерски смоделированных художником – и в ЕГО искореженным гневом лице, в его нахрапистой позе, в его непропорциональном теле… уже заключено такое знание человека, такое глубокое понимание войны полов, трагизма и абсурда жизни, такая энергия… что этот, якобы все объясняющий, дополнительный «смыслик», эта «моралька», эта «разгадка локальной тайны» на самом деле мало что может добавить или объяснить. Разве что наше самолюбие потешить или злорадство подогреть.  

Беззубая улыбка ведьмы и онтология ее телес, ее танец, ее полет, мохнатые уши дьявола, его конвульсии, его распростертые крылья, его безумная улыбка… это пластическое откровение раскрывает нам тайну человеческого подсознания, магического, сюрреального… а навязчивый социальный или исторический анализ работ Гойи, вызывает чаще всего недоумение и зевоту.  

Поясним сказанное на примере, хоть и без ножек, и туфелек, и без гримасы дьявола.  

На Капричос 54 («Стыдливый») изображен человек, с огромным, похожим на фаллос носом. На голову он надел… штаны. Он хлебает что-то ложкой из тарелки, которую держит уродливая старуха, во все глаза смотрящая на его нос. Комментарий Прадо – иронический. Есть мол люди, у которых лицо – так непристойно, что лучше бы было, если бы они его прятали в штаны.  

Уверен, что у этой великолепной картинки был какой-то другой, известный и ясный современникам Гойи смысл. Ларчик просто открывался. Скорее всего – это карикатура на какого-то сиятельного человека (страшно сказать – короля? ) или на доброго старого знакомого. Неужели на Сапатера?  

Гойя послал ему в одном из писем рисунок мужских и женских половых органов и приписал: «Посылаю тебе то, что не могу дать». А в другом письме послал рисунок стоящего на четвереньках мужчины с голым задом и открытым, как пасть, анусом… Удивительно нежный тон писем Гойи Сапатеру и подобные рисунки возбудили в некоторых исследователях творчества Гойи подозрение, что у связь Гойи с Сапатером была не просто дружбой родственных душ… Сапатер так никогда и не женился.  

И «голова в штанах» была или фигурой речи или как-то связанной с реальным происшествием шуткой. Интересно было бы конечно узнать, на кого эта сатира, почему штаны на голове…  

Но разве это так важно? Офорт Гойи от подобной «подсказки» лучше не станет. Он часть гойевского эротического парада уродов и только.  

Есть еще один вариант интерпретации этого офорта – «слокенбергиевский».  

Но узнать, читал ли Гойя «Тристрама Шенди» не представляется возможным. Меня, признаться, больше инетересует, был ли знаком с этим офортом Гоголь… нос в штанах… да еще какой… Николай Васильевич любил грубые шутки.  

…  

Добрая половина или больше названий офортов (даже не верится, что их вписал в свои трепещущие изображения импульсивный Гойя – скорее попросил какого-нибудь хладнокровного каллиграфа) – камуфляж, обманка, уступка властям и инквизиторам. Гойя написал названия, чтобы его не трогали, потому что прекрасно понимал, что в Капричос он зашел за установленные церковными цензорами границы воображения. Нарушил все возможные табу. А это на его родине жестоко каралось (впервые инквизиция в Испании была запрещена только в 1808 году после завоеваниея Испании наполеоновской Францией, но пришедший к власти в 1814 году Фердинанд VII восстановил судилище; по-настоящему, радикально, инквизиция была запрещена там только в 1834 году). Гойя, не считая коротких периодов надежд, прожил всю жизнь в царстве религиозных садистов и мракобесов. Это придало его Капричос подлинность и силу реального свидетельства.  

Комментарии Прадо (приписываемые самому Гойе или его другу Моратину) предназначены для того, чтобы сбить гончих псов со следа. Нейтрализовать гойевскую желчь. Представить яростного Сатурна обличителем общественных язв.  

Все нормально, шепчут комментаторы Прадо в ухо туристу, забежавшему в музей между покупками ненужных вещей и рестораном, все хорошо, не беспокойтесь, мир такой, каким МЫ его видим, а не такой, каким его показал в своих офортах этот полубезумный глухой художник… ну да, он часто рисовал ведьм и чертей… но на самом деле он бичевал пороки общества… боролся с социальной несправедливостью, за равноправие женщины и высмеивал предрассудки народа, верящего в нечистую силу…  

Высмеивал предрассудки? В Капричос?  

Высмеивал? Нет, он им с необыковенной страстью предавался… отдавался… этим предрассудкам. Материализовал их всей силой своего таланта… Подарил ведьмам и колдунам, вместо сожженных на аутодафе – новые, бессмертные графические и живописные тела… Поднял в воздух целую эскадрилью демонов, сов и нетопырей… которая летает теперь у нас над головами (вместе с бесовскими корабликами Босха).  

Своих ведьм, глупцов, уродов, подонков… Гойя не разоблачил, а увековечил. И прославил их дела. И когда делал это, прекрасно знал, что делает (дразнил не только обывателей и церковников, но и самого Бога, как де Сад).  

Зоркие глаза святой инквизиции разглядели в его офортах ересь. И только положение Гойи при дворе и помощь влиятельных друзей спасли его от преследований.  

Капричос продавались в мадридской парфюмерной лавке только два дня (так утверждал сам Гойя в письме к Мигуелю Солеру, на самом деле – 14 дней). Продано было 27 комплектов (четыре комплекта купила герцогиня Осуна). Из 300. Вроде бы Гойя сам, из-за страха перед инквизицией, прекратил свободную продажу. Видимо, его предупредили. О том, что случилось с остальными сериями этой первой авторской печати – искусствоведы молчат. Есть гипотеза, что их сохранил до лучших времен французский посол, друг Гойи, Гиймарде.  

В 1803 году Гойя передал медные доски и оставшиеся 240 комплектов Капричос королю Карлу IV. А король за это назначил сыну Гойи Хавьеру ренту (чтобы тот смог оплатить путешествие и обучение).  

Можно сколько угодно клеймить монархию, королей и тиранов – но когда денежки нужны (Гойе или Пушкину или Гоголю), можно обратиться к монарху и получить желаемое… если не повесят, конечно, а от демократии – хрен получишь.  

Король передал все графическое богатство в музей, а не продавал оттиски Капричос как утверждал Фейхтвангер в известном романе.  

…  

Особенно бесполезны и пресны официальные комментарии к офортам Гойи, на которых правит бал нечистая сила. В них чувствуется растерянность комментаторов… которым и самим вероятно ужасно интересно было бы узнать – ЗАЧЕМ Гойя рисовал своих демонов? Так живо рисовал, как будто с натуры. Он что, в них действительно верил? Или все эти рисунки – только «упражнения», «эскизы», «фантазии», «капризы»?  

Слишком круты эти капризы. Слишком правдиво и пронзительно показаны тут и прыть, и нахрап нечистой силы. Безраздельное ее господство. И ее эротика.  

Что-то проявилось на этих офортах особенное. Что?  

Герои страшных рассказов о нечистой силе, услышанных в провинциальном детстве, проснулись в памяти и спрыгнули на графические листы?  

Личный «колдовской» опыт отпечатался?  

Галлюцинации во время тяжкой болезни 1792 года овеществились?  

Страшное беззвучное пространство (глухота) отрыгнуло своих демонов?  

Тайное безумие выкинуло на бумагу своих ублюдков?  

Отравленое свинцом тело породило чудовищ?  

Пораженые люэсом сосуды мозга исказили зрение?  

Нет…  

Гойя перестал бояться нечистую силу, не имеющую реальных тел, как он написал в цитированном выше письме, – но… он узнал, разглядел ведьм и дьяволов в окружающих его людях, в людях вообще. Ужаснулся и осознал, что живет в аду или в преддверии ада. Что от этих, живых дьяволов, ни защиты ни спасения нет.  

Можно, разве что… попытаться поймать их графическим сачком и посадить на бумажные листы… загнать их изображения на офорты, как джина в бутылку. Пощекотать кончиком иглы оригиналы. Извечное вуду искусства. Симпатическая магия, лежащая в основе всего.  

…  

Комментарий к Капричос 68 («Вот так наставница! »), на котором изображены две летящие на метле ведьмы (под ними – печальный ландшафт, над ними – сова) гласит: «Для ведьмы метла – одно из важнейших орудий. Помимо того, что ведьмы – славные метельщицы, они как известно, иногда превращают метлу в верхового мула, и тогда сам черт их не догонит».  

Этот комментарий – попытка засюсюкать это изображение.  

На этом офорте эротика, хоррор и мистика виртуозно сплавлены в единый образ. Раз посмотришь – никогда не забудешь. И объяснения не нужны. Зрителю остается только «принять этот финик» и глубоко вздохнуть.  

Когда мне было 15 лет, я несколько раз использовал этот лист для…  

Метла представлялась мне фаллосом. На котором сидели две ведьмы. И я летел с ними через темные пространства на долгожданный шабаш. Жадно смотрел на раздвинутые бедра молодой ведьмы, ощущал как дерево вжимается между ее половых губ, и рука моя двигалась все быстрее и быстрее.  

Старая ведьма на этом листе – смесь «старух» Хармса и Гоголя (из «Вия»), молодая – «панночка». Возможно, эта метаморфоза – из «старухи в нагольном тулупе», через волшебный ведьминский полет, в прекрасную панночку, и дальше – назад, в страшную ведьму – была подсказана Гоголю именно этим офортом Гойи.  

…  

Специалисты утверждают, что впервые ведьмы и дьяволы в товарном количестве появились на картинах и графике Гойи (в графике – на эскизах Мадридского альбома и на так называемых Суэнос, в живописи – на шести небольших «дьявольских» картинах, заказанных и купленных семьей Осуна) в 1797-98 годах после ознакомления художника с подготовленными его другом Моратином к публикации материалами о знаменитом ведьминском процессе 1610 года в Логроньо.  

К сожалению, у меня нет доступа к этому источнику. Зато есть доступ к другой общеизвестной публикации – «Истории испанской инквизиции» Хуана Антонио Льоренте (сохранился его портрет кисти Гойи), опубликованной на двадцать лет позже появления Капричос, но написанной с использованием тех же архивных документов, какие использовал Моратин.  

Процитирую (в сильно сокращенном виде) вторую часть главы 37 из этой «Истории». Ту ее часть, где автор пересказывает показания обвиняемых по делу о колдовской секте.  

«7 и 8 ноября 1610 года инквизиторы Логроньо устроили торжественное аутодафе. Осуждены были 52 человека. Шестерых из них сожгли живьем, трупы еще пятерых [они умерли от пыток] вырыли из могил и также сожгли. Двадцать человек допустили к примирению с Церковью, остальных приговорили к разным епитимьям.  

Двадцать девять осужденных происходили из местечка Вера и поселка Сугарамурди в долине Бастана, в королевстве Наваррском, на границе с Францией. Они называли свое собрание Акеларре – гасконским словом, означающим Козлиный луг, потому что собрание происходило на лугу, где дьявол обыкновенно показывался им в виде этого животного.  

На каждом собрании колдунов, а особенно при приеме нового члена секты, дьявол принимал вид человека скучного, сердитого, мрачного и безобразного [нам, бывшим советским людям, этот тип хорошо знаком].  

Он сидит на высоком троне, который отчасти позолочен, отчасти черен, как эбеновое дерево. Он носит корону из небольших рогов, два больших рога сзади головы и третий – посредине лба. Последним он освещает место собрания; свет его ярче света луны, но слабее солнечного света. Глаза, блестящие и ужасные, велики, круглы и широко открыты. Борода похожа на козлиную; он наполовину человек, наполовину козел. Ноги и руки похожи на человеческие, пальцы – с невероятно длинными ногтями-остриями. Его голос похож на ослиный, он хрипл, нестроен и грозен. Слова неотчетливы, произносятся басом, сердито и беспорядочно, с манерой важной, суровой и надменной. Его физиономия выражает мрачное и желчное настроение [и это нам выражение лица нам хорошо знакомо, мрачными и желчными были почти все советские начальники… и почти все мужчины после пятидесяти].  

При открытии собрания все бросаются на землю и поклоняются дьяволу, называя его своим владыкой и своим богом и повторяя слова вероотступничества, произнесенные при приеме в секту. Каждый целует его в ногу, руку, левый бок, анус и мужской член. Собрание начинается в девять часов вечера, а заканчивается обыкновенно в полночь, но может продолжаться лишь до пения петуха [как и многие партсобрания в Совдепии].  

В главные годовые праздники, в дни святой Девы и св. Иоанна Крестителя, важнейшие из членов секты исповедуют дьяволу свои грехи… Он делает им суровые упреки… Нередко он наказывает ударами кнута своих исповедников. Один колдун исполняет обязанности палача.  

За этой церемонией следует другая, являющаяся дьявольским подражанием мессе. Внезапно появляются шесть или семь чертей, которые ставят престол и приносят чашу, дискос, служебник, графинчики и другие необходимые предметы. Они устраивают балдахин или часовню. Там нарисованы фигуры чертей, напоминающие облик сатаны, который он принимает для церемонии. Они помогают ему надеть митру, облачиться в подризник, ризу и другие украшения, которые черны, как украшения престола. Дьявол начинает мессу. Он прерывает ее для увещания присутствующих никогда не возвращаться к христианству и обещает им рай [коммунизм] лучше предназначенного для христиан. Он принимает дары, сидя на черном троне. Главная ведьма (которую называют королевой ведьм) сидит справа от него, держит хлеб, на котором вырезана фигура дьявола; по левую руку сидит первый из колдунов (который считается королем колдунов) с чашей в руке. Главные из присутствующих и другие посвященные приносят дары, соответствующие их желанию и их средствам. Женщины предлагают пшеничные лепешки. Затем целуют хлеб, становятся на колени перед дьяволом и еще раз целуют его в зад, из которого он испускает зловонный запах, а один из прислуживающих держит его хвост поднятым. Месса продолжается. Дьявол освящает сначала некую черную и круглую вещь, похожую на башмачную подошву, со своим изображением, произнося посвятительные слова над хлебом, а затем – чашу, содержащую противную жидкость. Он причащается и дает причащение в двух видах: то, что он дает есть, черно, жестко, трудно для жевания и проглатывания; жидкость черна, горька и тошнотворна.  

Когда месса окончена, дьявол вступает в плотское сношение со всеми мужчинами и женщинами. Месса завершается свальным грехом, без различия брачных или родственных связей [извечная мечта мужчины, чтобы ни говорили ханжи и лицемеры].  

Сатана отсылает всех после церемонии, приказывая каждому делать как можно больше зла христианам, портить все плоды земли, превратившись для этого в собаку, кошку, волка, лисицу, хищную птицу или в другие живые существа, используя для этого отравленные порошки и жидкости, которые приготовляются из воды, извлеченной из жабы, которую носит с собой каждый колдун и которая есть демон, повинующийся своему начальнику с тех пор, как он был принят в секту.  

Мужчина или женщина, пригласив кого-нибудь стать колдуном, приводит его на собрание. Кандидат обещает не призывать более имен Иисуса Христа и Марии, не освящать себя, не креститься, не совершать ничего христианского. Он признает дьявола своим единственным богом и владыкой. Он поклоняется ему, как богу, обещает ему послушание, верность и постоянство до смерти [все это напоминает прием в пионеры-комсомольцы в СССР]. Дьявол метит тогда посвящаемого ногтями своей левой руки на какой-либо части его тела. В то же время он ставит печать золотой монетой на зрачке левого глаза, не причиняя никакой боли, в виде микроскопической фигуры жабы, которая служит всем колдунам знаком для узнавания, и передает ему через приемного отца или приемную мать одетую жабу, приказывая заботиться о ней, кормить, ласкать… все его благополучие зависит теперь от нее, потому что он дарит ему в лице этого маленького животного могущественный дух, при помощи коего он может летать по воздуху, переноситься в короткий срок и без усталости в самые отдаленные местности, превращаться в то или другое животное, причинять зло тому, кто ему не понравится. Ее тело доставит ему жидкость, нужную для мазей, которые сделают его невидимкою и дадут возможность летать [жаба – это звездочка на груди октябренка, пионерский галстук, комсомольский значок, комсомольский и партийный билеты].  

Колдун становится посвященным, когда доклад приемного отца докажет, что он уже совершил столько кощунств против христианской религии, что нельзя сомневаться в действительности его отступничества; он сообщает об этом главным лицам собрания. Дьявол дает ему своеобразное благословение: он поднимает вверх свою левую руку, наполовину закрытую, затем быстро опускает верхнюю часть руки и касается пальцами своего члена. Он повторяет первое движение, описывая круги справа налево, как бы распуская нитки в обратную сторону, после этого он передает кандидату жабу, которую до этого времени берег восприемник.  

До отбытия на собрание колдун старательно намазывает свое тело жидкостью, которую извергает жаба и которая получается следующим образом: колдун хорошо кормит жабу и затем начинает стегать ее тонкими розгами, пока бес, сидящий в животном, не скажет: «Довольно, он надулся». Тогда колдун прижимает жабу к земле ногой или рукой, пока животное не сделает движение, чтобы выпустить через горло или через задний проход то, что его стесняет. Он наполняет небольшой сосуд зеленоватой и противной жидкостьью из жабы. Колдун сохраняет ее в бутылке и пользуется ею для натирания ступней ног, ладоней рук, лица, груди и детородных частей, чтобы быть в состоянии потом улететь [святая вода у попов]…  

Искусство составлять смертельные яды … дьявол дает самым совершенным из секты, то есть тем, которых привязывает к нему самая интимная близость [лаборатория ядов КГБ-ФСБ]. Состав делается так: дьявол указывает день и место, где надо будет добывать материалы и составные части ядов. Это жабы, ужи, ящерицы двух видов, улитки, другие пресмыкающиеся и насекомые, не считая нескольких растений, которые он описывает. Их находят в изобилии, с помощью дьявола, который сопровождает колдунов. Ему показывают то, что собрали. Он благословляет животных и растения. Колдуны сдирают зубами кожу с жаб и других пресмыкающихся… разрезают их на куски, пока те еще не издохли, кладут в горшок вместе с мелкими костями и мозгами умерших людей, вырытых из церковных могил. В эту смесь они наливают зеленоватую воду бесовских жаб и кипятят все до превращения в известь; затем все растирают в порошок и смешивают его с водою пресмыкающихся. Это ядовитая мазь, и каждый колдун берет себе ту часть, на которую имеет право.  

Из всех обрядов, любимых дьяволом, больше всего ему нравится видеть, как его поклонники вынимают из церковных гробниц тела христиан [это было любимым занятием ленинцев]; есть их и давать есть другим мелкие кости, носовые хрящи и мозг, приготовленные на воде жаб, благословленных сатаной. Когда колдуны захотят приготовить это ужасное угощение, самое приятное для их владыки, они разыскивают вместе с ним тело младенца, умершего и погребенного без крещения; они отрезают у него руку, которую зажигают, как факел. При помощи его света они видят все вокруг, тогда как их никто не видит. Они проникают ночью в церкви, открывают могилы, извлекают оттуда все, что им нужно, и старательно закрывают их.  

Находку они представляют дьяволу, который ее благословляет. Когда кушанье готово, их владыка питается с удовольствием этим приношением и раздает остатки, как очень вкусные, особенно если блюдо было изготовлено из трупов христиан, умерших насильственной смертью от порчи [пожирание людей – было и любимым занятием сталинцев].  

Подробности эти стали известны из показаний Марии де Сусайя, умершей в раскаянии, и восемнадцати других ведьм, избежавших сожжения за то, что все разоблачили с самого начала.  

Мария де Сусайя была сожжена, хотя она удовлетворила инквизиторов своими показаниями и обнаружила полное раскаяние. Она наставляла почти всех своих сообщниц, и судьи не сочли возможным даровать ей иную милость, кроме избавления от сожжения живьем, которому подверглись пять нераскаявшихся колдунов. Она была задушена и сожжена уже после смерти. В показании о своих преступлениях она сказала, что ее каждую ночь посещал дьявол, который заменял ей мужа в продолжение нескольких лет, и что она видела его даже днем.  

Она причинила много зла людям, которых она назвала, заставляя их чарами своего колдовства испытывать сильные страдания и длительные болезни; она портила плоды земли, употребляя отравленный порошок против груш, яблок, орехов, каштанов и других плодов; посредством яйца, в которое она вложила немного того же порошка, она причинила смерть одному человеку, скончавшемуся в страшных коликах; она часто издевалась над священником, который любил охотиться на зайцев: принимала вид зайца и утомляла священника долгим пробегом.  

Мигуэль де Гойбуру, король колдунов Сугарамурди, рассказал о том … что часто впадал в плотский грех, любезный дьяволу, с другими колдунами то пассивно, то активно; что он несколько раз осквернял церкви, вытаскивая трупы из могил, чтобы сделать дьяволу приношение из человеческих костей и мозгов. Несколько раз он сходился с дьяволом, чтобы накликать бедствия на поля. В качестве царя колдунов он носил кропильницу из черной кожи с освященной водой, то есть с зеленоватой водой жабы, смешанной с ядовитым порошком. Мигуэль сознался, что он умертвил много детей, причем называл их отцов; он высасывал кровь из их тел, проткнутых булавкой, из зада или детородных частей: хотя он делал это из мести или злобы, случалось иногда, что он руководился при этом лишь одним желанием угодить дьяволу, который очень любил смотреть, как колдуны сосут кровь детей, и побуждал их к этому словами: «Сосите, сосите, это полезно для вас». Таким образом он погубил своего племянника, сына своей сестры».  

……………………………..  

Прошу у читателя прощения за длинную цитату и за не имеющие отношения к Гойе вставки в квадратных скобках.  

Мне хотелось показать то, что боялся молодой Гойя, что крепко засело в его подсознании и явно и неявно проявилось в его работах.  

Особенно трогательна тут попытка ведьмы изнурить священника-охотника погоней за кроликом, в которого ей поэтому пришлось много раз превращаться. И бежать, и петлять, и прыгать… под пулями церкви.  

Как могли взрослые ученые дяди-инквизиторы верить во все это? Могли, могли… наверное сами и подсказали несчастной узнице подобный «сценарий».  

А во что верили их коллеги, сталинские дознаватели, когда пытали несчастных совков в сталинских застенках? В передачу Беломор-Канала Китаю и антисоветский туннель под всей Евразией…  

В какой бред государственные изуверы и садисты верят и сейчас – в тех многочисленных странах, где им, неважно ради какой идеи, для сохранения какой подлой власти, позволено мучить и убивать людей?  

Жидкость черна, горька и тошнотворна.  

Очевидно, что на Гойю рассказы «ведьм и колдунов» на процессе в Логроньо произвели сильное впечатление – и послужили ему материалом для пластического (живописного и графического) воплощения его идей. Возможно, он усмотрел в «Козлином луге» подходящую метафору для испанского общества… для мира людей…  

…  

На небольшой картине из собрания Ласаро Гальдиано «Шабаш ведьм» (или «Большой козел»), одной из шести работ, переданных в 1798 году семье Осуна, Гойя изобразил и дьявола в образе козла (в венке и с желто-оранжевыми глазищами), и фанатично преданных ему ведьм (одна из них отдает ему свое дитя), и выкидыши, и зловещих сов, и Луну, и луг… Эту работу можно считать иллюстрацией к показаниям Марии де Сусайя на судилище в Логроньо. Разве что у дьявола нет третьего, светящегося рога на лбу, и когтей… отчего, надо сказать, он только выигрывает.  

Удивляет – мягкий стиль изображения. Его относительная гармония.  

Гойя изобразил эту дикую сцену – как нечто вполне естественное… будничное… почти импрессионистично. Живопись тут как бы Коро… или Эдуарда Моне…  

Стиль картинки явно не соответствует ее содержанию… Не случайно ее выбрали в качестве сюжета для многочисленных китч-товаров производители китча.  

«Большой Козел» писался на заказ для семьи Орсуна. Графический цикл Капричос, как мне кажется, Гойя делал для себя. В отчаяньи. Без оглядки на двор, на цензуру, на публику…  

И только тогда, когда серия была готова, он решил ее продавать. По цене унции золота за папку. Это был дерзкий поступок – выложить на свободную продажу такие работы.  

В этих офортах Гойе удалось… приблизить графический стиль работ к их содержанию. Это означает, что его линии и штрихи, его свет и тени, его пятна, композиции, контрапосты фигур… его изобразительные средства… обрели свободу… в известном смысле тоже стали чертями и ведьмами. А черти и ведьмы стали линиями и штриховками.  

Окончательного единства стиля изображения и его содержания (извините за это сомнительное разделение, форма и стиль произведения и есть его главное содержание) Гойя добился – в фресках на стенах «Дома глухого», так называемых «Черных картинах», которые были еще в девятнадцатом веке перенесены со стен на холст и сейчас висят в большом зале музея Прадо... Эти работы постаревший Гойя делал ТОЛЬКО для себя. Писал их прямо по штукатурке.  

Они – его главный месседж… не людям… Творцу. Обвинительный лист демиургу, создавшему несовершенный мир и сложившему с себя ответственность за его обитателей.  

…  

Свое отношение к процессам инквизиции Гойя наглядно продемонстрировал на Капричос 24 («Никто [ей] не помог»). На листе изображена едущая на осле еретичка, осужденная на огненную смерть. Руки ее связаны, на шею надето специальное ярмо, тело сверху обнажено, на голове – конусообразная позорная шапка. Позади нее едут два инквизитора (или судьи) со зверскими лицами. Внизу – радующийся чужому несчастью, возбужденный предстоящей казнью народ. Комментарий Прадо кажется двусмысленным, ироничным: «Они преследуют эту святую женщину до ее смерти. После того, как они подписали ей смертный приговор, они устраивают ей триумф. Она заслуживает этого… они поносят ее и попусту теряют время. Никто не может устыдить того, кому нечего стыдиться».  

Но в самом офорте никакой двусмысленности нет, только сочувствие к невинной, которую религиозные садисты везут на казнь, и презрение к трусливому и глупому народу, который всегда стоит на стороне палачей, даже когда тайно сочувствует жертве.  

Почти на всех офортах Гойи народные лица – уродливые, грубые, почти звериные. Ощеренные собачьи морды [советская толпа моего детства]…  

Мир – Козлиный луг.  

Только страдание – как у этой осужденной – превращает его обитателей в людей.  

Но ее сожгут.  

Он надулся.  

…  

Лист Капричос 45 имеет подпись – «Много чего можно пососать». Звучит по-русски неприлично. Речь тут идет однако о гораздо более серьезных вещах, чем минетные страсти. На офорте изображены три колдуна. Рядом – корзинка… не с яблоками или грушами, а с другим, милым дьяволу, угощением – мертвыми детьми. Ведьмак справа с толстенной нижней губой (похожий на восточного человека) подает другому, слева, похоже монаху, коробочку с угощением. Делится опытом.  

Что в ней? Заколдованные конфетки? Ядовитые орешки?  

За ними – еще один жуткий тип. В воздухе, как и полагается, два нетопыря.  

Мертвые детки в корзинке – результат действия дьявольских конфет на беременную женщину.  

Жутковатая сцена демонстрирует торжество зла. Его безнаказанность и подлость.  

Прадо комментарий к этому офорту: «Достигшие 80-летнего возраста сосут маленьких детей, те, которым меньше 18 высасывают взрослых. Кажется, люди только для того и рождаются, чтобы из них высосали все соки».  

Особую пикантность придает этому офорту то обстоятельство, что «сосательные конфеты в изящных коробочках» продавали в той же парфюмерной лавке на улице Десенганьо, что и офорты Гойи. Одно из значений испанского слова Десенганьо – «разочарование».  

Сосите, сосите, это полезно для вас.  

…  

Следующий лист, Капричос 46 («Коррекция» или «Выговор») можно назвать продолжением Капричос 45. На нем тот же, «восточный» колдун-лакей, (обратите внимание на его нижнюю губу) кланяется ведьмаку-господину, похожему на «монаха» с Капричос 45, только пасть он тут закрыл и состроил надменную и брюзгливую «овечью» морду. Кроме них, тут еще целая компания колдунов – и наземных и летающих. Молящаяся старуха в черном – то ли ведьма, то ли просто старая грымза, читающий третье издание «Некрономикона» старикан, две кошмарных «кумушки» (у одной заплыл глаз), жуткий тип, отдаленно похожий на Гойю, несколько летающих чудовищ, маски...  

Не думаю, что, царапая лак на медной доске, Гойя сознательно «закладывал» в это изображение какой-то особый смысл… полагаю, он свободно импровизировал на тему, разыгрывал и дальше свою графическую мистерию, и только закончив, понял сам, что нарисовал. Прекрасный офорт.  

Комментатор Прадо комментирует это изображение так: «Без выговоров и нравоучений нельзя преуспеть ни в какой науке, а ведовство требует особого таланта, усердия, зрелости, покорности и послушания Великому ведьмаку, который заведует колдовской семинарией Бараоны».  

Этот комментарий – «антифраза», в которой саркастический автор нарочно утверждает то, что хочет опровергнуть.  

Гойя изобразил тут семинарию демона Бараона… примерно так же выглядит любое собрание адептов какого-либо культа. Так выглядели, например, наши семинары по марксистко-ленинской философии и комсомольские собрания в МГУ семидесятых. Хотя и одежды были другими, и язык, и темы, и лица. Но суть и цель этих сборищ была та же. Продемонстрировать преданность и покорность вождям, возбудиться ненавистью к врагам, коллективно их разоблачить, унизить и наказать, извести…  

Сосите, сосите, это полезно для вас. Жидкость черна, горька и тошнотворна…  

И крылатые чудовища летали в огромных светлых аудиториях. Только видел их я один.  

…  

На Капричос 47 («Из уважения к мастеру») – пять ведьм-монашенок различной степени уродливости преподносят младенца в дар рогатому дьяволу, или настоятельнице, многозначительно застывшей в правой части офорта как истукан или сфинкс.  

Рогатая дама – женский вариант Бараона.  

Левой руки у трупика, которого ведьма («старуха-процентщица») так нежно прижала к щеке, нет – возможно это и есть младенец, умерший и погребенный без крещения. А рука его отрезана и используется как факел.  

Похожих старух я видел в русских церквях. Иногда – в обличье нищенок у входа в церковь, иногда – внутри, в обличье прихожанок. Те же ужимки, жесты… та же фанатичность… только у русских верующих бабушек на лица надета еще одна, дополнителная, особенно мерзкая гримаса – кликушеской слащавости. Которая впрочем очень быстро пропадает в известных случаях и заменяется на тупую, разнузданную злобу…  

Он надулся.  

…  

На Капричос 57 («Родословная») лысый, уродливый, большеголовый и богатый жених положил голову на колени пышногрудой обманщицы-невесты в лисьей или волчьей маске. В меру уродливая подруга читает ему ее родословную. Скорее всего – фальшивую. Пишет что-то в книге… Может быть, по ходу дела вписывает несуществующих родственников. Позади них – горбач с носом дона Базилио или Панталоне, несколько людей с темными лицами, льстец и светский лев в экстазе (от наглости вранья)…  

Смахивает все это на маскарадную шараду.  

Мастерски показано – желание невесты с сообщниками обмануть и обобрать жениха, и нежелание жениха взглянуть на невесту без маски. Невеста и ее сообщники – ведьмаки. Жених – болван-младенец. Из которого будут потом долго и безжалостно сосать кровь, если он сам не станет ведьмаком.  

Городской мир – тот же Козлиный луг.  

Сосите, сосите…  

…  

Отношение в этом мире человека к человеку показано Гойей на Капричос 77 («Друг дружку»).  

Два человека (дворянин и церковник) сидят на шеях у двух других, выполняющих роль лошадей. Дворянин колет копьем соломенную куклу-быка, которую несет на плечах пятый участник сцены, головы которого не видно. Лица этих людей смахивают на черепа. Они отвратительнее самой морды дьявола.  

Комментарий Прадо таков: «Люди издеваются друг над другом и мучают друг друга. Словно разыгрывают бой быков. Тот, кто вчера был на месте быка, сегодня – тореро. Фортуна распределяет роли по своей прихоти».  

Но Гойя на этом офорте не только горько констатирует эту печальную истину, он ее искусно пластически воплощает… в знакомую ему, знатоку боя быков, сценку.  

И этот лист Капричос нельзя считать – страничкой учебника в школе улучшения нравов и содействия прогрессу. Нет, эту сцену мучительства человека человеком, которую с удовольствием наблюдает козлоногий дьявол, Гойя нарисовал не для соотечественников… это тоже одна из страниц его книги упреков Богу. Посмотри, говорит он Богу, посмотри, кого ты сотворил по своему образу и подобию. Злобных, жестоких, гнусных тварей. Обитателей Козлиного луга.  

Мир надулся гноем… Вот-вот прыснет.  

По-настоящему прыснуло в Испании через сто с небольшим лет после смерти художника.  

…  

Козлиный луг – прямо – показан Гойей и на Капричос 71 («Когда рассветет, мы уйдем»).  

Ночь. Звезды. Черная крылатая фигура…  

Четыре обнаженные ведьмы-мутантки сидят на земле. Слушают рассказчицу, сидящую на мешках (наполненных вероятно чем-то ужасным). У рассказчицы на талии – пояс, к которому прикреплены мертвые детские тела.  

Комментарий Прадо несколько туманен: «Хотя ты и не пришел, никто в тебе не нуждался» (ребенок? ). В дополнении к комментарию утверждается, что «Гойя в этом офорте поднимает тему абортов». Возможно, это и так. На мой взгляд, главное на этом же офорте – чрезвычайно удавшийся хвастливый жест рассказчицы… Так рыбаки хвастаются размерами пойманной рыбы, а мачо показывают огромное количество покоренных ими женщин или размер своих гениталий…  

Вранье и морок, как и все на Козлином лугу.  

…  

Конец Козлиного луга показан Гойей на Капричос 59 ( «Но они не уходят»).  

Тяжелая каменная (могильная? ) плита грозит раздавить в лепешку нескольких ведьм и ведьмаков. Худющая ведьма-полутруп пытается ее удержать. Старая ведьма в ужасе смотрит на плиту, от страха она сцепила и сжала руки… Пять или шесть голых ведьмаков смирились со своей судьбой.  

Они не уходят!  

Если та, худая, упадет – всем им конец.  

Позади – как бы полоса света. Рассвет? Надежда?  

Комментарий Прадо обобщает и тривиализирует: «Тот, кто не задумывается над превратностями судьбы, спит спокойно среди опасностей, – не умеет уберечься от бед, и любое несчастье застает его в расплох». Так называемый комментарий Ауалы (это имя) уточняет: «Пораженные пороками люди видят ловушку смерти, но тем не менее не хотят перестать грешить и очиститься». Это безусловно так, хотя есть и исключения из этого правила.  

Для меня эта плита – маразматическая и жестокая путинская власть, упрямо тянущая Россию и ее народ к катастрофе. Загоняющая его в могилу.  

Но «они не уходят» и не пытаются опрокинуть ее в другую сторону, а ждут, когда она рухнет им на головы… Они присягнули дьяволу и иначе не могут.  

Жидкость черна, горька и тошнотворна.  

…  

На Капричос 67 («Погоди, тебя помажут») изображены ведьмак и ведьма. В левой руке ведьмака – нога молодого козла, поднявшего передние ноги так, как будто он хочет скакнуть. В его правой руке – кисть в мисочке с какой-то жидкостью. Его правая нога – на плоской груди ведьмы, пялищейся единственным своим глазом на его большие мохнатые яйца.  

Комментатор Прадо морализирует: «Его посылают с важным поручением, и он торопится в путь, хотя его еще не успели подмазать как следует. Среди ведьмаков тоже встречаются ветреники, торопыги, нетерпеливые сумасброды без капли здравого смысла. Всюду бывает всякое…» Неубедительное объяснение.  

Некоторые другие комментаторы осторожно намекают на то, что тут изображен Годой.  

Опять Годой! Ведьмак в этом случае – король, а его ведьма (похожая на молодящуюся старуху перед зеркалом с Капричос 55 – якобы карикатуру на Марию Луизу) – королева.  

Для понимания этой работы Гойи надо обратить внимание на то, что правая нога козлика – с копытом, как это козлам и положено. А левая, которую ведьмак уже помазал той самой зеленоватой жидкостью из жабы – уже человеческая. И чем дальше он будет мазать козлика – тем большая часть его тела превратиться в человеческое тело.  

Гойя показал тут превращение, возможно обратное, козла в человека. Намекая этим на суть мужчины – козлиную похоть. Или на суть государственной политики – превращения «козлов» в «людей»… в правителей…  

И эта сцена происходит на Козлином лугу.  

…  

На последнем офорте серии – Капричос 80 («Уже пора») изображены четверо мужчин. Вроде бы монахи или церковники… лишние люди…  

Нет, стоящий на переднем плане полуодетый босой уродец – скорее дьявол… с небольшими рожками, и к его поясу прикреплены худенькие детские трупики…  

Кто он?  

Каннибал? Вампир? Педофил?  

Преподаватель в католической школе для мальчиков?  

Надзиратель в советской колонии для несовершеннолетних?  

Все четверо – кривляются и ревут как обезьяны, широко разинув пасти.  

Зевают?  

Дьявол и тот, кто от него слева – вот вот засунут большие пальцы в пасти… сосать? Или блевать? Или...  

Что все это значит???  

Комментатор Прадо объясняет эту сцену ложно иронически, в духе рекламного текста к Капричос, опубликованного в газете Diario de Madrid 6 февраля 1799: «На рассвете разбегаются в разные стороны ведьмы, домовые, привидения и призраки. Хорошо, что это племя показывается только ночью и в темноте. До сих пор никто не сумел узнать, где они прячутся днем. Тот, кому удалось бы захватить логово домовых, поместить его в клетку и показывать в десять часов утра на Пуарта-дель-Соль, не нуждался бы ни в каком наследстве».  

Можно конечно действительно попытаться так объяснить эту ужасную сцену. Это, мол, кобольды, привидения, когда рассветет, они сгинут. На самом деле – они не существуют. Они – предрассудки простонародья, понимаете? Захватите их логово, и вам не придется дожидаться наследства… ха-ха-ха…  

А название «Уже пора» должно якобы служить гуманистическим призывом к людям – опомнитесь, мол, двуногие! Запойте «Интернационал» или «Марсельезу» и выйдите наконец из тьмы суеверия и порока на свет просвещения и добродетели!  

Как будто Гойя был настолько глуп, что верил в то, что люди могут измениться из-за каких-то картинок, призывов… что они могут измениться вообще…  

Глядя на этот офорт – никакой надежды на то, что эти «кобольды» исчезнут после пения петухов, не возникает. Да и не ночью, не во тьме они показываются, а и ночью, и днем, и тут, и там…  

И никакие они не привидения и не кобольды, а обыкновенные люди, монахи, миряне, политики, научные сотрудники… и жуткие их рожи – вовсе не что-то особенное и ужасные их камлания вовсе не редкость… так ведут себя пьяные, озлобленные, психованные, одуревшие, томящиеся от безделья, вынужденные совершать бессмысленные ритуалы, измученные застарелой общественной ложью, собственной покорностью и глупостью, ординарностью, постаревшие и озлобившиеся на все и вся, злобуны и злобари всех мастей, придурки, лентяи, невоспитанные до озверелости провинциальные и столичные скоты, пердуны-топтуны… имя им легион.  

И никакой свет их не прогонит, скорее они его прогонят…  

Не связывайтесь с ними, дорогие читатели, обходите этих ревунов за три версты!  

Или ревите вместе с ними…  

ЧЕРНЫЕ КАРТИНЫ  

Четвертый день в Мадриде. Прадо.  

К Босху не пошел, хватит с меня. Решил смотреть только живопись Гойи. И смотрел. Часа три. Как будто в океане купался…  

Но странно – ни идиллические пестрые картоны (Жмурки, Марионетки, Зонтики и Урожаи), ни знаменитые его, «живые» (действительно живые, мерцающие спонтанными лессировками, эманирующие чудесными энергиями) портреты, ни парадные драматические изображения (Покушение 2 мая с резней кинжалами, Расстрел повстанцев), ни Снежная буря, ни картины на религиозные сюжеты (распятый Христос – удивительно постный, Святое семейство – сладкое как пирожное) – меня особенно не тронули.  

Нагая маха – совершенство, идеальное воплощение женственности (ни капли жеманности), одетая ей проигрывает. Очень красивое лицо. Фигура… Кстати, вы заметили, как полногруды ВСЕ гойевские женщины? Кроме ведьм. Будь я лет на сорок помоложе…  

Натюрморты и автопортреты хороши… Проникновенные.  

Подошел опять к Молочнице. Чудо-диво. Как свежее молоко на даче.  

Вошел в зал, где выставлены знаменитые Черные картины (1819-23) Гойи из Дома глухого, последнего его пристанища перед эмиграцией, фрески, перенесенные на холст.  

Три большие группы азиатов недоуменно глазели на эту чудовищную живопись. Три экскурсовода отчаянно жестикулировали и тыкали пальцами в воздух, пытались наверное на японском и китайском объяснить, что эти гротескные изображения – критика испанского общества.  

Застрял в толпе, как в море из человеков. Поневоле начал дрейфовать вместе с остальными…  

Хорошо еще, что азиаты низкорослы… я наблюдал Черные картины как будто с вершины небольшой горы. Лестная позиция для человека среднего роста. Только шея заболела… суставы…  

Что же этот глухой старик нарисовал?  

Мороз по коже.  

Со всех сторон на меня пялились уроды… дегенераты… в исступлении… в экстазе своей соленой телесной самости… дьявольщина!  

Лярвы, лемуры, демоны…  

И это все, что осталось от гойевских блестящих мах и утонченных кавалеров, бабочек-герцогинь и генералиссимусов в золотых костюмах, матадоров и кардиналов?  

Все. Народ-неандерталец.  

Душная человеческая волна прибила меня к картине, на которой косматый гигант Сатурн (напомнил мне взбесившегося Мика Джаггера) пожирал то ли сына, то ли дочь. На запеленутого младенца этот, пожираемый Сатурном двуногий, похож не был. Тут явно не детоубийство показано, а каннибализм.  

Вцепился великан-каннибал в спину обезглавленного им несчастного человечка-куколки своими когтищами. Кровь хлещет…  

Сильное произведение. И все аналогии работают… да, именно так, жестоко, осатанело жрет государство своих граждан. И оппозиционеров и собственных выкормышей, начальников, попавших в опалу. Так начал сейчас жрать своих людишек злой турок Эрдоган.  

Тело у этого Сатурна-Джаггера какое-то жуткое… пропорции тоже осатанели… ошметки кожи мотаются… Сам полутруп, а жрет живое.  

Издыхающая испанская монархия? Разумеется.  

Но не только… и русская. И все остальные, до тех пор, пока их под нож гильотины, в Ипатьевский подвал или в Букингемские дворцы не загонят.  

И ленинско-сталинский СССР. И Камбоджа. И Северная Корея. И Китай. И Третий Рейх. И масса других, менее знаменитых диктатур. Революции… тирании… хунты… реакции… олимпиады… тройки и лагеря уничтожения.  

Только вот, Сатурн ли это? У Гойи античности мало. Есть одна аллегория (Стокгольм), там Дедушка-Время, как и положено, с песочными часами… с крыльями… Правда, тоже косматый.  

Гойя своим фрескам в Доме глухого названий не давал. Скорее все-таки этот каннибал – не Сатурн, а «великан», упомянутый в письме Сапатеру.  

Йети. Бигфут. Блендербор-Урицраор.  

Взбесившийся дьявол-исполин, людоед из сказки… знакомый страх из коллективно-бессознательного.  

Гоголевский старик-мертвец из «Страшной мести».  

Нечто вулканическое или земляное или подкожное… не имперское, не хтоническое.  

Исконный человеко-червь, по образу и подобию которого мы все созданы…  

А моделью ему послужил какой-нибудь запущенный псих из дурдома… Гойя не раз специально посещал эти заведения и рисовал их обитателей. На одной из двух каннибальских сцен (Безансон) есть тип, напоминающий его Сатурна (старик слева).  

Или все-таки этот убивец – время?  

Безжалостная природа?  

Наполеоновская армия в Испании, зверски подавившая народное восстание?  

Эпидемия?  

Не важно.  

Важно то, что эта картина – даже не каннибальским своим содержанием, и не экстравагантной и экспрессивной своей формой… а трудно определимой внутренней осатанелостью, расхристанностью, изломанностью… экзистенциальным диссонансом… хрустом ломаемых живописных суставов-канонов… уничтожает привычные основы нашего сознания, фундаменты восприятия, стены, построенные нами для того, чтобы не сойти с ума от жестокости и несправедливости жизни… не быть сожженным заживо раскаленной лавой…  

Гойевский Сатурн раскачивает своими мослами окружающую действительность… леса и стропила… как качели… и катапультирует зрителя туда, где все не так, как надо… не так, как хотелось бы. Туда, где земная твердь потеряла свою твердость, а небо – голубизну, где звуки стали скрежетом, слова – карканьем, а цвета – яростными темными пятнами… а люди, все поголовно… превратились в одержимых бесами чудовищ.  

В третью реальность. В предсмертье.  

В ожесточенный мир сильно постаревшего, больного, разочарованного и уязвленного художника. В мир, который он не мог показать на своих картонах, портретах, церковных фресках, исторических и жанровых картинах… отчего всю жизнь страдал… всю жизнь лгал… приукрашивал, припудривал… скользил по поверхности в погоне за славой, деньгами, положением в высшем обществе, женщинами…  

В мир, который он осмелился воспроизвести только на некоторых офортах Капричос и Диспаратес… в мир, который наконец-то нашел и свое живописное воплощение.  

Черные работы – не аллегория, не метафора, не попытка показать жизнь как ад, обычный, знакомый («там, где мы») или изощренный «ад формы»… нет, просто Гойя нарисовал мир таким, каким его в этот нелегкий период жизни видел, чувствовал, ощущал, слышал (не ушами, а черепом).  

Его глухота пресуществила звуки в адский грохот, раскаты которого то и дело доносятся из Черных картин… подступающая слепота урезала цвета… болезнь упростила формы… старческий тремор придал форму мазку, а недалекая уже смерть позволила добиться невероятной экспрессии изображения.  

Что-то сравнимое по силе с этой живописью Гойи можно найти только у Рембрандта… позже – в живописи Сутина. На некоторых картинах Врубеля.  

Пикассо изо всех сил пытался имитировать Гойю, да не по зубам ему был этот орешек…  

И Ван Гог не дотянул. И все «современное искусство» кажется по сравнению с Гойей – жалкими потугами шарлатанов и неумеек.  

Или... этот Сатурн – прикрытый античным мифом автопортрет?  

Старого мастера измотали войны, политические и придворные дрязги, ему осточертела вечно возвращающаяся к абсолютизму и тирании родина, ее ужасная история, осточертел ее народ... осточертело и приносящее все больше проблем и болей собственное тело... осточертело то, что он был человеком... воплощение в плоть.  

Уничтожить ее... сожрать... к дьяволу под хвост эту жизнь!  

«Тонущая собака» (то ли в болоте, то ли в грязном потоке), тоскливо смотрящая на желтоватый фон картины, на котором угадываются жуткие гримасы пустынных духов… или башни готического собора – представляется мне еще одним автопортретом Гойи. В модусе предсмертного одиночества.  

А две похожие работы – «Старик и монах» («старик» похож на Моисея с посохом) и «Два старика едят суп» (тут «старик» – похож на впавшую в детство Бабу Ягу) это уже зримое… явление смерти. Или дьявола. На первой картине он шепчет что-то соблазнительное в ухо «Моисею». На второй – читает занятой едой «Бабе-Яге» какую-то книгу, возможно – список прегрешений… Но старик-баба-яга уже по ту сторону добра и зла… он глупо улыбается и не слушает адского фискала.  

…  

Следующей остановкой моего дрейфа по азиатским морям было огромное полотно «Шабаш ведьм». Это был хорошо мне знакомый Козлиный луг… Но что-то, не только исполинский размер, отличало его не только от нежной картинки для семьи Осуна (это и обсуждать не надо, разница – как между игрушечной детской пушечкой и грязной, пропахшей порохом и маслом армейской гаубицей с передовой), но и от страшной графики Капричос…  

Гойя перестал нуждаться в услугах нагих мутанток-дьяволиц, вампиров, сов и нетопырей… для изображения персонифицированного порока… зла…  

Достаточно людишек изобразить… на прогулке.  

Дьявол тут – Черный козел. Не из преисподней, скорее карнавальный. Ряженый.  

С накладными рожищами и бородой. В черном одеянии.  

Темное пятно. Зловещий силуэт. Дыра.  

За ним – огромной лепешкой – его адепты. Расселись вокруг повелителя. Одни женщины. Жуткие старухи, мегеры, оголтелые фанатичные бабы, уродки… есть и нежная красотка с муфтой (справа).  

Открытые рты… сверкающие глаза. Уродливые носы, подбородки, губы, темные волосы… Все какое-то остервенелое… Ведьмы.  

Босые.  

Лица их прорисованы грубо. Нарочито грубо. Болезненно грубо. Колюче. Грязно. Наляпаны… как курица лапой. Сын рисовал? Нет, везде видна работа уверенной руки мастера.  

Как будто сам Черный козел малевал… презирающий эту легковерную чернь, неоднократно совокуплявшийся с ними… пресытившийся, озлобленный.  

Осточертели…  

Рисовал и дергался… онанировал… гримасничал… пускал ветры и свистел.  

Бедные азиаты вопросительно смотрели друг на друга, как будто спрашивали – что это… а мы не такие? И радостно отвечали сами себе – нет, нет, мы гораздо лучше…  

Живопись эта, как вино причастия дьявола – черна, горька и тошнотворна.  

И ядовита.  

Но очаровывает… безумием. Испарением смерти.  

Козлиный луг стал наконец настоящим, обрел свою черноземную червивую плоть…  

Спросим и мы – что это, тут на полотне? Ад?  

Нет. Люди, какие они есть. В ожидании черного чуда.  

Кому они молятся? Богу?  

Нет. Большому козлу. Власти, деньгам, удовольствиям телесным.  

Они целуют его член и анус.  

Это что, преувеличение, гипербола, метафора?  

Нет, реальность. Обыкновенная реальность.  

Как с таким ужасом в душе жить?  

А вот как – перескочить через него легкой пташечкой… заключить с мировой скорбью соглашение о ненападении. И жить себе дальше, обходя Козлиный луг стороной.  

Так Гойя и сделал. Бросил Испанию и уехал во Францию. С молодой женщиной. Да еще и жалованье сохранил. В Бордо нарисовал свою «Молочницу». И миниатюрные портреты друзей… И два альбома замечательных эскизов.  

Умер на чужбине.  

Тело его через 70 лет вырыли, привезли в Мадрид и перезахоронили.  

В церкви святого Антония Падуанского, под его фресками.  

А на месте Дома глухого – станция метро «Гойя».  

…  

Ну вот, азиатов вымело наконец из зала «Черных картин»…  

Зато туда вошли испанские школьники… И начали дервенеть, зевать… засыпать на ходу…  

Учительница-экскурсоводша настырно и темпераментно объясняла им, что к чему, но глубокую их сонливость, казалось, мог победить только футбольный матч Реала против Барселоны. И они действительно начали играть в футбол – чей-то шапочкой…  

Элегантно играли. Когда музейный служитель попросил их прекратить – прекратили.  

Я с удовольствием отметил, что эти подростки обладают врожденным самоконтролем, тем, чего так не хватает детям России… порода…  

На картины они разумеется и не взглянули, зачем ворошить чужое прошлое?  

Подошел к картине «Народное гуляние в день Святого Исидора».  

И тут – одни исступленные изуверы. Безумцы. «Представители различных сословий испанского общества».  

Исступлен и свет, мчащийся по темным пространствам неба, как будто заполненного фигурами воздушных гимнастов-демонов.  

Темна и земля, вздыбленная тектоническими силами, отпечатавшимися на властных профилях конкистадоров (видел на почтовых марках).  

Парад зомбированных кретинов, горланящих каноны… в честь святого Исидора, крестьянина, сотворившего как известно 438 чудес.  

Массовый психоз?  

Жуть…  

Как хорошо…  

В 1788 году Гойя написал одну из своих самых оптимистических картин… на тот же сюжет. Народное гуляние на лугах святого Исидора (Прадо).  

Светлая, веселая живопись…  

Под теплым майским солнцем милые женщины в белых одеждах кокетничают с симпатичными кавалерами… детки…  

Танцы… вино… зонтики… кареты… лошадки…  

На заднем плане – прекрасный город. Королевский дворец… церкви… монастыри… купола… шпили…  

В речке Мансанарес вместо воды молоко.  

Пространство наполнено смехом, радостью…  

Небо – золото с голубизной.  

Обе эти картины нужно воспринимать как «внутренние» ландшафты художника.  

Когда Гойя писал свое первое «Гуляние», ему было 42 года, он был уже богат, знаменит… и еще не оглох. Второе, черное «Гуляние» Гойя написал, когда ему было около 75 лет. К тому времени жизнь уже отняла у него почти все, что можно отнять у человека – здоровье, близких и друзей, надежду… а через пару лет отняла и родину, язык.  

Для такого страстного, активного и тщеславного человека как Гойя этот тяжкий период предсмертья был особенно мучителен. Оттого он и писал такие мучительные картины…  

Реальность не изменилась, только повернулась к нему темной стороной, изменился он…  

Почему же в этом страшном зале, в этом черном гойевском гробу, мне было вовсе не страшно, не жутко? Наоборот, я чувствовал там облегчение после залитого бешеным испанским солнцем Мадрида, после блистательного Прадо…  

Потому что и со мной, при всей разности масштабов, эпох, географии, темперамента и положения в обществе (Гойе было, куда падать, а я и так внизу), произошло то же, что и с Гойей.  

Я давно потерял светлую, радостную жизнь, друзей, женщин, родину, язык, надежду и веру. Жизнь еще не убила меня, но я уже чувствую смердящее дыхание земли. Слышу тихий зов могилы. И чувствую исступление конца… конвульсии заканчивающегося земного существования…  

И мне знаком наркотизирующий вкус и свет небытия.  

И я, как и Гойя из последних сил пытаюсь пресуществить желтоватые его лучи в картину… в образ… в рассказ.  

И мои последние рассказы кажутся публике – «Черными картинами». А для меня они – цвета апрельского неба....  

То, что с ним случится (или не случится, тут, кажется, сама амбивалентность становится предметом изображения) после смерти, Гойя изобразил на восемнадцатом офорте серии «Диспаратес». Из лежащего на боку, скрюченного, очевидно мертвого, тела вылетела фигура, расставившая руки. Это пожилой человек, хмурый… это умерший Гойя.  

Парит. Левитирует.  

В темном пространстве посмертья его встречают другие парящие фигуры.  

Кто они?  

Не ясно – то ли демоны, то ли люди, то ли его страхи или вожделения, то ли его родные и друзья в новых обличьях…  

Или это души изображенных им современников?  

Нематериальные скорлупки-очертания обитателей Козлиного луга?  

Он не смотрит на них, его тяжелый взгляд устремлен туда, в невидимую наблюдателю область, откуда льется потусторонний свет.