Григорий Борзенко СУДНЫЙ ДЕНЬ АНГЛИИ Книга вторая «Война»

Григорий Борзенко  

СУДНЫЙ ДЕНЬ АНГЛИИ  

Книга вторая «Война»  

Историческая трилогия  

Приключенческая серия «Пиратские клады, необитаемые острова»  

1.  

С той поры, когда судно, на котором находился Драббер, бросило якорь в водах Карлайлской бухты, прошло немало времени. Спускаясь с корабля и впервые ступив нетвердой походкой на широкую мощеную набережную, Джеффри тогда совершенно не подозревал, что ожидает его впереди. Увы, ничего радостного, от чего Драббер был бы в восторге, Барбадос предложить ему не смог. Впрочем, почему не мог?! Пожалуйста! Выбирай все, что душа желает! Вот он, рынок, с огромным количеством окороков, сосисок и кровяных колбас. А вон в стороне прилавки ломятся от обилия овощей, фруктов, рыбы, дичи. А вот там, рядом с торговцами апельсинами и цветами, кто-то продает даже овечий сыр! Выбирай, чего душа желает, покупай и... Но прежде, чем наступит это желанное «и», нужно было купить этот товар. Увы, но денег у Драббера не было. Вернее они были, но так и остались лежать в каюте там, где их положил Генри Рэгель. Эти деньги вручила тому перед плаванием леди Кэлвертон, чтобы на эти средства ее верный и исполнительный слуга мог вернуться назад в Лондон. Увы, но верный слуга не оказался в такой же мере и исполнительным: невнимательность и минутная расслабленность дорого обошлись Генри. Деньги на обратную дорогу ему уже не понадобились. Мы можем только представить, как обрадовался уборщик кают, найдя в одной из них, после того, как все пассажиры сошли на берег, немалую сумму денег.  

Впрочем, дело, как вы понимаете, не только в деньгах. Возможно даже и в том случае, если бы карманы Драббера оттопыривались от чрезмерного количества золотых монет, находящихся там, он все равно ходил бы голодным. Ведь мы помним, в каком состоянии бедолага покинул пределы Тауэра. Нам неизвестно, в какое именно время его постигла беда: в первые дни пребывания в тюрьме, спустя несколько лет или уже ближе к завершению его заточения. Однако факт остается фактом: психика некогда всемогущего господина, упивавшегося роскошью и вдруг попавшего в ад, каковым является тюремная камера, не выдержала, и он лишился рассудка. Теперь он даже сказать что-либо внятно не мог, не то, чтобы рассуждать здраво и уж тем более совершать умные и взвешенные поступки. За все время, что он провел в доме леди Кэлвертон, он руководствовался лишь инстинктами: принять пищу, отойти ко сну, отправить естественные надобности и так далее.  

Однако в доме его бывшей фаворитки все обстояло иначе: вкусные блюда ему подавали вовремя, для сна всегда рядышком находилась мягкая и чистая постель. Здесь же, на Барбадосе, он был совершенно никому не нужен. Здесь каждый заботился сам о себе. Драббер был лишен такой возможности. Однако чувство голода – это нечто такое, что способно беспокоить всех, и умных, и глупых, и рассудительных, и тех, кто вообще лишен рассудка. Раздраженный неприятным урчанием в пустом желудке Драббер, увидев обилие колбас, аппетитно поблескивающих в лучах солнца румяными и поджаренными боками, чисто инстинктивно потянулся к ним, взял первое, подвернувшиеся ему под руку колечко, отхватил от него зубами немалый кусок и стал неспешно пережевывать. Тут же, на месте, никуда при этом не убегая! Круглощекий продавец колбас, своим внешним видом почти никак не отличавшийся от своего же товара: та же, лоснящаяся от жира кожа, сильно напоминающая колбасную оболочку, на некоторое время даже потерял дар речи, взирая на эту неслыханную наглость. Тому было невдомек, кто именно находиться перед ним, поэтому он и поступил так, как подсказывала ему возмущенная душа. Колбасник не только тут же отнял у Джеффри колбасу, но и надавал тому таких тумаков, что бедолага даже не удержался на ногах, и ему пришлось буквально на четвереньках спасаться бегством от разъяренного хозяина пострадавшего товара.  

Вскоре боль от побоев прошла, чего никак нельзя сказать о чувстве голода. Оно, наоборот, усиливалось. Однако и при помутненном разуме у бедолаги вдруг родилось чувство страха: а не изобьют ли его снова, если он попытается что-то съесть? Именно съесть, поскольку был уверен, что его наказали за то, что он кушает. Мысль о том, что во всем происшедшем виновато понятие «украл», даже не пришла ему в голову. Несчастный долго бродил по рынку, голодным взглядом впивался во все то, что потенциально могло оказаться в его желудке, проглатывал слюну и шел дальше. Боязнь наказания сдерживала его. Однако, только до того момента, когда он не приблизился к торговому ряду, где продавались колбасы. Вид поджаренной румяной корочки, которой были покрыты бока колбас, притупил в Драббере чувство опасности. Впрочем, возможно чувство это и не покидало бедолагу, однако голод все-таки превысил все остальное, на незримых весах в душе страдальца, и он потянулся рукой, за аппетитным колечком.  

В этом торговом ряду продавалось очень много окороков, сосисок и колбас, но надо же было такому случиться, что Драббер и на этот раз позарился на добро не кого-то другого, а именно на уже знакомого ему круглощекого торговца. На этот раз немая сцена для колбасника длилась уже намного меньше, нежели это было в первый раз. Невесть с откуда взявшаяся палка, вмиг оказавшаяся в его руках, безжалостно начала прыгать на ребрах незадачливого воришки. После одного из таких ударов острая боль пронзила спину несчастного: по всей вероятности экзекутор сломал ему ребро. Пересиливая боль убегал бедолага на этот раз более расторопно, чем накануне, причем, уже не налегке: он так и не выпустил из своих рук надкушенное колечко колбасы.  

Оторвавшись наконец-то от своего преследователя, и убедившись, что тот не преследует его, Драббер залез под какую-то повозку, считая, что там он будет чувствовать себя в полной безопасности, прислонился спиной к внутренней стороне одного из колес, и принялся лихорадочно быстро есть колбасу. Он то и дело отхватывал от колечка немалый шмат, быстро-быстро жевал, затем, так и не дожевав до конца, давясь проглатывал все это и снова впивался зубами в заметно уменьшающееся то, что несколько минут являло собой некий круг. Ему хотелось съесть колбасу прежде, чем кто-то обнаружит его здесь и отнимет божественно вкусную пищу.  

Впервые за столько времени наевшись досыта, Драббер самодовольно потянулся, улегся поудобнее возле этого же колеса, и собрался отдать себя во власть сна, однако именно в это время был замечен хозяином повозки. Теперь, правда, обошлось без палки, однако ее заменили подзатыльники да пинки под зад: хозяин колесного средства посчитал, что будет лучше, если он прогонит прочь этого оборванца, от которого можно ожидать что угодно.  

Вот примерно такими безрадостными были будни некогда богатого и всесильного Джеффри Драббера, который теперь ночевал, где придется, и ел то, что удавалось или своровать или получить в качестве некой милостыни. Ведь основным местом его обитания был рынок, и многие там уже начали привыкать к нему. Но если сердобольные торговки просто давали ему иногда какую-то краюху хлеба просто так, из жалости, то более смекалистые мужчины-торговцы вскоре поняли, что из этого бродяги можно извлечь немалую выгоду. Хотя вел себя этот оборванец как безвольный человек, однако все отдавали себе отчет в том, что широкие плечи и огромный его рост свидетельствуют о немалой силе этого человека. Почему бы не использовать эту силу для погрузки или выгрузки какого-либо товара, а также не задействовать его на других трудоемких работах? Сила эта, к тому же, дармовая: тот согласен был молча и безропотно тягать мешки и прочие грузы, всего лишь за какую-то жалкую подачку. Бедолага морщился от неподъемного веса и от боли, (наверное, не совсем еще зажило сломленное ребро), однако добросовестно исполнял порученное ему дело. Вручая по завершению работы ему кусок протухшей, чересчур высушенной, солонины, где кроме соли и есть-то было нечего, или черствую булку, которая была уже настолько тверда, что не годилась для продажи, торговцы хлопали его по плечу и благодарили за исправную работу.  

Впрочем, некоторые, видя, что тот обижен Господом, с милосердием относились к «Божьему человеку»: платили ему за работу если и не щедро, то уж во всяком случае и испорченные продукты не предлагали. Однако, таких было очень мало. Большинство же, видя, что этот человек потерял не только рассудок, но и способность постоять за себя, использовали его труд буквально задарма. Особенно преуспел в этом некий торговец, которого все называли не иначе, как Большим Томом. Он действительно был огромных, едва ли не исполинских размеров, и казался таким сильным, что мог бы легко таскать мешки с мукой, маисом и прочим сыпучим товаром, им продаваемым. Однако самому возиться со всем этим ему не хотелось. Он и раньше все время подыскивал кого-то, кто бы мог вместо него проделать эту работу за наименьшую плату, а теперь, увидев в Драббере дармовую, почти рабскую силу, и вовсе загонял бедолагу. Отныне тот только и делал, что таскал для Большого Тома мешки, которых, чем дальше, становилось все больше, а вот плата за работу Джеффри, наоборот, все меньше. И меньше, и хуже! Платой за едва ли не целый день работы были или небольшой кусок почти испорченной солонины, или горсть муки, а иногда и маиса, который Драббер должен был есть сразу же, на глазах Большого Тома. Послушный безумец жевал сухой маис и кривился, а самодовольный торговец давился смехом, наблюдая за этой сценой. Сердобольные старушки, увидев это, упрекали торговца за его бездушность, однако тот продолжал ржать по лошадиному, и только лишь махал в ответ рукой: мол, проходи, старая! Не мешай получать удовольствие!  

Драббер страшно уставал от такой непосильной работы, но зато потом, в редкие минуты отдыха, получив от торговца что-нибудь, что можно было пожевать и проглотить, он садился поудобней прямо на землю, прислонялся спиной к сложенным друг на дружку мешкам, вытягивал перед собой ноги, набирал полон рот того, что должен был съесть, долго жевал и все это время безучастным взглядом провожал снующих туда-сюда покупателей. Что думал в такие минуты Драббер, нам неизвестно. Возможно, он не полностью был лишен рассудка и какие-то мысли все же роились у него в голове. Иначе, чем объяснить то, что бывали моменты, когда он, задумавшись о чем-то, на время забывал о своей еде. Солонина была уже давно пережевана и проглочена, а он все еще смотрел тупым взором куда-то перед собой, и о чем-то думал. Проходило время, он словно приходил в себя после воспоминаний, вспоминал о солонине, отхватывал зубами от куска очередную порцию и начинал вновь жевать.  

Во время приема пищи ему страшно мешали усы и борода. Как раньше он тщательно следил за тем, чтобы постоянно быть гладко выбритым. Теперь же, увы, столько времени его буйная растительность на лице не ощущала на себе прикосновения ножниц и бритвы. Усы лезли прямо в рот, иногда он кусал их вместе с краюхой хлеба или куском солонины, однако, безумец почти не обращал на это внимание. Изредка, правда, неумелыми движениями он разглаживал их, но потом забывал о неудобствах, которые те ему приносили.  

По большому счету единственным развлечением отныне для Драббера было наблюдение за прохожими. Все свое свободное время он мог полностью просидеть, прислонившись к мешкам, прожевать бутерброд, состоящий из солонины и усов, и пронаблюдать за теми, кто бродил по рынку. По суетливому движению и по сосредоточенности на лице одних, можно было понять, что они весьма заняты и увлечены одной лишь целью: приобрести здесь что-то для них весьма нужное. По вальяжной и медлительной походке иных можно было понять, что это праздношатающиеся. Те, кому, как говориться, делать было нечего. По лихорадочно бегающих, что-то высматривающих, глазенкам третьих можно было определить, что это воришки, выискивающие себе будущие жертвы. Не вся эта братия действовала в одиночку: многие из них были организованы в шайки, кравшие все, что плохо лежит. Будь то якорь, бухта каната или же какая-нибудь иная всячина. Однако воровали здесь не только они. Ночные стражники, грузчики, матросы и прочие любители легкой наживы постоянно обшаривали побережье, рынок и окрестности в поисках якобы старых снастей, старых железных деталей или потерянных кусков угля. На самом же деле после очередных таких своих рейдов они поспешали не куда-нибудь, а именно к скупщикам краденого. Дополняли всю эту колоритную компанию продажные девки, которые даже имели свои бесстыдные места сборов.  

Драббер мог долго наблюдать за всем и всеми, но никогда не задерживался долго взглядом на ком бы то ни было. Для него все люди были как бы безликими. Кто они, что у них в мыслях, куда и зачем они спешат, все это абсолютно не интересовало бедолагу. Он скользил по их лицах безучастным и равнодушным взглядом и продолжал жевать солонину, или просто отдыхать после тяжелого труда и греться на солнышке.  

В этот день Большой Том замучил своими мешками Джеффри как никогда. Торговля в этот день была отменной, товар расходился быстро, и нужно было постоянно подносить новый. К тому же, пришла очередная партия мешков с мукой, и нужно было их все перенести и сложить. Поэтому с самого утра Драббер трудился, что называется, в поте лица. И не только лица. Спина у бедолаги была буквально мокрой от пота, сам он валился с ног от усталости, а Большой Том только покрикивал на него:  

– Давай, бездельник, давай! Носи и не прикидывайся, что устал. Потом отдохнешь, когда дело будет сделано!  

Когда уже время перевалило далеко за полдень, а сам Драббер словно пьяный, покачивался на ослабших ногах, с видом человека, который вот-вот упадет, Большой Том таки смилостивился над ним:  

– Ладно, бездельник, отдохни! А то еще уронишь, чего доброго, мешок да просыпишь муку на землю. Столько добра пропадет! Перекуси заодно.  

И торговец протянул своему работнику настолько пересохший кусок солонины. Тому нужно было очистить немалый слой проступившей наверх соли, прежде чем добраться до того, что было когда-то мясом. Однако, безвольный Божий человек не стал жаловаться на судьбу, а уж тем более выражать какие-то претензии своему мучителю. Он покорно и молча взял у того из рук эту жалкую подачку, отошел в сторону, сел на землю, прислонился спиной к мешкам, вцепился зубами в кусок солонины и долго, а также поначалу безуспешно, пытался откусить от него приемлемый кусочек. Далеко не с первой попытки, однако, вскоре это ему все же удалось сделать, и он, удовлетворенный, начал не спеша жевать свой трофей, по привычке рассматривая в это время тех, кто проходил мимо его.  

Незнакомые люди, незнакомые лица. Много людей, много лиц. Хотя, в лица он не вглядывался вовсе. Перед собой он видел лишь какие-то бесформенные и безликие серые пятна, по которым он скользил взглядом, и не более того. Однако в следующую минуту в этой серой массе вдруг мелькнуло нечто, что показалось Драбберу очень и очень знакомым. В следующее мгновение он ощутил, как сердце у него учащенно забилось, а в душе вдруг родилось и с каждой минутой все более крепло какое-то непонятное, возбуждающее его волнение. И это в той душе, которая уже столько лет напоминала собой некую ледяную безжизненную пустыню, где не властвовали, и не могли властвовать, не только какие бы то ни было эмоции, но и даже не было ни малейших предпосылок к тому, что они когда-либо появляться. И вдруг такая перемена!  

Вид у Божьего человека был все еще отрешенный, однако, в глазах, которые еще минуту назад казались пустыми, выцветшими и безучастными, вдруг начал зарождаться какой-то живой огонек. Пусть он был пока что совсем крохотный, словно маленький огонек пламени на ветру, который может угаснуть от малейшего дуновения ветра. Но проходит время, и этот огонек вырастает в огромное бушующее пламя. Нечто подобное наблюдалось сейчас и в глазах Драббера. Невесть с откуда взявшийся слабый лучик жизни, становился все более заметным и ярким, мысли, до этого вовсе отсутствовавшие в его голове, вдруг начали роиться и толкаться с такой силой и интенсивностью, что, казалось, Драбберу, голова его сейчас лопнет от перенапряжения, а грудь разорвется от переполняемых его эмоций.  

Это было похоже на воскрешение из мертвых, или, если хотите, на восстание из пепла. Джеффри владело такое странное ощущение, словно он пробуждался от бесконечно долгого и кошмарного летаргического сна, и теперь радовался тому обстоятельству, что после страшных и мрачных кошмарных видений, он имеет возможность созерцать все красоты мира во всей его пестром разнообразии, радоваться свету и солнцу! Вскоре он окончательно понял, что разум вернулся к нему и едва не вскричал от радости. Коль он сам же и осознал, это, значит, к нему действительно вернулась способность мыслить, воспринимать реальность мира, ощущать все, что происходит вокруг! Он буквально с того света вернулся в этот бренный мир!  

Но почему так произошло?! Еще до конца не осознавая, что же, как и почему все это случилось с ним, Драббер старался упорядочить мысли и понять, что произошло на самом деле. Ведь теперь, вновь приобретя способность соображать, он может и должен это сделать! Только бы вновь не свихнуться от излишнего возбуждения и бесконечного потока терзающих его мыслей. Ведь именно докучающие ему мысли и довели Драббера до надлома в психике. С медицинской точки зрения это может показаться странным, но Джеффри прекрасно помнил, как это все с ним произошло.  

Его надломили не годы, проведенные в Тауэре и не те неудобства и дискомфорт, что его окружали, а ненависть к тем, кто его обрек на такую жизнь. Драббер прекрасно помнил, что его окружало в тюрьме, что он тогда чувствовал и что пережил. Бесконечные дни, сливающиеся в недели, месяцы и годы, наполненные удручающим однообразием и скукой. Столь мерзкой и отвратительной скукой, что ему хотелось выть волком от безвыходности и от невыполнимого желания вырваться поскорее из этих мрачных, доводящих его до исступления, стен. После блистательной роскоши, что его до сих пор окружала, сытных пирушек и потаканий любой его прихоти, небольшой каменный мешок в мрачных недрах Тауэра показался ему не просто адом. Это было нечто гораздо большее.  

Сколько раз он разбивал в кровь руки о холодную твердынь металла, которым были оббита, массивная и прочная дверь его камеры. Сколько раз до хрипоты кричал тому, незримому и неосязаемому, кто должен был находится по ту сторону двери, с просьбами и мольбами выпустить его на волю, избавить от этого кошмара. Сколько раз, после гробового молчания в ответ на эти просьбы, он падал на каменный пол, устремлял свой отрешенный взгляд куда-то вверх, в темень, постоянно царящую под сводами его полутемной камеры, и представлял, как наступит время, когда он, наконец, рано или поздно вырвется из этого ада и жестоко поквитается со своими обидчиками. Он буквально упивался этим моментом. В его воображении каждый раз представали все новые и новые картины мести, одна страшнее другой.  

Во всех этих его грезах возмездия неизменно присутствовал Нед Бакстер. Именно в нем Драббер видел главного виновника того, что с ним, Джеффри, произошло. Вообще-то это король отдал приказ упрятать его в Тауэр, однако, что тому, спрашивается, оставалось делать, после того, когда ему стало известно, что против него готовился заговор. Зуб за зуб. Так бы поступил и Драббер: главного зачинщика переворота нужно упрятать за решетку! Но Бакстер-то зачем свой нос всунул в это дело?! Ему-то какая от всего этого была выгода?! Впрочем, он, наверное, хотел этим отомстить леди Кэлвертон, да и ему, Драбберу, за то, что те отняли у него дом, ни за что, ни про что упрятали в тюрьму Элиот. Но даже и учитывая это, разве можно сравнить те временные неудобства Бакстера, размышлял Джеффри, с этим кошмаром, что он переживает сейчас в Тауэре?! Нет! Этот выскочка Бакстер должен жестоко поплатиться за свою выходку! Иначе и быть не может!  

Десятки, сотни, тысячи, миллионы раз Драббер вспоминал лицо Неда, в тот миг, когда тот, стоя на балконе театра «Белая лилия» изобличал заговорщиков и передавал королю бумаги, подтверждающие непорядочность леди Кэлвертон и Драббера. За это время узник до такой степени успел возненавидеть лицо своего первейшего врага, что оно даже снилось ему во сне. Это было какое-то наваждение! Как Драбберу хотелось видеть это лицо, искривленное от боли и страданий! Как Джеффри мечтал увидеть в глазах Неда страх, безысходность и раскаяние! Раскаяние непременно! Прежде, чем умереть, тот должен был непременно намучиться до такой степени, что упал бы на колени перед Драббером, срывающимся голосом признался бы, что осознал, как он глупо поступил, обидев такого прекраснейшего человека, коим является Джеффри, взвыл бы от бесконечных страданий, что он сейчас переживает, и сам попросил бы у Драббера смерти! Да! Именно так, и никак иначе! Поэтому, желая поквитаться со своим обидчиком, Джеффри был далек от мысли сразу же пронзить его шпагой, воткнуть в грудь кинжал или умертвить каким-то иным способом. Нет! Прежде, чем умереть, тот должен испытать и пройти все крути ада, что прошел их Драббер! Он должен сам побыть в шкуре того, кого обрек на это жуткое наказание! Он непременно обязан сам помаяться в каменном мешке темницы и взвыть от тоски и одиночества! И чем дольше он будет находиться в застенках, тем большими и более длинными будут его страдания, тем более глубоким будет раскаяние и осознание того, что же он в свое время натворил!  

Именно об этом мечтал первые годы, проведенные в Тауэре, Драббер. Ни много, ни мало: они должны были поменяться с Бакстером местами! Драббер должен вернуться на мягкие перины своего роскошного дома и упиваться светской жизнью, а Нед непременно должен очутиться на каменном полу мрачной темницы, разбивать в кровь кулаки о неподвижную дверь, молить, рыдая, о пощаде и не получать ее!  

В мечтах все выглядело прекрасно, именно так, как того хотел Драббер. На деле, однако, происходило все наоборот: Нед упивался светской жизнью и восседал на мягких перинах, а Драббер выл от бездоходности и валялся на каменном полу, глотая слезы обиды и горечи. Именно осознание этой, доводившей его до исступления, величайшей, по мнению узника, несправедливости, в конце концов, и довело его до того, что у бедолаги произошел психологический надлом. В один из дней, после чрезмерного негодования, стука в дверь, и проклятий, посылаемых в адрес Бакстера, Драббер вдруг впал в глубочайшую прострацию. Ему стало безразлично все то, что происходило вокруг, в том числи и с ним самим. Он стал как бы равнодушен к самому себе. Отрешенность в глазах и в поведении, вот что стало отныне главной чертой Драббера. И что самое интересное: Джеффри внутренне понимал все, что с ним происходит, однако, как бы взирал на все это равнодушно со стороны. С научной точки зрения это может покататься невероятным, но даже сейчас Драббер прекрасно помнил, как его освободили из тюрьмы, как он сидел без дела в одной из комнат леди Кэлвертон, и как таскал мешки Большому Тому. Но ни одно слово за все это время не сорвалось с его уст, ни какое то другое проявление эмоций не было выражено ни на его лице, ни в его поступках. Повторимся: внутренне Джеффри смотрел на все как бы со стороны, словно все это его и не касается. Все, кто окружали его в последнее время, были некими безликими существами. Перед ним все это время стояло лишь одно лицо. До боли ненавистное лицо его главного обидчика: Неда Бакстера...  

Постойте! А почему сейчас, подумалось Джеффри, когда рассудок вновь вернулся к нему, он все еще продолжает видеть перед собой это мерзкое лицо?! Ведь вместе с безумием должны пройти и ведения. Впрочем, лицо Неда, что он сейчас видит перед собой, мало похоже на видение. Это реальное лицо, реального человека!  

Чтобы как-то разобраться с полной неразберихой, творящейся в его голове, и прогнать глупые наваждения, Джеффри закрыл глаза, потер их кончиками пальцев, встряхнул головой и снова взглянул перед собой. Теперь он уже прекрасно понимал, что это никакое не видение и не наваждение, что пред собой он видит не кого-нибудь, а самого реального, настоящего и живого, из плоти и крови, Неда Бакстера!!!  

Драббер удивлялся, как мог его враг, который, по идее должен находится в далекой Англии, оказался здесь, на Барбадосе, а мы удивимся другому. Как и почему случилось так, что к Драбберу вернулся рассудок? Как такое вообще могло произойти?! Более полный и аргументированный ответ на этот вопрос могли бы дать медицинские светила, которые, благодаря многовековому опыту и научным познаниям, могли бы как-то объяснить этот феномен. Ваш покорный слуга по этому поводу может высказать свое предположение. Существует известная русская пословица: клин клином вышибают. Нечто подобное, на наш взгляд, произошло и в данном случае. Избыточное нервное перенапряжение, через край переполнявшее Драббера, чувство ненависти и гнева к своему злейшему врагу, привело его к некому психологическому надлому в его психике. За многие годы, проведенные в Тауэре, не было такого дня, чтобы он не желал поскорее увидеть своего главного обидчика, уцепиться руками в его мерзкое горло, и никто не мешал бы Джеффри душить, терзать, рвать его! Увы, но миг желанного возмездия все никак не наступал и именно это чувство обиды и несправедливости, надломило его.  

Теперь же, увидев образ своего врага не в мечтаниях, а наяву, некий новый стресс, высочайшее потрясение и дремавшее до этого подсознание, что возмездие с этой минуты становиться отнюдь не чем-то несбыточным, а вполне реальным, и привели к тому, что в психике Драббера произошел некий обратный процесс, вернувший ему способность мыслить. Одно потрясение лишило Драббера рассудка, второе вернуло его. Нечто подобное ваш покорный слуга слышал об истории с заиканием: сильно испугавшись, человек начал заикаться. Но, пережив второй, еще более сильный испуг, он стал говорить, как прежде.  

Однако, достаточно рассуждений. Вернемся к Драбберу. Не стоит описывать все то, что творилось сейчас у него в душе, все и так понятно. С все более возрастающим волнением в душе он смотрел на Неда и отказывался верить в реальность происходящего. Неужели миг возмездия, о котором он так страстно мечтал в застенках Тауэра, наконец-то настал?! Неужели перед ним действительно Бакстер?! Может это просто кто-то иной, очень и очень похожий на него? Да нет же: вроде бы именно он. Уж слишком хорошо Драббер запомнил лицо своего врага, слишком часто вспоминал о нем за все последующие годы! Однако для верности не мешало бы услышать и его голос. Голос Бакстера Джеффри ведь тоже запомнил хорошо. Каким обличительным был и его голос, и его речь, когда в театре он передавал бумаги королю и обрушивал гневные обвинения и в адрес леди Кэлвертон, и в адрес Драббера. До сих пор этот голос звучит в его ушах! Ох, и поквитается же он с Бакстером за его гнусность, ох и поквитается!  

В это время Нед подошел к Большому Тому, который как раз крутился рядом, возясь со своим товаром, и вежливо обратился к нему:  

– Простите, мистер, что отнимаю у вас время и отрываю от дел, но не могли бы вы ответить на интересующий меня вопрос?  

Услышав этот голос, Драббер содрогнулся всем телом. Бакстер! Этот голос мог принадлежать только Бакстеру и никому другому! И хотя тогда, в театре его голос звучал твердо и изобличительно, а здесь тихо и не совсем уверенно, все же Драббер узнал его! Бакстер... Как долго ждал он встречи с этим человеком! Каким бесконечно далеким виделся ему этот желанный миг, который наконец-то наступил! Как Драбберу хотелось прямо сейчас броситься на своего врага, уцепиться в его горло, вдавить пальцы в ненавистный кадык, и давить его, давить, и еще раз давить, пока последние остатки сил не покинут это грешное тело!  

– Да, господин, – отвежил Большой Том. – Слушаю вас.  

Нет-нет! Удушить Бакстера он еще успеет, подумалось Джеффри. Нужно послушать, что же он спросит, а потом в результате этого выяснить, что же волнует того в настоящую минуту, что он вообще здесь делает на этом таком далеком от Англии Барбадосе?! – Все дело в том, – учтиво продолжил Нед, – что я разыскиваю своего друга Эндрю Сунтона. По моим сведениям он или был здесь, на Барбадосе, или, возможно, находиться здесь до сих пор. Я вам щедро заплачу, ежели вы сможете сообщить мне достоверные сведения о нем. Выглядит он следующим образом...  

Нед принялся обрисовывать Большому Тому внешность Эндрю, а Джеффри едва не подпрыгнул от радости: и Сунтон, оказывается, здесь! Это же надо! Вот удача! Здесь же, на Барбадосе, он, Драббер, с ними обоими и рассчитается! Рассчитается сполна! Все долги им вернет, все до единого! Они, мерзавцы, взвоют, от отчаяния и страха! Нет! Удушить их сразу же и на месте, это слишком легкое для них наказание. Мгновенная смерть – это до обидного просто! Нужно сделать так, чтобы прежде, чем умереть, они могли как можно дольше намучиться и натерпеться всего, что довелось перетерпеть Драбберу! Впрочем, что гадать? Он ведь уже давно решил, как поступит со своими врагами! Зачем излишние рассуждения на эту тему?!  

Большой Том долго качал головой, выслушивая собеседника, а потом лишь сдвинул плечами и сокрушенно вздохнул:  

– Вы уж, простите, господин, но я что-то такого не припоминаю. Многие здесь проходят мимо меня, многих я запоминаю. Скорее всего и вашего друга запомнил бы. Но... Боюсь, что его здесь не было.  

– Да уж... – В голосе Бакстера сквозило явное разочарование. – Я действительно ищу его здесь довольно давно, и многих уже успел за это время расспросить о своем друге. Увы, но никто ничего так и не смог мне внятно ответить относительно этого вопроса. Да... Боюсь, что его вообще не было на этом острове. Во всяком случае, слаживается именно такое впечатление. Ну что же, простите, что оторвал вас от дел...  

– Нет-нет! Ничего страшного! Я искренне желал помочь вам! – Драббера поразил голос Большого Тома. Сколько заискивания, сколько деланной доброты! Никогда раньше он не замечал за этим человеком такой добросердечности. К чему бы это?! – Отныне я буду более внимательным, и кто знает: возможно, ближайшим временем может случиться так, что по вашим приметам я смогу узнать вашего друга. Как в таком случае я смогу сообщить вам эту радостную для вас весть?  

– Это очень просто, – спокойно ответил Нед. – Я остановился вон в том доме. Видите? – Он указал на расположенный неподалеку небольшой двухэтажный домик. – В номерах на втором этаже я снимаю комнату. Спросите мистера Неда Бакстера. То есть меня. Я буду рад любому сообщению, касаемо мистера Сунтона. Искренне благодарю вас, что вы изъявили желание мне помочь.  

– Непременно помогу, господин Бакстер! Непременно! Если, конечно, увижу вашего друга. Надеюсь, что вы не пошутили относительно щедрой платы за эту услугу?  

Нед подозрительно посмотрел на торговца и ответил на этот раз уже не тихим и неуверенным голосом, а твердым и решительным:  

– Если сведения будут действительно достоверные, то не пошутил, а ежели... В обратном случае не советую вам разыскивать меня.  

И Нед уверенной походкой последовал дальше, проходя мимо Драббера, он взглянул на него и тот в первый момент даже растерялся. Уж больно не хотелось тому в такой момент представать перед лицом своего врага в таком не приглядом виде. Он мечтал увидеть другую ситуацию: Бакстер в тряпье и лохмотьях, грязный и небритый, воет от безысходности в застенках тюрьмы, а гладковыбритый, чистый и опрятный, в блистательном наряде Драббер заходит к нему в камеру и насмехается над ним! Все должно быть так, а не иначе! Не должен Нед видеть своего оппонента в таком жалком виде! Не должен!  

Однако тот лишь только скользнул по Драбберу взглядом и ушел прочь. С облегчением в душе Джеффри понял, почему тот не узнал его. Дело не только в этом тряпье, служащим лучшей маскировкой. Под такой буйной растительностью на лице Нед вряд ли мог разглядеть лицо Драббера, которое он помнит только лишь гладковыбритым и никаким иным! Разве мог Нед, глядя на сидящего на земле оборванца, представить, что перед ним некогда блистательный господин Джеффри Драббер, который был всего лишь в шаге от того, чтобы стать первым человеком в Англии?!  

Движимый азартом охотника Деффри поднялся, собираясь пойти вслед за Недом, но тут же услышал за спиной голос Большого Тома:  

– А ты куда собрался, бездельник?! Если уже отдохнул, то давай таскай мешки снова! Нечего время зря терять!  

Все мысли Драббера сейчас были заняты главным врагом всей его жизни, поэтому в такую минуту его меньше всего интересовал Большой Том, а уж тем более его мешки. Совершенно никак не реагируя на слова торговца, он поспешил вслед за Недом. Однако, не успел сделать и двух шагов, как ощутил на своем плече руку Большого Тома, который так сильно сдавил его, что бедолага едва не взвыл от боли.  

– Это что же ты, паршивец, хозяина-то своего не слушаешь?! – Угрожающий голос торговца был под стать его грозному виду. – Хочешь, чтобы я наказал тебя, пустоголовая твоя башка? Живо таскай мешки! Кому говорю?!  

И здоровяк с такой силой толкнул Джеффри к мешкам, что тот не устоял на ногах и упал. Да так неудачно, что уткнулся лицом прямо в мешок с мукой. Легкое белое облачко покрыло белым налетом плечи, спину и грудь бедолаги. За лицо же и говорить нечего: оно все было перепачкано мукой!  

С этой минуты главным врагом Драббера на этой земле был Большой Том. Желание отомстить ему было столь огромным, что Джеффри буквально задыхался от гнева, не зная как именно поступить с этим негодяем. Ведь дело не только в этом грубом толчке. Мы уже говорили о том, что и раньше бедолага понимал все, что с ним происходило. Просто он взирал на все это как бы со стороны, безучастно и безропотно. Теперь же, имея возможность не только мыслить, но и выражать свои эмоции и возмущения, он не мог задаться естественным вопросом: по какому праву эта жирная свинья относиться к нему как к рабу?! К нему, к Драбберу! К человеку, который в свое время был одним из богатейших и влиятельнейших людей в Англии! К человеку, который едва ли не стал правителем Англии! И такого человека эта жирная свинья заставляет таскать мешки, да еще и кормит за это такой тухлятиной?! Драббер взглянул на валяющийся в пыли кусок недоеденной им солонины, где, кроме соли, казалось, и есть-то было нечего, вспомнил как он совсем недавно давился, силясь проглотить эту безвкусицу, и вмиг понял, как он сейчас поступит с этим мерзавцем. Физически осилить эту гору не только жира, но и мышц, он вряд ли сможет. Пронзить его шпагой? Но где ее взять? Нет! Он поступит иначе! Драббер вспомнил о своем главном оружии, которым он всегда пользовался. А заодно и проверит: не вернулись ли к нему вместе с разумом и его гипнотические способности, которые всегда выручали его в самых невероятных ситуациях?! Ох, как бы они ему снова бы не помешали! Вот если бы все подтвердилось!  

Большой Том тем временем позабыл о своем работнике и, глядя вслед удаляющемуся Неду, стал рассуждать вслух:  

– Так, говоришь, плата будет щедрой? Мда-а-а... Это хорошо, что щедрой. Значит денежки у тебя, мил человек, имеются. Это хорошо... Нужно нанести тебе визит. Только не днем, а ночью...  

Эти слова еще больше раззадорили Драббера. Этот мерзавец задумал преступление, и вместо того, чтобы скрывать это, рассуждает о своих планах при Джеффри так, словно рядом находиться ни человек, а кошка или собака, которых можно не стесняться и ни коем образом не опасаться. Впрочем, что здесь удивляться: Большой Том действительно относиться к нему, к Драбберу, как к вещи. Как к кошке, или собаке, или как к какому-то предмету! Ну, погоди, жирная свинья, сейчас ты за все заплатишь!  

Именно такие мысли переполняли сейчас Джеффри. И не только такие. Он еще не полностью осознал, что же именно задумал Большой Том по отношению к Бакстеру, но и не исключал того, что тот задумал убить Неда, чтобы завладеть его деньгами. И это еще больше раззадорило Деффри! Бакстер принадлежит ему, Драбберу, и только ему! С ним должен поквитаться именно он, Драббер, и никто другой! Эта жирная свинья должна поплатиться за то, что сует нос не в свои дела!  

В это время Большой Том, видя, что Нед скрылся в толпе, вновь повернулся к Джеффри, и, заметив, что тот не таскает мешки, как он этого ожидал, а просто стоит, уставившись на него, сильно изумился:  

– И ты, бездельник, до сих пор торчишь на одном месте без дела, в то время, когда столько мешков нужно еще перетащить?! Ах, ты ж, мерзавец! Ну, ты сейчас у меня получишь!  

И торговец уже направился к Драбберу, чтобы наградить его увесистой оплеухой, однако резкий и властный окрик «Стоять! » заставил его застыть на месте. Этот окрик принадлежал не кому-нибудь, а тому, кто совсем недавно молчаливо и безропотно исполнял любое его, Большего Тома, приказание! До этого момента он никогда не слышал из уст этого Божьего человека ни единого слова! Разве что иногда из них срывалось какое-то непонятное ворчание, больше похожее не мычание или невнятный болезненный стон. Торговец вообще считал своего работника немым и вдруг такая перемена! Оказывается, тот не просто умеет говорить, а еще как говорить! Чего только стоит один этот окрик! Причем, какой окрик! Приказной, повиливающий! А каким тоном он был произнесен! Властным, уверенным, не терпящие возражений! Такой тон не присущ тем, кто таскает мешки. Он даже не совсем подходит для тех, кому таскают мешки. Такой тон больше подходит тем, кто властвует миром, кто вершит человеческими судьбами.  

Большой Том вдруг почувствовал, как страх закрадывается ему в душу. Животный страх, все пронизывающий, проникающий в самые отдаленные уголки души. И причиной этому был отнюдь не решительный голос его недавно безропотного работника, а его взгляд. Да, именно взгляд! Страшный и парализующий, леденящий душу и сердце, взгляд, от которого невозможно было ни спрятаться, ни укрыться. Торговцу хотелось отвести глаза в сторону, избавить себя от этого сумасшествия, однако с еще большим ужасом он начал понимать, что не может этого сделать! Какая-то неведомая сила, которой просто невозможно было сопротивляться, заставляла его неотрывно, буквально не мигая при этом, смотреть в глаза этого загадочного оборванца, и внимать каждому его слову и движению.  

– А с чего ты взял, кусок передвижного бесформенного жира, – злобно, сквозь зубы процедил Драббер, – что я обязан таскать для тебя мешки. Ты, который со всеми своими вонючими потрохами не стоишь и одной-единственной волосинки на моей голове. Ты, об которого я бы в свое время побрезговал даже ноги вытереть, или подтереть тобой свой зад после того, как справил бы большую нужду. Ты, который должен благодарить небо за то, что я стою рядом с тобой, и имеешь счастье смотреть на меня! И вдруг ты требуешь от меня, чтобы я таскал тебе мешки?! Пришло время расплаты, жирная свинья! Бери мешок!  

Как в свое время Драббер, внутренне понимая, что с ним происходит, все же безропотно выполнял, все, что ему велели, так и теперь Большой Том, чувствуя отвращение к мешкам, и понимая, что повиноваться воли этого оборванца – это просто бред, тем не менее, подошел куче мешков, взял один из них на плечо, и замер в таком положении, ожидая дальнейших приказаний. Они последовали незамедлительно:  

– Ступай за мной животное!  

Каждой на рынке был занят своим делом, однако многие, невзирая на это, обратили внимание на странную картину. Впереди твердым шагом шел знакомый всем оборванец, причем, шел с видом хозяина положения, а за ним, с мешком на плече, мелко семенил Большой Том, которого все привыкли видеть надменным и самолюбивым. Однако сейчас он больше был похож на мелкого клерка, пытающегося из кожи вон вылезть, чтобы угодить своему начальнику. Некоторых настолько потрясло увиденное, что они, поручив свои дела другим, увязались вслед, за этой странной парочкой, соблюдая при этом разумное расстояние. И вскоре были вознаграждены за свое любопытство, став свидетелями совершенно потрясшего их действа. Правда, они, наблюдая за всем издалека, не слышали, что говорили эти двое, однако, того, что они увидели, было достаточно для того, чтобы открыть от удивления рты.  

Подойдя к берегу, Драббер приказал Большому Тому остановиться. Тот застыл на месте, все еще продолжая держать на плече тяжелый мешок.  

– Ну, что, свинья?! Пришло время за все заплатить! – Драббер смотрел на него в упор, не отводя в сторону глаз. – На мой взгляд, кусок протухшей солонины – недостаточная плата за то, что мешки для тебя таскал не кто-нибудь, а сам Дежффри Драббер. Мне кажется, было бы более справедливей, если бы за все это ты заплатил своей жизнью. Я ведь прав, да?  

– Да... – Сонным и покорным голосом промямлил торговец, и сам ужаснулся того, что сказал.  

– Вот и хорошо! – Спокойно ответил Драббер, словно другого ответа он и не ожидал. – Умереть по моему приказанию – это большая честь! Гордись, тем, что ты сейчас пойдешь на смерть ради меня! Ты ведь рад этому, правда?!  

– Очень рад, мой господин! Очень рад!  

Большому Тому хотелось выть от страха и ужаса, понимая, что сейчас произойдет, однако он был не в силах руководить своими действиями. Другая, более мощная сила, властвовала над ним.  

– Ты сейчас пойдешь в воду, свинушка ты моя полненькая, – продолжал твердить Драббер. – Ты будешь идти до тех пор, пока не скроешься под водой. Ты ни при каких обстоятельствах не должен бросать свой мешок! Умиряя, ты должен покрепче прижать его к себе и все время мысленно твердить не переставая: «Хочу умереть! Я заслуживаю эту смерть! Я, жалкий навозный червяк, посмел заставить таскать мешки самого Джеффри Драббера! Такое свинство не должно остаться безнаказанным! » Иди! Иди и умри с миром!  

В эту минуту торговец был похожий, на кролика, попавшего под гипноз удава. Бедолага пищит от страха, понимает, что его ждет, и в то же время сам, сам!, лезет в пасть рептилии! Нечто подобное происходило сейчас и с Большим Томом. Он понимал, что идет навстречу верной гибели, уста его беззвучно кричали: «Нет! Я не хочу умирать! », вся его душа противилась против того, что происходит, но в то же время он сам, добровольно, шел все дальше и дальше вперед, с мешком на плечах, пока вскоре окончательно не скрылся под водой.  

Те, кто пошел следом за этой странной парочкой, и укрылись невдалеке, наблюдая за всем происходящим, поначалу отказывались верить в реальность увиденного. Им все это казалось неким розыгрышем, который вскоре непременно закончиться. Может все это, думали они, Большой Том сделал ради того, чтобы выиграть у своего работника какой-то глупый спор или какое-то необычное пари, возникшее между ними. Не может же он бесконечно долго находиться под водой. Сейчас ему начнет не хватать воздуха, и он непременно вновь выбежит на берег!  

Однако все разумные и неразумные временные сроки давно миновали, а Большой Том все не появлялся. Вскоре стало совершенно очевидно, что он утонул. Самые нетерпеливые из наблюдавших первыми помчались назад на рынок, чтобы поскорее сообщить другим об увиденном. Видя это, за ними помчались и остальные. Один только Драббер остался стоять на берегу. Он ликовал в душе! К нему вернулся разум, к нему возвратился гипнотический дар! Теперь для него начнется другая жизнь! Ох, как много он теперь совершит!  

Перво-наперво нужно заняться этим мерзавцем Бакстером. Ему тоже, как и Большому Тому, нужно заплатить по долгам. Но с тем он поквитается по-другому. Такая смерть – это просто подарок для Неда! Нет! С ним он поступит иначе! И свою месть он не будет отлаживать на потом! К ее реализации он приступит уже завтра! Впрочем, нечто нужно сделать уже сегодня. Прямо сейчас!  

Нед тем временем продолжал поиски Сунтона, совершенно не подозревая, какая страшная опасность над ним нависла.  

2.  

Нам не дано предугадать, что с нами произойдет в будущем, в следующем, к примеру, году, на будущей неделе, завтра, через час и даже через мгновение. Годами, десятилетиями, всю свою сознательную жизнь мы живем зачастую в одном доме, допустим родительском. Садимся кушать за один и тот же стол, с наступлением ночи направляемся в знакомую с детства спальню, и роняем свое усталое тело на такую привычную и бесконечно родную и уютную постель. С первыми лучами робкого утреннего солнца, возвестившими о рождении нового дня, мы вновь окунаемся в привычную для нас атмосферу, нас вновь окружают привычные предметы, знакомые люди, волнующие нашу душу дела. Так было вчера, так происходит сегодня, так, вне всякого сомнения, будет и завтра. Непременно будет! Поскольку нет никаких предпосылок к тому, чтобы что-то в будущем изменилось. Да мы, собственно говоря, и не хотим этого! Нас вполне устраивает то, что мы имеем на данный момент, и уверены, что так будет всегда.  

Однако в один прекрасный момент может все, совершенно неожиданно для нас, перевернутся с ног на голову. До боли привычный уклад нашей жизни в один миг будет нарушен, и дальше начнется то, чего мы меньше всего ожидали.  

Нечто подобное произошло и с миссис Каннингем. Пусть дом, в котором она жила, был отнюдь не родительским, и пусть жизнь ее там также была, из-за сложных отношений между супругами, далеко не безоблачной, но все же. В привычной постели и спалось сладко, на любимом месте за семейным столом и пища казалась вкуснее, тенистые дорожки в саду виделись такими уютными и такими родными, а все вокруг напоминало о лучших днях ее жизни. Казалось, что это было еще вчера. Вот по этим аллейкам сада она вела за ручку крошечную дочурку, которая делала первые шаги в своей жизни. Это нехитрое, казалось бы, занятие у маленького человечка долго не получалось. Всякое движение, которое в случае удачного его завершения, можно было бы окрестить словосочетанием «сделать шаг», заканчивалось неуверенным пошатыванием и непременным касанием земли пятой точкой.  

Как радовались они с мужем, когда этот первый шаг, пусть и неуверенно, но все же был сделан. Каким счастьем светились глаза человека, которого она тогда безумно любила, подхватившего после этого на руки маленькую дочурку, и поприветствовавшего ее с первым в ее жизни успехом. Как нежно он затем обнял жену, как заботливо прижал к себе, и как долго затем они, давясь смехом и, радуясь, смотрели, как взбодрившаяся Джейн, принимала все новые и новые попытки повторить свой успех. Какие счастливые были те минуты!  

Но затем все стало меняться, притом кардинальным образом. Нет, это не были те перемены в жизни человека, с которых мы предварили этот рассказ, и которые в один миг все резко меняют в жизни человека. Нет. Все оставалось, на первый взгляд, как и прежде: все тот же дом, все та же обстановка вокруг, тот же стол и та же постель. Только вот отношения между супругами, и, как следствие, вся атмосфера в доме, были уже далеко не теми, что были в дни, когда Джейн делала свои первые в жизни шаги. Как сильно изменился за это время Джозеф! Эта разительная перемена не просто смущала желавшую сохранить семейный уют и свое женское счастье миссис Каннингем. Она просто поражала ее! Как так могло случиться, что некогда такой милый, нежный и любящий человек, пусть и не в одночасье, а постепенно, но все же, в конце концов, стал злым, раздражительным и холодным к ней?  

Памятуя услышанный когда-то афоризм, уверяющий, что именно женщина является хранителем домашнего очага, она поначалу терзалась мыслю: не сама ли она виновна во всем происходящем? Возможно, ею что-то было упущено, недосмотрено, что и дало в последствии трещину в семейных отношениях? Как ни старалась она еще более, чем прежде, предупредить любое желание мужа и ублажить всякую его прихоть, ничего это не давало. У него просто-напросто не хватало времени ни на нее, ни на семью. Он весь целиком был поглощен заботами, приумножением своего, богатства. Только тогда миссис Каннингем поняла, в чем крылась причина охлаждения в их отношениях. Желтый дьявол, проще говоря, золото. Вот на что некогда любящий муж и отец променял жену и дочь.  

Понимая, что пока не поздно нужно как-то спасать положение, Элизабет пытается поговорить с мужем по душам, но только напрашивается этим на грубый окрик, весь смысл которого сводиться к совету не вмешиваться в его личные дела. Дальше больше. Элизабет стала замечать, что ее благоверный окружил себя такими темными личностями, один взгляд на которых уже красноречиво говорил о том, чем эти люди занимаются. Дальнейшие события дали повод для раздумий: а не грешит ли всеми уважаемый господин Каннингем организацией всевозможных преступлений, и даже убийств, для достижения своих далеко идущих планов?! А когда любопытной Элизабет вскоре стает известно, тщательно скрываемое от всех ее мужем, обстоятельство, что в подвалах своего дома он устроил небольшую тюрьму, где его личный палач не брезгует и пытками, тогда она еще более убедится, что положение вокруг нее становиться еще более серьезным. Очередная попытка образумить мужа заканчивается еще большим его гневом, и едва ли не полным разрывом всех отношений. Только и того, что они продолжали жить под водной крышей, а дальше...  

Впрочем, иногда на фоне серых туч семейных отношений иногда проскакивал лучик какого-то потепления. Хотя это отнюдь не говорило о том, что глава семейства пересмотрел свое отношение к домочадцам, осознал, что был не прав, и исправился в своем поведении. Нет! Это было далеко не так! В такие редкие минуты он руководствовался не столько чувствами души, сколько тела, если такое определение здесь уместно. Устав от долгого воздержания в интимном плане, он иногда вспоминал о таком понятии, как исполнение супружеских обязанностей. Однако, стоило ему лишь только снять с себя сексуальное напряжение, он тут же переставал замечать жену, как таковую. Дела и заботы вновь стояли для него на первом, втором, третьем и даже на десятом месте. В этом долгом списке места для жены никак не находилось.  

А вскоре исчезли и эти редкие лучики потепления. Всем своим женским чутьем Элизабет сразу же почувствовала, что причиной тому отнюдь не пропавший интерес ее благоверного к любовным утехам. Судя по его самодовольному виду, приподнятому настроению и гримасе полнейшего удовлетворения всем и вся, что властвовала на его лице, Элизабет сразу же поняла, в чем суть дела, и что, вернее кто является причиной того, что в последнее время муж перестал к ней проявлять «постельный» интерес. Это читатели-мужчины, и то некоторые, могут в этом моменте недоуменно развести руками, мол, а как она догадалась? Читатели-женщины на этот сверх наивный вопрос ответят лишь снисходительно-загадочной улыбкой, и не более того. Уж кто-кто, а они прекрасно умели раскусывать в этом плане нашего брата-мужика во все времена и во всех странах. И как бы мы не били себя в грудь и не клялись, мол, «Я ни-ни! », как бы не объясняли свой поздний приход домой, или всеночное отсутствие, массой самых разнообразных причин, как бы ни напускали на свое лицо мину ангельского без грешника, наши благоверные, подбочась и сурово нахмурив брови, поглядывая вокруг, подыскивая подходящий предмет, который вскоре мог бы более подойти им для задуманного, только ехидно посмеиваются, да покачивают головой: мол, красиво же ты, милок, врешь!  

Элизабет также понимала, что нужно что-то предпринимать, чтобы спасти семью и не потерять мужа окончательно. Она отдавала себе отчет в том, что должна как-то действовать, переходить, образно говоря, в наступление. Однако, все в итоге вышло так, что она сама оказалась жертвой наступления. Когда Каннингем однажды заявил, что желает поговорить с ней, она поначалу обрадовалась: сейчас все, возможно, проясниться. Не исключено, что он хочет излить ей душу. Возможно, он осознал все, понял, что поступает по отношению к семье неверно, и даст слово, что все у них отныне будет хорошо. Но вместо этого услышала то, что меньше всего ожидала услышать. Какая-то требующая лечения болезнь, какая-то необходимая для поправки здоровья поездка, какой-то Бог весть где находящийся Барбадос... Поначалу ей казалось, что муж неудачно шутит, или как-то по-особому зло ее разыгрывает. Но потому, настолько серьезным он был, говоря все это, и потому, настолько твердым, не терпящим возражения, был его голос, она поняла: все это очень и очень серьезно!  

Услышанное настолько поразило ее, что первым ее желанием после этого было: послать ко всем чертям муженька вместе с его Барбадосами и якобы благоприятными для ее здоровья климатами, властвующими там. Однако, окаменелое от перенапряжения лицо главы семейства и его потрясающий по силе взгляд, не терпящий каких бы то ни было возражений, красноречиво свидетельствовал о том, что в такую минуту ему лучше не стоит перечить. Впрочем, никто поначалу ей не запрещал этого делать, однако богатый опыт взаимоотношений с мужем недвусмысленно внутренне подсказывал ей, чем все это может закончиться. После случая с Сунтоном Элизабет стала бояться мужа. Она стала понимать, что, имея дело с таким страшным человеком, как Каннингем, даже обычная домашняя семейная ссора может для нее закончиться более чем плачевно. Ведь и Сунтона она знала, как богатого и уважаемого человека, с мнением которого многие считались. А Каннингем повелся с ним как с чернью, не побоялся заточить того в подземелье своей тюрьмы, отдать его в руки палача. И где гарантия того, что он не поступит и с ней так же, как и с Эндрю, в случае, если она чем-то прогневит этого не терпящего возражений человека? А что если она сегодня откажется от поездки на Барбадос, а завтра тайком от других будет упрятана в ту же камеру, в которой в свое время томился Сунтон? Ведь и Эндрю, настолько понимала Элизабет, ее муж упрятал туда скрытно, тайком от всех. Не получиться ли и на этот раз удручающая своим цинизмом и жестокостью ситуация: домочадцы с ног собьются, разыскивая ее, внезапно пропавшую, везде, а она в это время будет сидеть под семью замками в подземелье дома, в котором раньше была хозяйкой?!  

Но не только боязнь Каннингема и последствий ее отказа в ответ на его предложение, заставили ее не отказаться от этой поездки. Все дело в том, что в последнее время Элизабет все чаще стала страдать от одного из недугов, который хотя и медленно, но прогрессировал, однако до поры до времени она предпочитала умалчивать об этом перед мужем, поскольку стеснялась заводить об этом разговор. Речь-то ведь должна была пойти о сугубо женской болезни, и одна только мысль о том, что ей придется вести разговор на столь щекотливую и очень личную тему с представителем противоположного пола, пусть даже этот человек и является ее мужем, несказанно пугала ее. По ее мнению муж должен был считать ее вполне здоровым человеком. И вдруг это неожиданное заявление, что она нуждаешься в лечении! Откуда ему стало известно о ее болезни?! Не демонические ли силы подсказали этому столь же демоническому человеку, что именно скрывает от него его жена? Впрочем, даже без вмешательства этих сил Элизабет знала, что Каннингем окружил себя сворой отчаянных слуг, больше похожих на головорезов, которые являлись его своего рода глазами и ушами, следящими за всеми, кем тот интересуется. А не следят ли такие глаза и уши и за Элизабет? Возможно, кто-то из домашних тайком наблюдает за ней и знает, или догадывается о ней то, о чем она даже законному супругу боится признаться.  

Как бы там ни было, Элизабет решила ехать. Будет что будет! Коль на этом так настаивает муж, коль климат там действительно, судя по рассказам, благоприятный и, возможно, он-то и излечит ее от столь неприятной болезни. Смущало только одно: расставание с Джейн. Она так страстно любила дочь, что даже день, который будет проведен в разлуке с ней, уже сейчас казался ей вечностью. Джейн тоже поразила это неожиданное известие об отъезде матери, но отец сурово наказал, что будет именно так, как он сказал, а Элизабет, чтобы сгладить конфликт, а заодно и успокоить дочь, попросила ее не волноваться. Возможно, эта поездка действительно необходима, убеждала она дочь. А что, если там действительно благоприятный климат, благодаря которому Элизабет сможет поправить пошатнувшееся в последнее время здоровье? И хотя дочь едва сдерживала слезы, чтобы не расплакаться от мысли, что вскоре между нею и матерью станет безрадостный и печальный образ разлуки, в конце концов, все закончилось тем, к чему и шло: Элизабет отправилась по ту сторону океана.  

То, что в этой затеи Канненгема не все чисто, подтвердилось даже раньше, чем они прибыли на Барбадос. Внезапное исчезновение посреди плавания слуги, приставленного к Элизабет мужем для того, чтобы тот и охранял, и присматривал за ней, и помогал ей, было более чем загадочным. Все-таки корабль – это такой себе замкнутый мирок, где все, казалось бы, были на виду. И вдруг совершенно неожиданно пропадает бесследно человек, которому перед этим никто не угрожал, который не был замечен ни в каких конфликтах и потасовках! Повторим: пропадает абсолютно бесследно, хотя вокруг океан, и он не мог никуда ни сбежать, ни еще каким бы то ни было образом улизнуть из корабля. А в том, что на судне его нет, в этом Элизабет после долгих и безуспешных поисков и расспросов, уже не сомневалась.  

Долгими бессонными ночами, прислушиваясь к мерному плеску волн за бортом, она, задумчиво глядя в полумрак, мучила себя вопросом: что бы это значило? Пропажа ее слуги и телохранителя не казалась ей случайной. Она была почти уверенна, что за этим что-то стоит. Возможно, так было спланировано заранее? А что, если чья-то повелевающая рука давно предначертала примерно следующий план: первым исчезает Джек, второй служанка миссис Каннингем Дорис Хаттон, третьей... Следующей жертвой должна стать она сама! Эта догадка была настолько обескураживающей и настолько, по мнению Элизабет, вполне вероятной, что ей даже стало не по себе. Ведь может быть, что этим невидимым, но всемогущим постановщиком этого действа был ни кто иной, как ее благоверный муж! И он же, таким вот хитрым путем решил избавиться от надоевшей ему жены! От этого человека можно было ожидать всего, поэтому Элизабет и опасалась, что все в итоге все может получиться именно так, а не иначе.  

Но изменить что либо она теперь уже не могла, поэтому и отдала себя на волю проведения. Будет, что будет! Иного выхода в сложившейся ситуации она не видела. Даже если все обстоит именно так, как она предполагает, и на судне находиться некто, кто уже отправил на тот свет ее слугу, а теперь ждет удобного момента, чтобы отправить туда же и ее саму вместе с Дорис, все равно противопоставить что-либо ему она, увы, не могла. Ведь не было никакого сомнения, что свой удар он нанесет скрытно и внезапно. Поэтому всю оставшуюся часть плавания она прожила в ожидании и страхе, предчувствуя, что все должно произойти еще до того, как корабль прибудет к Барбадосу.  

Однако, как это не показалось странным внушившей себе Бог весть что, миссис Каинингем, к конечному пункту назначения судно прибыло без каких то особых происшествий. Оставшаяся часть плавания прошла тихо и спокойно, и когда корабль наконец-то бросил якорь у берегов острова, Элизабет была даже слегка озадачена: что же ей дальше делать? Решив, что раз все так благополучно завершилось, то все ее страхи, это, возможно, плод ее же воспаленного воображения, а пропажа слуги всего лишь какая-то нелепая случайность. Ведь не исключено, что, выпив лишку после ночных посиделок за бутылкой крепкого напитка со своим новым дружком на корабле, он потерял бдительность, стоя у борта и наблюдая за океаном, сделал какое-то неосторожное движение и свалился в пучину. А что: ведь такое вполне могло случиться?! А она, глупая, придумала целую гору всевозможных страхов!  

Облегченно вздохнув и утешив себя тем, что теперь все будет хорошо, миссис Каннингем в сопровождении Дорис отправилась во дворец губернатора острова, чтобы разыскать там Ричарда Брнели, которому было адресовано письмо, находящееся при ней. Судя по словам мужа, этот господин занимал какой-то важный пост при губернаторе и он, дескать, непременно позаботиться о ней, похлопочет о жилье и питании новоприбывшей. Одним словом, благодаря этому человеку, Элизабет будет чувствовать себя на новом месте, как дома. Каковым же огромным было удивление нашей героини, когда на все ее расспросы о Ричарде Бренли, все удивленно сдвигали плечами и говорили, что впервые слышат о таком. Поначалу разволновавшаяся путешественница считала, что это какое-то недоразумение и вскоре все неприменнейшим образом проясниться, однако, чем больше и настойчивей она разыскивала этого господина, тем больше убеждалась, что ей ни при каких обстоятельствах не удастся его найти. И дело вовсе не во временной отлучке этого человека, или еще в какой-то банальной, но вполне разрешимой причине. Весь ужас ее положения состоял в том, что Ричарда Бренли вообще не существовало на этом острове! В этом теперь уже не было никакого сомнения!  

После долгих и бесполезных поисков, перед миссис Каннингем встал вопрос, над которым она раньше не задумывалась: что же делать дальше? Раньше она не видела необходимости утруждать себя подобными размышлениями. Она была уверена, что этот Бренли всецело позаботиться о ней, и никаких проблем, а уж тем более неразрешимых и тупиковых ситуаций и трудностей, она на этом острове испытывать не будет. И вдруг такой неожиданный поворот событий... Был бы еще рядом Джек Брефф, возможно все было бы по иному. Тот хотя и являлся номинально слугой, однако Элизабет знала его как необычайно энергичного, смелого и непоседливого человека. Каннингем поручал ему самые ответственные задания, будучи абсолютно уверенным, что тот непременно справиться с ними. Вот и сейчас, думалось Элизабет, Джек непременно что-нибудь придумал бы. Увы, но его, скорее всего, уже нет в живых, поэтому выкручиваться ей придется самой. Правда, рядом с ней еще была и Дорис, однако она во всем слушалась свою госпожу, а рассчитывать на то, чтобы та сама проявила какую-то активность, не приходилось.  

Успокоившуюся было Элизабет вновь начали терзать муки сомнений: пропажа Бреффа, а теперь вот непонятное отсутствие Бренли... Что за всем этим стоит? Не звенья ли это одной цепи? Не подтвержденье ли это того, что против нее что-то задумано? Ведь если пропажу Джека еще можно как-то объяснить, то как можно понять то обстоятельство, что у нее есть письмо к некому Ричарду Бренли, который, по уверениям мужа, занимает весьма важный пост при губернаторе? Губернатор же, при личной беседе с миссис Каннингем, уверял, что человек с таким именем ни сейчас, ни когда-либо раньше, не занимал в его дворце какой бы то ни было пост. Что из этого получается? Муж или сознательно обманул ее, или же сам стал жертвой обмана со стороны тех, кто уверял его в лечебном свойстве климата Барбадоса, и о присутствии на острове этого Бренли, который, якобы, присмотрит за его женой. Если это обман мужа, то зачем он его сделал? А коль обманули его самого, то какую со всего этого личную корысть имеют сами обманщики?  

Как бы там ни было, но после долгих раздумий Элизабет решила вернуться в Лондон. Отправившись в порт в сопровождении Дорис, миссис Каннингем была уверена, что там ей непременно посчастливиться узнать что-нибудь о первом же, отправляющимся к берегам Англии, судне, на котором она и возвратиться благополучно домой. Однако с ней сыграло злую шутку то обстоятельство, что она раньше почти никогда не бывала в портах, поэтому совершенно не представляла, как себя нужно вести в подобных местах. Возможно, она когда-то и слышала, что в портах непременно ошивается целая армия воришек и других всевозможных проходимцев, но уж наверняка никак не рассчитывала, что она сама сможет стать когда-либо жертвой этой братии. Тем более так быстро. Они с Дорис только-только пришли в порт, но и этого времени было достаточно, чтобы чей-то наметанный в таких делах глаз безошибочно определил, что в этих двоих имеется при себе достаточная сумма денег. По нерешительному виду этих дамочек и по тому, как они робко вели себя, все время разглядывая все вокруг, и, надоедая прохожим расспросами, воришки поняли, что умыкнуть у этих простофиль их поклажу не составит большого труда.  

Так оно в итоге и вышло. Узнав, что одно из суден, на котором в данный момент уже завершается погрузка сахаром, совсем скоро отбывает в Англию, миссис Каннингем необычайно обрадовалась. Тем более жестоким было ее разочарование, когда она обнаружила, что из ее поклажи, которую она, казалось, ни на минуту не выпускала из рук, исчезли все деньги! Абсолютно все! Все еще утешая себя тем, что ничего сверх непоправимого не произошло, она попыталась все объяснить капитану указанного ей судна. И лишь только тогда, когда он категорически отказался взять их с собой без оплаты мест на корабле, и судно так и ушло к берегам Англии без нее и Дорис, она поняла, в столь неприятной ситуации она оказалась, и какие чудовищные трудности ожидают ее теперь здесь, на этом проклятом острове. А когда со временем их с Дорис начало мучить все возрастающее чувство голода, они поняли, что положение их во сто крат хуже, чем это им показалось вначале.  

3.  

Драббер ликовал в душе: к нему вернулся не только разум, но и способность воздействовать на психику других посредством гипноза! Владея таким грозным оружием, он добьется многого! Но в первую очередь нужно поквитаться с ненавистным ему Бакстером. Впрочем, были и другие заботы, о которых нужно было тоже подумать в первую очередь. Например: привести себя в порядок. Это раньше Драббер сам к себе относился равнодушно. Сейчас его тошнило от тряпья, в которое он был обличен. Поэтому в самое ближайшее время ему хотелось не только хорошенько вымыться, постричься и побриться, но и сменить одежду. Чтобы ее купить, нужны были деньги, которых у Драббера давно уже при себе не водилось. Вообще-то деньги нужны были не только для этого. Он понимал, что рано или поздно управившись здесь с делами, он непременно должен будет попасть домой, в Англию. С пустым карманом такое путешествие совершать весьма и весьма нежелательно. В таком случае, где же взять деньги?! Имея такие способности, рассудил Джеффри, это не проблема! К тому же, почему бы не объединить цель, именуемую местью, с целью поскорее добыть деньги? Мысль о том, как объединить все это, не заставила себя долго ждать, и уверенный в себе Драббер твердой походкой направился вновь к рынку.  

Продавец колбас и окороков как раз в это время подвешивал на крюках длинные связки сосисок, когда увидел подошедшего к его прилавку уже знакомого ему заросшего оборванца.  

– Что?! Снова пришел колбасы воровать?! – Грозно окликнул торговец. – А ну-ка пошел прочь, каналья! А то сейчас еще одно ребро сломаю! Ты что?! Не слышишь, что тебе велено?! Пошел вон, говорю тебе!  

Продолжая развешивать сосиски, одновременно наблюдая боковым зрением за оборванцем, торговец, видя, что тот не внял его словам, а продолжает стоять, чертыхнулся, оставил свое занятие, взял знакомую уже нам палку, и угрожающе двинулся на не званного гостя. Он не сомневался, что тот, памятуя о болезненных ощущениях, возникших при первом ознакомлении с пресловутой палкой, сейчас же пуститься наутек. Однако к еще большему своему изумлению заметил, что тот так и не сдвинулся с места! Мало того: доселе робкий и безвольный оборванец, сейчас испепелял его, хозяина этой лавки, таким суровым взглядом, словно они поменялись местами и не нищий, а торговец пришел украсть у того колбасу. Такое поведение круглощекий нашел столь неслыханно дерзким, что уже готов был воришке не только ребра поломать, но и исколотить его до полусмерти, как вдруг все вмиг переменилось. Стоявший перед ним человек казался ему теперь вовсе не нищим оборванцем, и даже не обычным добропорядочным горожанином, а неким могущественным божеством, перед которым нужно преклоняться, внимать каждому его слову и немедля исполнять любое его желание. Еще до конца не осознавая, что же происходит, торговец медленно опустил палку, которая мгновение назад уже была занесена для удара, столь же бережно, словно она была из хрупкого стекла, положил ее рядом с собой на землю, и согнулся перед Драббером в учтивом поклоне.  

– Да, да, я понимаю! – Пролепетал он. – Это не я должен говорить, а вы, господин! Я слушаю вас! Я исполню любое ваше приказание!  

– Конечно, исполнишь! Иначе и быть не может! – Голос Драббера был наполнен злобой. – Ответь мне: ты обучен грамоте? Умеешь писать?  

– Да, господин. Я в свое время...  

– Отлично! Это намного облегчает задачу! Немедля отыщи лист бумаги, перо и чернила! Впрочем, это может быть что угодно, лишь бы можно было написать письмо. Вернее предсмертную записку...  

Другой бы содрогнулся, услышав это, однако торговец лишь засуетился, покорно пролепетал: «Да! Я сейчас! » и бросился на поиски письменных принадлежностей. Нам остается только гадать, где он отыскал все это, однако вскоре он уже сидел в смиренной позе, держа в руке перо, смоченное в чернилах, и заискивающе смотрел на своего повелителя. Весь его вид как бы говорил: «Слушаю вас, господин! Повелевайте мною! Скажите, что я должен делать? »  

– Ты уже готов? – Спокойно спросил Драббер, присаживаясь рядом с торговцем, и не дожидаясь ответа, продолжил. – Хорошо! Пиши! «Я»... После буквы «я» пиши свое имя, укажи, кто ты и чем занимаешься. Написал? Отлично! Пиши дальше! «Я добровольно ухожу их жизни, поскольку у меня уже нет сил терпеть угрозы и издевательства этого негодяя Неда Бакстера, который временно проживает в двухэтажном здании из извести и камня, который находиться рядом с рынком. Проживает он в номерах на втором этаже. Все это время Бакстер требует, чтобы все деньги, которые я зарабатываю в своей лавке, я отдавал ему». Написал? Отлично! Пиши дальше! «В противном случае он грозиться убить и меня и моих родных». У тебя есть здесь родные, круглощекий? Отлично! Пиши дальше! «Он нахваливался, что уже утопил Большого Тома, за то, что тот отказывался платить ему. Этот Бакстер – страшный человек! Я боюсь, что он действительно расправиться с моими родными, поэтому и решил наложить на себя руки, чтобы избавить себя и своих родственников от посягательств этого чудовища. Возможно, моя смерть заставит власти Барбадоса принять решительные меры по отношению к этому человеку, и воздать ему то, что он заслуживает. Моя смерть на его совести! Он убийца! Он убил не только Большого Тома, но и меня! Взываю к справедливости губернатора Барбадоса! Накажите убийцу, Ваше превосходительство! Если этого зверя, в обличии человека, не остановить, он и дальше будет сеять смерть на нашем острове! » Написал? Отлично! Подпишись.  

Взяв из рук торговца и прочитав то, что тот написал, Драббер самодовольно улыбнулся.  

– Вот и прекрасно! – Он похлопал торговца по плечу. – Молодчина! Положи бумагу к себе в карман и пойди, отыщи хорошую веревку. Постой! Я забыл о главном! Ты ведь в свое время сломал мне ребро. Нужно как-то расплатиться со мной за эту обиду. Разве я не прав? Вот и отлично! Стало быть, выгребай все, что ты напрятал по сусекам и тащи мне! Все! Даже то, что, возможно, припрятал дома. И не забудь про веревку! Я жду! У тебя даже мысли не должно добыть о том, чтобы ослушаться меня!  

– Что вы, господин?! Как вы могли так подумать?! Я мигом!  

Вскоре Драббер держал в руках довольно изрядную сумму денег, а торговец тем временем вязал петлю из принесенной им же веревки.  

– Мне оставаться здесь уже нет смысла, круглощекий, – лениво и даже вальяжно промолвил Драббер, вставая, – поскольку ты и сам знаешь, что должен делать. Ведь так?  

– Да! Да, господин!  

– Ты ведь сделаешь это, правда?  

– Конечно! Ведь вы приказали!  

– Хорошо! Умри с миром, несчастный. Больше ты никому и никогда не сломаешь ни одного ребра!  

С этими словами Драббаер удалился, а торговец подвязал веревку, сунул в петлю голову, покорно закрыл глаза и столь же покорно поджал ноги. Смертельная удавка сковала горло, тело задергалось в предсмертных конвульсиях, и вскоре последние остатки его жизненных сил окончательно покинули бренное тело...  

А Драббер тем временем предался заботам о своем теле. Тщательно вымылся, посетил цирюльника, переоделся в дорогие одежды, которые купил сразу же, лишь только получил от круглощекого деньги. И приобрел все это он, как вы понимаете, на эти же деньги. Вскоре он выглядел так, что появись он на рынке вновь, никто бы ни при каких обстоятельствах не признал бы в этом господине того нищего оборванца, который успел в последнее время намозолить там всем глаза.  

На это, собственно, и рассчитывал Драббер, направляясь опять на рынок и конкретно к лавке круглощекого. Видать там только сейчас успели обнаружить труп бедолаги, поскольку немалая толпа зевак, собравшаяся там, только и занималась тем, что обсуждала случившееся. Однако о предсмертной записке никто не упоминал. Это расстроило Джеффри. Наверное, еще никому не пришло в голову осмотреть карманы несчастного, поэтому, скорее всего, записка еще не была найдена. Согласно его плану предсмертное послание торговца колбасами непременно должно быть обнаружено и предано гласности! Как же быть? Впрочем, такой вопрос мог бы привести в растерянность кого угодно, но не смекалистого Драббера. Он тут же решил взять руководство действом в свои руки.  

– Что здесь случилось? – Обратился он к толпе с видом совершенно непосвященного в происходящее человека, который просто проходил мимо, и кого заинтересовала причина такого скопления людей.  

– Да вот торговец колбасами повесился, – ответили те, кто стоял ближе Драбберу.  

– Так повесился или несчастного, может быть, повесили?  

– Нет, – ответил один, наиболее словоохотлив. – Некоторые видели, что он сам, без принуждения, всунул шею в петлю.  

– Вот так дела... – Искренне удивился Драббер. – И что же его на это толкнуло? Не умирал же он от голода! Смотрите, каким упитанным человеком он был!  

– Да в том-то и дело, что дела у него шли успешно! Это все знают! Зачем он это сделал, ума не приложу! Говорят, что накануне случившегося вертелся возле него какой-то нищий, который перед этим помог утонуть Большому Тому.  

На этот раз удивление Драббера было не показным, а искренним:  

– Как понять «помог»?  

– Да некоторые видели, как Большой Том вместе с этим оборванцем пошли к берегу. Нищий остался стоять на берегу, а Том пошел в воду и утонул!  

– Вот так дела... Может в этом оборванце и причина всех этих смертей? Может, торговец колбасами оставил предсмертную записку или что-то в этом роде? Я слышал что некоторые, перед тем, как наложить на себя руки, пишут прощальное письмо, в котором объясняют причину своего поступка. Может, и торговец колбасами написал такое письмо? Может, оно лежит у него дома или находиться при нем, в кармане. Осмотрите ему карманы!  

Наиболее любопытные и нетерпеливые, возможно, уже давно хотели и сами это сделать, да стеснялись. Сейчас появилась возможность сделать это беспрепятственно. Те, кто стоял ближе к трупу, принялись ощупывать его карманы, и вскоре на свет белый появился уже знакомый Драбберу лист бумаги. Понимая, что нельзя выпускать ситуацию из-под контроля, Драббер продолжал и далее режиссировать сие действо:  

– Прочтите кто-нибудь, что там написано! Среди вас есть люди, обученные грамоте?!  

Джеффри вполне мог и сам прочитать записку, однако он хотел оставаться сторонним наблюдателем. Ему хотелось, чтобы все происходило как бы без его участия. Чтобы сами же жители острова участвовали в развитии дальнейших событий.  

– Да есть! – Отозвался кто-то, взял в руки бумагу, развернул ее и принялся читать.  

Чем дальше читал этот человек, тем более громким и возмущенным становился гул толпы, которая все более увеличивалась. Лишь только было прочитано последнее слово в записке, как Драббер тут же воскликнул:  

– Так это же самое настоящее убийство! Виновный непременно должен быть привлечен к ответу! Пусть кто-нибудь из вас немедля отправиться или к губернатору, или отыщет кого-нибудь из представителей властей. Этого Бакстера нужно немедля взять под стражу! Его непременно нужно посадить за решетку, иначе он станет запугивать и убивать и вас, и ваши семьи. Экий мерзавец! Прятался под личиной оборванца, а сам видите, что творил! Нужно не дать ему сбежать! Направляйтесь в номера, где он остановился, и схватите его!  

Что тут началось! Толпа, охочая до зрелищ, до самоуправства, и уж тем более до самосуда, двинулась к упомянутому в записке двухэтажному домику. Драббер опасался, что Неда может не оказаться на месте, однако вздохнул с облегчением, когда увидел, как ошарашенного от всего происходящего Бакстера толпа силой выволокла на улицу, и готова была уже совершить самосуд, когда подоспевшие блюстители порядка прибыли на место и заключили вконец подавленного и растерянного Неда под конвой. Впрочем, если бы те и задержались, Драббер не допустил бы до того, чтобы все закончилось смертью его врага. Хорошенько избить – это можно, но не более того! Все, что угодно, только не мгновенная смерть, Бакстер непременно должен познать, что такое долгие годы, проведенные за решеткой!  

Драбберу очень хотелось попасться Неду на глаза, ехидно улыбнуться и с издевкой подмигнуть ему: мол, знай, кто это все устроил. Но решил пока что до поры, до времени оставаться в тени. Последовав вслед за конвоем и убедившись, что Бакстера доставили не куда-нибудь, а именно в местную тюрьму, он наконец-то вздохнул с облегчением.  

Однако расчетливый интриган, который в этом плане ничуть не уступал непревзойденной леди Кэлвертон, понимал, что окончательно успокаиваться, конечно же, рано. Он прекрасно осознавал, что Бакстер не глупец, и когда начнется тщательное расследование всего происшедшего, он сможет выкрутиться. Чтобы этого не произошло, Драбберу и нужно было сделать то, что он решил отложить до завтрашнего утра. Ведь пока происходили описанные выше события, день незаметно перерос в вечер. Не беда! Завтрашний день поставит окончательную точку в деле Бакстера! В этом Драббер был уверен. Намаявшись за насыщенный событиями день, он решил отдохнуть, и прямо сейчас отправился спать. Впервые за столько времени спал он не на голой земле, свернувшись клубком под какой-нибудь повозкой, а на мягкой перине в одном из номеров все того же дома, из которого немногим раньше выволокли Неда.  

Утром следующего дня свежий и бодрый Драббер отправился к дому губернатора. Отыскать его было несложно: дом Его превосходительства был довольно большим и белеющий фасад этого здания был хорошо виден издали на фоне ярко-зеленой растительности, покрывавшей отлогий склон холма, на котором он и был расположен. Кто-то из прислуги губернатора, то ли дворецкий, то ли кто-то из охраны, попытался учтиво объяснить настойчивому гостю, что Его превосходительство сейчас занят, и вряд ли сможет принять его в течении дня. Однако, красноречивый взгляд гостя заставил бедолагу вмиг стушеваться, попросить прощения и пообещать, что вскоре он вернется с положительным ответом. Все закончилось тем, что через несколько минут Драббер уже сидел в кабинете губернатора Барбадоса и вел с ним непринужденную беседу. Быстро представившись и максимально сократив время на всевозможных учтивых уклонах и прочих, положенных в таких случаях условностях, именуемых официозом, Драббер сразу же перешел к делу:  

– Меня привело к вам. Ваше превосходительство дело, о котором, возможно, вы уже наслышаны. Я имею в виду вчерашние две ужасные смерти торговцев. Вам доложили об этом?  

– Да, господин Драббер. Это неслыханное событие для нашего острова.  

– Совершенно с вами согласен, Ваше превосходительство. Казалось бы: это дело меня совершенно не касается, поэтому мне и не стоило бы тревожить вас. Однако судьбе угодно было распорядиться так, что я стал невольным свидетелем всего происходящего. Я совершенно случайно проходил мимо, когда увидел труп этого несчастного... Это ужасно! Семья лишилась кормильца... Как это мерзко! Мерзко и несправедливо! Ради прихоти какого-то негодяя, позарившегося на чужое добро, у человека отнимают не только то, чем он занимался всю свою жизнь, но и саму жизнь! Разве может этот негодяй Бакстер заслуживать того, чтобы и дальше жить среди людей?! Нет! И еще раз нет! Его новыми жертвами могут стать другие, ни в чем не повинные люди! Таким, как Бакстер, место только за решеткой! Таких нужно ограждать от нормальных людей, чтобы эти мерзавцы не мешали нормально жить остальным! Разве я не прав?  

Убедительными были не только слова гостя, но и его взгляд. Поэтому хозяину кабинета ничего не оставалось делать, как утвердительно кивнуть головой и поддержать Драббера:  

– Да, вы правы! Это возмутительно! Ни в коей мере нельзя оставить этот случай без надлежащих выводов. Нужно немедля провести тщательное расследование...  

– Не нужно проводить никакого расследования, Ваше превосходительство! – Голос Драббера становился все более твердым, взгляд все более пристальным. – Здесь и так все понятно! Этот негодяй Бакстер должен провести остаток своей жизни за решеткой! И только так! Он не имеет права жить среди нормальных людей! Он должен быть посажен в самую отдаленную и самую жуткую камеру, которая имеется в здешней тюрьме! Общение его с внешним миром должно быть прекращено! Ему должны лишь подавать пищу и не более того! Никаких свиданий и встреч! Пусть этот мерзавец взвоет от одиночества и тоски, и поймет, какое злодеяние он совершил! И это будет величайшей справедливостью! Это будет самое разумное наказание за те смерти, что он принес в семьи погубленных им торговцев! Разве я не прав?!  

– Да, господин Драббер, вы правы. – Голос губернатора, привыкшего повелевать, сейчас звучал как-то робко покорно. – Так нам и нужно поступить с этим Бакстером.  

– Так поступите же так, как говорите! Подпишите указ для начальника тюрьмы. Я мог бы передать эту бумагу ему лично. Мне бы хотелось самому посетить эту тюрьму и лично взглянуть в глаза этому негодяю Бакстеру. Я думаю, вы не откажете в моей просьбе, и замолвите обо мне словечко начальнику тюрьмы.  

– Да, разумеется, господин Драббер! Сейчас я прикажу подготовить соответствующие бумаги! И даю вам слово: сколько времени я буду находиться на должности губернатора Барбадоса, столько этот мерзавец и будет сидеть за решеткой! Это я вам обещаю!  

Прошло не так уж и много времени и нашего неутомимого борца за справедливость можно уже было заметить сидящим не в кабинете губернатора Барбодоса, а удобно расположившегося на стуле в кабинете начальника тюрьмы. Нетрудно догадаться, что и здесь пламенная речь правдолюба была подкреплена соответствующим взглядом.  

– Исходя из выше сказанного, – уверенно продолжал Драббер, – взываю к вашей совести и исполнительности. Вы, как начальник тюрьмы, должны сделать все, зависящее от вас, чтобы этот злодей, понес заслуженную кару! Чтобы пребывание его здесь стало для него настоящей пыткой! Плохое питание, одиночная камера и никаких свиданий и посещений! Самая отдаленная от других камера! Самая уединенная и жуткая! Подавать в окошко только пищу и все! Пускай мерзавец взвоет от тоски и одиночества! Вы поняли меня?!  

– Конечно же, уважаемый господин Драббер! – Выдал тот давно прогнозируемый ответ. – Все будет сделано так, как вы велите.  

– И помните: никаких пересмотров дела, поблажек и тому подобное! Негодяй должен находиться в застенках до самой смерти! Вы меня поняли или нет?  

– Можете не сомневаться, господин Драббер! Я самолично буду назначать охранников, что будут подносить ему пищу и следить за камерой, где он будет находиться!  

– И помните: я вскоре покину пределы тюрьмы, но напутствие мое вы будете помнить до конца жизни! Даже на смертном своем одре вы будете думать не о вечном, а о том, чтобы этот негодяй Бакстер надежно сидел за решеткой и не сбежал с оттуда!  

– Все будет так, как вы хотите, господин Драббер! Не о каком побеге не может быть и речи! Я помещу этого мерзавца в одну из самых надежных камер!  

– Хорошо! А теперь проводите меня в эту камеру. А затем проводите туда Бакстера. Вы должны на некоторое время оставить нас одних. Мне нужно поговорить с этим человеком. Однако вы или ваши люди должны находиться неподалеку, чтобы они имели возможность появится незамедлительно, лишь только громким окриком я не позову их.  

– Хорошо, господин Драббер! Все будет исполнение, как вы велите.  

– И еще одно! Вы должны лично сопровождать его, в самую надежную, как вы говорите, камеру. Во время следования туда он, уверен, попытается завязать с вами разговор, выяснить, что же происходит. Нисколько не сомневаюсь, что этот мерзавец будет уверять вас, что он, дескать, ни в чем не виновен, что это какое-то недоразумение. Отвечайте одно: «В камере вас ожидает ваш прокурор и ваш судья! Как он скажет, так и будет! Скажет он, что вы, господин Бакстер, невиновны и что вас следует незамедлительно выпустить на свободу, значит, это в тот же час будет сделано! » Вы поняли меня?!  

– Я все понял, господин Драббер! Все будет исполнено!  

С чувством приятной истомы на душе Джеффри поджидал прибытия в камеру своего злейшего врага. Какая это будет встреча! Чтобы не выдавать себя раньше времени, Драббер надвинул шляпу на глаза и присел на специально приготовленный для него табурет, который он поставил в самом затемненном уголке камеры. В этом каменном мешке и так царил полумрак, а в этом углу Драббер вообще оставался почти незаметным. Бакстер поначалу будет различать лишь только его силуэт. Это вполне устраивало новоявленного судью.  

Вскоре за дверью послышались шаги, затем жуткий скрип давно не смазываемых дверных петель, и через мгновение в относительно светлом входном проеме Драббер увидел темный силуэт своего злейшего врага. Дверь тут же захлопнулась и два совершенно противоположных по своему характеру и натуре человека, остались вдвоем в камере, один на один. Правда, находились они не совсем в равном положении:  

Драббер видел Бакстера, а тот его нет. Однако начальник тюрьмы, видимо, выполнил просьбу своего гостя и сказал Неду, что его в камере ждет судья. Именно поэтому Джеффри видел, что его оппонент вертит головой, вглядывается в темноту, пытаясь отыскать того, кого ожидал здесь увидеть, но пока что ничего не видел и никого не замечал. Наконец его глаза привыкли к полумраку, и узник остановил свой взор на сидящем в уголке камеры человеке.  

– Ваша честь, это вы? – Неуверенно спросил Нед. – Мне сказали, что в камере меня поджидает судья, чтобы разобраться в моем деле.  

– Да это я, – ответил Драббер, изменяя голос и придавая ему такой тон, каким, по его мнению, должен говорить судья. – Оставайтесь на своем месте. Я и так тебя хорошо вижу и слышу. Что ты можешь сказать, убийца, в свое оправдание?  

– Я не убийца, ваша честь! Я никого не убивал! Это какое-то чудовищное недоразумение!  

– Напрямую, возможно, и не убивал. Но довел несчастных до такой степени, что они сами на себя наложили руки. По-твоему это не убийство?!  

– Не мог я их довести до убийства по той простой причине, что я вообще не был с ними знаком! Вся эта история – сущий бред! Когда мне рассказали о том, что произошло, я не мог поверить, что такое возможно вообще! А то, что я, якобы, замешан в этом деле, это вообще что-то невероятное! Прошу вас: разберитесь во всем! Найдите истинного виновника всего происшедшего!  

– А что уж здесь, мил человек, искать? Все и так понятно. В предсмертной записке торговца ведь разборчиво написано: некий Нед Бакстер виноват в моей смерти, а не кто-то другой! Стало быть, в этом деле все ясней ясного...  

– Здесь какая-то, ошибка!  

– Да никакой, мил человек, здесь ошибки нет! И не будем зря терять время! Вина твоя очевидна и наказание ты понесешь такое, какое и заслуживают убийцы и прочие мерзавцы. Как это не прискорбно звучит, но остаток жизни, человече, тебе придется провести в этой камере.  

Гробовое молчание в ответ красноречиво свидетельствовало о том, как воспринял такую новость узник, и что сейчас творилось у него в душе.  

– Этого не может быть... – Голос его был сдавленным.  

– Очень даже может! – Сидящий в углу камеры человек словно бы издевался над ним. – Не далее как час тому назад, я имел разговор с губернатором. Он искренне возмущен случившимся. Такого злодейства наш остров еще не знал! Чтобы упредить дальнейшие беды, решено понадежней упрятать жуткого убийцу в недра местной тюрьмы, где он и должен встретить свою смерть. Понимаю, сколь печальной является эта новость для тебя, мил человек, однако, винить кого-либо, кроме себя, ты в данном случае не вправе.  

– Да что же это происходит, в конце концов?! – Не выдержал Нед. – Вы пришли, чтобы разобраться в моем деле? Так разберитесь же! Как можно таким жесточайшим методом решить судьбу человека, не доказав его вины?!  

– А предсмертная записка несчастного, где указано твое имя, как имя убийцы, это разве не доказательство?! Впрочем, я мог бы несказанно облегчить твою участь, человече, если бы ты мне помог в одном деле.  

– В каком именно? – В голосе Неда зародилась надежда.  

– Все дело в том, – неспешно начал «судья», – что я уже на протяжении многих лет сталкиваюсь со всевозможными ворами, убийцами и прочими нарушителями, которые, так или иначе, преступили закон и нормы человеческой морали. Мне не хотелось бы умереть, так и не оставив о себе никакой памяти. Я давно работаю над неким трактатом, в котором хотел бы изучить и описать природу самого явления преступления. Что людей толкает на это? Возможно, причина вовсе и не в них самих? Возможно, есть какая-то высшая сила, способствующая, чтобы все произошло именно так, а не иначе. Возможно, Создатель таким образом наказывает нас за грехи, совершенные нами в предыдущей жизни. Или в нынешней, но те, что произошли намного раньше. Мои многолетние наблюдения показывают: иногда убивают тех, кто сам в свое время убил кого-то или сажают за решетку того, кто раньше являлся причиной подобного несчастья, случившегося с другими. Я досконально расспросил родственников и знакомых торговцев о жизненном пути этих бедолаг. Все уверяют, что ни чьих жизней на совести этих двоих нет. Стало быть, все дело в тебе, мил человек. Не прятали ли раньше кого-либо за решетку по твоей милости?  

Нед некоторое время помолчал:  

– Нет.  

– Неуверенно отвечаешь, человече! Неуверенно! – Покачал головой «судья». – Нисколько не сомневаюсь, что слова твои не искренни.  

– Скорее все произошло не так, как вы говорите, а наоборот. – Более уверенным тоном начал Нед. – Это меня недобрые люди упекли за решетку в свое время. Смею заметить, что совершенно без всяких на то оснований. Просто мой дом приглянулся некой особе, которая, упрятав меня в тюрьму, сама вселилась в мой дом и преспокойно зажила в нем. Я томился в камере, а она нежилась на перинах моих спален со своим фаворитом. Вот для этих двоих я и устроил нечто такое, после чего мы вскоре поменялись местами: я вернулся домой, а они оказались на моем месте. Поэтому того греха, который вы имеете в виду, я за собой не чувствую. Во-первых, я отдал им своеобразный долг. Во-вторых, вовсе не по моему приказу они были отправлены в Тауэр. А по приказу того человека, на жизнь которого они совершили покушение. Так что им воздалось по заслугам. Иного случая, чтобы я стал причиной чего-то подобного, в моей жизни больше не было.  

– Вот видишь, – укоризненно покачал головой «судья», – стало быть, что-то неладное в твоей жизни все-таки было. А ты говоришь «нет»...  

– Как понимать «неладное»?! – Возмутился Нед. – Я был жертвой в том случае, а не виновником! Это совершенно разные вещи!  

– Уверен, что те несчастные, которые по твоей милости оказались в Тауэре, думают иначе. Ты сможешь назвать мне их имена?  

– Это были некие леди Кэлвертон и Джеффри Драббер. Но, скорее всего эти имена вам ни о чем не скажут.  

– Джеффри Драббер?! – В возгласе «судьи» сквозило удивление, и даже изумление. – Господи! Как тесен мир!  

В камере на некоторое время воцарилась тишина. В последовавшем затем вопросе Бакстера «Вы знакомы с ним? » явно читались нотки дурного предчувствия. Нед почувствовал, как тучи над ним резко начали сгущаться.  

– Да! – Утвердительно ответил судья. – Судьба свела меня с ним при довольно странных, на первый взгляд, обстоятельствах. Несколько лет назад мне довелось побывать в Англии, и желание пополнить свою будущую книгу необычным материалом вынудило меня посетить Тауэр. Здесь, на Барбадосе, контингент заключенных один и тот же: мелкие воришки да прочее отребье. Все нарушители здесь – это простые люди. Мне же хотелось проследить за судьбами сильных мира сего. Мне, как судье, не составило труда договориться с комендантом Тауэра, который и разрешил мне посетить камеры некоторых заключенных. О! Сколько интересных историй я там услышал! Сколько драм и трагедий можно было бы написать, а затем и сыграть на театральных подмостках! Но одна история меня поразила больше всего! Ее рассказал мне не кто-нибудь, а именно заключенный Джеффри Драббер!  

Оратор минуту помолчал, видимо ожидая увидеть, как на его слова отреагирует тот, кто находился вместе с ним в камере, однако, видя, что тот не желает, или не в состоянии проронить ни слова, продолжил:  

– Столько страданий довелось перетерпеть в застенках Тауэра этому несчастному! Столько безрадостных лет провел он в неволе! Его голос срывался, когда он рассказывал мне о том, как мечтает выйти на свободу и поквитаться со своими обидчиками. И в первую очередь с неким Недом Бакстером! Так это, стало быть, ты, мил человек, и есть? Да... дела... Моя теория, оказывается, вновь подтверждается! Расплата за былые грехи должна настигнуть человека неотвратимо! Все так и произошло!  

– Этот несчастный, – твердым голосом промолвил Нед, – хотел совершить дворцовый переворот. Убить короля, Божьего помазанника, наместника Господа на земле, и самому занять его место на троне! И после этого вы будете называть Драббера несчастным?! Скольких он людей уже до этого умертвил лично, и скольких умертвили его люди, по его же приказу! А сколько безвинных оказались за решеткой! Почему вы их не называете несчастными?! Пользуясь гипнозом, ужаснейшим оружием, он мог бы убить не только короля, но и такого натворить в Англии, что и подумать страшно! И вы, ваша честь, жалеете этого проходимца?!  

– Мне неведомо, что он совершил, прежде чем попал в Тауэр, или, что хотел совершить, – спокойно, не обращая никакого внимания на эмоциональную тираду Неда, продолжил «судья». – Но я помню, каким удрученным, если не сказать больше, был этот человек, когда я его впервые увидел в одном из самых безотрадных уголков этой тюрьмы. Видно годы, проведенные в этом мрачном месте, сильно надломили его. Он говорил ни столько о том, что было, сколько о том, что будет. Выйдя на свободу, он мечтал первым делом не поесть всласть или усладиться хмельными напитками, а также отвести душу и потешить тело с женщинами легкого поведения, а поквитаться со своими обидчиками! Неда Бакстера он называл главным виновником того, что произошло. Однако он не хотел его, то есть тебя, мил человек, сразу же убивать, мгновенная смерть, помниться говорил он, это очень мягкое наказание для такого негодяя, которым является этот Бакстер! Он должен испытать то же самое, что испытал я! Он должен много лет провести в застенках! Очень много! Чтобы он взвыл там от тоски и одиночества! Чтобы бился головой о стену и разбивал в кровь кулаки о тюремную дверь, которая так никогда для него и не откроется. Он уверял меня... Он прямо клялся и божился, что непременно сделает все возможное и невозможное, чтобы его главный обидчик бесславно завершил свои дни в унынии тюремных застенков, осознав под конец своей паршивой жизни, какую чудовищную ошибку совершил он, всунув нос не в свои дела и обидев такого человека, как Джеффри Драббер!  

Нед, возможно, и хотел что-то сказать в ответ, но «судья» не дал, ему такой возможности, тут же продолжив свою тираду:  

– Но самое удивительное в этой истории то, что он, тогда рассказал мне, как поступит со своим, казалось бы, неуязвимым, честным и законопослушным, обидчиком. Послушайте! На мой взгляд, это очень занимательная история! Так вот. Драббер рассчитывал прибегнуть к помощи своих потрясающих гипнотических возможностей. Наметив себе жертвы, он мысленно заставил бы тех написать предсмертные записки, где было бы указано, что виновником всех их бед является именно Нед Бакстер. Находясь под воздействием гипноза бедолаги бы затем, не осознавая, что они творят, сами же и всунули бы шеи в петли! Толпа, найдя при несчастных предсмертные записки с указанным именем Бакстера, потребовала бы наказать убийцу. Именно благодаря этой уловке первейший враг Драббера и оказался бы за решеткой. Дело оставалось бы за немногим: сделать так, чтобы он никогда уже больше не вышел на свободу. Но и здесь не требовалось бы придумывать ничего нового! Все тот же гипноз и все, в том числе и губернатор Барбадоса, и начальник тюрьмы, от кого зависит судьба заключенного Неда Бакстера, стали бы одержимы одной мыслю: этот мерзавец должен до конца своих дней провести за решеткой! Все они стали бы просто больны этой идеей! Ведь всем известно, что под воздействием гипноза человек, как бы не принадлежит сам себе: он покорно исполняет волю того, кто его загипнотизировал. И вот теперь получается так, что все, о чем говорил мне тогда в Тауэре Драббер, подтвердилось до мельчайших подробностей! Разве это не чудо?! Разве это тебя не удивляет, человече?!  

Нед стоял молча, потрясенный услышанным. Он только лишь выдавил из себя:  

– Это действительно невероятно... – Затем, немного оправившись от шока, добавил. – Как все то, что сейчас произошло, похоже на то, что предрекал Драббер. Но как он мог здесь оказаться?! И если все именно так, то это подтверждает то, что я не имею никакого отношения к смертям этих торговцев! Нет! Что-то здесь не так! Как мог этот человек оказаться на Барбадосе, на этом острове, который находиться так далеко от Лондона! И как он мог знать, что и я нахожусь здесь?! Это просто мистика!  

– Нет! Это не мистика! – Уверенно сказал «судья» с ленцой поднимаясь и не спеша направляясь к двери. – Это подтверждение моей теории, что за былые грехи нужно расплачиваться! Жестоко расплачиваться! – И подойдя совсем близко к двери, громко крикнул, чтобы, его услышали те, кто находился по ту сторону этого нехитрого, но в данном случае очень прочного и надежного приспособления. – Охрана! Выпустите меня отсюда!  

При этих словах он поднял шляпу, теперь уже не надвигая ее на брови, и не пряча лицо за ее широкими полями, подошел ближе к Неду и в упор взглянул на него. Лицо в лицо. Глаза Бакстера округлились от удивления: он узнал того, кого до этого момента считал судьей. А тот, ехидно улыбаясь, и уже не пытаясь изменить голос, зловеще прошептал:  

– Я прекрасно помню, какой гениальный спектакль ты в свое время разыграл в известном нам обоим театре. Увы, но мне ты в нем отвел далеко не завидную роль. Я думаю, ты убедился, что и я отнюдь не лишен подобного дара. Мое театральное действо было разыграно не хуже твоего! И роль в нем я тебе отвел точно такую же, как и ты мне! Теперь мы квиты! Единственная разница между нами заключаешься в том, что мне удалось выпутаться из этой передряги, а тебе это никогда не удастся! Можешь мне поверить! К тебе не будет допущена ни одна живая душа! Ни единая! Ты будешь лишен возможности бежать! Ты состаришься и умрешь в этих стенах, так больше никогда и не увидев свободы! Ты будешь умирать и выть от тоски и безысходности! Ты умрешь страшной смертью!  

В это время дверь со скрипом отворилась, Драббер решительной походкой вышел из камеры, и тут же вновь послышался жуткий скрип, закрывающейся двери, который больно полосонул по сердцу Неда. Загромыхали запирающиеся засовы, послышался шум удаляющихся шагов, и вскоре все стихло. Тишина была столь пронзительно жуткой, сколько минуту назад страшным казались Неду и скрип двери, и грохот запоров. Только теперь он начал понемногу осознавать в какую потрясающе опасную и безвыходную ситуацию он попал...  

4.  

Пара зловеще поблескивающих крохотных глаз-угольков упорно сверлила своим везде проникающим взглядом сжавшуюся от страха в комок Элизабет Каннингем. Этот совсем крошечный зверек, взиравший на нее из темноты угла ее безрадостного пристанища, казался в данную минуту ей мерзким и зловещим монстром, который через мгновенье непременно броситься на нее и вонзит свои отвратительные клыки в ее бесконечно уставшее и измученное тело. Инстинкт самосохранения, подсказавший ей, что нужно хоть что-то принять для своего спасения, сделать нечто, что помогло бы как-то противостоять этому незваному пришельцу, который ничего, кроме брезгливости к себе вызвать не может, заставил Элизабет приступить к действию. В темноте она начала на ощупь искать нечто, чем можно было бы запустить в крысу. А в том, что это была именно она, оцепеневшая от страха женщина, даже и не сомневалась. Снятый на время ночлега ее же собственный башмак, оказался как нельзя кстати: резкое движение, и новоявленное орудие полетело в сторону врага. Глухой удар – и все исчезло. Ни таинственно поблескивающих из темноты глаз, ни пугающего шороха, жутко напоминающие вкрадчивые шаги старающегося незаметно подкрасться к тебе злоумышленника.  

Шум падающей обуви не разбудил спавшую рядом Дорис. Она лишь сладко потянулась, умиротворенно вздохнула, что очень напоминало удовлетворенное мурлыкание котенка, улеглась на другой бочек и продолжила свой сон. «Вот счастливая! »– подумалось Элизабет. Она только что пережила такую ужасную сцену, что до сих пор дрожит от страха, и сердце все еще продолжает неистово колотиться в груди, а Дорис хотя бы что! Для нее словно ничего и не было!  

Миссис Каннингем снова украдкой взглянула в сторону темного угла, который минуту назад вызывал столь пристальное ее внимание. Полнейшая темнота и абсолютная тишина. А может, и правда ничего не было? Может и впрямь этот мерзкий зверек, жутко напоминающий ей нечто, наподобие крысы, только привиделся ей? А что, если все это в действительности только плод ее воспаленного воображения?! Элизабет тяжело вздохнула и закрыла в изнеможении глаза. Пеленой век она как бы хотела оградить себя от той лавины неприятностей, которая всесокрушающим потоком так неожиданно и жестоко обрушилась на них с Дорис. Думали ли они, отправляясь на Барбадос, что впереди их может ожидать подобное? Конечно же, нет! Такое и в страшном сне не хотелось бы увидеть, а уж говорить о том, что такое может оказаться реальностью...  

Легкий шорох, донесшийся со стороны все того же пресловутого угла коморки, до слуха Элизабет, где на сваленном на полу тряпье они с Дорис проводили ночь, заставил ее снова вздрогнуть. Ожидая продолжения недавних кошмаров, она снова устремила свой взор в темноту, почти не сомневаясь, что снова увидит мерзкий отблеск, ставших для нее уже ненавистными, глазенок. Однако, темнота оставалась непроглядной, да и тишина вновь воцарилась полнейшая. Элизабет простонала и вновь закрыла глаза. Чего было больше в этом стоне: горечи или обиды, досады или жалости к самой себе, нам предугадать не суждено. Скорее всего, и того, и иного вместе. Лежа на грязном полу каморки-развалюхи, приютившихся среди многих других этих нехитрых сооружений, которых было полным-полно на местном рынке, она вновь и вновь задавалась вопросом: как такое могло произойти?! Как она, еще несколько дней назад себе ни в чем не отказывающая, теперь вынуждена ютиться в этом ужасном месте и мучиться от все нарастающего чувства голода?! Неужели это Каннингем сознательно обрек ее на то, что она сейчас переживает?! Вспоминая о тех многих гнусностях своего мужа, в которые она волей-неволей, как, например, в случае обустроенной им в подвале своего дома тюрьме, была посвящена, ей казалось, что от такого человека можно ожидать всего, даже самого невероятного. Однако, после долгих раздумий все же вновь постаралась утешить себя мыслю о том, что муж сам стал жертвой чей-то жесточайшей шутки. Если речь вообще идет о шутке, а не о каком-то чудовищном, давно обдуманном плане. Уж больно невероятным казался ей факт того, что муж сознательно обрек жену, мать своего ребенка, на такое!  

Дорис продолжала мирно посапывать, а к Элизабет сон никак не приходил. Она вновь и вновь задавалась мыслю: ежели Джозеф был в неведении относительно того, что никакого Бренли на Барбадосе нет, кто тогда ввел его в это чудовищное заблуждение? Кому было выгодно, чтобы она, Элизабет, попала на этой островной колонии Англии в столь затруднительное положение? Кто мог пожелать ей такое? Она вновь и вновь мысленно перечисляла круг своих близких, и не очень близких, знакомых, но не находила среди них тех, кому она в близком или далеком прошлом причинила бы каике-то неприятности, в следствии чего те, затаив обиду, теперь могли бы с ней так жестоко поквитаться. Таковых просто не существовало! Никому и никогда Элизабет не причиняла никаких неприятностей, а тем более горя! Тогда кто же, в конце концов, автор этой удручающей мистификации?  

Чем дольше Элизабет думала по поводу того, что с ней произошло, тем сильнее в ней крепло желание воскликнуть: «Я никогда не делала никому ничего дурного! Почему тогда со мной так поступили?! Я не заслуживаю к себе такого отношения! » Однако, вскоре ее мучило уже совсем другое сомнение, заставляющее осознать, что это не хорошо, а, напротив, плохо, что она такая добрая и слабохарактерная. Иначе не лежала сейчас бы в этой каморке на куче грязного рванья. Разве ей, представителю высшего сословия, место здесь?! Другая бы на ее месте никогда бы не снизошла до подобного унижения. Но ведь и Элизабет делала все, как ей казалось, чтобы спасти ситуацию. Она стучалась в двери самых высоких и влиятельных людей на острове, который могли бы ей помочь. Ведь она не требовала чего-то невыполнимого. Она была бы рада даже тому, если бы ей предоставили временный приличный ночлег и поспособствовали отправиться назад в Англию на любом судне, даже на таком, где не окажется каких-то особых удобств на время плавания. Лишь бы поскорее домой!  

Однако, то ли каждый раз она натыкалась на недобрых, лишенных сострадания, людей, то ли те, увлеченные своими заботами, не нашли времени, чтобы поглубже вникнуть в ее проблему и оказать ей поддержку, что в итоге привело к тому, что ей никто так ничем и не помог. В результате пришлось довольствоваться тем, что она сейчас имеет. И это еще не самый худший вариант. Пусть это и звучит кощунственно, но ведь действительно: они ведь могли бы ночевать и под открытым небом, если бы Дорис не проявила смекалку и усердие. Это она предлежала какому-то лавочнику-торговцу свои услуги, лишь бы тот в благодарность за ее труд предоставил на некоторое время свою коморку им для ночлега! Полдня Дорис что-то таскала для лавочника, помогала ему, убирала, в результате чего они могут теперь «возлежать на мягких перинах» его коморки. Ничего другого, кроме определения «Ужас! », такая ситуация у нормального человека, думалось Элизабет, вызвать не может! А они, глупые, еще поначалу и радовались, что нашли столь приемлемое место для ночлега!  

Нет! Так дальше продолжаться не может! Нужно непременно что-то предпринимать! Влачить такое жалкое существование – это ни для Элизабет! Завтра же она что-то постарается предпринять! Она пойдет к самому губернатору, но обязательно чего-то добьется! Пусть люди из его окружения оказались личностями черствыми и бездушными, не пожелавшими ей помочь. Но ведь губернатор на то и является главным лицом в колонии, что просто обязан заботиться обо всех и обо всем, что происходит на подвластной ему территории! Уж на этот раз она непременно проявит все свое красноречие и настойчивость, но непременно добьется того, чтобы он помог ей вернуться назад на родину, в Англию! Быстрее бы утро! Завтрашний, вернее, уже сегодняшний, поскольку близился рассвет, день, непременно должен стать переломным в череде других дней, до сего часа приносивших ей лишь только одни мытарства на этом острове.  

Вскоре, Элизабет начала замечать, что стены и предметы в каморке начали приобретать видимые очертаний. Это свидетельствовало о том, что наступил рассвет. Господи! Оказывается, она так до утра и не сомкнула глаз! Мирно спящая рядышком Дорис как бы подчеркивала своим мерным сонным дыханием драматизм момента, словно говорила своей госпоже: «Вот так же и ты могла бы беззаботно валяться в это время на мягких и уютных перинах своего дома, если бы не ввязалась в эту авантюру с лечением на Барбадосе». Но тут же Элизабет словила себя на мысли: а разве у нее был другой выход? Джозеф все обставил так, что иного варианта, кроме того, чтобы непременно отправиться на этот далекий от Англии остров, и быть не могло! Она до сих пор помнит его твердый голос, а так же не терпящий возражений тон, как бы дающий понять Элизабет одно: будет именно так, как я говорю! И не вздумай мне перечить! Почему он так хотел, чтобы она уехала? Как все это увязать с ее предположением о том, что ему ничего не было известно о том, что никакого Ричарда Бренли на Барбадосе и в помине нет, и что он сам стал жертвой чей-то махинации? Если он был просто неким посредником в этом деле, внявшим чьим-то советам, что климат на Барбадосе полезен для здоровья его жены, почему он так рьяно настаивал на том, чтобы она обязательно отправилась в далекое плавание?! Учитывая, как прохладно и даже враждебно после случая с разоблачением его «тюремных» дел, он относился к ней в последнее время, Элизабет не слишком верилось в то, что Джозефом в это время двигало сострадание к жене, забота о ее здоровье. Тогда почему же он был так настойчив?! Неужели он сознательно обрек ее на такое?! Почему?! Зачем?!  

В коморке тем временем стало совеем светло. По незыблемым законам природы день победил ночь, на смену тьме пришел свет. По тому, как Дорис начала все чаще переворачиваться из одного бока на второй, и сладко зевать во сне, Элизабет поняла, что сейчас проснется и ее коллега по несчастью. Хотя стоит ли называть девушку именно так, поскольку служанка переносила все, происходящее с ними, далеко не так болезненно, как ее хозяйка. Той было не в новизну терпеть нужду и всевозможные неудобства, чего никак нельзя было сказать о Элизабет.  

Вскоре они оба уже были на ногах. Миссис Канниигем принялась начала приводить себя в порядок, а Дорис тем временем принялась помогать лавочнику, который, невзирая на столь ранний час, уже начинал свою торговлю. Элизабет понимала, что в таких условиях понятие «привести себя в порядок» имело чисто условное значение, поскольку в такой грязи и в таком неудобстве даже мыслить о каком-то порядке было кощунственно. А ведь она собирается нанести видит не кому-нибудь, а самому губернатору! Мысль о том, что она явиться к нему в таком виде просто ужасала Элизабет. Она опасалась того, что, лишь только взглянув на нее, ее не пустят даже на порог его дома. Но выбора у нее не было. Иного выхода из сложившейся ситуации она не видела, другого человека, кто мог бы ей помочь, отыскать на этом острове, по ее уразумению, было невозможно. При этом она даже успокаивала себя, что, возможно, ее жалкий вид сыграет даже положительную роль в ее деле: взглянув на страдалицу, губернатор разжалобится, и поможет ей.  

Рассвет уже давно перерос в день, уже пора было отправляться ж дворцу губернатора, но Элизабет все медлила. Образно говоря, ноги хотели нести ее туда, но сознание отказывалось это делать. Ее снова и снова ужасала одна только мысль: как можно в таком виде появляться в таком месте?! Пусть здесь, в коморке, ее никто не видит, она может, так сказать, перетерпеть. Но там... Элизабет вспомнилось, как в Лондоне, собираясь на бал или ко двору, она бесконечно долго выбирала наряды, возилась с румянами, тщательнейшим образом следила за укладкой прически. А теперь... Все-таки женщина, как мы видим, в любой ситуации остается женщиной. Элизабет сейчас, подумает практичный читатель, должна в первую очередь думать о том, как бы поскорее выкрутиться из тупиковой ситуации, в которой оказалась, а она, глупая, беспокоиться о своей внешности. Что на это ответить? Осмелюсь предположить, что таким вопросом могли задастся лишь читатели-мужчины. А ежели таковые нашлись и со стороны читательниц, то их, уверен, гораздо меньше, нежели первых.  

Как бы там ни было, но Элизабет понимала, что бесконечно сомневаться и отлаживать визит она не вправе. Собравшись духом, она отправилась в путь. Однако, лишь первые ее шаги были твердыми и уверенными. Чем ближе она подходила к губернаторскому дворцу, тем замедленней становилась ее походка. Возможно эта ее неуверенность, вкупе с ужасным внешним видом, и обернулись для Элизабет неудачей. Как она не умоляла, ее так и не пропустили к губернатору. Возможно, тот действительно был в этот день безумно занят, как это уверяли те, кто встал на ее пути, возможно, это была лишь всего деликатная отговорка, так популярна среди тех, кто внутренне страстно желает послать всех и вся ко всем чертям, но правила этикета вынуждают тех делать это как можно дипломатичней. Но факт остается фактом: в этот день Элизабет так и не встретилась с человеком, на помощь которого так надеялась.  

Уныло опустив голову и раздираемая массой самых дурных предчувствий, она направилась назад к рынку. Ей хотелось плакать. Снова провести полуголодный день, который сменит бессонная ночь с жуткими шорохами и зловещим блеском голодных хищных глаз? Нет! Только ни это! Ее ужасала одна только мысль о том, что весь этот чудовищный кошмар не закончился с наступлением сегодняшнего рассвета, а продолжиться и впредь.  

Дойдя до рынка, она словила себя на мысли о том, что не хочет туда возвращаться. Ей противно смотреть на ту грязную коморку, в которой они провели с Дорис ночь, и в которой им, скорее всего, придется провести и все последующие, до той поры, пока не прекратиться это грандиозное недоразумение, и они правдами-неправдами не отправятся вновь к родным берегам. Ей не хотелось сейчас показываться на глаза своей служанке, которая непременно, с надеждой в глазах, спросит о результате ее визита к губернатору. Что она ответит девушке? Что ее, словно бездомного бродячего пса, даже и за порог не пустили в приличный дом?  

Элизабет казалось, что она просто сгорит от стыда перед Дсрис, говоря об этом! Она, хозяйка, перед которой ее служанка всегда преклонялась, просто не хотела представать перед той в таком неприглядном виде, и в таком удрученном состоянии! Нет! Нужно непременно выиграть время, побродить где-нибудь, немного прийти в себя, развеять мрачные мысли, а уж потом представать пред светлые очи Дорис. Она все-таки молодчина! Это именно благодаря ей, они оба имеют возможность вкусить хоть какую-то пищу, и провести ночь с, пусть и трижды дырявой и прохудившейся, крышей над головой.  

Ноги сами понесли Элизабет в порт. Она не отдавала себе отчет в том, зачем туда идет, однако подсознательно понимала: она непременно должна побывать там. Чего уж здесь удивляться: порт, собственно говоря, был единственным ключиком, который мог открыть ей дверь к той жизни, к которой Элизабет сейчас больше всего стремилась. А рвалась она не куда-нибудь, а именно домой. А где, как не в порту, должен был начаться тот путь, который вел к родному дому, к семье, к Джейн, по которой она безумно соскучилась. Джейн... От одной только мысли о дочери, ей захотелось плакать. Как она там? Все ли у нее в порядке?  

Порт встретил Элизабет лесом мачт, запахом дегтя, суетой и шумом, присущими этому месту. После того, как ее однажды обворовали здесь, у Элизабет могла бы возникнуть неприязнь к этому месту, и теперь она могла бы здесь вести себя как может осторожней. Однако, то ли потому, что теперь ей уже не было чего опасаться, постольку воровать у нее было уже нечего, то ли потому, что порт оставался той единственной лазейкой, ведущей ее в прежней жизни, злости ко всему и ко всем, кто окружал ее, не было. Наоборот, ей казалось, что она питает искреннейшую любовь ко всем без исключения судам, которые мирно покачивались у берега. Ведь каждый из них, пусть даже самый неприглядный и чумазый на вид, к которому можно вполне применить словосочетание «старая развалюха», мог бы доставить ее туда, куда она сейчас стремилась всей душой. Раньше она посчитала бы для себя унижением даже посмотреть в сторону такой плавающей калоши, не говоря уж о том, чтобы несказанно осчастливить ее своим присутствием. Теперь же, все перевернулось с нор на голову: ни один из капитанов, к которым она обращалась, не изъявлял желание брать их с Дорис на свое судно. Возможно, им попадались несговорчивые капитаны, или они сами, лишенные опыта подобных переговоров, недостаточно хорошо упрашивали тех, однако результаты всех этих стараний красноречиво продемонстрировали миссис Каннингем, что добиваться чего-то, располагая неограниченной суммой денег, и делать то же самое в отсутствие таковой, это далеко не одно и то же. Между этими двумя понятиями огромнейшая, просто колоссальная пропасть. К тому же это одна сторона дела. Немалое значение имело и другое. Там, в Лондоне, те, кто был лично знаком с ней самой и с ее мужем, знал, какие деньги, знакомства и возможности стоят за Каннингемом, из кожи вон лезли, чтобы ублажить любое желание, любую прихоть его супруги. Здесь же, никто не знал, кто она такая и кем является ее муж. Слаживалось впечатление, что эти люди заняты только самими собой. Им было глубоко наплевать на беды и нужды других. Каждый думал только о том, как выжить в этом жестоком мире, как добыть средства на пропитание, или преумножить свой, и без того солидный, капитал.  

Занятая своими мыслями Элизабет долго не обращала внимание на то, что происходит вокруг. Однако, особая суета возле одного из кораблей, мимо которого она как раз проходила, не могла не привлечь ее внимание. На стоящем у пирса корабле были убраны швартовы, и он медленно стал отходить от берега. По поведению тех, кто остался стоять на земной тверди острова и тех, кто, застыв у борта, наблюдал за провожающими или махали им на прощание рукой, Элизабет поняла: она стала свидетелем момента, когда судно отправляется в плавание. Возможно, подумалось ей, оно сейчас направиться не куда-нибудь, а именно к берегам Англии. Одна только мысль об этом больно ранила ее сердце. Как хотелось бы ей находиться среди тех, кто совсем скоро ступит на родную землю! Как хотелось бы ей сейчас на всех парусах мчаться туда, где находиться ее дом, где она могла бы обнять дочь, сытно поесть, завалиться на мягкую постель!  

Элизабет не знала, куда именно направлялось это судно, но она искренне завидовала тем, кто покидает этот проклятый остров. Она готова была плыть куда угодно, лишь бы только не оставаться здесь! Какие же все-таки они счастливцы, те, кто находиться сейчас на корабле, что у них есть возможность улизнуть из этого острова! Они наверняка думают то же, что и она: вон каким возбуждением светиться их лица! Во взгляде каждого читается некий душевный подъем. И хотя корабль отдалился от берега уже на достаточное расстояние, она, тем не менее, еще имела возможность рассмотреть эти лица, заметить радостные улыбки на них и искренне позавидовать тем, кто находиться там, а не здесь, на берегу. На унылом и безрадостном берегу, где впереди ее ожидает... А что, собственно, ее ожидает? Этого она сейчас не знала и сама, и именно это неведение ее больше всего и пугало. Во всяком случае, ничего хорошего для себя она в ближайшей перспективе не видела.  

И вдруг... Элизабет даже вздрогнула от неожиданности. Все произошло настолько быстро, что она поначалу даже не поняла, что стало причиной того, что ее сердце вдруг стало стучать в груди неимоверно учащенно. И лишь спустя какое-то мгновение поняла: она заметила на судне знакомое лицо! Очень знакомое! Нахлынувший на нее поток чувств был настолько мощным, что он даже мешал ей нормально соображать. Этот важный господин, застывший у борта и с ленцой взиравший на отдаляющийся берег, и на людей, снующих на нем, не относился к числу лучших друзей и даже знакомых миссис Каннингем, но то, что она его раньше видела и при этом близко общалась с ним, в этом Элизабет не сомневалась! Главная мысль сверлила сейчас ее сознание, заключалась в одном, но неимоверно важном определении: «Этот человек сможет мне помочь! » Однако сомнительное: «Но где же все-таки я его видела?!», заставляло ее медлить и терять такое драгоценное время. Но, тем не менее, она все-таки добилась своего, и вспомнила! Стоило ей только максимально напрячь память, она припомнила, что несколько раз видела этого господина со своим мужем! Он даже бывал в их доме и миссис Каннингем, как гостеприимная хозяйка, беседовала с ним! Пусть эта беседа скорее напоминала просто обмен любезностями, но все же! Этот господин непременно должен вспомнить ее! Бросившись к самому краю пирса, Элезабет закричала во всю мощь своих легких:  

– Мистер! Постойте! Я здесь! Мистер!  

Если бы кто раньше сказал ей, что она вот так, при всех, будет беспардонно кричать, и остервенело махать руками, она не поверила бы этому. Но в данную минуту Элизабет меньше всего думала о правилах этикета и культурного поведения. Сейчас главное другое: чтобы этот человек услышал ее, узнал, и поспешил на помощь! Кричала она так громко и жестикулировала столь отчаянно, что многие на судне волей-неволей обратили на нее внимание. Повернул в ее сторону голову, и обратил на нее свой взгляд и тот господин, которому этот крик адресовался. Во всяком случае, именно так показалось Элизабет. Обрадованная относительным успехом, она продолжила еще громче:  

– Мистер! Помогите мне! Заберите меня с собой! Вы помните меня?! Я супруга господина Каннингема!  

Элизабет безумно хотелось быть услышанной этим человеком, но она понимала и то, что шансов на это у нее очень мало, учитывая такое большое расстояние было между берегом и кораблем. Но, тем не менее, как утопающий рад ухватиться за соломинку, видя в ней единственную надежду на такое безумно желаемое спасение, так и отчаявшаяся Элизабет старалась использовать любую возможность, лишь бы выпутаться из сверх затруднительного положения, в котором она оказалась. Поэтому она и старалась максимально использовать с пользой для себя нежданно-негаданно подвернувшуюся ей, образно говоря, соломинку в лице этого господина.  

– Помогите мне, прошу вас! Заберите меня отсюда! Я супруга господина Каннингема! Вы ведь с ним знакомы!  

К этому времени на судне была поставлена большая часть парусов, и оно, подгоняемое свежим ветром, начало стремительно удаляться к горизонту. О том, чтобы рассмотреть, какое было выражение лица у господина, которому адресовался этот отчаянный крик, теперь не могло быть и речи. Элизабет видела только его силуэт, все так же застывший на привычном месте у борта. Ей так хотелось, чтобы ее будущий спаситель стремглав устремился к капитану, попросил его немедля повернуть назад, к берегу, чтобы взять с собой еще одного пассажира.  

Увы, но действительность порою бывает намного жестче и даже жестокой, чем того хотелось бы многим из нас. Мы с вами можем только представить, что творилось в душе несчастной страдалицы, когда она, слышала, как отчаянно стучит в груди от волнения сердце, видела, как тают вдали паруса корабля, ничем не проявляющего своих намерений повернуть назад, и, к ужасу своему осознавала, что ничего в такой ситуации поделать уже не сможет. Правда, в последний момент Элизабет показалось, что тот пассажир судна, от которого она все это время ни на миг не оторвала взгляд, покинул свое привычное место и удалился куда-то. Однако, к этому времени корабль находился уже настолько далеко, и все, что происходило там, было настолько плохо различимо, что едва не заплакавшей от отчаяния женщине подумалось, что это все ей только пригрезилось. И что надежда на спасение – это для нее теперь утопия, о которой пора забыть, чтобы еще больше не ранить себе сердце.  

Призрачная точка уже почти растаяла за горизонтом, а Элизабет все еще стояла на берегу, без устали шепотом вознося молитвы небу и надеясь на чудо. Провожающие, просто зеваки и прочий люд, все уже давно разошлись, и лишь только миссис Каннингем все так же продолжала стоять, застыв на одном месте, как и в тот миг, когда она увидела среди пассажиров знакомое лицо. Лишь только тогда, когда горизонт стал чист, Элизабет поняла, это все! Крушение надежды, которая так внезапно и многообещающе яркой вспышкой озарила ее взгляд, и так безжалостно и неотвратимо угасла, только лишь больно растеребив ей душу, не принеся никакой конкретной помощи. Едва не заплакав от обиды и отчаяния, Элизабет уныло побрела назад к рынку.  

Дорис, увидев осунувшееся лицо хозяйки, сразу же поняла, что та пришла отнюдь не с приятными новостями. Она только лишь успела начать: «Что случилось, госпожа? », как та уткнулась лицом в раскрытые ладошки, и горько заплакала. То, на что она сподобилась потом, скорее напоминало не рассказ, прерываемый изредка всхлипами, а именно рыдания, сквозь которые лишь изредка прорывались обрывки более-менее внятной речи. Но и этого было достаточно для Дорис, чтобы она поняла, что произошло, и что их теперь ожидает впереди. Видя состояние хозяйки, и понимая, что та сейчас как никогда нуждается в словах утешения, Дорис позволила себе обнять хозяйку, погладить ее по плечам и спине, и адресовать ей слова, которые не нужно было долго подыскивать. Они появились сами по себе. Стоит ли говорить о том, что раньше служанка никогда не позволяла себе таких вольностей в отношении со своей хозяйкой, но сейчас... В такую минуту позволялось все, в такой ситуации было позволительно и даже необходимо то, о чем раньше Дорис и не мечталось.  

Миссис Каннингем, будь она повнимательней, непременно заметила бы в интонации Дорис странные нотки. Да, та вроде бы утешала ее, но если бы хозяйка в данную минуту была бы в таком состоянии, что не мешало бы ей здраво рассуждать, она непременно заметила бы, как Дорис, говоря с ней, думает в это время о чем-то совершенно другом. Она как-то странно, словно в задумчивости или в полусне, растягивала слова, порой забывала произносить окончания фраз. Однако, нетрудно догадаться, что убитая горем Элизабет в такую минуту меньше всего обращала внимания на такие, казалось бы, мелочи. Уж больно горькой и безвыходной казалась ей та беда, в которую они вместе в Дорис сейчас попали.  

И вдруг Дорис резко поднялась, крепко сжала плечи продолжающей сидеть хозяйки, и твердым, почти ледяным голосом, отчеканила:  

– Успокойтесь, госпожа! Вы не должны страдать! Мы обязательно выпутаемся из этой беды! Вы вновь попадете домой! Подождите меня здесь!  

Дорис удалилась настолько быстро, что Элизабет не успела даже и спросить у нее, что означают эти странные слова. Впрочем, если говорить откровенно, Элизабет, все еще продолжающая всхлипывать, не очень-то и слышала, что сказала ее служанка. Она по-прежнему была занята своими горькими думами. Когда по прошествии времени она немного успокоилась, и из ее глаз перестали бежать слезы, которым еще минуту назад, казалось, и конца-то никогда не будет, она все равно оставалась в плену безрадостных мыслей. Она промокнула платочком все еще влажные глаза, задумчиво осмотрелась вокруг и едва ли не заплакала снова. Она представила, какой жуткой будет предстоящая ночь в этой грязной лачуге, как вновь из темноты на нее голодным и злобным взглядом будет взирать какое-то мерзкое существо, с маленькими блестящими глазами и почувствовала, как холодный пот неприятным холодком пробежал по ее спине.  

В это время распахнулась жутко скрипучая дверь каморки, в которой в это время находилась Элизабет, и она увидела Дорис, судорожно сжимающую в руках какой-то сверток, издали напоминающий небольшой кожаный мешок. Руки ее неистово дрожали, пальцы, не останавливаясь ни на секунду, бесконечно сжимали и теребили свою ношу. Стоит ли говорить о том, что еще большую степень волнения девушки выдавало и ее лицо. Да разве только волнение?! На нем читалась вся гамма чувств, подвластна человеку. Губы ее подрагивали, глаза горели лихорадочным огнем. В них читалось такое волнение, которое Дорис, наверное, никогда до этого не испытывала в своей жизни. Дышала она так часто, и грудь ее взлетала настолько высоко, что создавалось впечатление, что сюда она явилась после долгого и утомительного бега.  

– Скорее, хозяйка! Пойдемте! Нам нужно побыстрее уйти с отсюда!  

Дорис не говорила, она скорее выдавливала из себя слова. Она буквально задыхалась и, как показалось Элизабет, именно от волнения.  

– Что случилось, Дорис?!  

– Потом! Все потом! Вставайте поскорее, госпожа! Нам нужно идти!  

Дорис буквально схватила Элизабет за руку и увлекла за собой. Та покорно следовала за ней, но естественное любопытство, и вполне понятное волнение при таком непривычном виде своей служанки, не могли не беспокоить ее:  

– Да что все-таки случилось, Дорис?! Скажи, Бога ради!  

– Все потом, госпожа! Потом все расскажу! Главное, что у меня все получилось! Теперь у нас будет чем оплатить за поездку домой, и скоро вы снова обнимите Джейн и будете спать на чистой постели! Вот возьмите!  

Дорис всунула в руки хозяйки пресловутый кожаный мешочек, и та чисто инстинктивно взяла его, скорее подхватила, чтобы тот не упал на землю, не понимая, что в нем и что значат слова Дорис.  

– Что это? – Растерянно лепетала вконец опешившая от всего происходящего Элизабет, еле поспевая за Дорис, которая, держа ее за руку, увлекала вслед за собой в гущу толпы. – Что ты задумала?!  

– То, что я задумала, я уже сделала! Успокойтесь, госпожа! Все позади! Все это я сделала ради вас! Мне больно смотреть на ваши страдания! И не нужно благодарить меня! Я...  

– Стой! Держите вора! Держите их!  

Крик, послышавшийся вдали за спиной, в иной ситуации не стал бы волновать Элизабет. Мало ли что может происходить на рынке. Все это мало интересует ее, и уж лично ее ни в коей мере не должно касаться. Признаться, ей и раньше доводилось слышать нечто подобное. Но она, сидя в своей карете, никак не реагировала на подобные возгласы. Какое дело ей до того, что происходит за окошком ее кареты, и как там рыночные торговцы, воришки и иной народ на рынке, выясняют между собой отношения? Теперь же она с потрясающей для себя ясностью поняла, что значит этот крик, и в какой мере он относиться к ней и к Доржс. Вмиг побледневшее и исказившееся ужасом лицо служанки красноречиво подтвердило, настолько верной была первоначальная догадка Элизабнт.  

– Бежим, госпожа! – Только и выдавила из себя смертельно побледневшая Дорис. – Скорее!  

– Постой! – Элизабет остановилась и строго взглянула на служанку. – Что ты натворила?! Почему мы должны убегать?!  

Та только подпрыгивала от нетерпения, безуспешно пытаясь увлечь хозяйку за собой, и испугано лепетала:  

– Да что же вы стоите?! Сейчас такое будет! Убегать нужно! Ой! Я боюсь! – И взглянув куда-то за спину Элизабет и увидев, видимо, того, встречи с кем она так опасалась, еще больше раскрыла от страха глаза. – Я… Я…  

Это было последнее, на что сподобилась Дорис. Еще больше побледнев от испуга, она бросила на произвел судьбы свою хозяйку, и отчаянными прыжками юркнув в толпу, она столь же проворно в ней растворилась.  

– Держите воровок! Держите!  

В минуты опасностей человеку свойственно намного быстрее принимать решения, чем в обычной, будничной ситуации. Если в ином случае для размышления над чем-то ему нужны минуты и столько же для принятия окончательного решения по этому поводу, то в пиковый момент все могут решить секунды. То же произошло и сейчас. Лишь только Дорис скрылась в толпе, в следующее же мгновение Элизабет глубоко раскаялась, что она не сделала то же самое. Всей своей плотью, каждой частичкой своего тела она понимала, что сейчас действительно произойдет нечто ужасное, однако упрямо продолжала стоять на одном месте.  

Нам не дано предугадать, что именно творилось в этот миг в ее душе. Возможно, чувство самосохранения и подсказывало ей, что нужно, не мудрствуя лукаво, просто взять, да и броситься наутек. Но не будем забывать о, годами и десятилетиями формировавшемся и укреплявшемся в ней чувстве собственного достоинства. Ей чужда была сама мысль о том, что она должна от кого-то убегать! Она не могла себе даже представить такую ситуацию! Тем более, что не чувствовала за собой никакой вины! С какой такой, с позволения сказать, стати она должна от кого-то убегать?! Именно поэтому Элизабет продолжала стоять на одном месте, растерянно теребя в руках нелепый сверток, так напоминающий кожаный мешочек.  

В следующее мгновение крепкая рука вцепилась ей в волосы, а вторая начала наносить пощечины и другие беспорядочные удары, которые сыпались на голову и на плечи Элизабет одни за другими.  

– Ах, ты ж, мерзавка! Грязная воровка! Получай!  

Элизабет оцепенела и от ужаса, и от омерзения. Какой-то грязный здоровяк, от которого разило массой неприятных запахов, среди которых доминировали и пот, и солености, и копчености, посмел так грубо обращаться с ней, представительницей знатного рода! Она пыталась что-либо закричать в ответ, лишь бы остановить поток этих издевательств в свой адрес, но переизбыток чувств мешал ей. Она задыхалась от праведного гнева, и лишь только беззвучно шевелила губами и хватала ртом воздух, словно рыба, попавшая на земную твердынь.  

– Я проучу тебя! Я сгною тебя в тюрьме! Ты будешь знать у меня как воровать! Эй! Позовите кто-нибудь представителя властей! Ее нужно немедля препроводить в тюрьму!  

Дальше все происходило словно в дурном кошмарном сне. Все, творящееся вокруг, было настолько ужасным, что порой Элизабет казалось, что все это происходит не с ней, а с кем-то другим! Она только лишь наблюдает за всем этим со стороны, поскольку она просто никак не может быть на месте этой несчастной, которую толпа буквально готова растерзать. Мыслимо ли представить себе такую ситуацию, чтобы на одну из самых богатых и уважаемых в Лондоне дам, собравшиеся вокруг бродяги и ротозеи посылали не только злобные и презрительные взгляды, по и плевки! А наиболее нахальные и расторопные еще и позволяли себе увесистую оплеуху или болезненный пинок в бок! Нет! Все это происходит не с ней! С ней такого просто не может быть ни при каких обстоятельствах!  

– А, вот и вы! Отлично! Эту мерзавку нужно немедля препроводить в тюрьму! Она обворовала меня!  

– Да как вы смеете! – Наконец-то, собравшись с силами, вскрикнула Элизабет. – Я никого никогда не обворовывала! Как можно такое говорить?! Не прикасайтесь ко мне!  

– Да вы только посмотрите на эту нахалку! Еще и не прикасаться к ней! Обворовала меня со своей подельницей, а теперь еще и прикасаться к ней, видите ли, нельзя! Всякое я поведал на своем веку, но с такой наглостью сталкиваюсь впервые!  

– Не воровала я ничего! Я...  

– Не воровала?! А ж что у тебя в руках, негодница?! В этом мешке все мои сбережения! И он у нее в руках! Это ль не доказательство ее вины?! Одна паршивка убежала. Но уж эта должна ответить за двоих! Чтобы другим неповадно было! Я не поскуплюсь на щедрые посулы тому, кто упрячет эту мерзавку в тюрьму на более длительное время, чтобы она знала, как зариться на мое добро!  

– Даже так?! – Представитель власти умело выудил со всего потока слов ограбленного, именно то, что касалось лично его выгоды. – В таком случае можете положиться на меня! Я уж позабочусь о том, чтобы эта воровка не скоро обрела возможность снова воровать.  

Элизабет хотела возмутиться, понимая, что значат для нее эти слева, однако ее никто не стал слушать. Ее грубо толкнули в спину и буквально поволокли куда-то. Она пыталась сопротивляться, но все ее попытки что-либо противопоставить грубой мужской силе, были бесполезны. Она хотела объясниться, и доказать этим людям, что она невиновна, но ее никто не хотел слушать. Мало того, лишь только она начинала говорить, то получала болезненный удар либо в спину, либо в затылок, либо прямо по голове. Видя, что все это бесполезно, она предпочла на некоторое время смериться с ситуацией, в которой оказалась. Но только лишь на время. Эти люди, думалось ей, грубы и невежественны. Они сейчас находятся в пылу эмоций, и в таком положении вряд ли способны рассуждать здраво. Но ведь у них должны быть свои начальники, которые непременно встретятся с ней, и уж им-то она докажет, что во всем произошедшем ее личной вины нет! Сейчас все уладиться! Сейчас все непременно уладиться и проясниться! Этот кошмар не может и не должен так долго продолжаться! Все случившееся и так давно уже вышло за рамки здравого смысла!  

Лишь только взглянув на здание, куда ее доставили, Элизабет сразу же поняла: это местная тюрьма! При одном только виде мрачных каменных стен и зарешеченных крошечных окон ей стало не по себе. Она снова попыталась доказать сопровождавшим ее людям, как они не правы, но в следующую же минуту перед ней открыли одну из дверей камер, грубо толкнули ее туда, и спустя мгновение онемевшая от ужаса страдалица услышала, как за ее спиной с грохотом задвигается засов. Теряющая от испуга сознание Элизабет бросилась назад к двери, истошно завопила, принялась стучать в холодный металл, которым была оббита дверь, однако ответом ей были лишь звуки удаляющихся шагов...  

5.  

Удивительно редкая ситуация сложилась в Англии накануне первой гражданской войны 1642 года. Около двух столетий царящий в стране мир делал армию совершенно ненужной. Поэтому в настоящий момент в Англии вообще не было регулярной армии! Местное ополчение, так называемая милиция, созывалась только лишь в случае какой-то опасности, была неумелой, плохо обученной, и воевать, по большому счету, неумела. А коль нет армии ни у короля, ни у парламента, то есть у обеих противоборствующих сторон, то кто же, спрашиваешься, будет вести боевые действия?! Кто с криками, наподобие тех, что мы уже упоминали, типа: «Привилегии парламенту! » и т. д., кинется в бой, подставит грудь под шальную пулю, осиротит своих детей и лишит свою семью единственного кормильца, ради того, чтобы эти привилегии и без этого не умирающий с голоду парламент все-таки получил?  

Понимая, что первые военные столкновения рано или поздно все равно избежать не удастся, и та, и другая противоборствующие стороны начали собирать под свои знамена своих сторонников, добровольцев, или как там еще хотите их назовите, но все же наиболее точным определением будет такое: пушечное мясо. Если бы речь шла об иностранной интервенции, когда весь народ поднимается, чтобы отразить нападение чужеземных завоевателей, автор этих строк никогда бы не решился применить такое словосочетание к народу-освободителю. Но коль речь идет о гражданской войне, когда одна и та же нация истребляет саму себя, когда брат идет на брата, когда идут на смерть не ради чего-то возвышенного и святого, а ради того, чтобы чей-то зад отныне восседал на более мягком кресле, нежели на том, на котором он опочивал до сего часа, а счастливый обладатель этого зада имел еще больше прав, чем он имел раньше, то более удачного определения, чем пушечное мясо, невозможно применить в данной ситуации.  

Набор добровольцев шел повсюду: в селах, небольших городках, в больших городах и крохотных селениях. Теперь воинами считались те, кто еще вчера был простым крестьянином, арендатором, городским ремесленником или подмастерьем. Одним словом, все благочестивые пуритане. В данном случае мы говорим об армии, интенсивно собираемой парламентом. Особо выделялся своими организаторскими способностями знакомый уже нам, и поначалу не на шутку заинтересовавший леди Кэлвертон, Оливер Кромвель. Умело используя свой дар красноречия и умение убеждать, он собирает отряд кавалеристов. Правда, назвать кавалеристами его земляком из Кембриджа и Хантингдона, вчерашних крестьян йоменов, пока еще неуклюже сидящих на своих деревенских лошадках, привычных только к полевым работам, а не к боевым действиям, было бы несколько высокопарно. Тем не менее, вскоре Кромвеля можно было поздравлять с тем, что он является капитаном отряд из шестидесяти добровольцев.  

Номинальным главнокомандующим парламентских войск был назначен граф Эссекс, сын печальной памяти фаворита королевы Елизаветы. Правда, воинами его подопечных можно было назвать с такой же натяжкой, как и кавалеристами тех, кто, находился под началом Кромвеля. Это были разрозненные, не связанные друг с другом отряды, заботившиеся, как правило, о защите собственных сел, городков и графств. Все они были, скажем так, доморощенные, плохо обученные воины. Однако, двадцать тысяч человек, а именно такой была численность армии Эсскаса, это, согласитесь, уже кое-что. К тому же на сторону парламента стал флот и большинство морских портов. Это было отнюдь не маловажно! Ведь помимо денежных поступлений от сбора таможенных пошлин и налогов от густонаселенных прибрежных районов, это давало парламенту возможность беспрепятственно ввозить оружие и боевые доспехи.  

Если главной опорой парламента стали наиболее развитые в экономическом отношении районы страны: Лондон, промышленные города, Мидлэндс, Восточная Англия и ряд юго-восточных графств, то король находил поддержку в основном в Уэльсе, Корнуолле, северных графствах и кафедральных городах, а также у католиков и членов англиканских общин, которые составляли основную часть населения самых отдаленных уголков Англии. Основными денежными поступлениями короля в это время являлись добровольные пожертвования знати и поборы среди населения тех районов, которые пока еще находились под его контролем. Это, разумеется, не исключает того, что в пределах «королевской территории» имелись отдельные опорные пункты парламента, и наоборот.  

Впрочем, мы бы погрешили против истины, если бы сказали, что в этот момент вся Англия разделилась на два противоборствующих лагеря. Очень много было и тех, кто предпочитал сохранять нейтралитет, выжидая, на чью же сторону склониться незримая, вернее очень даже зримая, чаша весов в этом противоборстве. И это касается не только простых людей. Многие провинциальные дворяне продолжали оставаться сторонними наблюдателями вовсе не потому, что были абсолютно равнодушны ко всему, происходящему вокруг. Их сдерживал страх, перед непредсказуемыми для них последствиями самого факта втягивания простолюдин в войну. Ведь те, почуяв запах крови, могут оказаться неуправляемыми, и вскоре обратят оружие не только против сторонников короля, но и против своих вчерашних поработителей, местных дворян.  

И нужно признать, что такие опасения были не напрасными. То, что начало происходить дальше, подтвердило это. Далеко не всегда народные массы, представляющие собой неуправляемые толпы, дожидались от парламента особого приглашения к действию. Чешущиеся к разрушению руки, (об этом мы уже говорили), заставляли подниматься к действию по собственной инициативе. Вслед за выступлениями против огораживаний, пришел черед иконоборческого движения. Толпа, с повышенной способностью выделения слюны, которая в это время скапливалась в уголках рта, и с преобладающим красным цветом, (это был не цвет их знамен, а глаз, налитых кровью), громила «языческое» убранство церквей, разбивала стеклянные витражи, уничтожала скульптуры и музыкальные органы, находящиеся в церквях. Если бы кто-то назвал их в это время варварами и погромщиками, они бы страшно обиделись! Как можно на них так говорить?! Их дело правое! Высокие и красивые лозунги всегда служили надежным прикрытием любого разбоя.  

К началу осени едва ли не вся Англия покрылась большими и малыми очагами стычек. Причем, отличались активностью не только такие вот стихийные выскочки, но и сторонники парламента, а также и единомышленники короля. Все смешалось в этом котле беззакония, анархии и относительного безвластия. Ведь каждый командовал со своей колокольни, каждый был уверен, что правильными являются только его предписания и наказы, а не чьи-либо еще! Что творилось тогда в стране, можно понять из пары-двойки любопытных примеров. Первый. Летом описываемого нами года курьер привез в Сент-Олбенс одновременно три прокламации: одну, парламентскую, о повиновении комиссарам по набору в милицию парламента, другую, королевскую, запрещавшую набор без большой печати и третью, парламентскую, запрещающую о расквартировании в городе кавалеров, сторонников короля! Второй. В Кентерберийском соборе восставшие обнаружили склад оружия и пороха. В городе Чичестере духовенство оказало активное содействие роялистам в захвате местного оружейного арсенала, а за оградой собора обучался кавалерийский отряд роялистов! Впрочем, можно упомянуть и о третьем курьезе: все это время постоянно и везде создаются отряды милиции: одни следуя предписаниям короля, другие – парламента!  

Вскоре вся страна раскололась как бы на два противоборствующих лагеря. Причем, представителей обеих враждующих сторон нетрудно было различить даже по внешнему виду. Сторонник короля кавалер, он же роялист, человек с длинными локонами, перекинутыми через левое плечо, и одним завитком волос, низко падающим на лоб. Он был одет в кафтан из тонкого сукна с кружевным воротником, на голове шляпа с пером, на ногах шаровары и большие ботфорты со шпорами.  

Сторонники парламента, они же «круглоголовые», подстриженные «под горшок», они же пуритане, придерживались строгих пуританских религиозных учений, запрещавших как грех всякие излишества в одежде, в еде и в жизни. Пуританин одевался в грубошерстный кафтан, воротник у него был из простого полотна, украшений он, естественно, не носил.  

В предстоящем неизбежном вооруженном противостоянии каждый, в том, числе и король, был рад всем, кто будет сражаться на его стороне, Включая конкретно каждого воина. А о подающем большие надежды военном начальнике и говорить нечего! Именно поэтому Карл был несказанно рад прибывшему из Германии своему племяннику, сыну его сестры, богемской королевы, и супруга ее, курфюрста Пфальцского Фридриха, двадцатидвухлетнего принца Руперта Рейнского. С какой уверенностью и с какой твердостью он уверял короля, что одним махом покончит с презренными круглоголовыми. Для него они были никто иные, как взброд, осмелившийся бунтовать! Такие обещания, естественно, не могли не понравиться воспрянувшему духом королю. Стоит ли удивятся, что Руперту фактически сразу же по прибытию был вручен орден Подвязки! А ведь он еще ничем, собственно, не успел отличиться. Кроме как отменной болтовней.  

Впрочем, не только болтовней. Внешний вид красивого и дерзкого принца впечатлял, что называется, многих. Художники из кожи вон лезли, чтобы запечатлеть его породистое и надменное лицо, аристократические руки в обрамлении кружевных манжетов, впечатляющие локоны, ниспадающие на драгоценный воротник! А какие позы он занимал, представая перед восхищенными взорами художников! Даже сейчас любой из вас, уважаемые читатели, взглянув на портрет Руперта, без сомнения посчитают, что перед ним находиться покоритель всех времен и народов и никто другой! Каким на самом деле воякой оказался этот мыльный пузырь, мы вскоре узнаем.  

В распоряжении короля имелась отборная, хорошо подготовленная кавалерия, на которую он возлагал большие надежды. Особенно теперь, когда ее возглавил столь блистательный военный начальник принц Руперт. Будучи уверенным в своих силах Карл решил атаковать оплот пуритан – Лондон, и овладеть им. Он выступает на юг к столице, и по пути к нему примыкают кавалеры со своими слугами, те, кто сражался на континенте, а также наемники и искатели военной славы. Одним словом те, у кого ладони тоскуют отнюдь не за древками лопат, мотыг и иных орудий труда.  

В свою очередь парламентское войско под командованием Эсскеса направляется на север. Интересная деталь: в обозе по его приказанию везут похоронные принадлежности: гроб, саван, фамильные гербы. Это лишь небольшой штрих к портрету Эсскеса. За ним мы в дальнейшем проследим так же, как и за Рупертом: какими же глыбами в военном искусстве оба они окажутся в дальнейшем?  

Оба войска двигались один другому навстречу. Четырнадцатитысячное войско короля и десятитысячное парламента. Оба «стратега» довели дело до того, что две эти армады фактически разминулись! Первым спохватился Эссекс. Он разворачивается и устремляется в погоню за войском короля, теряя по дороге значительную часть артиллерии. И вот, наконец, 23 октября 1642 года у местечка Эджхилл, что недалеко от Оксфорда, настигает противника. Мы не зря точно обозначили эту дату, так как она вошла в историю, обозначив собой первое сражение в этой удивительной войне.  

Оба войска выстроились один против другого в боевом порядке: пехота с мушкетами и копейщиками посредине, кавалерия на флангах. В два часа пополудни принц Руперт выхватил из ножен клинок и дал шпоры коню. Его кавалеристы молниеносно смяли защитные ряды пуритан, но в порыве атаки не смогли, а, может, и не захотели, (потом объясним почему), перестроиться и развернуться, а продолжили стремительное продвижение в сторону обоза пуритан и близлежащего городка Кинетон, оставив свою наступающую пехоту практически без прикрытия. Гордо подняв голову, самодовольный Руперт посчитал свое дело сделанным. Он ведь обещал одним махом покончить с круглоголовыми? Пожалуйте! Дело сделано! Рупертова конница, налетев на обоз, расстроила свои ряды, и принялась грабить! Именно поэтому они и не спешили на помощь своей оставшейся без прикрытия пехоте: грабить ведь гораздо приятней.  

Просчетом «гениального стратега» Руперта немедленно воспользовался Эссекс, введя в бой два резервных конных полка. Здорово помогла коннице и лондонская милиция, составляющая ядро парламентской пехоты: они поначалу стойко держались, а затем стали поддерживать наступление своих кавалерийских отрядов. Пехотинцы короля, совсем недавно, предвкушающие скорую и легкую победу, теперь были в панике: их атаковали и с фланга и с тыла.  

Уже вечерело, когда на поле сражения вернулся переполняемый важностью Руперт. Там царила полная неразбериха: многие не могли понять, с кем и за что сражаются. Однако от полного разгрома королевскую пехоту спасло отнюдь не то, что Руперт вновь бросился ей на помощь, а то, что наступила ночная темнота. Бой был прекращен, не принеся победы ни одной из сторон. Для пяти тысяч человек отныне было все равно, кто в итоге этого противостояния получит больше прав или привилегий: король или парламент, хотя именно за это они и отдали свои жизни.  

Утром следующего дня уже пришлось проявлять свои «гениальные» воинские способности, вслед за Рупертом, и графу Эсскасу. Все были уверены, что превосходство на его стороне, и что теперь нужно лишь добить оставшиеся силы короля. Однако, приказ «стратега» Эсскеса вызвал оторопь у многих: он повелел отступать к городку Тэрнхэм-Грин, расположенному примерно в шести милях к западу от столицы.  

Обрадованный столь щедрым подарком со стороны своих врагов, король ответил подобной любезностью: он отказался от первоначальных планов взять Лондон приступом, а отошел к Оксфорду, занял его и устроил там, в тридцати милях от Лондона, свою штаб-квартиру, которая будет находиться там вплоть до окончания войны.  

Эсскес в свою очередь отвел отряды к городку Тэрнхэм-Грин, расположенному западнее столицы, соединился там с отрядами городских ополченцев и приготовился к обороне. Именно в это время к одной из причальных стенок лондонского порта пришвартовалось судно. С его палубы на берег твердой походкой сошел человек, решительный вид которого мог привести в смятение многих, кто встречался на его пути. Это был вид человека, стремящегося покорить все и вся. Это был Джеффри Драббер...  

6.  

Робкий лучик света, робко прорывавшийся в небольшой замкнутый мирок тюремной камеры, в которой находилась Элизабет, сквозь небольшое окошко, скорее напоминавшее просто крошечную дыру-отверстие в стене под потолком, да и то зарешеченную, с каждой минутой становился все более тусклым, пока не угас окончательно. Там, за окном, в совершенно ином мире, таком и близком, и в то же время таком невообразимо далеком и недосягаемом для Элизабет, наступила ночь. День остался позади. Господи! Да что же это с ней все-таки происходит?! Она вспомнила как раньше, удобно улегшись на мягкую постель, она, прежде чем отойти ко сну, любила подытоживать сделанное и прожитое за день. Какое чувство удовлетворения охватывало ее, когда она после долгих умозаключений прибила к выводу, что день прошел не зря. Еще бы! Сделано и одно, и другое, решена такая-то проблема, приобретена давно желаемая вещь, осуществлена давно запланированная и нужная встреча с милейшим человеком и разрешены все возникшие недоразумения. И что она имеет теперь? Вот только что закончился день? Ну и что он, по большому счету, ей принес? Да ничего! Угрюмое созерцание еще более угрюмых и мрачных стен своей нынешней каменной обители – вот и все, чем она была занята в течении всего дня! Подумать только! Разве могла она раньше предположить, что можно так бесцельно проводить время?! Да ей и в голову это не приходило! И вот теперь...  

Прислонившись спиной и затылком к стене, Элизабет все еще продолжала смотреть в ту точку, где совсем недавно дребезжал робкий свет, хотя сейчас все вокруг было окутано мраком, и сказать вполне конкретно, где находиться окошко она не могла. Да и что, собственно, говоря, проку с того окошка? Как ей хотелось, чтобы оно было расположено пониже, чтобы она могла взглянуть в него, более отчетливо увидеть небо, зелень растений, пролетающих мимо птиц! Услышать шум листвы и милые сердцу трели везде снующей пернатой братии! Припасть лицом к отверстиям между металлическими прутами решетки и вздохнуть на полную грудь свежим воздухом, а не этим, спертым и удушливым, который властвует в камере!  

О чем, спрашивается, думали те, кто строил эту тюрьму, и по чьей, заведомо злой или невольной прихоти окошки сделаны такими маленькими и так высоко над уровнем пола?! Ведь тот, кто строит какие-либо здания, размышляла Элизабет, творит благое дело. Своими творениями архитекторы, зодчие, ваятели и любые другие строители, даже выполняющие самую, казалось бы, грязную, мелкую и неприметную работу, увековечивают себя! Пройдут года, а то и века, этих людей уже давно не будет в живых, а то, что они воздвигли, будет стоять и радовать потомков своей красотой и великолепием. А чем руководствовались те, кто строил эту тюрьму? Неужели они не понимали, что люди, которым в будущем предстоит томиться в этих застенках, и без того будут страдать и мучиться от скуки и безысходности? Ан, нет! Нужно, помимо всего прочего, лишить их еще и единственно доступной для них в такой ситуации радости: радости общения, пусть и такого, до ужаса ограниченного, с внешним миром!  

Уткнувшись пустым, ничего не выражающим взором в царившую вокруг темень, Элизабет вновь и вновь вспоминала события последних дней, и снова и снова задавалась вопросом: как такое могло произойти?! Почему все навалилось на ней так сразу, внезапно, одно за другим? Зачем Джозеф послал ее сюда, и почему здесь не оказалось того, кто мог бы ей помочь? Почему так не вовремя у них украли кошелек и деньги, на которые они смогли бы спокойно вернуться назад в Англию? Почему эта глупышка Дорис решилась на такой вопиющий проступок, каким является воровство, именно сейчас, проступку, который раньше, вне всякого сомнения, никогда не совершала? А коль уж все и случилось так, то почему они с Дорис не растворились в толпе раньше, нежели их настигли преследователи? Ведь не кинься этот человек своевременно на поиски своей пропажи, все могло бы закончится совершенно иначе! На эти деньги они бы оплатили места на первом же, отправляющимся к берегам Англии, корабле, и в настоящее время Элизабет находилась бы не здесь, в этой ужасной тюрьме, а дома, рядом с Джейн, родными и близкими!  

Правда, Элизабет смущало, что все это произошло бы благодаря ворованным Дорис деньгам. Но честная женщина была уверена, что сразу же по прибытию домой она непременно отправила бы на Барбадос своего человека вместе с деньгами, которые обязательно нужно было бы вернуть пострадавшему.  

Но что уж теперь об этом размышлять? Случилось то, что случилось и рассуждать о том, что могло бы произойти в том или ином случае, значит понапрасну тратить время. Сумасбродная затея Дорис обошлась для Элизабет слишком дорого. Она понимала, что фактически пострадала из-за своей служанки и только из-за нее. Слишком уж винить тех, кто упрятал ее сюда, вряд ли стоит. Со стороны она действительно выглядела виноватой: держать в руках украденное – что может быть более красноречивым доказательством ее вины? Она вполне согласна с тем, что воровство должно быть наказуемо и что тюрьмы существуют для воров, но... Сколько страшных злодеяний и злодеев существует на свете! Ведь немало есть и жутких убийц, не раз запятнавших свои руки и совесть безвинной кровью. Сколько вокруг безжалостных воров, которые готовы не только отнять у несчастных не только последнюю краюху хлеба, но и саму жизнь. Они без малейшего угрызения совести пустят в ход смертоносные лезвия своих ножей, если жертва попытается или сопротивляться, или, уличив злодея на горячем, предпримет попытку поймать его с поличным и передать в руки властям. Разве к таким нарушителем можно отнести Дорис, не говоря уж о Элизабет?!  

Единственное, что неимоверно огорчало узницу, это то, что всегда верная ей Дорис на этот раз предала ее, бросила на произвол судьбы. И хотя Элизабет прекрасно понимала, что только Дорис в первую очередь является виновницей того, что ее хозяйка теперь томится в этих застенках, она не таила обиду на девушку, и уж тем более не сыпала проклятия в ее адрес. Элизабет прекрасно понимала, что не искушенная в подобных передрягах юная и ранимая душой девушка, просто растерялась. По большому счету струсила! И не придумала ничего лучшего, как броситься наутек! Возможно, все это она сделала помимо своей воли. Просто сработал инстинкт самосохранения. Элизабет нисколько не сомневалась в том, что сейчас девушка безмерно мучиться от всего того, что она натворила, корит себя, да что уж из этого проку?  

Элизабет тяжело вздохнула, снова взглянула под потолок, в надежде увидеть там мерцание далекой звезды, волей судьбы оказавшейся напротив окошечка ее темницы, что дало бы возможность страдалице полюбоваться созерцанием чего-нибудь, находящегося там, по ту сторону решетки, в свободном, бескрайнем и величественном мире. Увы, ответом для нее был лишь мрак.  

Узница вновь вспомнила о Дорис. Где она сейчас? Чем занимается? Где проводит ночи? На рынок она сейчас, понятное дело, и носа не кажет? За счет чего же она живет? Не пытается ли как-то помочь своей хозяйке? Было бы просто здорово, если бы она попыталась правдами-неправдами освободить Элизабет из тюрьмы. Да, возможностей у нее для этого, прямо скажем, маловато. Но ведь она находится на свободе! Это здесь, будучи ограничений в своих действиях, Элизабет не может ничего предпринять. Но ведь на свободе-то можно что-нибудь придумать! Узница тюрьмы прекрасно понимала, что робкая и нерешительная Дорис вряд ли сумеет что-нибудь придумать, чтобы вызволить ее из плена, но ей в таком незавидном положении так хотелось верить в то, что кто-то рано или поздно примчится ей на помощь, и вырвет из этого ужасного места. Мы уже упоминали о пресловутой соломинке, которая в глазах утопающего способна казаться огромным бревном, без труда удерживающего на себе вес человека. Нечто подобное можно было бы применить для сравнения и в данной ситуации.  

Поначалу Элизабет казалось, что возникшее недоразумение она решит сама. Она практически не сомневалась, что рано или поздно в ее камеру явиться важный господин, а то и не один, а вместе с другими представителями власти, которые постараются разобраться во всем происшедшем. Уж ему-то она непременно объяснит, как все произошло, и что ее вины во всем случившемся нет никакой! Пусть там, на рынке, в суете и спешке, никто ее и слушать не стал. Но здесь-то, в тишине и спокойствии, у нее будет прекрасный повод изложить все свои доводы, и убедить того, от кого зависит ее дальнейшая судьба, что нет никакого смысла держать ее более в этих стенах, поскольку она не представляет для окружающих никакой опасности. Она никогда, ни у кого, ничего не воровала и не собирается этого делать в дальнейшем!  

Даже если и этот человек окажется менее сговорчивым и черствым по своей натуре, у нее еще непременно будет шанс доказать свою правоту в суде. Ведь не станут же, в самом-то деле, ее долго держать в тюрьме без суда! Ну, несколько дней, пока идет разбирательство, но чтобы долго... Нет! Такого просто не может быть! Судья и суд просто обязаны выслушать ее, где она все им и объяснит. Ее неминуемо освободят сразу же, прямо в зале суда!  

Элизабет не сомневалась, что до суда дело не дойдет. Суд над ней?! Это просто абсурд! Все непременно проясниться в самые ближайшие дни!  

Но дни чередой сменяли друг дружку, одна неделя меняла вторую, а все оставалось, как и прежде. Никто к ней не приходил, никто не интересовался тем, что же произошло на рынке, никому не было никакого дела к ней самой и к ее дальнейшей судьбе. Единственной ниточкой, если такое определение здесь уместно, связующей ее с внешним миром, был сухой, болезненного вида старичок, который разносил по камерам пищу заключенным, в том числе и ей. Поначалу Элизабет не пыталась заводить с ним разговор, понимая, что этот невзрачный на вид старец, мало чем сможет ей помочь. Весь его вид говорил о том, что от него мало чего зависит в этой тюрьме. Роль просителя за кого-то явно была не для него. Будь он одним из охранников или надзирателей – это еще куда бы ни шло. Но у Элизабет сложилось такое впечатление, что это был один из заключенных, кому просто было доверено разносить пищу по камерам. Естественно, что миссис Каннингем никогда раньше не сталкивалась с правилами тюремной жизни и поэтому не могла знать, кто и за что там отвечает. Однако она догадывалась, что там все должны делать надзиратели. Но вид этого старичка сильно разнился с видом того крепкого здоровяка, со злобным лицом, которого она видела в тайной тюрьме, принадлежавшей ее мужу.  

Чем больше проходило времени, тем больше беспокоило Элизабет то обстоятельство, что к ней никто не является. С ужасом в душе она все чаще стала подумывать: а не случиться ли так, что она пробудет в этих застенках неоправданно много времени, а никто к ней так и не явится? Нет! От одной только мысли об этом, ей становилось не по себе. Ей вдруг вспомнились давнишние, услышанные когда-то от кого-то, захватывающие дух и леденящие душу истории о том, как неугодные сильным мира сего люди долгие года просиживали в застенках Тауэра или Бастилии, только лишь по той причине, что вольно или невольно встали на пути чьих-то интересов. Нередко бедолаги проводили в таких условиях всю жизнь, встречали в заточении старость, потом и смерть, так и не поняв в последний свой час, за какие же грехи постигла их столь незавидная участь. Помниться тогда Элизабет была искренне растрогана такими историями, и столь же искренне сочувствовала несчастным, коим судьба уготовила столь сомнительное удовольствие испить из такой горькой чаши.  

Теперь же, чем больше проходило времени с момента ее заточения, тем сильнее ею овладевали беспокойство и ужас: а не пополнит ли она собой число тех, о ком потомки будут рассказывать подобные истории? Не затянется ли ее пребывание здесь на года, а то и на... Нет-нет! Об этом она старалась не думать! Она усердно пыталась гнать прочь от себя подобные мысли, однако они, бестии, помимо ее воли, возвращались снова и причиняли ей все большую боль.  

Когда счет пошел уже не на дни и не на недели, а на месяцы, Элизабет с ужасом поняла, что не исключено, самое худшее развития событий. Кто теперь сможет дать ей гарантию, что весь этот кошмар не продолжиться на годы и десятилетия? В такой ситуации ожидать милости от кого-то извне было нереально. Необходимо было что-то предпринимать самой, и самой же как-то выпутываться из этой передряги.  

Вот здесь-то Элизабет и решила прибегнуть к помощи старичка, разносящего по камерам заключенных пищу. Какой бы он там ни был, но у него все же имеется возможность более или менее свободно передвигаться по территории тюрьмы, общаться с другими людьми. А что если он, выслушав ее, проникнется ее бедой, перескажет другим об услышанной несправедливости, а те сделают все, чтобы исправить досадное недоразумение и освободить безвинно томящуюся в застенках тюрьмы мученицу. Правда, чтобы кто-то проникся этой болью, старик должен был умело преподнести будущему слушателю ее историю. А как он преподнесет, если она ни разу не слышала от него ни единого слова! Даже тогда, когда она несколько раз пыталась завести с ним разговор, старик так ничего и не ответил. Всякое могло быть этому причиной: у него могло быть плохое настроение и он не желал ни с кем заводить разговоры, мог быть глуховатым от старости, поэтому и не услышать обращения к нему. А если и слышал, то руководствовался возможным запретом своего начальства, на какие бы то ни было разговоры с заключенными. Раньше Элизабет, не услышав ответ на свое обращение, реагировала на это мирно: не хочешь говорить – ну и не нужно! Но теперь-то она не упустит возможности побеседовать с этим человеком! Она не отстанет от него, буквально не отпустит его до тех пор, пока тот не выслушает ее!  

Стоит ли говорить, с каким нетерпением она ждала очередного прихода разносчика еды! Удивительнейшее дело: сколько раз он являлся к ней, это не являлось для нее событием. Теперь же все, в том числе и ее будущее, сводилось к одному лишь только этому визиту! Что значит настрой! Сильна все-таки в человеке сила внушения!  

Когда наконец-то послышались шаги, и скрипнуло окошечко в дверях, через которое обычно в камеру подавалась пища, Элизабет вскочила со своего места словно ужаленная, и бросилась к двери.  

– Мистер! Прошу вас! Выслушайте меня!  

В ответ на это старичок даже и головы не поднял, продолжая копаться в принесенных им мисках. Поставив одну из них на специально предусмотренную для такой цели небольшую полочку, прикрепленную к обращенной внутрь камеры стороны двери, он уже собрался закрыть окошечко и отбыть по привычке восвояси, как узница в последний момент изловчилась, ухватила его за руку и снова взмолилась:  

– Не уходите, ради Господа. Бога прошу вас! Помогите мне! Я непременно щедро отблагодарю вас, лишь только вырвусь из этих стен!  

Казалось, что целую вечность старик понимал сначала поникшую голову, а затем и глаза, пока наконец-то не взглянул на свою собеседницу. Один только взгляд его был таков, что в иной ситуации Элизабет, при такой кислой мине, означающей только одно: «Ну, чего ты ко мне пристала? », осеклась бы на полуслове, и прекратила дальнейшие попытки разжалобить этого человека, поскольку такое было совершенно невозможно. Но мы уже неоднократно упоминали о словосочетании «утопающий-соломинка», поэтому не будем злоупотреблять этим словесным оборотом в очередной раз. Лишенная права выбора узница пыталась использовать любую, даже самую невероятную возможность, лишь бы только облегчить свою участь.  

– Выслушайте меня! Если вы передадите тюремному начальству мою просьбу, чтобы они явились ко мне в камеру и вняли моим доводам, что я нахожусь здесь абсолютно беспричинно, поскольку не совершала той кражи, в которой меня подозревают, то я, получив свободу, заплачу вам любую сумму, какую вы укажите! Мой муж очень состоятельный человек и он не поскупиться на то, чтобы щедро отблагодарить вас!  

Сказано все это было буквально на одном дыхании, и Элизабет уже набрала полную грудь воздуха, чтобы продолжить свою тираду, но жест старика на этот раз все же заставил ее смутиться. Он лишь сокрушительно покачал головой, мол, извиняй, голуба, ничем помочь не могу, и указал пальцем свободной руки себе на ухо, мол, я глух, ничего не слышу. Затем медленно освободил вторую руку, которую удерживала узница, но после увиденного хватка ее вмиг ослабла, закрыл окошечко, взял свои миски, об этом красноречиво свидетельствовал донесшийся из-за двери легкий перезвон, и оставил для Элизабет лишь сомнительнее удовольствие наслаждаться шорохом его удаляющихся шагов. Впрочем, это и шагами-то назвать нельзя. Так, старческое раздражающее многих, шарканье подошвами по полу, не понимая, грубо говоря, при ходьбе ног. Удрученная происшедшим узница тупо уставилась на миску, наполненную жуткой на вкус жидкостью, которую даже похлебкой, по ее разумению, невозможно окрестить при всем ее огромном желании. Раньше она бы это дикое варево не то, что сама не стала бы есть, даже животных приказала бы не вскармливать им, чтобы не издеваться над бедной животиной. А теперь...  

Элизабет закрыла от безысходности глаза, уткнулась лицом в раскрытые ладошки, и горько заплакала…  

7.  

Кромвель болезненно переживал результаты первого сражения в начавшейся войне. Его удручало даже не столько то, что уже произошло, сколько то, что может произойти в дальнейшем. Ведь с такой армией, что находилась сейчас у парламента, ожидать выдающихся побед мог только глупец. Это не воины, а сброд пьяниц и старых, опустившихся военных служак. Что могут они противопоставить джентльменам, которые сражаются на стороне короля? Те обладают твердостью и храбростью, их вдохновляет честь! Нет! Нужно создавать новую парламентскую армию!  

И неутомимый оптимист рьяно берется за дело! Свой небольшой кавалерийский отряд Кромвель берет за основу будущей армии, объединившуюся теперь в Ассоциацию по борьбе с королем. Что и говорить: он ловко использовал революционный настрой масс. Под знамена борцов за идеи парламента он призвал солдатами людей из народа – йоменов, прежде всего, а так же фригольдеров и ремесленников, способных экипировать, себя в качестве кавалеристов. Кромвель предпочитал, как он говорил, «человека в грубошерстном кафтане, который знает, за что он сражается». В его понятии это были люди духа, полные религиозного энтузиазма. Относительно религиозного энтузиазма – это, наверное, верно было подмечено Кромвелем. Иначе чем, кроме этого энтузиазма, руководствовались эти люди, среди которых были не только умеренные пуритане, но и крайние сектанты, когда громили соборы, разбивали цветные стекла витражей, жгли иконы и священные книги? Такое действительно, могли сделать только «праведники» и «святые», как называл их Кромвель. Только «пламенная вера, горячая, идущая от сердца», могла заставить этих людей взять в руки топор и громить соборы и иконы. Многих из этих людей Кромвель знал давно. Именно их «суровые, правдой дышащие лица» – так писал историк– «Кромвель видел в церквях Хантингдона и Или, где читали по воскресеньям Писание, на базарных площадях, где они с вниманием слушали пуританского проповедника». Нам с вами остаеться задастся вопросом: не этот ли проповедник призывал их громить церкви и сжигать иконы и священные книги? А, может быть, к этому призывало их упомянутое выше Писание?  

Обладая отменным даром красноречия, Кромвель в дальнейшем сам стал, образно говоря, проповедником для своих солдат. Не смеем сомневаться, что из его уст звучало много пламенных и искренних речей, однако не будем забывать, что мы имеем дело с армией, поэтому и не станем все уж так идеализировать. Как и любое государство – это аппарат угнетения, (придумано не мной! ), так и любая армия – это те, кто отдает, как правило, глупые и бездарные приказы, и со стороны, находясь в безопасности, наблюдает за боем, и те, кто внимает этим приказам и под крики, типа: «3а привилегии парламента! » идет в бой. Точнее говоря на смерть. Кромвель был, конечно же, человеком не глупым, поэтому прекрасно понимал: для того, чтобы «пушечное мясо» стало таковым, нужно довести его до нужной кондиции. Поэтому и бесконечно повторял солдатам, что «они должны подчиняться начальникам и командирам своим, как подчиняются законам евангельским». Наиболее часто цитировал он в это время известный постулат: «Будьте покорны всякому человеческому начальству для Господа... » Довольно емкий, по своему смысловому содержанию, афоризм, и так к месту упомянут Кромвелем, не правда ли?!  

Возможно, ирония автора в таком серьезном вопросе неуместна, однако, останусь при своем мнении: в гражданской войне нет, и не может быть правых и тех, кто не прав! Священна только та война, когда нация отражает нападение чужестранцев-поработителей! Когда свои дерутся между собой, никакие высокие материи здесь не в состоянии прикрыть истинной сути происходящего! В таких случаях воюют не за что-то святое или возвышенное... Впрочем, я не прав! Понятие «возвышенность» здесь присутствует. Речь идет о более возвышенном месте, на котором будет покоиться зад того, ради которого тысячи «покорных всякому человеческому начальству» идут на смерть. В войнах «между собой» «пушечное мясо» умирает только за чей-то, как правило, увесистый зад, (о чем мы с вами уже говорили), и не более того! Это не оспариваемая истина! Так было, есть и будет всегда! И это не только мнение вашего покорного слуги. Вы только вдумайтесь в смысл слов, взятых из письма самого Кромвеля в комитеты графств, где он просит, чтобы те ссудили деньгами вновь создаваемую армию: «... Джентльмены! Дайте возможность жить и содержать себя тем, кто желает пролить кровь свою ради вас! » Заметьте: не ради Отечества и не ради свободы и лучшей жизни всего народа, а конкретно ради вас!  

Впрочем, не будем смотреть на все только со своей колокольни. Ведь среди нас немало и таких, кто в любую минуту готов умереть за какую бы то ни было, пусть даже самую идиотскую, идею. Каждому свое. И каждый считает, что он прав. Отдадим должное и Кромвелю: он был не только слепо уверен в том, что творит правое дело, но и отдавал этому делу всю душу. Он с утра до вечера, не жалея себя, занимается с полком. Он сам учит новобранцев быстро заряжать мушкет, правильно держать пику, перестраивать ряды, слушаться команды. Вчерашних крестьян и их неповоротливых коней, до этого времени привыкших только к плугу, он обучает равнению, поворотам, различным аллюрам. Где окриком, где соленой шуткой, над которой громко смеется вместе со своими подчиненными, он добивается послушания, стройности, единства действий. Стоит ли удивляться тому, что солдаты души не чаяли в своем командире. Все знали, что Кромвель даже своих личных денег для этого дела не пожалел: уже больше тысячи фунтов вложил он в полк!  

«Человеческие начальники» более высокого ранга, чем Кромвель, по достоинству оценили рвение вчерашнего провинциала и пожаловали ему чин полковника. Новоиспеченный полковник с еще большим усердием продолжил начатое дело. Однако вскоре Кромвель столкнулся с неожиданной проблемой: полк нужно было розбить на отряды, а во главе каждого поставить способного и надежного командира. Казалось бы: ничего такого уж невыполнимого в этом нет. Однако веками сложившиеся к тому времени правила говорили о том, что любым командиром или начальником в армии непременно должен быть человек знатный, благородного происхождения и образованный. Надеюсь вам, уважаемые читатели, не нужно объяснять то, что образованный и благородный человек никогда не опуститься до того уровня, чтобы бить цветные стекла церквей и соборов, да жечь иконы и книги. Одним словом, таких людей в войске Кромвеля и близко не было! Как же в таком случае поступить?!  

Нужно отдать должное смекалке и даже смелости Кромвеля: не каждый бы в те времена осмелился сделать то, что сделал он. Поправ все вековые устои и догмы, он назначает командирами простых мужиков, никогда не бывших рыцарями! Вокруг все давятся от смеха: «Неслыханное дело! В командирах у Кромвеля ходят извозчики, сапожники да котельщики! Вот смехота! » Вот здесь я искренне склоняю голову перед талантом Кромвеля: никакие укоры не смогли поколебать его убежденности! «Я предпочитаю простоватого капитана в грубошерстном кафтане, – пишет он, – тому, кого вы называете джентльменам, и который больше ничего из себя не представляет». Вот это верно! Сколько раз история преподносила нам примеры: чем больше гонора, надменности и самодовольства у человека, тем меньше в нем ума, знаний и работоспособности.  

Впрочем, не только Кромвелю хотелось проявить себя в столь бурное и знаменательное время, способное в одночасье кого-то спустить с небес на землю, а кого-то, наоборот, сделать вмиг знаменитым. Кем-то двигали амбиции, кого-то толкала на какие-то поступки рабская покорность, кто-то окунался в водоворот событий «по велению совести». Причем, делая как бы общее дело, каждый находил упоение в чем-то конкретно своем. Одни обучались у Кромвеля военной грамоте, вторые громили соборы, третьи день и ночь таскали землю! Да, были и такие! Почти два года около двадцати тысяч добровольцев, жителей Лондона, мужчины, женщины и дети, возводили вокруг столицы укрепленную полосу девять футов в ширину, восемнадцать футов в высоту и восемнадцать миль в длину! Идея древних строителей Великой китайской стены оказалась заразительной. Впрочем, ирония здесь не уместна. Это читатель, с высоты эпохи, в которой он живет, может снисходительно улыбнуться, потешаясь над недальновидностью лондонцев той поры. Но они-то, углубляя рвы, и возводя оборонительное кольцо за городской стеной, были уверены, что пот их, и труд их не напрасен! Что они совершают настолько благое дело, что потомки если и не причислят их к лику святых, то уж будут благодарны им за это, это точно!  

Нельзя сказать, что в Англии тогда только тем и занимались, что готовились к войне. Было множество попыток, как пуритан, так и роялистов, убедить короля в возможности разумного компромисса и мирного решения конфликта. Увы, но все они оказались бесплодными. Карл был непреклонен. Даже на предложение придворной знати, хотя бы временно, так сказать, для отвода глаз, признать Билль о милиции, он категорически ответил: «Нет! Ни на один час! » Столь же непримиримой была его позиция и по другим вопросам. Уж больно огромным был его гнев по отношению к парламенту, который не только отнял у него массу прав и привилегий, но и сделал посмешищем всей Европы, объявив, что берется даже за воспитание королевских детей! Впрочем, парламентарии в свою очередь также не забывали о том, что в свое время натворили ставленники короля Страффорд и Лод. Ничего нового здесь нет: каждый помнит свою обиду, каждому больнее своя боль. Каждый гнул свою линию, каждый переманивал единомышленников и сторонников на свою сторону. В резиденцию к королю в Оксфорд перебрались 175 членов палаты общин, (то есть более 1/3 ее состава), и более 80 пэров (4/5 ее состава). С парламентом остались только 30 пэров. Именно так завершилось политическое размежевание в Долгом парламенте между, так называемыми конституционными роялистами, (Гайд, Фолкленд, Колпеппер и другими) и более радикально настроенными ее членами (Пим, Гемпден, Кромвель и т. д. )  

Как видите, политические и прочие страсти бушевали в описываемое нами время не на шутку. Каждый проявлял себя в такую ответственную, по его мнению, минуту, как мог. И уж если многие простолюдине не сидели сложа руки, то что уж говорить о переполняемой кипучей энергией леди Кэлвертон? Разумеется, что нам не следует искать ее в числе тех, кто таскал землю, сооружая вокруг Лондона укрепленную полосу. Она не при каких обстоятельствах не стала бы этим заниматься, точно так же, как и Каннингем никогда бы не взял бы в руки оружие и не бросился бы навстречу смерти с криком: «Привилегии парламенту! » Человечество строго разделено на тех, кто повелевает толпой, и кто эту толпу, собственно говоря, и формирует. Тех, сгорает от нетерпения быстрее ублажить волю «человеческих начальников» любых рангов. Смена мест здесь не только крайне затруднительна, но и, наверное, вообще вряд ли возможна. Все усилия, предпринимаемые в это время леди Кэлвертон, были сосредоточены в трех направлениях. Первое – это, если хотите, денежный вопрос. Уж больно много было потеряно этой дамой за то время, пока она томилась в застенках Тауэра. Оборвались и утерялись многие связи, приостановились многие ее дела и начинания. Чего уж здесь удивляться: всякое дело процветает только лишь тогда, когда ему отдает свое сердце и душу его идейный вдохновитель и начинатель. Леди Кэлвертон, разумеется, не умирала от голода, но ей так хотелось жить с тем же размахом, что и тогда, в той прежней ее жизни, которая предшествовала страшному кошмару Тауэра.  

Второе – это попытки все больше и больше приблизить к себе Каннингема. Впрочем, это второе очень тесно связанно и с первым. Леди Кэлвертон прекрасно понимала, что стоит ей полностью овладеть сердцем, душой, телом, а, главное, кошельком Каннингема, и тогда не нужно будет ломать голову над тем, где же изыскать дополнительные средства для более светского образа жизни и для потакания все более возрастающих личных прихотей. Пока что все в этом плане складывалось удачно, поэтому умелая интриганка была полностью удовлетворена тем, что происходит.  

А вот в третьем вопросе пока что все складывалось не столь удачно, как того хотелось жестокой мстительнице. Желание поквитаться со своими обидчиками, по прошествии времени вовсе не угасало, как того, казалось, следовало бы ожидать, а возрастало с огромной силой. Правда, относительно Сунтона и Бакстера она немного успокоилась: их совершенно точно не было не только в Лондоне, но, скорее всего, и в самой Англии, поэтому тратить силы и энергию на их поиски она не стала. По ее глубокому убеждению они все равно рано или поздно должны были вернуться в родные места. Вот тогда-то она с ними и разберется! А вот главный виновник всех ее бед, по прямому приказу которого ее и упрятали в Тауэр, был здесь, совсем рядом! Нужно только было дотянуться до его мерзкого горла, однако события последнего времени показали, что ее справедливое возмездие может обрушиться на голову короля очень даже не скоро. Начавшаяся война, которая может продлиться не один год, первая относительная победа королевских войск в первом же сражении, и сомнения в том, что парламент может оказаться далеко не победителем в этом грандиозном противостоянии, навевали леди Кэлвертон на грустные мысли. Как она радовалась, наблюдая за казнью Страффорда! Какай сладкой музыкой звучали в ее ушах крики толпы, беснующихся под окнами королевских покоев! Ей казалось, что пройдет еще немного времени, самая малость, и то, что она задумала, свершиться и с королем. Увы, но ход истории повернул в совершенно иное, не самое лучшее, по мнению интриганки, русло.  

Однако окончательно расстраиваться было, конечно же, рано. Леди Кэлвертон прекрасно понимала, что все еще далеко не потеряно. Скорее даже наоборот: все будет непременно именно так, как она предполагала в самом начале. Единственное, на что она не знала твердый ответ: как на долго все это затянется? Как скоро завершиться война, и чьей победой. Как отнесутся к ее предложению люди, от которых будет зависеть: реализуется ли безумный план леди Кэлвертон, относительно короля, или нет? Впрочем, при любом раскладе событий, думалось мстительнице, негодяй Карл все равно будет наказан! Даже если он выйдет победителем из этой войны и вновь сосредоточит в своих руках реальную власть в стране, все равно он не жилец на этом свете! У леди Кэлвертон достаточно верных людей, способных по ее приказу добраться до короля и вонзить кинжал в его грудь. Но это будет отнюдь не та месть, на которую рассчитывала героиня нашего повествования. Она вспоминала огромную толпу, собравшуюся на площади перед Тауэром, и удрученный вид Страффорда, голова которого вскоре скатилась вниз, после ловкого удара палача. Вот примерно то же самое должно случиться и с королем. Он не должен умереть мгновенно и в тиши спален или подвалов, вдали от посторонних глаз! Нет! Его смерть должна происходить на глазах многих! Он должен мучиться перед смертью, и сгорать от стыда и унижения! Он должен сходить с ума от страха, и от сознания, что самое для него ужасное неминуемо вскоре произойдет! И самое главное: перед смертью он должен видеть улыбающееся лицо той, которую он в свое время обидел. Он непременно должен видеть ее, леди Кэлвертон, уничижающую ухмылку, и мучения его при этом, должны стать еще более нетерпимыми. Все должно быть именно так, а не иначе!  

Совершенно понятно, что самой реализовать свои дерзкие и грандиозные планы, ей не под силу. У кого она в таком случае должна искать поддержку? Естественно, у того, кто ненавидит короля столь же люто, как и она сама. А кто сейчас наиболее рьяно выступает против короля? Конечно же, оппозиция! Те, кто от слов перешел к делу. Воевать против короля – это не шутка. Это о чем-то да говорит! Среди таких людей она найдет взаимопонимание. В сердцах таких людей ее слова найдут отклик.  

Именно для того, чтобы еще более сблизиться с лидерами оппозиции и еще сильнее подчинить их своему влиянию, леди Кэлвертон стала все чаще наведываться не только в парламентские кулуары, но и непосредственно домой к самым «нужным» людям, к тем, кто потом может посодействовать неутомимой мстительнице в реализации ее планов. Вот и теперь: повод, приведший ее в дом Джона Пима, был, по большому счету, пустяшный. Однако он, тем не менее, давал леди Кэлвертон повод лишний раз побеседовать с влиятельным в парламенте господином, тем более в домашней обстановке! Это ведь так сближает людей!  

Правда, хозяин дома, к большому ее сожалению, оказался в настоящий момент слишком занят. Видимо от внимания дворецкого не ускользнула кислая мина, которую расстроенная гостья напустила на лицо, услышав эту весть, поэтому он поспешил успокоить даму:  

– Прошу не огорчаться, госпожа! Насколько мне известно, мой хозяин в самое ближайшее время освободиться. Вы можете подождать пока в комнате для гостей. Как только он освободиться я немедля доложу хозяину о вас!  

– Благодарю вас, любезнейший! – Подобрела после этих слов гостя. Она уже настроилась на встречу, поэтому ей очень не хотелось менять на сегодня свои планы. Оговорка дворецкого позволила надеяться, что запланированная встреча вскоре все же состоится. – Я пока осмотрю картины и статуи, а вы немедля сообщите мне, когда господин Пим освободится.  

– Слушаюсь, госпожа! – Дворецкий учтиво поклонился, и в тот же час удалился.  

Чтобы как-то скрасить время, гостья принялась рассматривать картины, любоваться статуями, которые возвышались на небольших постаментах то тут, то там. После того, как Каннингем отправил свою жену «на лечение» на Барбадос, леди Кэлвертон довелось пару раз побывать в доме этого человека под безобидным, разумеется, предлогом. Чтобы не вызывать излишние кривотолки и не дать повода для Джейн заподозрить что-то неладное в отношениях ее отца и незнакомой для нее дамы. Увидев картины и статуи в доме Каннингема, леди Кэлвертон была просто потрясена их великолепием. То, что она видела сейчас, явно уступало увиденному в доме своего фаворита. Нет, эти картины и статуи говорили о том, что их обладатель не лишен вкуса, однако, они небыли столь дорогими и потрясающими, как те, что она видела в доме Каннингема.  

Мельком вспомнив о жене Каннингема, леди Кэлвертон тут же вспомнила и о Драббере. Что же с ними произошло? Впрочем, что тут гадать: понятно, что именно должно было произойти! Генри Рэгель получил от нее вполне конкретный приказ: отправить их всех на корм рыбам где-то по пути к Барбадосу! Так, скорее всего, все и произошло. Генри не из тех, кто не выполняет приказы своей госпожи. Относительно его надежности и исполнительности она была спокойна. Ее волновало другое: почему до сих пор нет не только никаких вестей от Рэгеля, но и его самого?! Ведь согласно ее плану Генри должен был по прибытии на Барбадос, отправиться назад первым же отплывающим в Англию судном. Но прошло уже так много времени, а он до сих пор не вернулся! 3десь было явно что-то не так! Ни о каких случайных задержках здесь говорить невозможно! За это время можно было не только не спеша вернуться назад, а и еще несколько раз отправиться на Барбадос, и снова преспокойно вернуться назад! Скорее всего, с Генри что-то произошло. Но что?  

Леди Кэлвертон уже не раз в последнее время думала об этом, однако никаких более или менее логических объяснений исчезновению своего слуги, она дать не могла. Генри принадлежал к тем отчаянным головорезам, кто прекрасно умеет за себя постоять, поэтому предполагать, что он не сумел справиться с безвольным Драббером или миссис Каннингем, а также ее горничной, было просто смешно. Правда, приставленный Каннингемом к своей жене слуга, был явно крепким орешком, и тоже, судя по внешнему виду, мог дать сдачи любому, однако внезапность нападения была на стороне Рэгеля, поэтому он непременно должен был отправить человека Каннингема за борт! К тому же, если еще Генри предварительно перед этим его напоил... Именно это советовала сделать леди Кэлвертон своему слуге, объясняя ему, как лучше всего ему поступить в этом плавании.  

Все это трижды верно, но если все это действительно так, то почему Рэгель до сих пор не возвратился?! Нет! Что-то здесь не так! Возможно, слуга Каннингема оказался, еще более проворным малым, нежели ее Генри, раскусил его задумку и отправил того на дно Атлантики вместо себя? В принципе, такое возможно. Но почему тогда нет никаких вестей ни от миссис Каннингем, ни от ее слуги? Ведь Джозеф уже как-то заводил разговор с ней о том, что с Барбадоса до сих пор нет пока что никаких вестей. Не могло же так случиться, чтобы все одновременно канули в воду! Хотя именно этого сейчас леди Кэлвертон больше всего хотелось бы. Так было бы лучше всего: все концы в воду и никаких доказательств! Никто не смог бы потом шантажировать ее за то, что она задумала столь гнусное преступление с таким количеством жертв! Все улики мирно бы почили на морском дне!  

Леди Кэлвертон невольно представила, как на дне Атлантики, на огромнейшей глубине, лежат тела Драббера, миссис Каннингем и других, и рыбы беспощадно поедают их глаза, разрывают мертвую плоть. Привыкшая к любым жестокостям интриганка, к удивлению своему почувствовала, что от этих мыслей ей стало немножко не по себе. Нет, она не жалела миссис Каннингем! Она желала смерти своей сопернице! А вот представить мертвым Драббера, с которым провела когда-то столько сладострастных ночей, было выше ее понимания. Она прекрасно помнила его крепкие, везде проникающие руки, его упругое тело, которое входило в нее и дарило ей массу чувственных наслаждений! И вот теперь это тело ни что иное, как мертвая плоть, которую истязают рыбы! Это просто ужасно!  

– Да говорю же вам, господин, он занят и не сможет вас принять!  

Шум возле парадного входа заставил леди Кэлвертон очнуться от своих мыслей: что же там происходит?  

– Да что же вы не слушаете меня?! – Голос дворецкого срывался от возмущения. – Говорю вам: он занят! Да остановитесь же вы, наконец!  

Леди Кэлвертон все еще находилась спиной к двери и уже собиралась повернуться, чтобы воочию посмотреть на сверх нетерпеливого гостя этого дома, как вдруг услышала его голос:  

– Молчать! Для такого человека как я, во всех и всегда должно быть свободное время, чтобы принять меня!  

Если бы сейчас наша героиня услышала бы голос короля: «Я пришел сюда, чтобы отдать себя в руки леди Кэлвертон, с которой в свое время поступил очень несправедливо. Готов понести заслуженное наказание! », она бы, наверное, так не удивилась, как теперь, услышав этот до боли знакомый голос! Она буквально вся оцепенела от неожиданности, не имея возможности повернуться к двери! Этот голос она бы узнала среди множества других, как и человека, которому он принадлежал! Это был голос Драббера!!!  

Первой реакцией ее было: нет! Это мне все показалось! Такого просто не может быть, потому, что просто не может быть никогда! Бездыханное тело Драббера в данную минуту лежит на дне Атлантики, поэтому...  

– Да что ты, облезлая курица, меня за рукав хватаешь?! Знаешь ли ты, червяк, с кем имеешь дело, и что я из тебя сделаю?!  

Леди Кэлвертон похолодела: это был Драббер! Теперь в этом не было никакого сомнения! Она вновь услышала его голос, который мог принадлежать только ему! Он вновь продемонстрировал, как когда-то, свою бесшабашную твердость, не терпя при этом никаких возражений. И это любимое его выражение «облезлая курица»... Правда, тогда он применял его исключительно по отношению к своей жене, но все равно... Теперь для леди Кэлвертон не было уже никакого сомнения в том, что человек, находящийся там, за ее спиной, у парадной двери, никто иной, как Драббер!  

Возможно, в иной ситуации наша дама пришла бы в себя гораздо раньше и с радостным криком: «Деффри! » бросилась бы обнимать его. Но весь драматизм ситуации состоял в том, что буквально мгновенье назад она думала не о ком-нибудь, а именно о нем, но мертвом! Благодаря своему хорошо развитому воображению, она отчетливо видела перед собой его полуразложившуюся в активной морской среде неживую плоть, которую терзают рыбы, и вдруг в эту же минуту слышит голос именно этого человека! Это было просто невероятно! Это было нечто гораздо большее, чем простое совпадение. Если это и можно назвать совпадением, то каким-то особым, диким, из привычных рамок вон выходящим!  

– Да знаю я, господин, с кем имею дело! Знаю! Не зря о вас говорили, что вы после Тауэра подвинулись рассудком! Оно и заметно! Да остановитесь же вы! Кому велено?!  

– Что-о-о?! Ты, червяк, собираешься мной повелевать?!  

От той интонации, при помощи которой были произнесены эти слова, у леди Кэлвертон от страха пробежал по спине холодок. Она прекрасно помнила, в каких случаях Джеффри так говорил. Именно так, растягивая слова, словно находясь в полусонном состоянии, он говорил тогда, когда начинал кого-то гипнотизировать. Обычно это заканчивалось очень и очень печально для того, на ком Драббер собирался применить свои способности, поэтому теперь его бывшая фаворитка и оцепенела в ожидании, что сейчас произойдет что-то страшное.  

Прошло уже немало времени после того, как она впервые услышала голос вернувшегося из того света мертвеца, и за этот период она многократно могла повернуться взглянуть на него. Но ей казалось, что стоит ей повернуться, их взгляды непременно встретиться, и этим она как бы выдаст свое присутствие. Она еще не знала почему, но подсознательно понимала, что ей сейчас до поры до времени лучше всего находиться, так сказать, в тени, оставаться пока что незамеченной этим рассерженным и страшным в данную минуту человеком. Стараясь делать это как можно тише, она медленно-медленно, едва перебирая ногами, направилась к ближайшей скульптуре, чтобы спрятаться за ней.  

– Подвинулся, говоришь, рассудком? – Драббер не говорил, а шипел, словно ядовитая змея, перед тем, как нанести смертельный укус. – Да, происшедшее надломило меня, и внешне я оставался безучастным ко всему, происходящему вокруг меня. Но внутренне я все понимал! Я как бы со стороны наблюдал за всем, что твориться со мной. Теперь, как видишь, у меня есть возможность постоять за себя! Теперь я могу поквитаться не только со старыми обидчиками, но и с новыми! И с тобой в том числе! Держи!  

Чувствуя, как сердце все сильнее колотиться у нее в груди, леди Кэлвертон наконец-то дошла до спасительной для нее статуи, спряталась за нее, и крайне осторожно стала подсматривать за тем, что происходит возле входной двери. Увидев, что Драббер протягивает дворецкому кинжал, она разволновалась еще сильнее, догадываясь, что сейчас произойдет.  

– Ты обязан сделать это! – Голос Джеффри звучал, словно из преисподней. – Ты непременно сделаешь это! Иначе и быть не может! Ведь так?!  

– Да...  

– Да не здесь, тупица! Не здесь! Ступай в сад! Кому велено?! Кажется, ты так говорил, смертник.  

Зажав в руке нож, который с этой минуты был для несчастного самым дорогим на свете предметом, который он не обменял бы на целые горы золота, дворецкий, понурив голову, медленно побрел к саду, а не званный гость уверенной походкой направился внутрь дома.  

Леди Кэлвертон все еще продолжала стоять на своем месте, словно пораженная громом. Еще бы! Такая поразительная для нее новость! Драббер не только воскрес из мертвых, но к нему, оказывается, вернулся и рассудок! Но и это не главное! Он вновь обладает своим потрясающим гипнотическим даром! Это было просто невероятно! Как раньше она благодарила судьбу, что та послала ей в друзья человека с таким редкими способностями. Столько удачных для себя дел они сотворили вместе в Джеффри, благодаря именно его гипнозу! Теперь же, этот дар ее бывшего друга, несказанно испугал леди Кэлвертон. Ее потрясло невольное признание Драббера дворецкому, относительно того, что он и раньше понимал все, что с ним происходило, но внешне оставался безучастным ко всему. А если все это было именно так, то он должен помнить все, что она говорила ему после Тауэра, как поступала с ним. Сейчас она уже точно не помнила, что именно срывалось с ее уст, когда она посещала его спальню, но наверняка знала, что обращалась она к нему, как к больному, ничего не соображающему человеку. Словно рядом был не человек, а животное. А ведь известно, как может себя вести человек в присутствии, например, домашних животных: раздеться донага, отправлять естественные надобности, совершить какие-либо другие поступки, невзирая на устремленный на него пытливый взор безмолвной твари, и чего никогда бы не сделал, если бы в комнате присутствовал другой человек. А вдруг в минуты таких бесед-монологов, ведь говорила только она, Джеффри лишь безучастно покачивался, уставившись в одну точку, леди Кэлвертон сболтнула что-то такое, за что он теперь сможет ей мстить?!  

И тут она вспомнила о яде! Да! Она ведь уже заходила к нему с этой целью! Правда, рокового отравления так и не произошло, но ведь это не говорит о том, что Драббер не понял, что она надумала. Леди Кэлвертон похолодела. Тот, кто когда-то был ее ближайшим соратником, сейчас мог стать ее самым страшным врагом. Неимоверно страшным и опасным! Ведь она, при всех ее способностях, вряд ли что сможет противопоставить его гипнозу. Ведь под воздействием его страшного оружия, она будет лишена возможности сопротивляться! Она ведь прекрасно понимала, что все жертвы Драббера, в том числе и этот несчастный дворецкий, шли на смерть и убивали себя, возможно, зная, что с ними происходит. Внутренне они, скорее всего, кричали: «Нет! », но мысленный приказ гипнотизера затуманивал их разум и твердил: «Да! » Где гарантия того, что Драббер не поступит так и с ней тоже? И как бы она внутренне не сопротивлялась такому необычному насилию, все равно, примет с рук бывшего любовника, кинжал и лично вонзит его себе в грудь!!!  

От одной только этой мысли интриганке, до этого практически никогда не знавшей чувства робости и страха, сейчас стало не по себе. Нет! Этого не может быть! Это она все придумала! Зачем, видеть в старом друге врага, если он, возможно, и в будущем оставаться для нее все таким же верным и незаменимым другом? А с его гипнотическими способностями они смогут горы перевернуть! Правда, бывшее место Драббера в ее ложе сейчас занимает Каннингем, но это не проблема! Со временем она разберется, как ей поступить, а сейчас нужно переговорить с Джеффри, поздравить его с выздоровлением и с прибытием, посмотреть, как он на все это отреагирует. Если будет приветлив с ней, то можно вновь посвящать его в ее планы, звать его к себе в помощники и единомышленники!  

Поправив ловким движением рук локоны на своей великолепной прическе, леди Кэлвертон уверенным шагом направилась к двери, за которой минуту назад скрылся Драббер и уже взялась было за ее массивную ручку, как новая догадка потрясла ее и заставила застыть на месте. Рэгель! Генри Рэгель! Ее слуга, который должен был отправить за борт Драббера вместе с остальными, так и не вернулся до сих пор, хотя миновали все мыслимые и немыслимые сроки! С ним определенно что-то случилось! Что именно?! Совсем недавно она ломала над этим голову и не находила ответ, а теперь вдруг ей все стало ясно! По всей видимости, разум к Джеффри вернулся раньше, нежели наступило то время, когда Генри, собрался выполнять приказ своей хозяйки. Вполне возможно, вернее, скорее всего, что так оно и было, что эти двое поменялись местами: не Рэгель отправил Драббера на дно Атлантики кормить рыб, а тот его! Не Генри вернулся затем назад в Лондон, а Джеффри! Да! Да! Теперь леди Кэлвертон не сомневалась в том, что именно так все и произошло! Это объясняло и отсутствие Генри и...  

Бесстрашная когда-то интриганка вновь, который уже раз за последнее время, вздрогнула от страшной догадки. А что, если Рэгель перед смертью, рассказал Драбберу все о своем задании. О том, что он, по приказу своей хозяйки, леди Кэлвертон, должен был отправить его, Драббера, за борт! Фактически речь идет о прямом убийстве! А что это значило для Драббера, она прекрасно знала! Тот всегда жесточайше уничтожал даже тех, кто просто мешал ему, стоял на его пути. Если же кто-то пытался не только угрожать Драбберу, но даже легко возражать, того в будущем опрометчивого глупца ждала еще более страшная участь. Теперь же леди Кжлвертон с ужасом представила, что он может сделать с тем, кто осмелился на неслыханное: убить его! Уж кому-кому, а ей прекрасно было известно: ни на какое снисхождение, не говоря уж о прощении, со стороны Драббера в таком вопросе рассчитывать было сверх глупо! Таких понятий для этого человека просто не существовало в природе!  

Вмиг поняв, что из этого дома поскорее нужно убираться, и, чем скорее, тем лучше, пока она не попалась на глаза Драбберу, незадачливая гостя, бесшумно повернувшись, быстро направилась к парадной двери. Она еще не знала, как поступит в дальнейшем, однако уже сейчас понимала одно: у нее появился новый, и самый опасный из всех существующих, враг. Как все-таки благоразумно поступила она, не войдя в дверь, и не встретившись с Драббером! Последствия этого поступка могли бы оказаться непредсказуемыми!  

Выйдя из дома и вдохнув свежего воздуха, она немного пришла в себя. Другая на ее месте бросилась бы, что называется, наутек, не думая ни о чем другом, кроме того, как побыстрее спастись. Но леди Кэлвертон не была бы сама собой, если бы в любой ситуации не просчитывала свои поступки и действия намного шагов наперед. Вот и сейчас, заметив спину все более углубляющегося внутрь сада дворецкого, она бросилась вслед за ним. Нет! Она меньше всего думала о милосердии к этому человеку, и ей меньше всего двигало стремлении спасти ему жизнь. Она еще не знала, как поступит в дальнейшем, но в эту минуту ей показалось, что она сможет как-то использовать и этого дворецкого, и этот примечательный нож в своей будущей игре-противостоянии с Драббером. Как искушенная интриганка она любила эффектные ходы и даже сейчас, в такую, возможно, не простую для себя минуту, она думала не столько о себе и своей безопасности, сколько о будущей интриге в игре с Джеффри.  

Дворецкий тем временем остановился и приставил острие кинжала к груди. Еще немного и произойдет непоправимое! Нужно было действовать, не просто расторопно, а молниеносно! Уж что-что, а принимать молниеносные решения, и действовать точно так же, леди Кэлвертон умела! Схватив удачно подвернувшийся на ее пути камень, она подбежала к дворецкому, и что есть силы грохнула этим камнем его по голове! Тот, словно свежескошенный стебель, рухнул на землю. Но прежде чем это произошло, расторопная дама умелым движением выхватила из его ослабшей руки кинжал, спрятала его у себя под мышкой, и преспокойным шагом удалилась прочь. Оглушенный дворецкий продолжал лежать в саду, ветви деревьев безучастно, невзирая на все происшедшее, продолжали слегка покачиваться на ветру и шуметь листьями. Так, как они это делают всегда. Невзирая на то, что происходит по их сенью: рождаются люди или умирают, радуются или плачут, заключают друг друга в объятия или убивают...  

8.  

В мире существует не так уж и мало имен, ставших в последствии нарицательными. Услышав имя Иуда, многие, связывают его с понятием «предательство» и «измена». Своего знакомого, любителя приврать, мы можем назвать Мюнхаузеном или Врунгелем. Наблюдая за проявлением чьей-то вопиющей жадности, мы вспоминаем Плюшкина или Скапена. Имя Борджиа многим из вас, скорее всего, ни о чем не скажет, однако, именно оно вполне заслуживает, стать синонимом всех пороков на нашей грешной земле.  

Даже сам факт появления этого сеятеля пороков на свет Божий был порочным. Мать Родриго Иоанна Борджиа, наставив увесистые рога своему супругу некому Готфриду Лензоро, родила сына в следствии длительной побочной, скажем так, связи. Однако, примечателен не столько сам факт измены любвеобильной Иоанны, родословную которой некоторые историки вели еще от аргонских королей, а то обстоятельство, что ее партнером по постельным утехам был никто иной, как ее брат Альфонсо Борджиа! «Какой грех! »– воскликнут многие из вас. Вот если священники узнают о таком преступном грехопадении этих двоих, то они непременно обрушат на них свои анафемы. Подозреваю, что вы будете долго смеяться после следующих моих слов, но все же скажу: Альфонсо Борджиа в то время самолично восседал на троне апостолов под именем Каликста Третьего!!!  

Страсть к любвеобильным утехам передалась от родителей к сыну. Подросший отпрыск заимел связь со старшей за себя испанкой, которая имела двух дочерей. Ненасытному в любовных желаниях Родриго, одной матери было мало, поэтому он растлил и ее детей, привив им любовь к чувственным наслаждениям. Когда мать девочек умерла, он заточил старшую дочь в монастырь, чтобы та, так сказать, не мешала ему в дальнейшем, а оставил возле себя младшую, более красивую. Она и родила ему Франческо, Цезаря, Лукрецию и Джифрида. Запомните эти имена, поскольку некоторые из этих деток, из кожи вой вылезут, чтобы подтвердить справедливость народного изречения «Яблоко от яблони недалеко падает».  

В течении нескольких лет Родриго вел настолько веселую и распутную жизнь, что слава о его похождениях гремела по всей Испании. Это как ни странно, не помешало, а наоборот, способствовало тому, что его отец и дядя в одном лице Альфонсо Борджиа был избран папой. «Как?!»– воскликните вы. Священной тиарой увенчали того грешника, что прелюбодействовал с собственной сестрой?! Такого не может быть! Как видите, может.  

Достопочтенный первосвященник сразу же вызвал Родриго к себе, и, сняв с него мундир, надел сутану. Нетрудно догадаться, что с помощью такого покровителя, новоиспеченный служитель веры быстро сделал церковную карьеру. Спустя несколько лет он получил сан архиепископа Валенсии, а после его прибытия в Рим, папа пожаловал ему бенефиции, что давало двенадцать тысяч экю годового дохода. Не те ль это были деньги, что прихожане покорно жертвовали на алтарь, наивно считая, что они послужат вопросам веры? На что именно будет тратить Родриго свои деньги, нам с вами нетрудно догадаться.  

Каликаст Третий неотлучно держал Родриго при себе, и многие стали замечать, что любовь папы к своему незаконному сыну была не только отцовской... Впрочем, в отличии от вышеупомянутого семейства будем иметь чувство меры, поскольку многие, прочтя предыдущую фразу, сомнительно закачают головами: мол, не перебор ли это?  

Вскоре папа назначил Родриго вице-канцлером и кардиналом-диаконом церкви святого Николая, с пенсией в двадцать восемь тысяч золотых экю. Жертвуйте, прихожане, кто, чем может на алтарь! Жертвуйте...  

Избалованный таким легким успехом, Родриго с каждым днем давал волю своим аппетитам и желаниям, и вскоре возжелал ни много, ни мало, а именно: занять апостольский трон! Он оставался верен своему патрону, для всех демонстрируя, что он ведет образ жизни подлинного отшельника, на людях всегда появляясь скрестив руки на груди, со взором, потупленным ниц. Однако лицемер зря старался: столь вожделенная для него тиара досталась другому. Понимая, что теперь притворяться святошей нет смысла, он начал устраивать такие разнузданные оргии в Испании, где он купил звание легата Арагонии и Кастилии, что Генрих Слабый был вынужден изгнать его.  

Если я сейчас скажу, что, возвратившись в Рим, Родриго стал проводить отныне ночи в постели Розы, женщины, от которой имел детей, вы, наверное, облегченно вздохнете. Мол, поумнел гуляка, умерил свой пыл, стал примерным семьянином, не изменяет своей половине. Все это верно и вроде бы правильно, но вы сейчас снова будете долго смеяться, если я добавлю одно уточнение: Родриго проводил все ночи напролет в диких оргиях не только со своей возлюбленной Розой, но и с дочерью Лукрицией, и с сыновьями Франческе и Цезарем!!! Стоит ли сие комментировать?  

Продолжая совершать все новые и новые чудовищные грехопадения, этот неисправимый грешник все еще мечтал взойти на трон святого Петра. И вот после смерти очередного папы Иннокентия Восьмого, Родриго не стал корчить из себя скромнягу, а сразу же приступил к делу. «Да нет! »– вскрикните вы. У этого проходимца ничего не получиться! Нового папу должны избрать кардиналы, а уж они, ярые служители церкви, никогда не допустят того, чтобы такой вот дьявол во плоти воссел на священный трон! А с чего вы взяли, милые мои, что кардиналы чем-то должны быть лучше папы? Почему бы и им не позволить себе завести на собственном рыльце соответствующий пушок? Эти святоши взяли, да и просто-напросто продали свои голоса Родриго! Причем, как продали! Кардинал Колонна потребовал за свой голос аббатство святого Бенедикта, со всеми его владениями. Кардинал Орсини позарился на замки Монтичелли и Сариани.  

Кардинала святого Ангела привлекали епископство в Порто, замок и погреба, полные вина. Получивший кардинальскую шапку венецианский монах, у которого буквально тряслась голова, продал свой голос за пять тысяч дукатов золотом, и за обещание, что Лукреция Борджиа проведет с ним ночь! Хорош святой папа, торгующий душой и телом своей дочери!  

Впрочем, возможно, зря автор этих строк иронизирует по данному поводу. Честность и порядочность – качества, безусловно, неплохие, только обладателям сего благородного набора, никогда ничего значимого в своей жизни не суждено будет добиться. Таковы суровы реалии бытия. Как бы мы сейчас не возмущались и не качали головами, как, мол, так можно поступать, но, «герой» нашего повествования, тем не менее, возможно, благодаря именно этим своим неблаговидным играм таки добился своего и купив всю священную коллегию, наконец-то был провозглашен папой под именем Александра Шестого.  

Теперь-то Борджиа мог смело дать волю своим природным инстинктам и страстям, смело афишировать свои позорные связи, не стесняясь кого бы то ни было! К тому же, не церемонясь, и не опасаясь пересудов, он стал обогащать своих детей и продвигать их по службе. Первенца, Франческо, он провозгласил герцогом Кандии, второму сыну, Цезарю, он подарил архиепископство в Валенсии. Но и этого было мало! Ему хотелось, чтобы его дети стали повелителями Неаполя, Венеции, Флоренции, господствовали над всей Италией и ее провинциями! И делал все возможное и невозможное, чтобы приблизить этот час.  

Нельзя отказать папе и в смекалке иного рода.. Когда церковная казна оказалась пуста, ведь оргии наместника Господа на земле поглощали очень много золота, главный рясоносец провозгласил крестовый поход против мусульман. По всему христианскому миру стали бродить монахи с призывом жертвовать на святое дело, повторяя слова его святейшества: «Необходимо совершить последние усилия, чтобы вырвать из рук магометан гробницу Иисуса Христа! » А поскольку среди тех, кто протирает колени перед образами, никогда не было, нет, да по природе своей и не могут быть люди, кто трезво смотрит на окружающий их мир, щедрые даяния потекли в папские ларцы. Когда по прошествии времени папа увидел, что из легковерной паствы уже невозможно выжать что-то еще, он без всяких угрызений совести преспокойно положил себе в карман золото благочестивых верующих, а вместо крестового похода заключил союз с султаном Баязидом! Хороший ход, не правда ли?! Мотайте на ус, нынешние правители, как можно наживать политические дивиденды, и не только политические...  

Выдавая вторично замуж свою дочь Лукрецию, папа не погнушался выполнять возле ложа новобрачных функции матроны. Впрочем, не только он, но и его сыновья Франческо и Цезарь, бывший к тому времени уже его святейшеством кардиналом. В присутствии всей семьи первосвященника, Лукреция, которая еще в ранней юности была участницей всех, потрясающих своим цинизмом, оргий отца, начала, ко всему прочему разыгрывать девственницу, что придало этой комедии оттенок еще большей непристойности. Судя по записям летописца, в спальне новобрачных, в присутствии такого огромного количества «наблюдающих за наблюдающими», происходили такие возмутительные вещи, которые просто невозможно передать.  

Медовый месяц новобрачной длился всего лишь неделю, после чего она вновь возжелала вернуться в ложе отца-любовника! Чего уж здесь удивляться?! Видимо, новоиспеченный супруг не мог предоставить ей такие развлечения и удовольствия, как любвеобильный папаша. Какие именно? Пожалуйста! Простой пример! А чтобы вы не говорили, что это автор возводит напраслину на папу, святейшего человека, наместника Бога на земле, замечу, что все, сказанное выше, описано современником Борджиа епископом Бурхардом, который был свидетелем и очевидцем всего того, что вытворял самый-самый рясеносец: «Сегодня его святейшество, чтобы развлечь госпожу Лукрецию, велел вывести на малый двор папского дворца несколько кобыл и молодых огненных жеребцов. С отчаянным взвизгиванием и ржанием, табун молодых лошадей рассыпался по двору. Гогоча и кусая друг друга, жеребцы преследовали и покрывали кобыл под аплодисменты госпожи Лукреции и святого отца, которые любовались этим зрелищем из окон спальни. После этого отец и дочь удалились во внутренние покои, где и пребывали целый час». Мы уже как-то применяли в нашем рассказе фразу «Стоит ли сие комментировать? » Воспользуемся ею и на этот раз...  

Ненасытная к любовным утехам кровосмесительница пользовалась услугами подобного рода не только родного папаши, но и братьев. Только со временем любящая сестрица, все больше стала уделять внимание старшему брату, все меньше замечая младшего. Тот страшно обиделся, твердо веруя в то, что природа ошиблась, создав Франческо раньше его. Ума Цезаря хватило только на то, чтобы сообразить: если старший брат исчезнет, то он не только займет его место возле желанного тела сестры, но и станет наследником своего отца. Стоит ли удивляться тому, что вскоре труп несчастного Франческо с перерезанным горлом был брошен в Тибр. Стоит посочувствовать и римским лодочникам, которые спустя несколько дней извлекли из воды труп бедолаги: знали бы они, чем все это закончиться... Не зная, кого подозревать в убийстве сына, папа отправил на пытку многих римлян, выбранных наугад, среди которых было множество знатных нотаблей Рима. Аресты и пытки продолжались до тех пор, пока папа не убедился, что убийство совершил его возлюбленный сын Цезарь. Чтобы пригасить боль утраты, папа утешился в объятиях Лукреции, которая тоже была повинна в этом преступлении.  

Цезарь, чтобы не попадаться отцу, что называется, под горячую руку, на время уехал в Неаполь, но по прошествии некоторого времени, полагая, что страсти уже улеглись, вернулся в Рим и в смиренной позе, как ни в чем не бывало, предстал перед светлейшим взором отца. Вместо справедливого наказания Цезарь получил по повелению святого отца все бывшие привилегии старшего брата, унаследовал титул и княжество. Воспарявший духом сын не остался в долгу: в знак примирения с отцом, он устроил охоту, в которой была задействована огромная свита, состоявшая из придворных фаворитов, светских дам, куртизанок, шутов, танцовщиц и плясунов. Сопровождали эту ораву пятьсот всадников и шестьсот пехотинцев. Томази пишет об этом следующее: «Четыре дня они провели в лесах Остии, свободно предаваясь порывам плоти. Пиры сменялись пирами, и там царило такое распутство, какое в состоянии придумать лишь самое извращенное воображение. Вернувшись в Рим, они превратили его в притон, в святилище гнусностей. Невозможно перечислить все грабежи, убийства и преступления, которые совершались ежедневно при дворе папы. Человеческой жизни не хватило бы описать все подробности». Возможно, вы спросите: «А на какие средства пила и жрала вся эта «охотящаяся» братия? » Так вспомните о тех средствах, что благочестивые прихожане покорно несут на жертвенный алтарь, взгляните на другие поступления церкви. Пусть каждый, отрывая от семьи какую-то частицу, иногда и немалую, личного благополучия, и покорно таща все это в святые места, слепо веря, что его дар будет направлен только лишь на торжество высоких идеалов веры, вспомнит об этой «охоте»...  

Пусть вспомнят и о других «развлечениях», которыми баловали себя наместники Бога на земле. О том, как однажды оградили площадь святого Петра, согнав за ограду военнопленных – мужчин, женщин, детей. Сидя верхом на породистом скакуне, вооруженный сын главного рясеносца Цезарь, носился по площади, усевая ее трупами, а сам папа, вместе с дочерью-любовницей Лукрецией, любовался этим кровавым зрелищем с балкона...  

Чтобы поскорее перейти к главному, опустим многие «подвиги» семейства Борджиа. Иначе нужно было бы рассказать о том, как папа отправлял на трибунал инквизиции и на сожжение тех, кто посмел подать робкий голос против его преступлений. Описать то, как он свалил свой же грех не совершенно безвинного человека, за что и потребовал для того казни. Упомянуть, о том, как святого отца захватила новая страсть по отношению к юной девушке по имени Джулия Фарнезе. А когда она родила ему сына, он по этому случаю устроил в Риме праздненство. А в базилике, выбранной для церемонии крещения, приказал поместить портрет своей благоверной Розы Ваноццо, которому должны были поклоняться вместо иконы пречистой девы!!! Примечательно, что именно в этот же день был сожжен на костре проповедник и реформатор Савонарола за неосторожные с его стороны слова в адрес его святейшества! Уверен, что у вас вызовет улыбку, если не сказать больше, упоминание еще об одном младенце, которого родила папе его родная дочь!!!  

«Да что это такое?! – Справедливо возмутитесь вы. – Зачем же держать на святом престоле, и кормить этого, гуляку, который только то и делает, что предается разврату, да отправляет на костер неугодных ему людей, чтобы завладеть их добром. А заодно и их родственников, чтобы никто не потребовал возврата захваченных владении. Неужели он за все это время ни разу не занялся важными делами, не подписал ни единого важного документа?!» Ну почему же, подписывал! Чтобы убедиться, настолько серьезны и значимы были эти документы, достаточно взглянуть, для примера, на разрешительную грамоту, которую глава римской церкви выдал кардиналу Мендозе, архиепископу Валенсии. Тот, видите ли, попросил у его святейшества разрешения взять в любовники одного из своих побочных сыновей, Заннета. «Следует быть добрым государем, – лицо папы расплылось в циничной улыбке, – поэтому мы не можем отказать нашим подданным в том, что мы столько раз позволяем самим себе». И позволил себе именем божественного провидения утвердить акт содомии отца с собственным сыном!!!  

Все! Достаточно этих гнусностей! Перейдем к главному! К тому, что непосредственно касается нашей истории. Впрочем, и дальше речь пойдет снова о шалостях папы, поскольку ни на что иное этот святоша не был способен.  

Знаменитый яд Борджиа... Нужно отдать должное этому злому гению: он довел способ убийства до совершенства! Благодаря содействию преданных ему химиков, да и своему неустанному желанию постичь как можно более значимые высоты в познании специальных наук в этой области, ему удалось создать целый арсенал чрезвычайно тонких ядов. Его святейшество старался преуспеть в этом деле не один. Верными соратниками в его научных изысканиях были его дражайшие детки Цезарь и Лукреция. Излюбленным у них был яд без запаха и цвета. Получая одну каплю этого яда раз в неделю, неугодный им человек умирал постепенно, в наиболее выгодные для семейства Борджиа, сроки. Именно на это и рассчитывали отравители, чтобы замести свои следы.  

Не всегда эта ужасная яблоня, с недалеко упавшими от нее яблоками, действовала сама. Сбиры этой троицы тоже трудились в поте лица, сея смерть. Достаточно было им, прогуливаясь по улицам и площадям, уколоть иголкой указанных им прохожих, чтобы те сразу же падали замертво. В резервуаре иглы находился яд, капля которого способна была умертвить здорового быка.  

Миссионерам которые со словом Божьим отправлялись к берегам Нового Света, его святейшество заказывал различные ядовитые травы, из которых потом химики папы вырабатывали многочисленные виды страшных ядов. Знаменитое вино Борджиа было тем и примечательно, что действие его сказывалось лишь через несколько лет: у несчастного выпадали волосы, зубы, сходила кожа. Не угодивший страшному семейству бедолага дорого расплачивался за свою оплошность: умирал он после долгой и мучительной агонии.  

Цезарь Борджиа научился разрезать отравленным ножом персик так, что сам, съедая одну ее половину, оставался совершенно невредимым, а не подозревавший о подвохе гость, которому доставалась другая половина, умирал.  

Не зря народ придумал короткую, но, очень выразительную пословицу: «Собаке – собачья смерть! » Это вполне относиться к папе Александру Шестому, который умер от своего же яда. И от непомерной жадности тоже. Мало ему было того, что он вновь, в который уже раз!, разыграл очередную комедию с крестовым походом. «Снова наивные верующие, – писал историк, – наполнили папские сундуки золотом и серебром, предназначенным для отвоевания Иерусалима и гроба Господня». Если считать «отвоеванием» те охоты с оргиями, о которых мы с вами уже упоминали, то можно смело утверждать, что на этот раз деньги верующих пошли по прямому назначению.  

Однако и этого ненасытному папе было мало. И тогда он задумал отравить своих кардиналов, чтобы унаследовать их богатства, и заменить их новой священной коллегией, полностью образованной из его ставленников. Попытка пригласить прелатов на смертоносный обед была заранее обречена на неудачу: те, зная вероломство папы, никогда бы не стали трапезничать в его дворце. Тогда он попросил кардинала Корнето уступить ему на один день дворец для устройства пира. Хитрость удалась. В назначенный день папа послал своего дворецкого во дворец Корнето наблюдать за сервировкой, вручив ему две бутылки вина. Тому приказано было соблюдать все меры предосторожности, спрятать их в надежном месте и подавать безошибочно только тем, на кого он укажет. На беду папы именно в тот момент, когда они с Цезарем возжелали выпить, дворецкий на минуту вышел, а один из слуг, бросившийся выполнять просьбу главного рясоносца, налил им именно отравленного вина! Цезаря спасло только то, что перед тем, как выпить, он разбавил напиток водой.  

Казалось бы: после такой страшной для семейства Борджиа драмы, и у Лукреции, и, тем более, у Цезаря, навсегда пропадет увлечение к ядам. Но не тут то было! Оба они продолжали пользоваться не только самими ядами, но и еще некоторыми своими изобретениями, с ядами же связанными. Так, к примеру, у Лукреции был ключ, с виду самый обыкновенный, с помощью которого она отправляла на тот свет своих любовников, когда те успели ей порядком надоесть, и она желала от них избавиться. Рукоятка этого ключа заканчивалась неприметным острием, которое она натирала ядом. Поскольку замок был сделан так, чтобы намеренно открывался очень туго, предвкушавший скорые сладострастные утехи любовник сильнее упирался в ключ пальцами, слегка царапал себе кожу и вскоре умирал.  

У Цезаря также имелся весьма любопытный перстень, которого смело можно было назвать молочным братцем упомянутого выше ключа. Гладкий с внешней стороны, он состоял из двух львиных когтей, сделанных из острой стали. Эти когти находились на внутренней стороне и вонзались в тело во время рукопожатия под нажимом среднего пальца. Они были покрыты глубокими желобками, которые выпускали яд. Во время многочисленных балов, в суете и толчее, Цезарь, скрываясь под маской, схватывал руку человека, которого он мысленно приговорил к смерти, вонзал глубоко «львиные когти», и тут же ронял роковой перстень. В толпе масок найти преступника было просто невозможно...  

Ключ Лукреции и перстень Цезаря даже после их смерти долго еще были популярны среди интриганов и прочих любителей подобных острых ощущений. У семейства Борджиа оказалось много учеников и последователей.  

Одним из них был знакомый уже нам монах-отшельник, исправно поставляющий леди Кэлвертон всевозможные яды и другие свои изобретения. Справедливости ради нужно заметить, что многого в своем деле святой отец добился свои трудом. Его личные изыскания не в чем не уступали творческим потугам упомянутой нами выше троицы. Однако, однажды он услышал о яде Борджиа, потом еще и еще. Понимая, что все новое – это порядком подзабытое старое, он подумал: зачем ломать голову над открытием новых ядов, если то, что его и его клиентов-заказчиков вполне устроит, возможно, было уже давно изобретено его предшественниками?! Теми же Борджиа!  

С той поры святой отец стал тщательно выуживать со всевозможных источников, то, что касалось этого необычного семейства. Многое из того, что ему удалось узнать, удивляло и поражало монаха, впрочем, как и нас с вами. Но он каждый раз отмахивался: все это не то! А вот когда ему удалось побольше узнать о успехах пресловутой троицы в области изысканий новых ядов и не в меру обширного их применения, тогда он воскликнул: «Вот это то, что мне нужно! »  

В более молодые годы, когда амбиций в душе святого отца было побольше, нежели сейчас, он многие чужие изобретения, типа ключа Лукреции или перстня Цезаря, выдавал для леди Кэлвертон и другим своим многочисленным клиентам за плоды своих личных изысканий. Его самолюбие необычайно тешило, когда та же леди Кэлвертон или кто-то другой искренне восхищался доставленной святым отцом новинкой, восторженно прищелкивал языком и все нахваливал монаха за очередное гениальное изобретение. С годами потребность его души в выслушивании хвалебных дифирамб заметно ослабла, чего нельзя было сказать о материальных аппетитах изобретательного святоши. Звонкая монета, в отличии от ничего не обязывающей дежурной похвалы, открывала врата к многим удовольствиям мира сего. Поэтому, требуя главное со своих необычных клиентов: щедрой оплаты своего труда, святой отец все реже стал выдавать чужие изобретения за свои, а потом и вовсе отказался от столь специфического плагиата. Теперь он, наоборот, даже корил себя за то, что не говорил своим клиентам о том, что предоставленный святым отцом яд, или что-то иное, что было заказано этому человеку, ее подведет в нежный момент, а подействует безотказно. Ведь именно такие сомнения высказывали многие из них, получая из рук монаха бутылочку со смертоносным зельем или какой-то иной смертоносный предмет. Теперь, же, говоря заказчику начистоту о том, что такой-то яд или зелье было придумано не им, а таким-то человеком, что не единожды применял это средство против своих врагов, святой отец видел, по выражению своих клиентов, что те при этих словах заметно успокаивались. А когда он еще и называл известные имена безвременно усопших исторических лиц, многозначительно добавляя, что именно такое же зелье, какое заказчик держит сейчас в своих руках, помогло этим людям приблизить их смертный час, выражение беспокойства, неопределенности и тревоги сменяла на лице сомневавшегося до этого момента клиента гримаса полного удовлетворения. Видимо, те были наслышаны о печальной участи упомянутых личностей, что и служило им гарантией того, что и их личных врагов ожидает такой же печальный конец.  

Леди Кэлвертон объяснила монаху свою ситуацию, не называя имен, и заострила, свое внимание на том, что нынешний ее оппонент чрезвычайно опасен и предусмотрителен. Он, скорее всего, не станет принимать из рук леди какой бы те ни было напиток, поскольку догадается, что он отравлен. К тому же заказчица честно призналась, что боится этого человека настолько, что не хотела бы попадаться ему на глаза и заводить разговор, который еще неизвестно чем может закончиться. Умертвить этого человека желательно как бы исподтишка, чтобы действовать и наверняка. Чтобы при этом не подвергать себя опасности. Леди Кэлвертон просто излучала искренность и неподдельное смущение, с легкой долей смятения вопрошая, мол, как бы вы мне советовали, в этой ситуации поступить, святой отец? Тот, вспомнив о перстне Цезаря Борджиа, рассказал ей все о том, что ему было известно и о самом перстне, и о том, как с его помощью Борджиа отправлял на тот свет своих врагов. Услышанное произвело на обрадовавшуюся и воспарявшую духом интриганку неизгладимое впечатление! Воскликнув: «Это то, что мне нужно! », она заказала монаху такой перстень и яд к нему. Вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, что монах только и умел, что подмешивать в зловещее варево различные ингредиенты, о чем мы вам уже рассказывали. Золотые руки монаха, со старанием, достойным более гуманного применения, способны были сотворить что угодно! В том числе и смертоносный перстень, который вскоре и был предоставлен заказчице. Та на радостях, что ее поручение выполнено так быстро, щедро расплатилась с расторопным мастером своего дела. Настолько щедро, что тот, в который раз убедился: зачем он раньше присваивал некоторые изобретения себе, если его клиенты рассчитываются с ним одинаково, что за его личное изобретение, что за то, что было изобретено кем-то раньше, а им, святым отцом, лишь повторено?  

Леди Кэлвертон хорошо запомнила из рассказа монаха то, как именно Борджиа пользовался этим кольцом. Понимая, что ничего нового в этом вопросе выдумывать, чтобы лишний раз не рисковать, не следует, она решила поступить точно так же, как поступал Цезарь. Узнав, что Драббер приглашен на одну из пирушек, она решила, что именно там она совершит задуманное. Благо дело, в это время был как раз разгар новогодних праздненств, поэтому появление на этой вечеринке одетой в черное загадочной дамы, лицо которой было скрыто карнавальной маской, никого не смутило. А уж как повести себя в толчее среди гостей, умелая интриганка знала прекрасно. Она не стала заводить с Драббером разговора, и уж тем более знакомство, с целью, чтобы тот протянул ей руку, и в это время, в момент рукопожатия, она и нанесла бы ему смертоносный укол. Она поступила до гениального просто: незаметно пробралась в толчее к ни о чем не подозревавшему Драбберу, буквально вложила его руку в свою, применила всю свою силу в самое крепкое рукопожатие, на какое она была способна, резко повернулась и столь же проворно растворилась в праздной толпе. Если бы Драббер и попытался сейчас настичь загадочную даму, это у него не получилось бы: два верных человека интриганки находились подле нее и, заметив, что она сделала свое дело, они тут же, имитируя праздношатающихся без дела гостей, преградили бы Драбберу путь. Все было продумано до мелочей: если бы тот и оттолкнул эту неуместную для него в данный момент преграду, эти двое, или кто-то один из них, непременно бы схватил за рукав обидчика, и истребовал бы объяснений. Он ничем не рисковал: его беспардонно толкнули, и он искренне возмущен этим проступком дурно воспитанного невежды. Пока длилась бы эта бессмысленная чехарда и выяснение отношений, таинственная дама в черном успела бы покинуть дом, в котором ей теперь уже не было никакой необходимости находиться дальше.  

К счастью для злоумышленников Драббер не проявил столь нелишней в таком случае расторопности, и те преспокойно покинули дом, в котором после их ухода поднялся настоящий переполох. Леди Кэлвертон, поспешной походкой удаляясь от дома, несколько раз оглянулась, услышав пронзительный женский визг, который был слышен даже сквозь закрытые, как для зимней поры, окна дома. Заметив в тех же окнах силуэты торопливо спешащих куда-то людей, она поняла: дело сделано! Самый главный и самый опасный на сегодняшний день ее противник устранен! Впрочем, почему самый? Фактически он был единственным человеком, которого леди Кэлвертон опасалась, и встречи с кем избегала. Правда, были еще и Бакстер, Сунтон, а также сам король, но они хоть и являлись ее врагами, однако это они должны были остерегаться и избегать встречи с ней, а не она с ними! Теперь же, поняв, что Драббер отравлен, она спокойно вздохнула, наивно полагая, что уж теперь-то ей нечего и некого опасаться. В это время они еще не подозревала о том, какой потрясающе неприятный для нее сюрприз уготовило ей будущее.  

9.  

К весне 1643 года конный полк Кромвеля был, что называется, готов, и около двух тысяч всадников сгорали от нетерпения, чтобы скорее сразится с врагом. И такая возможность была предоставлена им довольно скоро. 13 мая близ местечка Грэнтем в Линкольншире отряд Кромвеля, состоящий из двенадцати рот, противостоял двадцать одной роте кавалерии и четырем ротам драгун войск кавалеров. Некоторое время две противоборствующие силы стояли на расстояние выстрела одна от другой, не предпринимая попыток к наступлению. Лишь драгуны чуть больше получаса вели беспорядочный огонь, который в некоторой мере можно было бы назвать и бессмысленным, в силу того, что особых дивидендов, проявившим такую активность войскам кавалеров, он не принес. Видя, что те на большее не решаются, Кромвель первый решил атаковать неприятеля. Его конница довольно крупной рысью устремилась вперед. Справедливости ради нужно заметить, что поначалу кавалеры держались довольно стойко, однако в итоге все же были опрокинуты. Видя, что неприятель бросился наутек, отряд Кромвеля преследовал его еще несколько миль!  

Это был первый значительный успех Кромвеля в войне. Одни газеты восхваляли его, другие подчеркивали, что не стоит столь уж высоко превозносить этот промежуточный успех начинающего воеводы. Однако, едва ли не все из них признавали, что полк у Кромвеля действительно удивительный. Многих удивляли те порядки, которые этот волевой человек установил в своем отряде. Если кто из его воинов побожиться, то вынужден будет заплатить штраф в двенадцать пенсов. Кто позволит себе напиться, должен помнить, что его непременно посадят в колодки. А коль кто-то посмеет назвать своего сотоварища «круглоголовым», тот, немедля уволят со службы! Буквально все были в восторге от таких примеров дисциплины, добавляя при этом: мол, если бы все парламентские войска были столь же дисциплинированы, с большим бы оптимизмом следовало бы ждать их успехов в войне против кавалеров.  

Кромвель в свою очередь не жалел ни сил не времени, чтобы и дальше превращать свой полк в более грозную боевую единицу. Он тщательным образом проанализировал наиболее очевидные слабости кавалерии противника, и старался сделать все, чтобы и его солдаты не повторили тех же ошибок. Он учил их атаке в строю, маневру в ходе боя, перестройке. Он даже пересадил их на более тяжелых, а значит и менее быстрых коней, твердо веруя, что четкий маневр, слаженность и взаимодействие важнее скорости. В дальнейшем он будет все дольше и больше совершенствовать свою методику.  

Леди Кэлэертон было по большому счету все равно, как Кромвель обучает своих солдат и какой методикой при этом пользуется. Однако, она не оставляла без внимания успехи, этого человека. Увидев его в первый раз и решив для себя: никогда не унывающий и не знающий усталости оптимист непременно в будущем добьется больших результатов. Она продолжала следить за его продвижением по ступенькам своеобразной карьеры и с каждым новым его успехом испытывала некоторое самоудовлетворение: мол, я все-таки была права! К тому же Кромвель громил войска ненавистного ей короля, приближая, тем самым, блаженный для жаждущей возмездия мстительницы момент встречи с венценосцем и час, неизменно последующей за этим неминуемой расплаты. Если бы случилось так, что на свете сейчас не существовало бы никакого Кромвеля, она все равно искала бы такого человека, платила бы ему и его людям немалые личные средства, лишь бы только они добрались до короля, и до его тоскующего по хорошему топору горла. История и Проведение все обустроили так, что мстительнице не нужно было тратить на это свои силы и свои деньги: борьбу против Карла парламент, Кромвель, круглоголовые и всякая прочая братия начали без ее подсказки, но в то же время и так вовремя, так выгодно для нее! Существует мудрая народная пословица, благоразумно подсказывающая не слишком смекалистым людям, что раскаленные до красна угли лучше всего загребать не своими, а чужими руками. Возможно, эта поговорка в те времена была не столь популярна, как, скажем, лозунг: «Привилегии парламенту! », однако, ни о чем не подозревающий Кромвель невольно оказался тем, кто вместо леди Кэлвертон протянул свои руки к раскаленным углям. Именно он, в числе других, вступил в вооруженную стычку с королем, вернее, с его войсками, а удовлетворенная интриганка самодовольно посмеиваясь, преспокойно наблюдала за всем этим со стороны, терпеливо дожидаясь своего «скромного» выхода на сцену действий.  

Справедливости ради нужно признать, что она все же не заслуживает такого уж точного определения «сторонний наблюдатель». Следя за результатами военных действий противоборствующих сил, она сама лично, а также с помощью своих людей, решала массу других вопросов, не забывая при этом тщательным образом следить за местонахождением покинувшего Лондон короля. Ей очень не хотелось упускать его из вида. Уж больно желанным и сладким был для нее миг расплаты с главным свои врагом, и она с неослабевающим волнением ждала этого часа.  

Однако, в этот как никогда теплый майский день, леди Кэлвертон меньше всего думала о короле и своей неприязни к нему. В этот день она не хотела думать о плохом. У нее было прекраснейшее расположение духа, она старалась, чтобы ее мысли были заняты только радующими ее душу эмоциями, а все проблемы и прочие заботы, пускай отодвинуться на потом. Природа ее приподнятого настроения легко объяснима: только что Каннингем сделал ей шикарный подарок! Впрочем, назвать просто шикарным, роскошнейший экипаж, равных которому, наверное, не нашлось бы во всем Лондоне, было бы, несправедливо. Здесь более уместно другое определение: сверх шикарный! Вот теперь она утрет нос всем завистникам и недругам своим! Воспаленное воображение нашей героини рисовало умиляющие ее душу картины, как она лихо проноситься на своем, сверкающим великолепием, экипаже по улицам столицы, и все в изумлении останавливаются, оборачиваются ей вслед, и долго провожают восхищенным взглядом! Блаженные минуты! Какая женщина не мечтает о чем-нибудь подобном?  

Переступала порог своего дома леди Кэлвертон не только в приподнятом настроении, но и с предвкушением предстоящей упоительной поездки. Сейчас она переоденется в соответствующие наряды, и отправиться в первую свою поездку по городу на новом экипаже! Чтобы приблизить блаженную минуту, хозяйка дома решила делать все как можно быстрее. Едва не сбив с ног не к месту подвернувшегося на ее пути дворецкого, который пытался ей что-то сказать, на что она только отмахнулась: мол, потом, леди Кэлвертон с порога отдала приказ служанке, чтобы та готовила нужное платье, а также отдала иные распоряжения другим слугам. Посылать кого-то в конюшню с приказом, чтобы конюхи и кучера закладывали лошадей к предстоящей поездке, ненужно было: великолепные лошади, запряженные в новую карету, уже стояли недалеко от парадного входа, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, сгорая от нетерпения быстрее приступить к основным своим обязанностям.  

Облачившись в уместные для такого случая, по мнению леди Кэлвертон, наряды, она поспешила к зеркалу, чтобы еще и еще раз взглянуть на себя, поправить или устранить замеченные шероховатости в своем внешнем виде. В ней все должно быть без изъянов! И она сама, и ее наряд, должны непременно соответствовать ослепительному блеску ее нового экипажа. Впрочем, мы, скорее всего, не правы. Вряд ли стоило сомневаться, что леди Кэлвертон думала иначе: это не она должна дополнять красоту экипажа! Это экипаж должен еще больше, подчеркивать неотразимую внешность и великолепие своей хозяйки!  

Огромное количество всевозможных духов, румян и прочих изобретений человечества, призванных преображать женщину в лучшую сторону, способных и с огородного пугала делать предмет воздыханий со стороны мужчин, находились на столике возле огромного зеркала в шикарной оправе, возле которого вертелась наша модница. Количество всевозможных пудрениц да флаконов, самых невероятных и причудливых форм, наполненных умопомрачительными букетами разнообразных благовоний, находящихся здесь же, на столике, вполне могли бы поразить воображение стороннего наблюдателя. Со стороны казалось совершенно непонятным, как она умудрялась в такой массе безошибочно находить нудный флакон, орошать из него себя благоухающей жидкостью, переходить к румянам, затем пудренице, и так без конца! И все это в удивительно быстром темпе, хотя поспешность в таком деле, и многие дамы со мной, наверное, согласятся, неуместна. Хотя, впрочем, я, возможно, и не прав. Мужчина не может выступать третейским судьей в таком чисто женском вопросе.  

– Простите, госпожа....  

Хозяйка резко повернулась, бросила злобный взгляд на переминающегося в нерешительности дворецкого, и едва не запустил в него пудреницей.  

– Фрэнклин! – В сердцах вскричала она. – Чтоб ты провалился! Я же сказала, что я занята! Все потом! – Она поднялась с мягкого тюфячка, на котором только что восседала, еще раз бегло оглядела себя, удовлетворенно мурлыкнула, и поспешила к выходу. Проходя мимо дворецкого, бросила ему на прощание. – Потом, Фрэнклин! Потом! Все твои дела потом!  

– Ваши дела, господа! – Стараясь не дерзить, но и с надеждой все же обратить на себя ее внимание, бросил он ей вслед. – Это, вам принесли письмо, а не мне! Возможно оно очень важное!  

Хозяйка уже взялась за ручку двери, когда информация, дошедшая до ее сознания, не заставила ее застыть на мгновение в этой позе.  

– Что за письмо? Да говори же скорее!  

– Вот, госпожа, пожалуйте! – Он протянул ей неловким движением поднос, на котором лежал конверт. – Тот человек, что приносил его, был очень суров, я бы даже сказал злобен. Я вот и подумал: возможно, в письме что-то важное. Потому-то и позволил себе настоять на том, чтобы вы обратили на это послание внимание.  

Взяв письмо, леди Кэлвертон торопливо последовала к парадной двери, на ходу разворачивая сложенный в несколько раз лист. Дурное предчувствие напоминало ей о себе неприятным холодком, пробежавшим по спине. Что это за послание? Кто его мог написать?  

А вот и парадная дверь. Хозяйка дома одновременно и шагнула в нее, и взглянула на окончательно развернутый лист. До боли знакомый почерк заставил ее резко остановиться. Это было просто невероятно! Она еще не знала, что таит в себе текст письма, однако один только почерк испугал ее до такой степени, что впервые в жизни она почувствовала, как у нее от испуга подкашиваются ноги. Этот почерк она узнала бы из тысячи иных! Как вы понимаете, нашу героиню испугал не сам почерк, а осознание того, кому он принадлежал. Весь ужас заключался в том, что леди Кэлвертон прекрасно понимала, что это письмо написано ни кем-то иным, а именно... Джеффри Драббером!!! Мертвец вновь воскрес! Он вторично явился из того света! И если в первом случае это не выглядело чем-то уж столь невероятным, то теперь... Монах-отшельник столько раз уверял ее, что его яды всегда действуют безотказно, и вот на тебе... Этот перстень Борджиа, святой отец представил, как тоже нечто такое, что на протяжении многих лет никогда не подводило тех, кто с его помощью пытался отправить в мир иной своих недругов. И надо же такому случиться, чтобы такой роковой сбой, грозящий обладателю перстня самыми непредсказуемыми последствиями, произошел именно с ней! Ну, святый отче, погоди! Ты дорого заплатишь за свой просчет!  

Впрочем, почему она паникует раньше времени? Может быть, это какое-то старое письмо Драббера, написанное им уже давно, но только сейчас дошедшее до адресата? С все возрастающей надеждой в душе хозяйка дома начала читать письмо, однако первые же строки спустили ее с небес на грешную землю, и подвергли в глубокое разочарование.  

«Представляю себе Ваше разочарование, госпожа интриганка, при виде этого письма. Однако утруждать себя извинениями, относительно того, что посмел расстроить Вас, не собираюсь. Вы ведь тоже не стали жалеть меня в тот миг, когда вонзали смертоносное острие в мою руку. Не так ли? Тогда вы не подумали ни о той давней дружбе, что связывала нас столько лет, ни о чем другом, что нас так сближало. Вы вероломно решили умертвить меня, и теперь я вправе сделать то же. С одной лишь только разницей: смерть, которую я ниспошлю на вас, не будет столь до обидного быстрой, как это происходит в случаях с ядами. Умирать вы будете долго и мучительно! Еще более долгим и изнурительным будет ожидание неминуемого конца. Я потому и позволил себе написать это письмо, что мне хотелось, чтобы Вы, мадам, жили и знали: смерть стоит у вас за спиной, и уже занесла над вашей головой свое зловещее оружие. Мне очень приятно будет осознавать, что вы будете страдать, в ожидании скорой смерти, выть от безысходности диким зверем, понимая, что ничего изменить уже не сможете.  

Только не утешайте себя иллюзиями, что Вам удастся увильнуть от моего справедливого возмездия. Бакстер тоже думал, устроив в свое время балаган в известном нам театре, что оказался в победителях, а я в проигравших. В итоге оказалось все наоборот: я выпутался из всех передряг, а он умирает в это время долгой и мучительной смертью. Надеюсь, Вам не стоит объяснять, кто постарался, что бы он так «весело» завершил свои последние деньки?  

Вы едва не добились своего, господа интриганка. После Вашего «угощения» я столько месяцев находился на грани жизни и смерти, но все же смог выкарабкаться с того света. Теперь сделаю все возможное и невозможное, чтобы, отправить туда именно Вас. За свое предательство и злодейство Вы должны получить сполна! Я всегда воплощал в действие свои угрозы и не вижу причин, чтобы изменить своим привычкам и на этот раз. С нижайшим поклоном и массой самых наихудших пожеланий  

Джеффри Драббер»  

Хотя руки ее были излишне влажными, но в то же время леди Кэлвертон почувствовала, как катастрофически у нее все пересохло во рту. Состояние ее было не просто подавленным. Удрученность, разбитость, растерянность и страх – это далеко не полный перечень того, что властвовало над ней в этот миг. Весь ужас состоял в том, что опытная интриганка, как никто другой, понимала: все, угрозы Драббера, отнюдь не простое сотрясение воздуха. По давнему опыту она прекрасно знала: уж если этот страшный человек надумал кому-то жестоко насолить, то он непременно это сделает! Учитывая, что Джеффри обладал редчайшим и всесокрушающим оружием – гипнозом, шансов спастись у намеченной жертвы практически не было никаких. Как раньше леди Кэлвертон радовалась этому обстоятельству, и как теперь оно же, смертельно пугало ее.  

Что же делать? Ее отчаянию не было предела. Коль уж Драббер добрался до невесть куда продавшего Бакстера, то, что уж говорить о ней? Она для него может стать более, чем легкой жертвой. Она, конечно же, так легко не отдаст себя в его руки, она будет отчаянно бороться за свою безопасность и за свою жизнь. Но зная Драббера... Она непременно вызовет к себе этого чертового алхимика, устроит ему грандиозный разнос по поводу не принесшего ожидаемого эффекта смертоносного перстня, но что это в конечном итоге даст? Святоша начнет лепетать что-нибудь по поводу того, что иногда яды не приносят того результата, который от них требуется. Ей вспомнилось, как монах рассказывая о ядах Борджиа, замечал, что у того тоже бывали просчеты: некоторые его яды сохраняли свое действие, будучи подмешанными в кофе или в шоколад, но в вине утрачивали свою силу. Что толку, если и теперь старикашка станет плести в свое оправдание что-нибудь подобное? Суть всего происходящего останется прежней: у нее отныне появился злейший враг, справиться с которым будет весьма трудно, если вообще возможно.  

Оторвав наконец-то взгляд от письма, ошарашенная такой новостью дама, тупо посмотрела вперед себя. Взгляд ее вполне можно было бы назвать пустым, блуждающим, но, тем не менее, даже и в таком отрешенном состоянии, она обратила внимание на неторопливо двигавшегося мимо ее дома всадника. На нем был длинный плащ, сам он был во всем черном, двигался он настолько медленно и столь пристально смотрел на нее, что однозначно показался ей подозрительным. Заметив на себе взгляд интересовавшей его дамы, он слегка кивнул ей, и тут же пришпорил лошадь. Все происходящее показалось леди Кэлвертон настолько странным, что она, обуреваемая потоком самых разнообразных мыслей, все еще продолжала смотреть вдаль, хотя всадник давно уже исчез из виду. Лишь спустя некоторое время дама пришла в себя и окликнула дворецкого. Тот тут же предстал пред ее взором.  

– Скажи-ка мне, Фрэнклин, как выглядел тот человек, что вручил тебе это письмо? Видел ли ты его раньше?  

– Нет, госпожа. Раньше этот человек никогда не бывал в вашем доме. А выглядел он... Суровый, таинственный. Весь в черном, длинный плащ...  

Неприятный холодок вновь пробежал по спине удрученной дамы. Она только-только успела прочесть письмо, а уже смогла в полной мере ощутить, как незримая удавка медленно, но неотвратимо, сковывает своей мертвой хваткой ее шею.  

– Госпожа! Карета ждет вас!  

Это подал голос кучер, который еле сдерживал породистых красавцев-лошадей, стремившихся быстрее размять свои проворные ноги. Леди Кэлвертон только сейчас заметила стоявший у парадного входа свой новый роскошный экипаж, на котором она еще несколько минут назад так мечтала с ветерком поколесить по улицам столицы. Сейчас, глядя безучастным взглядом на то, что совсем недавно вызывало в ее душе бурю восторга и радости, она только тяжело вздохнула и, направившись назад в дом, бросила на ходу дворецкому:  

– Распорядись, Фрэнклин, чтобы лошадей отвели в конюшню. Я никуда не еду...  

10.  

Радость, горе, смятение, волнение, предчувствие хорошего и дурного, ликование и замирание от страха и ужаса. Этот список можно едва ли не бесконечно продолжать. Сколько всевозможных эмоций, и их, образно говоря, оттенков, способны бушевать в человеческом теле, этом удивительнейшем творении природы. Или Создателя. Это уж как кто считает. Но человек вместе с тем и существо самонадеянное. Какой-нибудь угрюмый толстосум, с высокомерием и презрением взирающий на тех, кто ему не ровня, (по его собственному, разумеется, мнению), увидев какое-то веселье и пляски, или представление бродячего цирка с выступлением Бог весть что вытворяющих шутов, наверняка подумает: вот глупцы! Я бы не при каких обстоятельствах не позволил бы себе такой вольности. Вот так вот выплясывать, веселиться и кривляться – это ниже моего достоинства! Однако и в его жизни может наступить момент, когда он, или же удачно прокрутив какую-то выгодную торговую сделку, получил огромный, просто сказочный, куш-прибыль, или столкнувшись с другим, безумно приятным и радостным для него событием, готов ликовать и радоваться, а то и пуститься в пляс от переполняющих его чувств.  

Нечто подобное, только в обратном смысле, может случится и с неисправимыми, казалось бы, весельчаками. Вечно неунывающие, с неизменно присутствующей на лице улыбкой, они, узнав, к примеру, о смерти близкого и родного для них человека, предаются печали, скорби и унынию.  

Вряд ли могла предположить миссис Каннингем, еще в ту пору, когда беззаботно проживала в Лондоне, радуясь, огорчаясь, волнуясь и умиляясь от тамошних сует повседневной жизни, что в будущем она будет испытывать такие чувства, о существовании которых она раньше и не подозревала. Увы, сейчас для нее настал именно этот час. Дай Бог, чтобы многие из тех, кто читает сейчас эти строки, прожили жизнь, да так и не узнали, что такое состояние прострации, аффекта, не испытали глубочайшей подавленности и отрешения. Элизабет же испила эту чашу до дна. Она не потеряла от безысходности и горя рассудок, что было бы еще более ужасней, однако находилась в таком состоянии, что не могла сама себе внятно ответить на вопрос: сколько времени она здесь находиться? Или же несколько месяцев, или несколько лет. Луч света, на дневное время прорывавшийся в узенькое окошко камеры и освещавший робким светом мрачные ее стены, а ночью исчезавший, погружая все в унылый и путающий мрак, уже не мог служить для Элизабет мерилом времени. Это только лишь поначалу она считала дни своего пребывания здесь. Теперь же все слилось в одну сплошную черно-белую полосу, и периодически появляющийся и исчезающий в окошке дневной свет был в этой ситуации ни чем иным, как чем-то, что только раздражало ее. Эта пульсация, это появление и исчезновение, казалось, специально дразнило ее, стараясь насмеяться над ней и причинить еще большую боль в душе.  

Элизабет предприняла еще несколько попыток разговорить старика, разносившего пищу, надеясь в душе, что она все-таки добьется своего. Она утешала себя мыслю, что тот возможно вовсе и не глухой, а лишь только получил от тюремного начальства указание не вступать в разговоры с узниками, поэтому и ведет себя словно глухонемой, чтобы к нему меньше приставали. Однако после нескольких безуспешных попыток завести с ним разговор все-таки поняла, что тот действительно и глух, и нем.  

В иной ситуации этот природный дефект разносчика пищи мог и не сыграть столь трагическую для Элизабет роль. Окажись на его месте человек более молодой и расторопный, он, даже будучи глухонемым, мог бы догадаться, чего именно хочет от него узница. Мог бы тайком передать ей какие-нибудь письменные принадлежности, чтобы та имела возможность изложить все на бумаге. Мог бы еще что-нибудь придумать, что как-то решило бы ситуацию. Но в данном случае все усугубилось еще и тем, что разносчик пищи был не только глубоким старцем, но и совершенно отрешенным, равнодушным ко всему происходящему вокруг, человеком. Человек, лицо которого никогда не покидает красноречивая маска абсолютного безразличия, вряд ли смог бы помочь Элизабет, обладай он даже даром говорить и слышать. Понятие «Пропускать сказанное мимо ушей» возникло ведь не на пустом месте. Сколько в этом смысле единомышленников нашего героя во все времена сидело по кабинетам всевозможных контор и канцелярий, за большими и малыми столами, тренируя упругость своих ушных раковин и их способность стойко отражать звуковые волны, исходивший от надоедливых и таких никчемных просителей. И сколько их будет восседать на подобных местах впредь...  

Иногда Элизабет казалось, что она начинает сходить с ума. Помимо жуткой пищи, жесткой постели, по большому счету даже отсутствие таковой, помимо иных неудобств, ее неимоверно удручали еще и скука с однообразием. Если бы хоть что-то происходило, что могло бы разнообразить ее быт и как то отвлечь от грустных мыслей! А то ведь ну ничегошеньки не происходит! Будь даже этот чертов разносчик пищи человеком разговорчивым и общительным, она бы жила тем, что ждала бы его прихода, радовалась бы возможности хоть как-то пообщаться с себе подобным! А то ведь и поговорить не с кем! Это просто кошмар какой-то!  

Она вновь и вновь вспоминала, как все произошло, из-за чего она сюда попала и вновь чувство досады, горечи и несправедливости болезненным огнем обжигало ее душу. Ну, зачем Дорис своровала эти треклятые деньги?! Возможно, они как-то по-другому выпутались бы из затруднительной ситуации. А теперь... Глупая! Хотела помочь своей хозяйке, а получилось так, что хуже и быть не может! Элизабет по-прежнему не таила на нее большой обиды и не сыпала проклятия на ее голову, однако, досада и недоумение по поводу нынешней бездеятельности Дорис, по правде говоря, иногда донимали узницу. Поначалу она почти не сомневалась, что та, чувствуя свою вину и, желая искупить ее, непременно что-нибудь предпримет, лишь бы исправить положение и вызволить из тюрьмы безвинно томящуюся там хозяйку. Но проходило время, а никаких признаков активности Дорис не наблюдалось, и все более и более огорчавшаяся узница понимала, что надеяться на помощь со стороны своей бывшей служанки вряд ли стоит. Та или струсила или не решилась признаться, что это именно она совершила кражу.  

В таком случае девушка могла рассудить так, что за это она должна занять место в камере вместо своей хозяйки. И страх перед заточением превысил желание помочь Элизабет.  

Иногда были такие минуты, когда Элизабет думала: а что, если Дорис наложила на себя руки? Зная, какая она мнительная, нетрудно было предположить что она, глупышка, понимая, что это именно она одна во всем повинна, не выдержала угрызений совести и... Нет! Нет! Невзирая ни на что, Элизабет любила эту девушку и не желала ей такого конца. Однако, учитывая то, что та так долго не дает о себе знать, нет-нет да и думалось: а что, если она, глупая, поступила именно так?  

Тот день не обещал быть для Элизабет каким-то особенным. Все то же, как всегда, унылое, с грустными думами, пробуждение. Все тот же лучик солнечного света, робко зародившийся под каменными сводами потолка, затем худо-бедно осветивший всю камеру. Все тот же, до жути противный, скрип открывающегося окошечка в дверях камеры, через которое разносчик пищи поставил привычную миску, с еще более привычной похлебкой на находящуюся рядом полочку. Удрученная тяжелыми мыслями Элизабет даже не подняла голову, продолжая раздумывать о своем. А что там, собственно, смотреть? На равнодушное, изображенное старческими морщинами лицо старика, который сейчас по обыкновению закроет окошко и продолжит свой путь к другим камерам? Сомнительное удовольствие.  

Прошло какое-то время, и, по прежнему увлеченная своими мыслями Элизабет, вдруг начала понимать, что что-то происходит. Вернее, ничего не происходит. Вокруг абсолютная тишина и спокойствие, однако, именно это безмолвие и нарушило душевное успокоение узницы, взволновало ее. Так не должно быть! Только что должно было произойти нечто, к чему она за все это время так привыкла, но оно, как ни странно, не произошло! В первое мгновение Элизабет даже и не поняла, о чем именно идет речь. Вот что-то не так, и все тут! И тут же сообразила: не раздался такой привычный скрип закрывающегося окошка дверцы! К чему бы это?!  

Она резко подняла голову и увидела в проеме окошка искаженное болью и ужасом лицо старика, жадно хватающего ртом воздух, словно бы он задыхался. Одновременно он хватался руками за проем окошка, стараясь удержаться и не упасть. Но все было напрасно. В следующее же мгновение он неловко покачнулся и упал. Видимо при падении он опрокинул одну из мисок, о чем свидетельствовал последовавший за этим перезвон-грохот.  

Элизабет стремительно подскочила и бросилась к двери. Выглянув в окошечко, она увидела лежащего на каменном полу старика в неестественной позе, с неловко разбросанными в сторону руками. Можно было твердо, без боязни ошибиться, предположить, что старик мертв. Рядом, прямо на полу, стоял большой поднос, на котором стояло несколько наполненных похлебкой мисок и несколько пустых. Ведь он, каждый раз, ставя на полочки дверей камер миски с варевом, забирал с оттуда пустые, оставшиеся после предыдущего разноса пищи. Чуть в стороне от тела виднелась перевернутая миска и слегка поблескивающая в полумраке лужица, образовавшуюся от разлитой похлебки.  

Первое, что испытала узница – страх. Ей почему-то показалось, что кто рано или поздно обнаружит здесь тело старика, заподозрит в его смерти именно ее, Элизабет. А что если она, подкараулив его, лишь только он открыл окошко, ухватила его за горло и душила до тех пор, пока бедолага не испустил дух?! Где гарантия, что такая же мысль не придет в голову надзирателю, который хватившись старика, и, обеспокоившись его отсутствием, не отправится на его поиски? И если уж ее столько мучат в этой тюрьме за какую-то незначительную кражу, которую она, к тому же, и не совершала, то можно только догадываться, какое наказание придумают ей за убийство старика!  

Чтобы как-то исправить ситуацию и предпринять хоть что-нибудь, Элизабет не придумала ничего лучшего, как просунуть в окошечко голову и что есть мочи закричать:  

– Помогите! Здесь умер старик, разносящий пищу! Отзовитесь кто-нибудь!  

Узница почти не сомневалась, что сейчас кто-то отзовется на ее крик. Конечно же, ей мало верилось в то, что сейчас вмиг пред ее взором предстанет кто-то из охранников. Учитывая то, как часто они сюда наведывались, вряд ли стоило сейчас ожидать скорого их прибытия. Но ведь она прекрасно понимала, что не может же в тюрьме находиться одна только ее камера. Где-то ведь по близости, буквально через стену, должны находиться другие камеры, с такими же, как она сама горемыками, ее компаньонами по несчастью. Сейчас она даже сама себе удивилась: а почему она раньше не попыталась связаться с ними то ли криком, то ли каким-нибудь постукиванием в стены? Это было хотя бы какое-то, но все де общение. Хотя какая-то живая душа рядом чувствовалась бы, и то ей было бы легче!  

Однако ответом ей была безмолвная тишина. Это не могло не удивить узницу. Ведь кричала она, по ее уразумению, очень и очень громко, поэтому ее просто не могли не слышать в близлежащих камерах. С все возрастающим холодком в душе Элизабет снова позвала на помощь, но на этот раз старалась кричать еще громче, настолько, насколько это было возможно. Результат, увы, был все тот же. Узнице стало страшно. Ей показалось, что она одна в этой тюрьме, что о ней давно уже все забыли, и лишь только безумный старик, по какой-то своей малообъяснимой своей причуде, все это время продолжал навещать ее и приносить пищу. Конечно же, Элизабет понимала, что такое предположение крайне глупо, и поначалу отгоняла от себя эту и другие, малоутешительные для себя мысли. Но чем больше проходило времени и за стариком никто не являлся, тем все большее количество страха и паники овладевало ее душой. А когда поступила ночь...  

Одна только мысль, о том, что рядом находится труп, сводила бедную женщину с ума и доводила ее до исступления. Вокруг жуткий и пугающий мрак, поблизости ни единой души, а совсем рядом, прямо за дверьми, лежит покойник. Насмерть перепутанной женщине казалось, что он может в любую минуту подняться, непостижимым образом, как это делают приведения и злые духи, протиснутся в камеру сквозь крохотное окошечко в двери, подойти к ней, склониться над ней, трепещущейся от страха, вонзиться своими холодными костлявыми пальцами в ее горло, и начнет душить до тех пор, пока она не испустит дух. Иной раз это наваждение настолько сильно обуревало ее, что она, лежа с закрытыми глазами, внезапно открывала их и отчетливо видела склонившегося над ее изголовьем старца-призрака, с ужасающей маской ужаса на лице, который тянется к ее горлу, и в следующее мгновение произнесет: «Я пришел по твою душу! »  

Элизабет в ужасе вскакивала, садилась, убирала под себя ноги, прижималась спиной к стене и, затаив дыхание, прислушивалась: не слышна ли возня из-за двери. Не пытается ли старик подняться, чтобы затем пробраться к ней в камеру и утащить с собой на тот свет?  

Но уплывали минуты, а ничего не происходило. Элизабет немного успокаивалась, но новые, более мрачные и безрадостные для нее мысли, начинали терзать ее сознание. Почему никто не отправился на поиски старика? Почему никого не взволновало его отсутствие? Почему никто не отозвался на ее крик? Впрочем, почему не отозвался, понятно: никого вокруг просто-напросто не было. А почему не было? Почему тюрьма пуста и необитаема?  

И вдруг сознание узницы пронзила страшная догадка: а что если тюрьма действительно к этому времени стала заброшенной и необитаемой?! А что если, к примеру, на острове построили новую тюрьму, и всех узников пересилили туда, забыв о ней, о Элизабет?! Чем иначе, скажите на милость, можно объяснить то, что это время никто к ней кроме старика не являлся, и никто теперь не отзывается с других камер?! Правда, старичок носил ей еду, но мало ли что это могло значить. А что если это ни кто иной, как бывший разносчик пищи в тюрьме, который за все прошедшие годы несения службы здесь так привык это делать, что и теперь, тронувшись умом, делает это по привычке, чисто инстинктивно? А почему бы и нет? Ведь весь вид и поведение старика красноречиво говорили о том, что с его психикой действительно что-то было не в порядке.  

От этой мысли узнице становилось не по себе. Чего уж здесь удивляться? Кому понравится осознание того, что он буквально погребен заживо? Что теперь ее ждет? Голодная смерть в этих стенах? Подавленная и удрученная, Элизабет практически не сомневалась, что так оно и случиться. Кто поможет ей? Это здание тюрьмы все считают заброшенным и опустевшим, никто сюда не будет являться, а когда рано или поздно явятся, чтобы снести оставшиеся руины, то обнаружат лишь истлевшие от времени останки некогда богатой и довольной жизнью госпожи Каннингем.  

От одной только мысли об этом, и представив себя в такой незавидной роли, Элизабет стало не по себе. Стараясь как-то успокоить себя и понимая, что паникой ничем себе она не поможет, а только лишь усугубит ситуацию, она стала лихорадочно соображать: что же предпринять? Ответ был один и довольно простой: нужно поскорее выбираться с отсюда! Однако легко сказать, но как это сделать? Что она может противопоставить толстым стенам и прочным, кованным железом, дверям? Правда, теперь в ее распоряжении имелось открытое дверное окошечко, но оно настолько небольшое, что глупо было надеяться попытаться пролезть сквозь него. И все же это было хоть что-то! Сейчас, конечно же, в полном полумраке, предпринимать какие-то попытки выбраться из камеры, было глупо. Но в то же время узница нисколько не сомневалась, что утром непременно попытается предпринять хоть что-нибудь.  

Однако, когда наступил рассвет, подойдя к окошечку и только лишь взглянув на распластавшееся на полу тело старика, вдруг неожиданно для себя почувствовала, что ей вообще не хочется подходить к двери, чтобы не смотреть на этот жуткий труп, вызывающий у нее и страх, и беспокойство, и брезгливость, и отвращение. Она почувствовала, как ею одолевает всевозрастающее желание поскорее удалиться от двери, забиться куда-нибудь в самый отдаленный угол камеры, чтобы быть, благодаря этому, подальше от этого жуткого места. Но тут же, усилием воли, она взяла себя в руки и укорила себя за минуту слабости. Чего она, глупая, этим добьется? Ну и просидит в том углу день, второй, третий, голодная и трепещущая от страха и безысходности перед будущим. А дальше что? За это время труп, вне всякого сомнения, начнет разлагаться. И что ее ожидает потом? Ко всему прочему добавится еще и жуткое зловоние. Одна только мысль о трупном запахе заставила Элизабет всем телом содрогнуться. Она вспомнила, как в детстве, играя с сестрой, и, убегая от нее во время игры, забежала в заросли рощи, где совершенно неожиданно для себя наткнулась на сильно разложившийся труп какого-то животного. Боже правый! Какое ужасное и трудно описываемое зловоние издавали те останки! Это было нечто кошмарное! Сколько уж лет прошло с тех пор, а Элизабет до сир пор помнит, настолько поражена она была тогда тем запахом! Позже она как-то слышала чье-то уверение, что среди неприятных запахов нет белее омерзительного, нежели трупный дух. Она тогда не стала вмешиваться в невольно подслушанный разговор, но, вспомнив свое детское приключение, мысленно вполне согласилась с рассказчиком.  

Вот и теперь, представив, что будет, если труп старика пролежит здесь несколько дней, она, подавляя в себе сводящее ее с ума чувство брезгливости и страха, вновь направилась к окошечку двери, и вновь принялась звать на помощь. Увы, но и на этот раз результат ее стараний был тот же, что и днем раньше. Холодея от мысли, что ночные ее предположения о том, что она осталась одна в этой забытой Богом и людьми тюрьме, могут подтвердиться, она вновь истерически завопила в полутемную пустоту тюремного коридора, однако ни эхо, ни какой-либо другой шорох или звук, не осчастливил ее ответом.  

С досады узница пнула ногой в дверь, однако, эта громада даже не шелохнулась под ее ударом. Едва подавляя в себе желание взвыть от отчаяния, она схватилась уже было за проем окошечка и даже сделала уже несколько начальных движений с намерением расшатать дверь, однако снова, в который уже раз, взяла себя в руки, видя тщетность своих безрассудных попыток. Нужно осмотреться и принять решение, что же делать дальше, не руководствуясь эмоциями, а, успокоившись, возвратить себе возможность рассуждать трезво. Чтобы добиться этого она отошла от окошечка, не спеша прошлась взад-вперед по камере, сделала несколько глубоких вздохов, шумно выдыхая при этом воздух, и когда обратила внимание, что дыхание ее стало более равномерным, а сердце в груди уже не стучит так остервенело, желая вырваться наружу, только тогда вновь направилась к пресловутому окошечку.  

Теперь она не стала тратить время на бесполезные крики. Просунув в проем голову, она на некоторое время закрыла глаза, чтобы те поскорее привыкли к более густому полумраку, который властвовал в коридоре, и только затем не спеша внимательно стала обследовать все, что открылось перед ее взором. Вопреки логике начала она не с того, что находилось рядом, переводя взгляд на более отдаленные предметы, а наоборот: осмотрела самые отдаленные уголки коридора, все то, что мог выхватить их темноты и полумрака ее взор. Никакого открытия при этом она для себя ни сделала: пол, стены, своды потолка – это все, что открылось пред ее взором.  

Осматривая все возле двери, Элизабет увидела знакомую ей со вчерашнего дня картину: лежащий на полу труп старика, и находившийся рядом поднос с пустыми и полными мисками. Эти миски натолкнули ее на мысль, что она все-таки возможно ошибается, считая, что тюрьма необитаема. Иначе чем можно объяснить наличие здесь нескольких мисок с похлебкой? Если бы она была здесь одна, то старик и носил бы еду только ей!  

Это предположение несколько подбодрило узницу, но ненадолго. Она практически сразу же задалась вопросом: почему в таком случае старика до сих пор никто не хватился?! Может быть, привыкнув за все эти годы носить именно поднос с несколькими мысками, он теперь, тронувшись умом, продолжает делать то же самое? И зря она утешает себя мыслю о количестве посуды и ее содержимом.  

Как бы там ни было, но за последние часы она уже успела так настроить себя на то, что из этой треклятой камеры непременно нужно правдами-неправдами поскорее выбираться, что об ином уже теперь и не думала. Даже эти миски лишь только на мгновение привлекли ее внимание, и дальше она, забыв обо всем, тщательнейшим образом принялась рассматривать, как устроены засовы, запирающие ее дверь, есть ли на них замок и насколько близко они находится, чтобы она могла рукой дотянуться к щеколде и отодвинуть ее.  

То, что она увидела, увы, повергло ее в глубокое разочарование. Во-первых, засов был довольно массивным, и на первый взгляд казалось, что открыть его будет не так-то просто. Во вторых, фиксировал это нехитрое приспособление в закрытом положении довольно массивный замок, что само красноречиво говорит само за себя и не нуждается в каких-то дополнительных комментариях. А в третьих, находилось все это на таком расстоянии, что Элизабет сразу поняла: как бы она не изловчалась, но ее рука ни при каких обстоятельствах не сможет дотянуться ни до засова, ни до замка, чтобы как-нибудь с ними совладать и открыть дверь.  

Глубокое отчаяние начало в который раз овладевать Элизабет, но она снова и снова отгоняла его прочь. Нужно непременно что-то предпринять! Но что?! Ответ напрашивался сам собой: как-то открыть замок, отодвинуть засов и... А что, собственно, ломать голову над тем, что будет дальше? Дальнейшее известно: она сможет скрыть дверь и преспокойно выбраться на свободу! Все загвоздка в этих двух штуковинах: замке и щеколде. Казалось бы, как мало: всего два шага к свободе! Но как их сделать?  

Внутренне узница понимала, что ей не удастся совладать ни с тем, ни с другим, однако, мысленно предстающие перед ее взором страшные картины разлагающегося трупа и ужасного зловония, которое она, казалось, начинала ощущать уже прямо сейчас, заставляли ее лихорадочно искать выход из тупика. Итак, твердила она себе, первое: замок! Что с ним делать?! Открыть или перепилить дужку – это из области сказок. Элизабет даже не хотела тратить время на обдумывание того, как это сделать, поскольку понимала, что перепилить дужку, а тем более открыть замок у нее нечем. Вот если бы сбить его!  

Элизабет вспомнила, как она когда-то была на одном из заводов мужа. Она почти никогда не посещала ни их, ни мануфактуры, ни другие предприятия, принадлежавшие Каннингему. Теперь уж она и не помнит даже, какая причина заставила ее посетить тогда завод. Но вот один случай, свидетелем которого она тогда стала, сейчас четко всплыл в памяти. Проходя мимо какой-то небольшой пристройки, расположенной на территории завода, Элизабет увидела, как какой-то человек остервенело лупил молоткам по висевшему на дверях пристройки замку. Тот был довольно внушительных размеров, но как ни странно, уже после нескольких ударов поддался и заболтался в проушинах, в раскрытом виде. Элизабет вспомнила, что тогда этот случай взволновал ее. Она поначалу подумала, что какой-то злоумышленник хочет сломать замок, открыть дверь и что-то уворовать из пристройки. Это ее крайне возмутило. Этот наглец собирается позарится на добро ее мужа, а, стало быть, и на ее добро! Какой шум она тогда подняла! Насмерть перепутанный и побледневший рабочий завода, а это оказался именно он, сбиваясь и запинаясь, начал объяснять, что в его обязанности входит открывать и закрывать дверь этой пристройки, где храниться инструмент. Вот и сейчас, дело стоит, другие рабочие ждут инструмента, а он, то ли ключ потерял, то ли замок сломался, то ли заржавел от старости, и не поддается ключу. Теперь Элизабет уж и не помнила, что стало причиной того, что рабочий взял тогда в руки молоток. Оправдываясь, он уверял тогда, что не только он так поступает, когда замки ломаются. Так всегда делают, когда их срочно нужно открыть, а они отказываются подчинятся, или к ним теряются ключи.  

Вот и теперь Элизабет решила, что самый лучший выход – это сбить замок. Но как?! Надеюсь, вы понимаете, что в такую минуту она не стала изводить себя мыслю: где бы взять молоток? Вполне уместно было бы подумать над тем, чем бы его заменить? Ничего более подходящего для этой роли, нежели увесистый камень, который она намеривалась найти в камере, по ее уразумению подойти не могло. Дело оставалось за малым: найти такой камень.  

В приподнятом настроении и с всевозрастающей надеждой в душе, узница принялась ощупывать пол, углы и стены камеры в надежде отыскать то, в чем она сейчас больше всего нуждалась. Время шло, большая часть камеры была обследована, но ничего подходящего до сих пор она так и не обнаружила. Ощупывая в полумраке ладонями пыльный пол и стены, она утешала себя мыслями, что не все еще потеряно, что ни вся камера обследована, и что рано или поздно ей непременно подвернется под руку то, что она ищет.  

Каковым же горьким было ее разочарование, когда она после довольно продолжительных поисков, подвела окончательный итог: всего лишь пара-тройка камушков, которые из-за своих малых размеров и мизерного веса вряд ли справятся с ролью молотка. Да и как она, собственно говоря, собирается использовать их? Будь замок в пределах ее досягаемости, она бы просто взяла один из камней в руку, и методично стала бы наносить по замку удары, до тех пор, пока он не поддался бы. Но что проку от найденных камней, если она в любом случае не сможет ими воспользоваться?!  

Новая волна отчаяния предательским комком подступила к горлу, но Элизабет, стараясь не терять самообладание, не придумала ничего лучшего, как просто бросить камни по замку, в надежде, что те, попав в него, силой удара откроют его. Нетрудно догадаться, что у нее из этой затеи в итоге получилось. Как ни примерялась она, чтобы уж действовать наверняка, и не тратить вхолостую сверх драгоценные «ядра», все равно первые два камушка пролетели мимо замка. Третьим она хотя и попала в него, но вынудила его лишь слегка поколыхаться в проушинах засова после удара. Уже через несколько секунд он снова застыл в неподвижном висячем положении.  

И это все?! Такие грандиозные, всю ночь вынашиваемые ею, планы на побег, оказались такими, до обидного, зыбкими и несбыточными. Впервые за все утро она не смогла сдержать в себе бурю отчаяния. Возможно поняв, что ничего уже, как бы не ломала голову, она уже не сможет придумать ни относительно замка, ни относительно засова, всю энергию своей злобы, гнева и отчаяния она обрушила на дверь. Не отдавая себе отчет в том, что творит, она принялась со всей силы пинать дверь руками, плечом, спиной, лишь бы та поддалась и открылась. После особенно отчаянных толчков дверь слегка вибрировала, как бы вздрагивала, но ни не более того. Она просто ходила взад вперед в каких-то крошечных зазорах от выработки в петлях или неплотной подгонки самой двери, но говорить о тем, что дверь Элизабет могла бы вышибить – было бы просто смешно.  

Видимо поняла это и выбившаяся из сил узница. Прервав бесполезное занятие она стала перед этой непреодолимой преградой, тупо уставилась в нее, сверля злобным взглядом, последний раз пнула ее ногой, пытаясь хоть этим жестом отчаяния как-то излить бушевавшую в ней ненависть к двери, и в следующее же мгновение услышала то, что меньше всего ожидала услышать. Послышавшийся по ту сторону двери шорох, напоминал ситуацию, если бы кто-то проходил мимо двери, и провел по ней держащей в руке палкой! В следующее же мгновение отчетливо прозвучал грохот этой самой падающей палки!  

Это было настолько невероятно, что Элизабет даже в ужасе шарахнулась от двери, на ходу прикрываясь рукой, словно спасалась от нападения неожиданно ожившего старика, который бросился на нее, замахиваясь своей палкой. Палкой... От одной только мысли о палке Элизабет похолодела. Почему она вдруг подумала о палке?! Почему, подумав о палке, узница вспомнила старика? И наоборот: почему представив себе, что старикашка ожил, она убоялась именно того, что он замахнется на нее своей палкой? Почему она вдруг решила, что эти два понятия, старик и палка, связаны между собой? В первую минуту Элизабет безумно мучил этот вопрос, но она никак не находила на него ответа.  

Но в том-то и дело, что лишь в первую минуту. Спустя мгновение она уже понимала, что к чему. Она отчетливо вспомнила, какие звуки за дверьми предвещали очередное появление старика с его очередной порцией похлебки. Нарастающее шарканье ногами по полу, звук ставящегося на пол подноса, скрип открывающегося окошечка двери. Старик берет пустую миску и ставят другую, наполненную похлебкой. Скрип закрывающегося окошечка, удаляющиеся шаги, и шарканье подошв. Все! Ни больше, ни меньше! Все одно и тоже! Но в последнее время к этой привычной гамме звуков были добавлены и новые, к которым она еще не успела привыкнуть. К приближающимся шагам добавилось какое-то тихое и мерное постукивание, словно старик шел опираясь на палку. Когда шаги затихали у самой двери, по слышался какой-то еле уловимый стук, словно он эту палку прислонял к двери, освобождая свои руки для дальнейших действий. К удаляющимся шагам снова добавлялось редкое постукивание палки! Одним словом, последнее время старик при ходьбе пользовался палкой!  

Это открытие настолько потрясло Элизабет, что она вмиг проворно бросилась к двери, просунула голову в окошечко и осмотрела пол. Так и есть! Прямо рядом с дверью лежала крючковатая на вид палка!  

Невозможно описать ту степень отчаяния, которое овладело в этот миг бедной страдалицей! Что она, глупая, наделала?! Ведь еще минуту назад эта крепкая на вид палка стояла прислоненной к двери и, судя по ее длине, Элизабет могла вполне без труда дотянуться до нее рукой! Как бы она сейчас пригодилась узнице в противостоянии с замком! А теперь...  

Она сама же, глупая, своим бесполезным встряхиванием двери заставила ее слегка завибрировать, чего было достаточно для того, чтобы неустойчиво прислоненная к ней палка съехал в сторону, и грохнулась на пол! Господи! Своими же руками она лишила себя надежды на спасение! О том, чтобы теперь как-то дотянуться до палки, и ухватиться за нее, не могло быть и речи!  

Однако, не зря говорят, что в минуты смертельной опасности у человека удесятеряются не только силы, но и способность находить единственно верные спасительные решения. То же случилось и теперь. В очередной раз осмотрев лежащую на полу палку, Элизабет заметила, что из-за ее кривизны случилось так, что один ее конец-изгиб не лежал на полу, прижимаясь к нему, а несколько возвышался над ним! Это давало возможность набросить на него петлю! Как и в случае с молотком Элизабет быстро сообразила, чем можно его заменить, так и теперь вмиг нашила замену веревке. Лихорадочными движениями оторвав несколько полосок ткани с нижней части своего платья, она трясущимися от волнения и перенапряжения пальцами, поспешно связала эти лоскутки и сделала петлю. Несколько неудачных попыток набросить ее на возвышающийся над полом кончик палки завершились ликованием: скоро вожделенная палка была уже у нее в руках!  

Совершив, как ей показалось, невозможное, теперь узница и мысли не допускала о том, что у нее, невзирая на этот локальный успех, может в итоге ничего не получиться! Ведь замок может просто не поддаться ударам палки и все тут! Она даже и думать об этом не хотела! Она со всей силы наносила торцом палки один за другим удары по замку, и слепо верила, что у нее все получиться. Увидев, как после первого удара легкое облачно пыли-ржавчины поднялось над замком, и стало медленно оседать на пол, она подбодрилась. Значит, замок старый, поржавевший и может не устоять под ее остервенелыми ударами.  

Невозможно описать степень ликования, взорвавшегося в груди узницы, когда она увидела, что замок раскрылся! Правда, нужно еще было его вытолкнуть из проушин засова, но это, по сравнению с тем, что она уже сделала, казалось взбодрившейся Элизабет сущим пустяком, и она, после нескольких попыток, также справилась с этой задачей.  

Теперь оставалось сделать последнее, но, в некотором роде, самое главное: отодвинуть засов-щеколду. Главное, потому, что именно после этого действия, завершись оно успешно, путь к свободе для нее был бы открыт! Засов, так же, как и замок, тоже был массивен, но узнице облегчило задачу то, что подвижная часть засова, возвышающаяся над плоскостью двери, была гораздо длиннее неподвижно укрепленной проушины, в которую и надевался замок, фиксируя щеколду в закрытом положении. Поэтому, хорошенько упершись концом палки в этот выступ, отодвинуть в открытое положение толстую металлическую полосу, из которой, собственно, и был сделан засов, было задачей вполне реальной. Что обезумевшая от счастья узница после нескольких попыток и сделала!  

Когда спустя мгновение Элизабет, надавила плечом на дверь, и увидела, как та, пусть и с ужасным скрипом, но все же открылась, бедной женщине показалось, что она сейчас, от переизбытка положительных эмоций, лишиться рассудка! Ей казалось, что все двери мира перед ней открыты, и она может шагнуть в любую, в какую только пожелает. Она нисколько не сомневалась, что в любой из них ее ждут радостные улыбки, крепкие объятия, ласковое солнце и звонкий смех.  

Осторожно обойдя распластанное на полу тело старика, она уверенно направилась навстречу зияющей темени тюремного коридора. Нет, теперь эта темень нисколько не пугала ее. Теперь она была абсолютно уверена, что коридор рано или поздно закончится, она выберется наружу из этой забытой Богом и людьми тюрьмы, протянет свое лицо навстречу теплому и ласковому солнцу, вдохнет на полную грудь частичку свежего вольного ветра, начнет новую жизнь, а весь прожитый в этих стенах кошмар будет вспоминаться ей как некое недоразумение, не более, чем нелепый кошмарный сон.  

В этот момент она и представить себе не могла, какая неожиданность ожидает ее впереди...  

11.  

28 июля 1643 года полк Кромвеля прошел очередное испытание боем. Отряд королевских войск занял стратегическую высоту на вершине высокого холма близ окрестностей городка Гейнсборо, в одноименном графстве. Люди Кромвеля предприняли несколько попыток взобраться на холм. Враг отчаянно сопротивлялся, однако вскоре был опрокинут. С высоты холма, преждевременно уверовавшие успех победители увидели, что за авангардом, в резерве стоит целый конный полк роялистов. Те понимали, что их присутствие оказалось неожиданностью для полка Кромвеля, потому и бросили на него все свои главные силы прежде, чем Кромвель успел привести свой отряд в порядок. Сойдясь лицом к лицу, конь к коню, две противоборствующие силы пустили в ход мечи, однако довольно таки долго никто не мог продемонстрировать своего превосходства. Однако вскоре отряд роялистов дрогнул, конница Кромвеля, почуяв близость желанного успеха, нажала на него еще сильнее. Это и принесло конечную победу: одни роялисты бросились наутек в одну сторону, другие в другую, превратив совсем недавно слаженный строй, в нечто хаотичное.  

Узнав об очередном поражении сил короля, леди Кэлвертон была крайне удовлетворена, поскольку любая весть, гласящая о каких-то вещах, которые непременно огорчат Карла 1, доставляла злопамятной мстительнице искреннюю, явно неподдельную радость.  

Однако, теперь она стояла перед жестокой реальностью, когда не только она сгорает от желания отомстить королю, но и над ней самой висит неотвратимый меч возмездия. К тому же находился он в руках такого страшного человека, каким являлся Драббер. После того, как наша героиня получила от него то, крайне неприятное, письмо, жизнь ее наполнилась новым, доселе неведомым ей чувством. Да, у нее и раньше было немало врагов, однако, не она перед ними трепетала, а они перед ней. Она всегда была охотницей, а теперь ей приходилось свыкаться с ролью жертвы. Это было не просто неприятно. Это было нечто гораздо больше. Для такой самолюбивой и амбициозной дамы, для неустрашимого игрока, привыкшего играть по-крупному, такая незавидная роль была, помимо всего прочего, еще и ужасно унизительной. Она больше, нежели кто другой, понимала, что угроза Драббера – это очень и очень серьезно. Но вместе с тем не могла и не желала жить в страхе. Это было не для нее. Она больше привыкла нападать, а не защищаться.  

Именно поэтому леди Кэлвертон и предприняла все возможное, чтобы по мере возможности обезопасить себя. Она прекрасно понимала, что полностью этого добиться ей не удастся, однако, хоть что-то предпринимать в таком случае нужно ведь было! Она стала платить дополнительное жалование особо бдительным, на ее взгляд, слугам, которые отныне стали внимательно следить за окрестностями дома своей хозяйки, и за теми людьми, которые, слоняясь вокруг него, могут вызвать какие-либо подозрения. Кроме этого, отныне ее во всех поездках стал сопровождать самый надежный, а, главное, самый проворный ее слуга, тот, кто готов в любую минуту вонзить клинок в грудь любого, на кого только укажет хозяйка.  

Но и защищаясь, неутомимая дама отнюдь не забывала о нападении. Она прекрасно понимала, что рано или поздно Драббер все равно доберется до нее, поэтому лучшим выходом из ситуации ей виделось одно: нужно опередить его! Нанести удар первой! От мертвого Джеффри потом уже не нужно будет ожидать каких-либо пакостей, поэтому и отпадет необходимость жить в страхе. Только вот как его убрать? Прибегнуть к помощи ядов монаха-отшельника, или других его штучек, типа перстня Борджиа? Нет уж! Очередная, уже третья по счету осечка– это будет явный перебор! Нужно воспользоваться чем-то более действенным и надежным. Но чем? Клинок, казалось бы, это то, что надо, однако, совершить нападение на Драббера теперь, когда он окружил себя столькими слугами, будет крайне сложно. По приказу хозяйки люди леди Кэлвертон, после злополучного письма, стали следить за Джеффри и его домом, и доклады их каждый раз были очень и очень неутешительны. Что уж говорить об охране дома, если за самим Драббером всегда следовали двое-трое верных ему людей, крепкое телосложение которых удачно дополняли всегда находящиеся при них шпаги. Суровые и всегда сосредоточенные лица этих громил свидетельствовали о том, что они в любой момент смогут применить свое оружие против того, кто хотя бы одним неосторожным движением проявит какую-то агрессивность по отношению к их хозяину. При таком раскладе прямое нападение на Драббера вряд ли принесло бы результат, поэтому страстно желающая смерти своему оппоненту интриганка понимала, что нужно придумать что-нибудь другое. Но что? Отдавая себе отчет в том, что только со смертью ее врага, исчезнут все ее проблемы и страхи, наша дама строила все новые и новые планы относительно того, как умертвить своего бывшего любовника и компаньона.  

Но в один прекрасный день ее озарила неожиданная мысль: а почему, собственно говоря, все должно непременно завершиться смертью Драббера?! А что если из врага сделать союзника? Понятно, что поддержка такого искусного игрока, коим является Джефри, и особенно его гипнотический дар, здорово бы помогли леди Кэлвертон в ее планах, относительно мести королю. Да и в других ее задумках. Тем более, что и для Джеффри король является злейшим врагом. Смог же Драббер даже в одиночку справиться с Бакстером, почему же им двоим, не сделать и с Карлом то же самое?!  

Однако, для начала нужно было непременно помириться с Драббером. И хотя наша героиня была не в меру горделива и самолюбива, тем не менее, понимала, что именно она должна сделать первый шаг к примирению. Долго ломать голову над тем, каким именно должен, быть этот шаг, нашей героине не пришлось. Прекрасно понимая, что личная встреча чревата самыми непредсказуемыми последствиями, она благоразумно решила, что роль эдакого голубя мира, должно сыграть письмо. Теперь настал ее черед передать Драбберу свое письменное послание, но уже не столь агрессивное, как его. Тот ее письма непременно должен быть примиряющим, однако, опытная интриганка, зная Драббера, понимала, что на такого человека, как он, излишнее сюсюканье вполне может не принести желаемого результата. Он тоже игрок и любит игру, поэтому легкий намек на то, что и она не лыком шита и чего-то стоит, в письме просто необходим. Несколько раз наш новоиспеченный миротворец, то есть леди Кэлвертон, мысленно повторяла текст будущего письма, и когда, по ее мнению, все было окончательно разложено по полочкам, взялась за перо.  

«Дражайший мой друг!  

Нам давно бы следовало объясниться, однако, видя, что Вы не спешите делать первым шаг к примирению, я решила смерить гордынь и сделать его первой. Я всегда уступала Вам, и не только в наших общих делах. Надеюсь, Вы понимаете, о чем я говорю? Лучшими днями, и ночами тоже, в моей жизни были те, когда рядом были Вы. Почему, сев за написание своего жуткого послания мне, Вы думали только о плохом, а не о том хорошем, что нас связывало, да и связывает до сих пор? Неужели в Вашей груди окончательно угасло то пламя страсти, которое в свое время так бушевало и клокотало, вырываясь наружу, согревая меня, и, надеюсь, Вас тоже?! О себе скажу лишь одно: огонь, по отношению к Вам, до сих пор не угас в моей груди. Поэтому меня и поразил холодный тон Вашего письма: неужели я заслуживаю подобного к себе обращения?! Это что, благодарность за всю ту заботу и ласки, что я Вам всегда дарила? Что уж говорить о былых временах, если даже после стольких лет затворничества в Тауэре, моя любовь к Вам не остыла, и именно я, а не Ваша дражайшая милая супруга, которая действительно оказалась «облезлой курицей», встречала Вас при выходе из тюрьмы. Я ведь встречалась с Вашей бывшей супругой. Каких гадостей она мне о Вас только не говорила! Стало быть, она хорошая, а я, дескать, за свою заботу, заслуживаю смерти? Мало того: именно я вызволила Вас из Тауэра! Чего мне только это стило, но я сделала это, а Вы... Именно я приютила Вас в своем доме, хотя другая, видя Вашу болезнь и поняв, что отныне Вы будете для нее только обузой, бросила бы Вас на произвол судьбы! Так, уверена, поступила бы любая! Я же отвела для Вас лучшую комнату в своем доме, приказала ухаживать за Вами и кормить Вас, а Вы... И после этого Вы смеете мне писать такое оскорбительное письмо, да еще и желать моей смерти?! Неблагодарный! Ежели между нами и есть какие-то недомолвки, то мы должны непременно встретиться и поговорить обе всем. Буду крайне откровенна: мне бы хотелось помириться с Вами. Это крайне неприятно, когда тебе желает смерти не твой враг, кому желал бы того же самого, а человек, которого ты до сих пор страстно и беззаветно любишь. Я сейчас оказалась именно в такой роли.  

Говорю и еще раз повторяю: я желаю не только помириться с Вами, но и вновь быть рядом с Вами, вновь, как и прежде, дарить Вам ласку и получать ее взамен. Вспомните о тех сладострастных ночах, что мы провели вместе! Неужели бы Вам не хотелось, чтобы былое блаженство повторилось вновь?! Как мы раньше дополняли друг друга в наших общих делах! Теперь, действий мы снова вместе, мы смогли бы сотворить множество такого, от чего все вокруг только ахнули! К тому же, нас связывают наши общие враги. Это просто прекрасно, что вы уже вернули своеобразный долг этому мерзавцу Бакстеру, но не забудьте и об остальных, особенно о том, кто отдал прямой приказ отправить нас в Тауэр. С таким грозным и всесильным врагом вместе нам справиться будет гораздо легче. Вряд ли можно привести пример еще большей глупости, ежели мы с Вами будем продолжать ссориться, и изведем со свету друг дружку, а наши враги так и останутся безнаказанными. Этого ни в коем случае нельзя допустить! Эти люди должны самым жесточайшим образом быть наказаны за те страдания, что мы оба столько лет вынуждены были терпеть в застенках Тауэра! У меня даже созрел план относительно того, как мы поквитаемся с главным своим обидчиком. План настолько потрясающий, что его реализация непременно вызовет настоящий шок не только в Англии, но и во всей Европе. Мне одной тяжело будет справиться со всем этим. Вдвоем мы как всегда добьемся желаемого.  

В который раз заостряю Ваше внимание на том, что мне очень бы хотелось вновь быть с Вами в дружеских отношениях. Однако, если с Вашей стороны не последует ответного примирительного шага, а вновь будут продолжаться угрозы в мой адрес, то я оставляю за собой право защищаться. Кому-кому, а вам, милостивый государь, надеюсь, прекрасно известно, как я поступаю со своими врагами. Не советовала бы Вам попадать в их число. Возможно, Вы думаете, что за прошедшие годы я потеряла свою сноровку в этом деле? Смею Вас заверить, что нет. Более того, я приобрела некие другие, ранее не свойственные мне навыки. Думаете, что только Вы обладаете необычными природными дарами, в том числе и гипнотическим? У меня, возможно, появился не менее чудесный дар отражать Вашу гипнотическую атаку. Причем на расстоянии. Проявляя при этом еще один свой дар – дар ясновидения. Я вижу и слышу, что делаете Вы, даже находясь на достаточно приличном расстоянии от меня, и имею возможность при этом свести на нет все Ваши гипнотические опыты на ком бы то ни было, и как бы Вы при этом не старались добиться благоприятного для Вас результата. Не верите? Тогда посетите вновь дом господина Пима, и взгляните на его дворецкого. Это хозяин дома серьезно болен и смерть его, скорее всего, не за горами. А вот его дворецкий вполне жив и здоров, и я даже сказала бы, что он довольно упитан, невзирая на то, что вы загипнотизировали его, вручили бедняге свой кинжал, и отправили в сад умирать. Я пожалела несчастного, и сняла с него Ваши гипнотические заклинания. Признайтесь откровенно: это ведь для Вас неожиданность, да? Вы ведь привыкли, что все Ваши мысленные установки выполняются жертвами беспрекословно. Но вот теперь получите такой вот сюрприз. А для подтверждения того, что я говорю правду, посылаю Вам вместе с письмом тот злополучный кинжал. Узнаете, господин Драббер?  

Говорю вполне искренне: нам лучше дружить, чем враждовать. Нам вместе нужно отдавать долги нашим общим обидчикам. Нам есть о чем поговорить, и что дать друг дружке. Подумайте об этом хорошенько. Я сделала свой шаг к примирению. Так сделайте же и Вы его!  

С надеждой на скорую приятную беседу и другое, еще более приятное время провождение.  

Ваша верная почитательница и единомышленница».  

Не знаю, как отнесутся к этому опусу читатели, а леди Кэлвертон, еще и еще раз пробежав глазами по написанному, была вполне удовлетворена. Лучше, по ее твердому убеждению, и придумать было невозможно. В письме было учтено все: и примирение, и взывание в любовным чувствам, обязанность отдавать должок своим врагам, и легкая угроза. Все! Даже экспромтом посетившая ее голову задумка относительно противодействия на гипноз Драббера, тоже была, по мнению писавшей, очень уместной. Коль какой-то аргумент не тронет за душу этого сурового человека, то, возможно, сработает другой. А не он, так третий и так далее. Неужели ни один из этих аргументов не окажется выиграшным? Нет! Такого просто не может быть! В это леди Кэлвертон крепко верила.  

Вручив своему человеку письмо вместе с кинжалом, который она так предусмотрительно взяла вместе с собой тогда из сада господина Пима, она отправила его к Драбберу. Теперь ей оставалось только запастись терпением: что же последует за этим? Нам же остается последовать ее примеру.  

12.  

В воображении Элизабет дверь, в которую она минуту назад шагнула с замиранием сердца, открывала ей не только путь из камеры в тюремный коридор, и не только из тюрьмы на свободу, но и из этого треклятого острова вообще! В этот миг она не задумывалась о том, какие трудности ждут ее впереди, если даже она благополучно покинет пределы тюрьмы. Разве могла она в такие минуты вспоминать, как когда-то, обладая полной свободой, они с Дорис, тем не менее, никак не могли покинуть этот остров, как ни старались это сделать?! Сейчас, в минуту величайшего душевного подъема, ей казалось, что там, в том другом мире, озаренным лучами солнечного света, все обрадуются ее появлению, непременно бросятся ей навстречу, посочувствуют ей, обязательно помогут добраться домой, в Англию. Переполненная положительными эмоциями страдалица и мысли не допускала, что может случиться иначе.  

Однако сколь бы не был ее разум затуманен нахлынувшими эмоциями, пусть и положительными, Элизабет все же понимала, что нужно как-то выбираться из этого жуткого, до ужаса ей осточертелого здания. Темнота, скрывающая извивающий и ведший куда-то вдаль тюремный коридор, не пугала ее, но, скажем так, настораживала. Ведь этот ход мог завести ее в какую-нибудь западню, с откуда выбраться будет невозможно. Вдруг там впереди ее ждут лабиринты, выхода из которых она не найдет никогда? Возможно, более благоразумно было бы пойти в ту сторону, с откуда по обыкновению приходил разносчик пищи? Но ведь она никогда не слышала, чтобы тот, разнеся еду, возвращался назад. Значит, там где-то впереди есть выход, поэтому благоразумней всего будет идти именно в том направлении, в котором неизменно передвигался умерший старик.  

Именно поэтому раздумья мысленно чувствовавшей себя уже свободной узницы были недолгими. Вернее, их почти и не было. Пойдя вперед, туда, куда всегда направлялся разносчик пищи, Элизабет сделала это чисто инстинктивно, где-то подсознательно внушая себе: все дороги ведут только сюда и никуда иначе! Чего уж здесь удивляться: за столько времени, пристально прислушиваясь к удаляющимся шагам, Элизабет не могла не усвоить ставшую беспрекословной для нее истину, повинуясь которой она теперь и поступила именно так, как поступила.  

Поначалу шаг ее был тверд и уверен. Она едва не побежала вперед, чтобы поскорее выбраться из этого кошмарного каменного ада. Однако, плохая видимость в скверно освещенном коридоре, в который лучи солнечного света почти не попадали, и боязнь наткнуться в такой ситуации на какой-нибудь камень или другой предмет, заставила ее замедлить шаг. Периодически на ее пути попадались более светлые участки коридора, благодаря находящимся высоко под потолком небольшим окошечкам, скорее напоминавшим крохотные бойницы, а то и просто отверстия. В такие минуты она шла быстрее. Но в довольно значительных промежутках между этими дарящими свет окошками-бойницами, большую часть пути ей приходилось преодолевать едва ли не в самых настоящих потемках. В такие минуты Элизабет шла медленно, иногда придерживаясь рукой стены и осторожно занося вперед ногу для шага, чтобы не розбить ее о случайно подвернувшийся камень.  

Однажды такой камень все же попался на ее пути. По правде говоря, это был скорее небольшой камушек, но она так неловко стала на него, что едва не подвернула ногу. С трудом сохранив равновесие она на мгновение остановилась, чисто инстинктивно упершись рукой, для сохранения равновесия, в дверь одной из камер, мимо которой в это время как раз проходила. Слегка отдышавшись, и собравшись силами, Элизабет собралась уже продолжить путь, как в следующее же мгновенье произошло нечто, чего она меньше всего ожидала. Из-за дверей камеры, рядом с которой она сейчас находилась, прозвучал громкий и отчетливый мужской голос:  

– Ну, чего ждешь, старый молчун? Давай поскорее свое чертово варево!  

Масса чувств, самых разнообразных и противоречивых, вмиг овладели сознанием Элизабет, и смешались, образовав невероятный клубок. Услышав этот голос, она и не знала, что ей теперь делать: радоваться или огорчатся? Единственной радостью было лишь только то, что она буквально сейчас же имеет возможность пообщаться с такой же живой душой, как и она, чего несчастная узница была лишена уже давно. Однако, далеко ни это чувство, а другое, несказанно огорчившее ее, больше всего сейчас обуревало ею, заставляя едва ли не заплакать. Элизабет вмиг поняла, что ее надежды о том, что тюрьма заброшена и необитаема, не более, чем надежда. Тюрьма населена, пусть и немногочисленными узниками, которые ждут прибытия разносчика пищи, который, оказывается, делал это, скорее всего, не по своей инициативе.  

– Да что же ты медлишь, старая развалюха?! – Вновь послышался из-за двери нетерпеливый голос. – Похлебка у тебя такая, что и в рот не лезет, но она хоть как-то помогает поддержать силы, чтобы не умереть с голоду, и дожить до того часа, когда я вырвусь из этой проклятой тюрьмы, да поквитаюсь с тем, кто меня сюда упрятал. Ты, бестия, и вчера оставил меня без еды, и сегодня медлишь, словно нарочно это делаешь! Что за тюрьма такая?! Неужели в ней не нашлось другого, более расторопного разносчика?! Это же нужно было додуматься доверить это дело дряхлому глухонемому старику, который уже без палки и передвигаться не может! Во дают! Да что же ты медлишь, каналья?! Вот и верь после этого тому, что ты глух! Небось, слышишь все, и специально меня дразнишь, чтобы насолить мне за резкие слова.  

Элизабет хотелось плакать от обиды и разочарования, что ее мечтам, скорее всего, не суждено будет сбыться. Она отчетливо осознала, что коль тюрьма обитаема, то ей непросто будет выбраться из нее, если вообще возможно. Единственным утешением ее в этой ситуации был человек по ту сторону двери. В его голосе и поведении сквозило уверенностью и надеждой, что этот человек сможет найти выход из сложившейся ситуации, и поможет ей выбраться из этих стен. Впрочем, судя по всему, он и сам не против того, чтобы поскорее сделать то же самое.  

Именно поэтому Элизабет долго не раздумывала над тем, как ей поступить: пройти мимо этой камеры, не заглядывая в нее, или освободить своего коллегу по несчастью, чтобы затем вместе с ним предпринять дальнейшие попытки к освобождению.  

Элизабет принялась ощупывать замок на двери, чтобы убедиться, что он столь же ржав, как и тот, с которым она только что управилась, и который, хотелось бы в это верить, тоже поддастся под ее ударами, как вдруг страшная догадка ужаснула ее. А что, если за этой дверью находиться жуткий убийца, руки которого запятнаны кровью огромного количества безвинных жертв, и она, выпустив его, совершит страшный грех. К тому же, где гарантия того, что он, истосковавшись по виду так волнующей его свежей крови, не отправит в мир иной и свою спасительницу сразу же, как только обретет свободу действий?  

Еще минуту назад надеющаяся на помощь этого человека Элизабет, теперь стояла, раздумывая, не зная, что предпринять. Теперь ей казалось, что благоразумней было бы пройти мимо и вовсе не вступать в разговор с узником. Но, поразмыслив и поняв, что коридор рано или поздно закончиться, а общее здание тюрьмы, так или иначе, непременно должно охраняться, коль скоро тюрьма оказалось все же обитаемой, обуреваемая сомнениями женщина все же рассудила, что благоразумней будет поговорить с обитателем этой камеры, выяснить у него, что и к чему. А вдруг ему известно нечто, о чем она и не подозревает. Это к ней за все время, что она провела здесь, никто не пришел. Он же, возможно, имеет связь с внешним миром, его изредка навещают то ли надзиратели, то ли кто-то еще и он... Впрочем, чего гадать? Сейчас все проясниться!  

Элизабет отодвинула небольшой засов, которым закрывалось окошечко в двери, через которое, как и у нее в камере, подавалась еда, открыла это окошечко и заглянула в камеру. Прямо перед ней, буквально в шаге от двери стоял сильно заросший человек, возраст которого, из-за этой самой буйной растительности на лице, она так сразу и определить не смогла бы. И хотя она понимала, что увидит сейчас узника, но от того, что он стоял так близко к двери, и она едва ли не столкнулись с ним лицом к лицу, Элизабет от этой неожиданности слегка отпрянула назад. А что уж говорить об узнике! Он тем более не ожидал увидеть в окошечке того, кого увидел. Видимо, именно эта неожиданность была причиной того, что он сделал большие глаза от удивления, а вместе с этим и еле уловимое небольшое движение тела назад. Но не более того! Через мгновение, придя в себя, он радостно воскликнул:  

– Вот это да! Оказывается, в этой чертовой тюрьме пищу могут разносить не только дряхлые старики, но и довольно привлекательные дамы! Хвала Господу за то, что он поспособствовал этой чудесной перемене! А ежели вы, сударыня, еще и лишены того изъяна, который был присущ вашему предшественнику, то это будет вообще здорово! Уж сколько времени я был лишен возможности слышать из чьих бы то ни было уст простую человеческую речь!  

Так вот оно что! Значит и к этому бедолаге тоже никто не наведывался! Элизабет показалось, что это обстоятельство как бы сблизило их. Теперь у нее не было сомнений в том, что она поступила неверно, заглянув в камеру своего сотоварища по несчастью.  

– Вы ошибаетесь, мистер, – негромко, с волнением в голосе молвила она. – Я вовсе не та, за кого вы меня принимаете. Я так же, как и вы, все это время томилась в одной из камер, подобной этой, и единственным разнообразием для меня служило только лишь очередное появление старика, разносящего пищу. Еще час назад мне казалось, что я так и умру в этих стенах, не дождавшись избавления.  

– Помилуйте! – Глаза узника расширились от удивления. – Но как в таком случае вы оказались здесь, у двери моей камеры?!  

Не мудрствуя лукаво, Элизабет рассказала, что произошло вчера со стариком, и как она сегодня утром выбралась со своей темницы. Увлеченная рассказом она даже не обратила внимание на то, с каким странным выражением лица слушал ее этот незнакомец. Он пристально вглядывался в лицо своей собеседницы, словно углядел на нем какие-то знакомые черты. А однажды даже сделал шаг вперед и еще более пристально всмотрелся в рассказчицу, но со временем, узнав о том, как она выбралась из своей камеры, оживился, и было заметно, что отныне другие, более важные для него мысли, овладели им. Какое-то мгновение после окончания рассказа он был сосредоточен, словно соображал, как нужно поступить в этой ситуации, но в следующий же миг уже увлеченно говорил:  

– Боюсь огорчить вас, сударыня, но тюрьма скорее всего обитаема и выбраться с отсюда будет ох как непросто. Но и отправляться сейчас же к руководству этого прискорбного заведения, и объяснять ему, что произошло со стариком, я бы вам не советовал. Не сильно мне вериться, что они, в благодарность за это, предоставят вам свободу. Напротив: вы еще и ответите за то, что сломали замок и самовольно покинули камеру. Поэтому, лучшим выход из ситуации: бежать! Глупо терять случай, который вам представился! Иного такого уже может и не быть. Я понимаю, что вы вправе отмахнуться от моей просьбы освободить и меня. Но я не буду вам обузой! Напротив, я постараюсь сделать все возможное, и даже невозможное, лишь бы вырваться с отсюда! Мы нуждаемся один в одном! Прошу вас, сударыня, помогите мне выбраться из этой камеры, а я помогу вам выбраться из задания тюрьмы. Хорошо?  

– Хорошо, мистер. Но я боюсь, что замок на двери вашей камеры таков, с которым вряд ли можно справиться.  

Она принялась более внимательно осматривать замок, ее собеседник тоже, неуклюже просунув голову в дверное окошечко, точно так, как это совсем недавно делала она сама, также приглядывался к замку стараясь осмотреть его.  

– Нет, мистер. Замок прочный. Это по своему замку я только лишь раз ударила и из него сразу же посыпалась ржавчина. А этот не таков! Поэтому нужно бить хорошим молотком! А где его взять? Я могу вернуться за палкой того старика, но и с ее помощью я вряд ли смогу совладать с таким замком.  

– Сделаем так! – В голосе узника явно читалось не только волнение, но и предчувствие чего-то важного и очень значимого. – Я, чтобы не терять время, поищу какой-нибудь подходящий камень в камере. Вы же, возможно, так же найдете какой-нибудь камень где-нибудь в коридоре по пути возвращения к своей бывшей камере. Возможно, этого вам и не хочется делать, но придется. И не только для того, чтобы взять палку старика: это единственное, хоть какое-то верное орудие, что у нас имеется. Главное: вам необходимо обыскать его карманы!  

– Что?! – Глаза Элизабет наполнились ужасом. – Прикасаться к трупу?! Никогда!  

– Сочувствую, сударыня, – твердым голосом промолвил узник, – но боюсь, что без этого не обойтись. В кармане этого человека могут оказаться ключи от камер, которые избавят нас от лишней траты времени.  

Элизабет понимала, что в словах ее компаньона имеется здравый смысл, и что следовало бы поступить именно так, как он говорит. Однако, одна только мысль о том, что ей придется прикасаться к этому ужасному трупу, который, к тому же, валяется на полу уже второй день и возможно начал разлагаться, доводила ее до исступления. Она вспомнила о давнем детском потрясении, когда она натолкнулась в роще на разложившийся труп животного и едва не потеряла сознание от жуткого зловония. Сейчас ей казалось, что за это время, пока она здесь разговаривала, бренные останки несчастного старика начали издавать подобные запахи, и ей не только не хотелось прикасаться к трупу, но и даже приближаться к нему на близкое расстояние.  

Собеседник Элизабет видел ее смущение и понимал внутреннее состояние бедолаги, однако, желание заставить ее поступить именно так, как он об этом просит, вынудило его выложить на стол главный козырь:  

– Я понимаю, сударыня, ваше смущение, но подумайте о главном! Старик, разнеся еду, никогда не возвращался назад. Мне, к примеру, с трудом вериться, что каждый раз в конце коридора его ожидала распахнутая настежь дверь. Таковых в охраняемых тюрьмах просто быть не может! К чему это я клоню? Да к тому, что у него в карманах, возможно, имеются ключи и от двери в конце коридора и от других, которое ведет к выходу из тюрьмы. Вы понимаете, что это для нас значит? Подумайте! Осознав, настолько это важно для нас, вы не заставите меня больше упрашивать вас.  

Подсказка собеседника относительно ключей показалась Элизабет просто гениальной! Действительно! Как она сама не догадалась об этом?! Она представила, каковым огромным было бы ее разочарование, если бы она, дойдя до двери в конце коридора, обнаружила бы на них огромный замок, с которым бы не смогла совладать. Каков умница, этот узник! Открывая окошечко двери, Элизабет надеялась на помощь со стороны того, кто находился по другую ее сторону, и вот она уже имеет эту помощь, прямо сейчас, в виде мудрого совета.  

– Да, вы правы, мистер, – согласилась она. – Действительно глупо упускать возможность завладеть ключами. Лишь бы они только были при нем.  

И она собралась уже возвращаться, даже сделала несколько шагов, как внезапно узник окликнул ее:  

– Постойте минуточку, сударыня! Я понимаю, что не время сейчас выяснять это, но все же не могу успокоиться! Дело в том, что вы очень напоминаете мне одну даму, с которой меня раньше сводила судьба. Разумеется, вы не та, за которую я вас поначалу принял, поскольку это совершенно невозможно! Она находиться так далеко с отсюда, тем более в таком окружении... Но такое поразительное ваше сходство с ней не может не интриговать меня. Возможно, вас связывают, хотя и далекие родственные узы? Одним словом, вам никогда не приходилось слышать о госпоже Каннингем?  

От неожиданности Элизабет даже слегка вскрикнула. На некоторое время она даже лишилась дара речи.  

– Как?! Как вы узнали мое имя?! – Придя в себя, взволнованно прошептала она. – Это просто невероятно! Я ведь вас не знаю!  

На этот раз пришел черед изумляться собеседнику Элизабет:  

– Что?! Вы и есть госпожа Каннингем?! – Глаза его едва ли не покинули от удивления свое привычное место в глазницах, однако, увидев утвердительный кивок головы Элизабет, только лишь сокрушенно покачал головой. – Боже правый! Но как же вы могли здесь оказаться?! После той роскоши, что я видел в вашем доме и... Нет! Это просто невероятно!  

– А кто вы, милостивый государь? Я, право слово, не могу узнать вас. Вы уж извините... Возможно причиной тому борода и...  

– Нет-нет! Не только она! Хотя, впрочем, и в ней дело. Здесь не те условия, чтобы трепетно следить за своей внешностью. Однако и без бороды вы вряд ли бы меня узнали. Ведь виделись мы мельком. Я всего лишь однажды бывал в вашем доме. Меня любезно пригласил ваш супруг, господин Каннингем. Именно в тот вечер я и обратил внимание на очаровательную и гостеприимную хозяйку. Возможно, мое имя вам ничего не скажет. Меня зовут Нед Бакстер.  

– Это вы?! – Чреда потрясений для обоих собеседников все никак не могла завершиться. – Вы и есть тот самый Бакстер?! Господи Иссуси! Я еще в Лондоне неоднократно слышала о вас! Воистину говорят: «Пути господние неисповедимы! » Теперь уж и мне не грех задастся вопросом: как вы здесь оказались?!  

– Думаю, об этом мы подробно расскажем один другому, когда покинем пределы тюрьмы. А сейчас, вы уж простите меня, не будем терять драгоценное время. Отправляйтесь поскорее за ключами! Ну, надо же! Кто бы мог подумать, что такое возможно?!  

Последней фразы Неда, Элизабет уже не слышала. Она едва ли не со всех ног мчалась туда, с откуда совсем недавно отправлялась с намерением покинуть это место навсегда. А вот, поди же ты, нужно было такому случиться, что она вновь вернулась туда, куда меньше всего на свете хотела возвращаться.  

Ее встретила все та же привычная картина; приоткрытая дверь камеры и распластанное на полу тело старика. Стараясь перебороть брезгливость и отвращение, Элизабет присела возле трупа, и засунула руку в оттопыренный карман, который находился как раз перед ее взором. Он оказался пуст. Чтобы добраться до второго, нужно было перевернуть тело на другой бок. Элизабет даже закрыла глаза, когда начала делать это. И не только брезгливость была причиной тому, что она едва не заплакала от досады. Ее смущало и то, что занимается она сейчас крайне неблаговидным делом. Она с ужасом представила себе, что ее могут сейчас видеть те, с кем она была знакома в Англии. Они были бы просто поражены, увидев всегда умеренную и степенную Элизабет, ощупывающую сейчас карманы трупа. От одной только этой мысли бедолаге стало не по себе!  

За это время тело умершего успело закоченеть, и теперь Элизабет трудно было с ним что-либо сделать, словно это был громадный кусок выскальзывающего из ее рук льда. Однако, понимая, что она все же должна проверить содержимое второго кармана, она кряхтела, но продолжала возиться с трупом. Мысли, которые начали обуревать ею в это время, заставили узницу забыть о брезгливости и отвращении. Возможно, именно для того, чтобы отогнать это мерзкое чувство, Элизабет и стала думать только лишь о приятном. А о чем более она могла думать в такую минуту, как не о свободе? Она уже мысленно представляла, как они с Бакстером выберутся из этой треклятом тюрьмы, переждут какое-то время где-нибудь в одном из укромных уголков острова. Потом Нед непременно придумает что-нибудь, чтобы попасть на отплывающее к берегам Англии судно. Будет так и только так! Ни о чем другом она теперь и мыслить не могла! Она уже представляла себя лежащей на мягкой кровати в одной из кают судна, уносившего их с Бакстером к родному побережью, наслаждающуюся мерным и убаюкивающим постукиванием волн в борт корабля. Мысленно представляла предстоящую встречу с дочерью, с близкими и знакомыми. Быстрее бы отыскать ключи, отпереть все, стоящие на их пути, двери и вырваться из этого ада! Вот чертов старикашка! Она никак не может добраться до его второго кармана, как ни старается!  

Именно за этим занятием и застали ее внезапно появившиеся два дюжих на вид надзирателя, только сейчас хватившиеся исчезнувшего старика и отправившиеся на его поиски. Увидев сцену, открывшуюся перед их взором, они на мгновение застыли от неожиданности, но в следующий же миг бросились к узнице, заломили ей руки за спину и затолкнули назад в камеру.  

– Ах, ты ж, негодница! – Извергал возмущение один из них. – Лишить жизни надзирателя, когда он находиться на службе – это грозит казнью! И ни чем иным более!  

Онемевшая от ужаса Элизабет, услышав эти страшные слова, а вслед за ними и страшный грохот задвигающегося за ее спиной засова, едва не взвыла от отчаяния и безысходности.  

– Это не я! – Во всю мощь своих легких закричала она. – Он сам умер! Я не убивала его!  

– Поговори мне! – Ехидно скривился не унимающийся надзиратель, закрывая окошко двери. – Приготовься к смерти, мерзавка!  

В мире не существует таких слов, которыми можно было бы передать то, состояние, которое овладело Элизабет после того, как окошко захлопнулось, удаляющиеся шаги надзирателей, уносивших, видимо, тело старика, стихли, и в камере вновь воцарилась тишина. Такая привычная и такая до ужаса мерзкая и ненавистная ей! Невозможно передать сколь ужасным было падение несчастной с высот ее фантазий, где она мысленно уже представляла себя в объятиях домочадцев, на самое дно человеческого бытия, коим является тюремная камера. Всего несколько минут назад она жестоко страдала от каждой лишней минуты, проведенной среди этих мрачных стен. Она всей душой старалась поскорее вырваться из постылого ей царства полумрака и тяжелого, спертого воздуха, на свободу, на открытый простор, где она могла бы подставить лицо под теплые лучи ласкового солнца, вдохнуть на полную грудь свежий воздух. Осмысление того, что ничего этого не произойдет, и ей снова придется коротать бесконечные дни и ночи в этом жутком каменном мешке, заставило бедолагу броситься к двери, сорвать голос в бесполезных криках: «Нет! Не хочу! Выпустите меня с отсюда! », розбить в кровь кулаки о холодный и бесчувственный металл, которым оббита дверь. Лишь спустя несколько минут, вконец обессилив и поняв, что все ее старания напрасны, она в изнеможении опустилась на пол, обхватила голову руками и горько зарыдала. Рыдала она долго и безутешно...  

13.  

Не зря говорят: сколько людей, столько и мнений. Это вполне можно отнести и к описываемым нами событиям. Мы уже упоминали о том, как леди Кэлвертон радовалась относительным успехам конницы Кромвеля в стычках, с войском короля. Однако, подобную радость испытывали далеко не все. Даже в рядах тех, кто стоял по одну сторону незримых баррикад вместе с Кромвелем, парламентом и, казалось бы, должен был бы испытывать только одно лишь удовлетворение от того, что король сдает свои позиции. Что поделать: политика во все времена была штукой настолько непонятной, коварной и непредсказуемой, что от тех, кто ею занимается, всегда можно ждать самый неожиданный, а, главное, самый мало предсказуемый, ход. Так вот и здесь: пресвитерианское большинство палаты общин, вместо того, чтобы радоваться успехам своих войск, пуще огня боялись победы над королем. Они прекрасно понимали, что это могло развязать народную инициативу низов. Простой люд в городах и деревнях, и без того, по их мнению, «сверх меры осмелел». В нескольких городах, в том числе и в самой столице, под давлением снизу прошли перевороты, в результате которых к власти пришли вместо роялистки настроенных правящих богачей выходцы из менее состоятельных, и более демократических кругов. Стоит ли говорить о том, что в таких условиях революционный пыл пресвитерианского большинства в парламенте быстро развеялся. Чтобы лучше понять, что чувствовали большинство отнюдь не бедных парламентариев, опасавшихся потерять свое добро, нужно вникнуть в суть фразы, принадлежащей известному в ту пору Джону Готему: «Ни один человек, обладающий какой-то собственностью в государстве, не может желать победы в гражданской войне ни одной из сторон, ибо это служило бы величайшим искушением для огромного количества нуждающихся людей во всей стране. Они немедленно восстанут, и это приведет к полному разорению всей знати и джентри».  

Понимали это и граф Эссекс, главнокомандующий парламентскими силами на юге страны, и граф Манчестер, возглавлявший своих подчиненных на востоке. Они, в отличии от Кромвеля, вовсе не стремились с бесшабашной удалью громить войска короля. Возможно именно поэтому военное положение парламента все более ухудшалось. Почти весь север и запад Англии, что составляет три четверти ее территории, находились в руках короля. У Эсскеса оставалось около пяти-шести тысяч человек, а парламентская армия Уоллера и вовсе перестала существовать. Правда, в то же время создавалась армия так называемой Восточной ассоциации, однако, ее становление происходило крайне медленно, «благодаря» ее же командующему графу Манчестеру, который всячески препятствовал ее действиям против роялистов. Отменный вояка этот Манчестер, не правда ли? Добросовестно исполняет свои обязанности человек!  

Впрочем, у каждого своя правда. Тот же Манчестер наверняка был уверен, что он прав. Как и Эсскес. С точки зрения здравого смысла за то, как этот горе-главнокомандующий вел военные действия, его не то что разжаловать, а еще и отпороть нужно было хорошенько, за такое безобразие. Он же, вместо того, чтобы покаяться, что не только не приносят пользы войскам, которыми командует, а только приносит им вред, во всеуслышание, с чувством достоинства заявляет: «Потомки скажут, что для освобождения от гнета короля, мы подчинили их гнету простого народа». Именно поэтому и Эсскес, и Манчестер, и остальные пресвитериане стремились ограничить вооруженный конфликт с королем лишь оборонительной тактикой. Одновременно с этим, ведя поиски путей примирения с королем, они принимали одну за другом попытки «договориться» с ними. В этом также была своя логика: парламентарии были согласны лучше добиться минимально приемлемых для них уступок в ходе мирных переговоров с королем, нежели одержать победу над ним с помощью революционного воодушевления простого народа, который хотя и был одет в солдатские мундиры, и пока что повиновался своим командирам, но, «почуяв запах крови» вполне мог повернуть свое оружие против самого же парламента! Возможно по этой причине парламентарии обсуждали еще один выход из сложившейся ситуации: достичь своих целей с помощью шотландцев.  

Сговор с шотландцами выглядел в глазах многих спасительным ходом. Лучше договориться с шотландскими кальвинистами и прекратить смуты в королевстве, чем давать возможность, низам и дальше развязывать свою революционную инициативу. И вот в сентябре 1643 года парламент заключил с Шотландией договор-ковенант, по которому провозглашался союз двух стран на основе церковного единообразия. В Англии официально вводилось пресвитерианское церковное обустройство, по образцу шотландского, взамен англиканского. Для этого устанавливались единые, приемлемые для всех, церковные порядки. Ненавистный всем епископат упразднялся, а во главе каждой церковной общины становятся пресвитеры – старейшины, мудрые и солидные люди. Они избирают синод – высший церковный орган, который осуществляет надзор в делах религии и карает отступников. Вскоре в Вестминстере будет созван первый пуританский синод.  

Наиболее смекалистые читатели, возможно, уже успели про себя отметить: все, сказанное выше, больше устраивало шотландцев. А англичанам-то что с этого? Особенно парламенту, который все же не желал уступать королю. Вот тут-то и пришло время открыть вторую сторону медали. Ведь принцип «ты мне – я тебе» предусматривает ответное действо. По этому поводу «Священная Лига и Ковенант» предусматривала такой пункт: шотландская сторона обязывалась собрать армию, (причем на английские деньги), и вторгнуться в северные области Англии, откуда Карл черпал наибольшее число своих сторонников. Вот такое вот взаимовыгодное соглашенье!  

Кромвель, как и все остальные офицеры, вынужден был подписать Ковенант, однако мысленно он был против этого договора. Как и многие другие индепенденты – независимые, и в первую очередь их вожди: Артур Тезльриг, Генри Вэн-младший, Оливер Сент-Джон. Эти люди стремились к свободе вероисповедания, к независимости суждений, к продолжению политических реформ, а стало быть, и к продолжению войны.  

Не станем долго рассуждать на тему, как же отнеслась ко всем этим переменам наша незабвенная леди Кэлвертон, поскольку ее в данный момент интересовали не столько политические вопросы, сколько свои личные. И одним из главных был так до конца и не решенная проблема с Драбберем. После того, как она написала ему письмо, успокоившаяся было дама, уверовала в то, что самым ближайшим временем получит от него ответ, который положит конец всем их разногласиям. Она практически не сомневалась в том, что тон послания Драббера будет примиряющим, конечный итог всей этой эпопеи – мир и согласие между давними компаньонами. Уж больно, по ее мнению, примиряющим и впечатляющим было ее послание, против которого, как казалось нашей героине, Джеффри устоять просто не сможет.  

Но проходили дни и недели, а ответа от Драббера все не было. Это несказанно озадачивало и смущало миролюбиво настроенную даму. Зная характер Джеффри, она понимала: все это неспроста! Что-то здесь не так! Видимо он не хочет идти на мировую, иначе давно бы уже дал знать о себе. Леди Кэлвертон страшилась одной только мысли о том, что протянута ею рука примирения будет им отвергнута, и такой страшный человек, как Драббер, по-прежнему будет являться ее врагом номер один. Нет! Только ни это! Она не желала, чтобы в его врагах находился столь серьезный соперник.  

Все, сказанное выше, вовсе не говорит о том, что удрученная молчанием Драббера леди только тем и занималась, что сидела у окна и выглядывала, когда же явится от него посыльный. Она продолжала заниматься массой самых разнообразных дел, но, тем не менее, когда возвращалась домой, непременно справлялась: не было ли ей письма? Увы, но каждый раз ответ для нее был отрицательный. И, что самое интересное: леди Кэлвертон была как всегда чрезвычайно активной, бывала в самых разнообразных местах, встречалась с огромным количеством деловых людей, но за все это время так ни разу и не столкнулась лицом к лицу с Драббером! Ничего сверх странного в этом, вообще-то, не было: ведь столица Англии – это не какая-нибудь захудалая деревушка, где каждый на виду, но все же. Или Джеффри сознательно избегал с ней встречи, или так слаживались обстоятельства – это для нашего несостоявшегося миротворца оставалось загадкой.  

Тут напрашивается вполне резонный вопрос: а почему, собственно, Драббер должен был избегать, или, наоборот, искать встречи в леди Кэлвертон? Коль все это в ее интересах, то пусть она сама ищет и встречу с ним, и повод, чтобы завести разговор, за которым, возможно, последует примирение. По правде говоря, наша героиня думала об этом, однако, все надеялась на то, что вскоре получит письмо-ответ. Возможно, ей мешала искать повода к встрече гордость, ведь это был бы уже второй ее шаг к примирению, в то время как Драббер не сделал ни одного! Хотя думать о гордости и о количестве уступок, когда твоей жизни угрожает смерть – это под силу людям с особо повышенным чувством самолюбия и обладающим более значительным списком иллюзий, нежели среднестатистический гомо сапиенс. А в том, что леди Кэлвертон была именно такой, выделяющейся из обычного ряда людей, в этом мы с вами уже давно успели убедиться. Не будем забывать, что за все прожитые свои годы ей практически никогда не приходилось опасаться за свою жизнь: она всегда заставляла это делать других. Поэтому и сейчас, в такую не совсем простую для себя минуту, она не столько думала о том, как обезопасить себя от угроз Драббера, сколько ломала голову над тем, как бы первой нанести ему упреждающий удар! Однако пока ответ Джеффри не был получен, не исчезала возможность разрешить этот конфликт мирным путем.  

Видно за все последнее время хозяйка успела изрядно поднадоесть своему дворецкому, досаждая его, сначала озвученным, посредством голоса, а затем и немым, выражающимся в вопросительное взгляде, вопросом: «Не было ли мне никаких посланий? » Тот прекрасно усвоил, что его госпожа сгорает от нетерпения получить какую-то весточку, а легкие умственные упражнения позволили ему предположить, что все это как-то связанно с тем письмом, что ему в свое время вручил незнакомец в черном. Именно по этому, когда Кэлвертон однажды возвратилась домой из очередной поездки, дворецкий, завидев ее издали, сразу же поспешил ей навстречу.  

– Вам письмо, госпожа! – Тон этих слов был настолько торжественен, словно речь шла о каком-то давно всеми ожидаемом королевском патенте, который осыплет леди Кэлвертон неслыханными королевскими почестями. – Его доставил сюда все тот же незнакомец в черном, который когда-то уже...  

Хозяйка дома не стала выслушивать до конца то, что было и так понятно, поэтому нисколько ее не интересовало. В эту минуту ее страстно интриговало другое: что же в письме?! Неужели Драббер принял протянутую ему руку примирения? Вот было бы здорово! С таким помощником она могла бы многого достичь! Правда, помимо общих дел Джеффри может возжелать, чтобы они, как когда-то, вновь делили бы и общую постель. Учитывая то, какую гамму наслаждений дарило им в свое время это нехитрое изобретение человечества, любвеобильная дама отнюдь была бы не против этого. Но Каннингем... С ним все так прекрасно слаживается! На данный момент ее абсолютно устраивает и то, что она получает от Джозефа, и в постели, и помимо нее. Очень и очень не хотелось бы разрушать этой идиллии. Она так долго к этому шла, и теперь... Ведь нетрудно догадаться, как отреагирует самолюбивый и властный Каннингем на появление в жизни его фаворитки некого третьего господина, которому изначально в таких случаях применяют определение «лишний».  

Впрочем, зачем забегать наперед? Она ведь даже еще письмо Драббера не прочитала, а уже ломает голову над тем, что может быть дальше. Нужно сначала узнать, твердила она себе, какую позицию занял Джеффри, а уж потом строить дальнейшие планы. Не желая, чтобы ей мешали, она отправилась к себе в комнату, уединилась там, приказав, чтобы ее не беспокоили, и торопливо развернула сложенный в несколько раз лист бумаги. Легкое дрожание ее пальцев свидетельствовало о том, что всегда невозмутимая и непременно сохраняющая хладнокровие дама, в этот момент, хоть немного, но все же волновалась. Выдавал ее волнение также и огонек азарта в ее глазах, которые сразу же принялись быстро скользить по написанным строкам письма.  

«Многоуважаемая безгрешная, чистая и непорочная душа! Прочел Ваше письмо и содрогнулся от ужаса: как могло так случиться, что такая примерная, во всем положительная, пекущаяся не о себе, а о других, благороднейшая праведница, до сих пор не причислена к лику святых?! Как Господь позволил, чтобы произошла столь чудовищная несправедливость?! Ежели случиться так, что после Вашей смерти то послание, которым Вы осчастливили меня, попадет в руки святых отцов, они непременно броситься со всех ног поскорее осуществить таинство канонизации. Но мне-то, смею Вас уверить, известно гораздо больше, нежели то, что узнают о Вас святоши из того письма. Там Вы, мадам, много чего интересного поведали, только память, сдается мне, стала в последнее время Вас предательски подводить. Иначе, чем объяснить то, что Вы запамятовали написать о главном: о смертоносном рукопожатии, с помощью которого Вы намеревались отправить меня на тот свет? Вот об этом нужно было написать в первую очередь, а не утруждать себя бессмысленной писаниной, изводить понапрасну чернила и бумагу! Вы хотели убить меня! Причем, лично, а не с помощью кого-то! Впрочем, это не меняет дела. А как я поступаю со своими врагами, Вам известно. Поэтому готовьтесь к смерти, мадам!  

Единственное, что заинтересовало меня в Вашей Оде о самой себе, это то, что Вы описали случай, с дворецким господина Пима, и даже прислали вместе с письмом тот самый кинжал, который я действительно вручил тому. Смею Вас заверить, что я сразу же не поверил Вашему лепету относительно якобы дара, благодаря которому Вы можете противодействовать моему гипнозу, и мысленно следить за каждым моим шагом даже на расстоянии. Однако признаюсь откровенно: предъявленный кинжал и описание того, что произошло с упомянутым дворецким, не на шутку заинтриговало меня. Любопытство, увы, порок такой, с которым, откровенно говоря, трудно бороться. Вот и меня донимал вопрос: с откуда Вам о том случае все известно, поскольку, на мой взгляд, свидетелей того происшествия не было. Невольно закрадывалось сомнение: а может быть Вы, все-таки, действительно владеете даром предугадывать мои поступки? Все это и стало причиной того, что я медлил с ответом, пытаясь выяснить, что к чему.  

Скажу сразу: наблюдения мои оказались не напрасными. Они позволили мне разоблачить в Вас лгунью. За это время я неоднократно отправлял в лучший из миров своих врагов, а мои люди в это же, заранее обусловленное время, наблюдали за Вами. В то время, когда мои жертвы отдавали Богу душу, Вы продолжали преспокойно заниматься своими делами, и мои люди прекрасно видели по Вашему внешнему виду, что Вы ни сном, ни духом не ведали о том, что я в ту минуту делал. Так что все Ваши россказни относительно ясновидения – это Ваша сумасбродно смелая выдумка, и не более того! А относительно дворецкого и кинжала, то, скорее всего, благодаря какому-то невероятнейшему стечению обстоятельств, Вы, или же Ваши люди, следящие за мной, стали свидетелем всего происшедшего, и потом использовали это в своей выдумке. Такая догадка озарила меня совсем скоро, и ее вовсе не трудно было проверить. Достаточно было вновь нанести визит в дом Пима, где его дворецкий подтвердил факт вашего визита в дом его господина фактически в то же самое время, когда туда пожаловал и я.  

Так что, как ни вертитесь, не ухитряйтесь, госпожа «ясновидящая», но отвертеться от наказания Вам не удастся. Тот, кто посмел поднять на меня руку, должен умереть! Все! Иных вариантов нет, и быть не может!  

Возможно, рано или поздно Вашу прекрасную головку посетит, если уже не посетила, мысль: а не водит ли меня, за нос этот человек? Все угрожает, а времени вон столько прошло, а я все жива и здорова! На это отвечу: да жива, но только лишь с оговоркой «пока что». А вот относительно здорова, то тут, посмею Вас заверить, Вы ошибаетесь. Уже не очень-то и здорова. Это и есть мой главный план: быстро и безболезненно умереть – это слишком большая роскошь для Вас. Вы должны умирать долго и мучительно! Ваше оружие – яд, мое – гипноз. Вот с его-то помощью я уже давно начал осуществлять свой план. Вы пока что этого не замечаете, но смею Вас заверить: ощутите' Первые симптомы необратимого конца начнут проявляться совсем скоро! Уж поверьте мне!  

В связи с этим позвольте дать Вам небольшой совет. Зачем Вы пользуетесь быстродействующим ядом? Почему бы не использовать такие, действие которых сказывается через несколько лет? У не в меру ретивого конкурента начинают постепенно выпадать зубы, волосы, сходит кожа, и умирает он после долгой и мучительной агонии. Приятно видеть, когда подобное происходит с твоим личным врагом, неправда ли, мадам? А теперь представьте, что нечто подобное произойдет и с Вами. Делая на том памятном для нас обоих балу мне смертельный укол, Вы, наверное, хотели полюбоваться со стороны за моей агонией? Теперь вот пришел мой черед лицезреть это приятное зрелище.  

Представляю, как сжимаются в кулачки Ваши рученки. Это проявление бессильной злобы. Возможно, Вы даже предпримите попытку напоследок насолить мне. Не советую Вам этого делать: все равно Ваши ручонки не дотянуться до меня, я же в отместку за это, причиню Вам еще больше неприятностей. К примеру, передам в руки Вашего воздыхателя письмо, в котором Вы недвусмысленно заявляете, что вновь готовы делить ложе со мной. Думаю Каннингему эти Ваши откровения очень и очень не понравятся. Представляю, как он укажет своей неверной фаворитке на дверь и Вам придется умирать в одиночку, без слов поддержки утешения в свою последнюю минуту. Безрадостная, перспектива…  

Помимо всего прочего, Вы не только нелестно отозвались в том письме о короле Англии, но и позволили себе какие-то намеки в его адрес. Возможно Вы считаете что и после притеснения со стороны парламента Карл совсем потерял власть в стране? Относительно этого ничего конкретного сказать не могу, но знаю одно: если бы к нему попало Ваше письмо, то он непременно отреагировал бы на Ваши намеки и угрозы в его адрес.  

Впрочем, все это уже Ваши проблемы. Меня все это отныне не касаешься. Живите и трепещите, зная, что кончина Ваша неизбежна. Умрите с миром!  

С нижайшим поклоном Ваша несостоявшаяся жертва, ставшая теперь палачом».  

Все-таки необыкновенным хитрецом был этот Драббер! На примере этого письма мы убеждаемся, что помимо гипнотических способностей, он был явно не лишен способности здраво рассуждать. Он не стал делать ошибок, наподобие тех, что позволила себе допустить его оппонентка. В его послании не оказалось ни единого пункта, или оговорки, при помощи которых леди Кэлвертон затем могла бы шантажировать Драббера. Мало того: он нигде и никак не обозначил то, что это послание написано именно им! Нигде не упоминалось его имя. Даже о короле, о своем несомненном враге, он отозвался довольно дипломатично. Одним словом, бежать с этим письмом к кому-либо и просить у того помощи, чтобы расправиться с негодяем Драббером за такую-то вину, она не могла. Даже Каннингему она не смогла бы показать это послание, поскольку не сомневалась, что тот сразу же обратит внимание на слова относительно ложе, которое она намеревалась делить с Драббером.  

Однако одну ошибку оппонент нашей неутомимой интриганки все же допустил. Он позволил себе немного подразнить леди Кэлвертон, что было крайне опасно, учитывая то, с каким азартным и умелым игроком он имеет дело. Одно дело, когда ей угрожает смертью – к этому она привыкла, и совсем иное, когда с иронией насмехаются: мол, ручонки у тебя коротки, чтобы меня достать. Это была роковая для Драббера фраза. Она настолько раззадорила неутомимую интриганку, что та вмиг забыла о всех страхах и картинах страшной кончины, что ей предрекал Джеффри. Сейчас ею двигало только уязвленное самолюбие, и ничего больше! Это у нее-то ручонки коротки?! Да она не таких усмиряла и ставила на место! «Погоди, Драббер! Посмотрим, дотянуться мои руки до твоего горла или нет! » – думалось разбушевавшейся не на шутку даме. Позволив себе однажды в случае с перстнем Борджиа совершить ошибку, она отнюдь не намеревалась повторять ее снова. Судя по словам Драббера, он уже занес незримый меч возмездия над ее головой. Но и за ней не постоит! Она сделает то же самое!  

Нам же только остается со стороны понаблюдать, чей клинок обрушиться на голову оппонента первым.  

14.  

Десятого октября 1643 года близ Уинсби, Линкольншир, произошло сражение главных сил роялистов с парламентскими войсками. И одна, и вторая сторона насчитывали примерно три тысячи человек каждая. Своим присутствием сие событие осчастливили командующий войсками Восточной ассоциации, граф Манчестер, и командир северных войск парламента Томас Ферфакс.  

Сражение началось с атаки парламентских драгун. Вслед за ними пошли отряды Кромвеля, распевавшие воинственные псалмы, и угрожающе держа наизготове свое оружие. Правда, если вникнуть в смысл распевающих ими псалмов, то получается, что оружие-то они как раз и зря прихватили с собой, поскольку пелось: «Не на лук мой уповаю, и не меч мой спасет меня! А ты, Боже, царь мой, спасешь нас от врагов наших! », то эти луки и мечи были лишь излишней обузой «безобидных певцов».  

Стремительность ударов конницы Кромвеля не уступает Рупертовой. Мушкетеры роялистов дают залп, одна из шальных пуль сражает коня Кромвеля. Вскочив на проносящуюся мимо чью-то лошадь без седока, Кромвель снова бросается в бой. Схватка была жаркой. Вскоре войска роялистов дрогнули и побежали прочь, бросая на ходу оружие. Ликующие победители подсчитывают трофеи: захвачено тридцать пять знамен и около тысячи пленных!  

Однако нельзя так уж однозначно утверждать, что все победы парламентских войск были связанны только лишь с успехами кавалерии Кромвеля. Случалось, что и конница Оливера терпела неудачу, в то время как на первые роли выходили вооруженные соединения под началом других командиров. Так, к примеру, нельзя не отметить героизм ополченцев Лондона во главе с графом Эсскесом, которые проделали форсированный марш через всю страну на запад, придя на помощь осажденному роялистами Глостеру. На обратном пути в битве при Ньюбери и произошло решающее сражение, в котором сторонники парламента вынудили кавалеров снова отступить в Оксфорд. В этом сражении кавалерия Руперта смяла-таки кавалерию парламента, но именно ополченцы столицы устояли перед натиском неприятеля, что и принесло противникам короля итоговый успех.  

Но не стоит думать, что парламент Англии в то время интересовали лишь только военные вопросы. Для нормальной жизнедеятельности страны нужно было решать множество проблем, в том числе и финансовые. В этом плане парламентарии меньше всего думали о тех, кто в свое время здорово поддержал их и криками «Привилегии парламенту! » и прилагающийся к этим крикам кольями да прочим нехитрым оружием. Теперь пресвитериане меньше всего думали о народе. В первую очередь нужно было ублажить пуритан-буржуа Сити, которые в свое время предоставили парламенту займы на ведение воины. Теперь толстосумы получали причитающиеся им 8-10 процентов по этим займам, что составляло солидные суммы. Для покрытия этих колоссальных процентов требовались средства, поэтому пресвитериане и решили усилить налогообложение населения. Того самого населения, которого в свое время освободили от королевских поборов, для того, чтобы, как теперь видим, навязать ему на шею свои. Не мудрствуя лукаво, было решено ввести акцизы, то есть косвенные налоги на предметы широкого употребления. Кричите, братцы, и дальше «Привилегии парламенту! » Кричите на здоровье! В то же время, доблестные служители народа не посмели посягнуть на привилегии монопольных заморских компаний, члены которых, зачастую являясь воротилами Сити, кредитовали парламент. Не стали пресвитериане реформировать и старую судебную систему, которая была очень выгодна буржуазии и дворянству, но которая буквально была направлена против интересов простого народа. Того самого, который сорвал голос от криков «Привилегии парламенту! »  

Те же тенденции просматривались в действиях парламента относительно аграрного вопроса. Законодательство изменений в этой важнейшей области, включало три группы мероприятий. В первую очередь парламент принимал акты о секвестре, то есть конфискации, отчуждении земель англиканского духовенства, роялистов и короны. Согласно другой группе актов, эти земли затем пускались в распродажу большими участками. Именно большими! В этом проявлялась «забота» о народе. Чтобы понять, в чьи руки попадали эти участки, достаточно знать, что самый небольшой участок стоил сто фунтов стерлингов, в то время, когда самый большой годовой доход крестьянина составлял 5-7 фунтов стерлингов и не более! Нетрудно догадаться, что покупателями этой земли ставали лишь богачи Сити, крупнейшие буржуа, дворяне-офицеры парламентской армии, поставщики лошадей для ее кавалерии. Есть еще желающие кричать «Привилегии парламенту»?  

Подозревая, что после таких его решений, народ разразится криками совершенно иного толка, парламент вводит строгую цензуру, пресекая распространение демократической литературы. «Вот тебе на! – удивитесь вы. – А ведь в свое время парламентарии, ругая политику, короля, упрекали его в том числе, и за цензуру! » Что на это сказать? Видимо не глупым человеком был тот, кто изрек знаменитую фразу: «Государство – это аппарат угнетения». Кто бы не находился на вершине власти, он обязан поддерживать порядок в стране, а граждан страны в повиновении. Поэтому те, кто частичкой своего тела и голоса составляет массу, именуемую толпой, и срывают совой голоса, требуя кому-то привилегии, должны помнить, что привилегии эти если и состоятся, то они ни коем образом не коснуться их, крикунов, лично. Их шея в любом случае так и останется в ярме и в узде, независимо от того, в чьи руки попадут поводья и кнут, являющийся неизменным приложением к поводьям.  

А вошедший в азарт парламент, которому явно понравилось заниматься крючькотворчеством, издает еще целый ряд «очень важных» указов, среди которых есть такие, в которых запрещались театральные представления, медвежьи травли, майские пляски, хоровое пение в церкви и тому подобное. Очень жизненно необходимые и важные указы, не правда ли?  

Нетрудно догадаться, что Джеффри Драббера указы, относительно майских плясок да хорового пиния, мало интересовали, поскольку пополнять ряды пляшущих да поющих своей скромной персоной он отнюдь не стремился. Однако это не говорило о том, что он вовсе не интересовался всем тем, что творилось вокруг него. Наоборот: после стольких лет вынужденного простоя, он, человек столь же действенный, как и леди Кэлвертон, стремился побыстрее окунуться и освоиться в той атмосфере, без которой он раньше не мыслил себя, и от которой за годы, проведенные в Тауэре, успел отвыкнуть. Ему не требовалось сильно много времени, чтобы привыкнуть к светской жизни: знание этикетов, все манеры, умение вести себя в приличном обществе, все это осталось при нем. Впрочем, при его-то гордости и самолюбии по-другому Драббер вести себя просто не мог. А вот, что касается политических вопросов и осознание того, что же происходит вокруг, это уже являлось для него, пусть и в некоторой мере, но все же проблемой. Ведь садился он в Тауэр с пониманием того, что монархия является единственно верной формой правления в государстве, а вышел и увидел такое... Именно то, что происходило нынче вокруг, больше всего и смещало Джеффри. Возможно, если бы он с самого начала наблюдал, за тем, как все к этому шло и как, в итоге, сформировалась нынешняя ситуация, то его удивление не было бы столь огромным. А так…  

И все же, как нетрудно догадаться, Драббер отнюдь не принадлежал к тем, до чьего сознания что-либо должно, было доходить долго и мучительно. Быстро сориентировавшись, и поняв, что к чему, Джеффри теперь думал уже о другом: как выгоднее всего извлечь из сложившейся ситуации личные дивиденды? Что ему может принести участие на стороне той или иной противоборствующей стороны? Какое следует завести нужное знакомство, и с какими нужными людьми? Что стоит за тем или иным указом парламента и что даст ему, Драбберу, личное участие в том, или ином, проекте?  

Надеюсь, что вы не станете долго ломать голову над тем, чтобы догадаться: какую из противоборствующих сторон стал поддерживать бывший узник Тауэра. Время, потерянное в этой тюрьме, должно было каким-то образом компенсировано, а переполняющая его душу жажда возмездия, непременно удовлетворена. Драббер, как и леди Кэлвертон, прекрасно понимал, кто был главным виновником всех его злоключений, поэтому и пополнил ряды тех, кто сгорал от желания посильнее ущипнуть венценосца.  

Если слова «пополнил ряды» вы приняли дословно, и представили, как Драббер, крепко зажав в руке дреколье, с криком «Привилегии парламенту! » несется в атаку на королевские войска, то смею вас заверить, что вы ошибаетесь. Мы с вами уже рассуждали на тему о том, кто входит в число тех, кто формирует толпу, и тех, кто ею управляет. Поэтому не будем лишний раз повторяться. К какой из этих категорий принадлежал Драббер, также долго объяснять, думаю, не стоит.  

Понимая, что его положение в обществе во многом зависит от того, какими связями и знакомствами он сейчас обзаведется, Драббер много времени и внимания уделял всевозможным встречам, знакомствам, деловым свиданиям и прочим подобным мероприятиям. К тому, кто, как говориться, не звал его, он шел сам. Именно таким образом он попал в дом Пима, где леди Кэлвертон впервые увидела его. Этим же методом он пользовался, посещая дома других парламентариев, с которыми пытался наладить деловые, контакты. Со временем это приносило ему все большие дивиденды: теперь он, в случае чего, мог опереться на влиятельных людей, мог воспользоваться их поддержкой и покровительством.  

Не забывал Джеффри и о преумножении своего богатства. Вернее было бы сказать, о его новом создании. Поскольку за годы, проведенные в Тауэре, он почти всего лишился. Прекрасно понимая, что, не имея средств, он никогда ничего не добьется, Джеффри уделял немало внимания, а так же отдавал еще больше сил и энергии на то, чтобы многие его начинания стали приносить первые доходы.  

Наивно было бы предполагать, что все богатство Драбберу приносили исключительно его деловые потуги. Общеизвестно, что легче всего сколотить состояние преступным путем, и Джеффри, с его-то, гипнотическими способностями, было просто грешно не воспользоваться этим методом! Попутно он отправлял на тот свет неугодных ему людей, предварительно обустроив все так, чтобы денежки и собственность усопших досталась не кому-нибудь, а именно ему, Драбберу. Иногда все у него получалось без единой заминки, иногда неожиданно его планы рушили невесть с откуда взявшиеся наследники умершего, однако, как бы там ни было, а состояние Драббера преумножалось, что не могло не вызывать у него удовлетворения.  

История с леди Кэлвертон сильно огорчила героя нашего повествования. Возвратившись с Барбадоса в Лондон, он намеревался непременно разыскать ее, и вместе, как в былые времена, заниматься интригами, которые вновь бы возвысили их на прежний уровень. Не считая осечки в театре «Белая лилия», они тогда практически не знали неудач, поэтому теперь Джеффри ожидал от сотрудничества с давним компаньоном только всяческие успехов, и ничего иного! Тем более что надеялся: его бывшая возлюбленная будет во всем рядом с ним не только в делах, но и в постели. Пятнадцать лет воздержания в смысле удовлетворения своих естественных физиологических потребностей, это для здорового, в рассвете сил, мужчины, не шутка! Вспоминая, какие сладострастные ночи он провел в свое время с этой дамой, Джеффри успокаивал себя мыслю, что вскоре все это повториться. Стоит лишь только разыскать ее, и обрадовать сообщением о том, что он неожиданно оправился от докучавшей его болезни, и теперь у них все будет хорошо.  

Каким же страшным, было его разочарование, когда в даме, нанесшей ему предательски неожиданный смертельный укол, он, невзирая на маску, узнал свою бывшую, подругу! Это была не просто измена или подлость. Это было нечто гораздо большее! Впрочем, что может быть страшнее убийства? А именно это она и совершила! Это просто чудо, что он остался жив. Почти полгода он мучился от страшных последствий этого отравления, практически не поднимаясь с постели. Но все же каким-то невероятнейшим образом сумел выкарабкаться из глубокой, сырой и темной ямы, которая вполне бы могла стать ему могилой.  

Обида на предательницу и своего несостоявшегося убийцу была настолько огромной, что он и слушать не хотел ни о каком примирении, хотя подсознательно понимал, что вдвоем им легче было бы добраться до короля и отомстить ему за потерянные молодые годы. Ничего, с ним он и сам справиться! А она пусть получит то, что заслужила!  

Тем временем Драббер продолжал преумножать свой капитал, заводить нужные знакомства и наносить деловые визиты. Все у него шло по восходящей. В одном только он мог похвастаться своими успехами: после Тауэра в его списке не значилось ни единой победы на амурном фронте! Если относительно томных воздыханий, объяснении в любви, игры взглядов и прочих условностей, он чувствовал себя спокойно, не испытывая во всем этом острой необходимости, то о постельных сценах, с обилием самых разнообразных видов совокупления с очаровательной партнершей, он мечтал все чаще и чаще. В этом не было ничего удивительного: сексуальное напряжение, скопившееся в нем за все долгие годы воздержания в неволе, не просто требовало разрядки. Эта неукротимая, все сметающая на своем пути энергия, переполняла его, и жаждала своего воплощения.  

Именно в это время на его жизненном пути, повстречалась очаровательная незнакомка, которая просто поразила его. Поразила всем, своей красотой, своими манерами, тем, как она ведет себя, и как относиться к нему. Именно ее отношения к нему, усиленное ее неоспоримой красотой и умопомрачительным шармом, заставило новоиспеченного пылкого влюбленного буквально сходить с ума. По тому, как она кокетливо смотрела на него и играла глазами, Джеффри понял: он ей тоже далеко не безразличен! Это радовало и окрыляло его. Он уже начал мечтать о скорых сценах близости с этой очаровашкой, да только вот чрезмерная скромность таинственной дамы говорили о том, что такая близость может произойти ох как не скоро!  

С одной стороны все это очень раздражало Драббера, пытавшегося скорее добраться с этой милашкой до постели, с другой стороны еще больше раззадоривало, все сильнее и сильнее увлекая в приятный омут любви. Он, словно пылко влюбленный юноша, делающий первые шаги на этом поприще, с неподдельным блаженством наблюдал, как она робко прячет от него глаза, не смея взглянуть на него. А когда и посмотрит, то смущается настолько, что не только вновь отводит в сторону взгляд, но и слегка краснеет. Реснички ее глаз подрагивали при этом так нежно и так завораживающие, что ему хотелось осторожно и бережно прикоснуться к ним кончиками своих пальцев, заранее предвкушая, какое неописуемое удовольствие доставит ему это нехитрое, казалось бы, движение.  

А каким милым и кротким был ее голосок! Как нежно он звучал! С каким смущением она произносила буквально каждую свою фразу, каждое слово. Потерявший голову любовник представлял, как бы естественно прозвучали из ее уст слова, типа: «Да... » или: «Я согласна... » Джеффри представлял, что последует за этим, и нега любви овладевала его сердцем все сильнее и сильнее.  

Уже несколько раз в их отношениях наступал такой момент, когда все, по логике событий, должно было завершиться постелью. Однако, каждый раз нерешительная красавица, в самый кульминационный момент, лепетала своим милым голосочком то: «Я боюсь», то: «Я не могу решиться», то: «Я не хочу, чтобы это произошло в Вашем доме. Могут возникнуть пересуды». Изголодавшийся по любовным утехам воздыхатель был доведен не в меру застенчивой дамой до такого состояния, что уже едва контролировал свои мысли и поступки. Хотя любые сравнение в данном случае заранее обречены на неудачу, все же позволю сравнить Драббера с охотником, который, учуяв след и близость добычи, начинает преследовать ее, и чем сильнее он ее настигает, и ближе находиться к желанной цели, тем неистовей стучит его сердце.  

Несколько раз красавица намекала ему, что ее смущают постоянно снующее по пятам ее воздыхателя громилы во всеоружии. Джеффри каждый раз отшучивался, подбирая каждый раз самые остроумные, по его мнению, ответы, ни к чему не обязывающие и ничего толком не объясняющие. Но однажды все же откровенно признался, что у него много врагов, поэтому постоянное наличие рядом верных ему людей, в любую минуту готовых, в случае необходимости, пустить в ход оружие для защиты своего хозяина, будет отнюдь не лишним. Такой ответ несколько обескуражил и смутил робкую красавицу, однако Драббер быстро успокоил ее, уверив, что наличие такой надежной охраны должно не настораживать, а успокаивать. Все мы в этом мире в той или иной степени подвержены риску, и наличие рядом того, кто в любую минуту готов вступиться за тебя – это отнюдь не лишняя мера предосторожности. Легкие намеки дамы, что по поводу того, что эти крепыши со шпагами на боку, возможно, помогут Джеффри в схватках с незримыми пока что врагами в повседневных делах, зато необычайно мешают ему одержать победу в амурных сражениях, ни к чему не привели. Поэтому она вскоре смирилась и больше не возвращалась к этой теме. Тем более что и Драббер недвусмысленно дал понять не к месту настойчивой даме, что этот вопрос желательно закрыть, такой шуткой:  

– Вы очень удачно, мадам, применили к моим врагам слова «незримые» и «пока что». Именно для того, чтобы все оставалось так, как есть, эти люди и должны всегда и везде сопровождать меня.  

Тот день, ближе клонящийся к вечеру, был как никогда пасмурным, мрачным и ветреным. Неутомимый бродяга-ветер гнал по небу грозные свинцовые тучи, грозящиеся в любую минуту разразиться дождем, однако, пока что ни одна его капля не уронила свое, обреченное на неизбежное разрушение, тельце на крыши домов и улицы скрытого огромнейшей тенью Лондона. Самые жизнелюбивые, а, значит, и стойкие, редко встречающиеся на оголенных ветвях деревьев, листья, все еще трепыхались в порывах и дуновениях упомянутого нами выше бродяги, который пытался сорвать их, и унести куда-то прочь, увлекая за собой и перекатывая с бока на бок, ударяя о пыльную твердынь улочек помрачневшей ноябрьской столицы. Некоторые, выбившись из сил, прекратили сопротивление и отдали себя во власть ветра. И только самые упорные все еще цеплялись своими вконец ослабшими корешками-ножками, за такую привычную дли них и родную ветвь, которая родила их, дала им жизнь, питала жизненно необходимой влагой, а теперь вот предала, и словно сговорившись с ветром, раскачивалась и прыгала, словно пыталась беспощадно сбросить с себя свое же родное дитя. Те, вопреки всему, все еще держались, стараясь хоть еще на какие-то мгновения продлить такую до обидного короткую, и, так всегда не вовремя обрывающуюся жизнь.  

Примерно таким упрямым и стойким листочком дерева казалась Драбберу его все еще непокоренная им красавица, которая сидела в эти минуты рядом с ним на мягких креслах его кареты, и так же, как и он, задумчиво смотрела на неторопливо проплывающие мимо них осенние пейзажи Лондона. На некотором удалении от кареты, но непременно вслед за ней, следовали три всадника, внимательно поглядывая по сторонам. Как видим, не зря эта троица сытно питалась, со стола своего хозяина.  

Умозаключения относительно упрямых листочков – это отнюдь не плод фантазий и сочинительских способностей вашего покорного слуги. Автор в некотором роде позволил себе снизойти к плагиату, заглянув в мысли Драббера и передав их вам. Именно Джерри, наблюдая за этой драматичной неуступчивостью листвы и их нежеланием смириться с неизбежным, сподобился на подобные умозаключения, чем и поделился со своей спутницей. Мало того, он сравнил их, упрямых, с ней, не менее неуступчивой и не желавшей решиться на то, что по незыблемым законам природы рано или поздно должно произойти непременно. Такое милое на ее взгляд сравнение необычайно тронуло спутницу Драббера. Она мило заулыбалась, смущенно, и в то же время игриво, посмотрела на своего кавалера и вновь робко отвела в сторону глаза.  

– Признаться, – нерешительным тоном начала она, – ваше сравнение мне видеться не совсем верном. Для листвы отдать себя во власть ветра означает верную смерть. Я же нисколько не сомневаюсь, что буду, испытывать только неимоверное счастье и блаженство в тот миг, когда отдам себя и свое тело во власть ваших пылких поцелуев и все проникающих, нежно ласкающих рук...  

– Так почему же вы в таком случае до сих пор упрямитесь, любовь моя?! – Лицо Драббера излучало столь искреннее недоумение, что было бы забавно посмотреть на него в эту минуту со стороны. Он даже слегка подпрыгнул на своем сиденье, настолько услышанное раззадорило его. – Ежели вы понимаете, что эта минута будет блаженной, почему же вы не способствуете тому, чтобы она поскорее наступила?!  

Легкий румянец на ее щеках и робкое дрожание милых ресничек, свидетельствовали о том, что прямой ответ вряд ли сорвется с ее сладеньких уст.  

– Вы мужественны и настойчивы, мой друг, – голосочек ее звучал, словно журчал ручей, мирно и неторопливо покачиваясь на неровностях освещенной ярким солнцем, долины. – Вам трудно понять душевное состояние робкой и нерешительной девушки, особенно, если это касается такого деликатного вопроса. – Она на мгновение взглянула ему прямо в глаза, но тут же поспешно отвела взгляд в сторону, и щеки ее покрылись еще более густым румянцем. И вдруг она резко подняла голову, более уверенно, но в то же время так нежно досмотрела на него, уже не пряча взгляд, и голосом, хотя и белее твердым, но все же срывающимся от волнения, буквально взмолила. – Нет! У меня больше нет сил сдерживать свои чувства! Вы так прекрасны, мой друг! Я больше не могу и не желаю отказываться, от своего счастья! Отныне я буду молить Господа о том, чтобы блаженный миг поскорее настал!  

И не успел ошарашенный услышанным Джеффри прийти в себя, как она игриво протянула ему навстречу свои ладони. Тот поспешно заключил их в свои, словно, старался отогреть их от осенней прохлады, но слов все еще никак не мог найти, настолько сильно эмоции переполняли его. Еще немного и нужные для такого случая слова у него непременно бы нашлись, но только его спутница вдруг ошарашила его очередной неожиданной фразой:  

– Прикажите кучеру свернуть вот на эту улицу!  

Вскинутые вверх брови Драббера свидетельствовали о том, что он совершенно не понимает смысла ее слов. Истолковать нерешительность Джеффри можно было и по иному: он или не желал подчиняться просьбе своей спутницы, или опасался менять свой маршрут, который, возможно, в целях безопасности, был им изначально предначертан. Видя, что от нее ждут объяснений, спутница Драббера иронически улыбнулась и укоризненно покачала головой.  

– О-о-о, мой друг... Видимо я поторопилась, опрометчиво назвав вас мужественным. Ваше болезненное воображение, рисующие полчища мнимых врагов, боюсь, может стать причиной того, что упомянутая нами блаженная минута, так никогда и не наступит... – Улыбка медленно исчезала с ее лица, а вместо нее пред Драббером предстала гримаса искреннего разочарования. – Я всего лишь хотела показать вам дом, который, кстати, находиться совеем недалеко с отсюда, где есть уютная спаленка, в которой я не буду чувствовать себя робкой, в отличии от вашего дома. В этом доме прошло мое детство, там мне все так знакомо... Правда, сейчас он пустует, но это даже и лучше: нам никто не будет мешать. Но если вы всего боитесь и шарахаетесь любой тени, то наше свидание в этой спаленке скорее всего не состоится.  

– Нет-нет! Вы неправильно меня поняли! В эту минуту я меньше всего думал о какой-то опасности! Вы дали мне надежду, и я был в плену таких эмоций! Я немедля отдам распоряжение кучеру.  

Вскоре вдали показался серый и угрюмый, одиноко возвышавшийся над остальными, более низкими, дом, возле которого спутница Драббера попросила проехать как можно медленней. Ее просьба тот же час была выполнена.  

– Вот это он и есть, – тихо молвила она. – Видите то окошко слева, на втором этаже, – и, видя недоумение на лице Джерри, который не мог сориентироваться в окнах, что было не грешно, ведь окон с этой стороны дома где они проезжали, было не так уж и мало, добавила, – то, которое находиться как раз над небольшой дверью, служащую неким черным входом в дом. Правда, ее сейчас немного закрывают кусты. Они хотя и редкие, без листьев, но все же... О! А теперь видно лучше! Видите эту небольшую приземистую дверь?  

– Да.  

– Вот, как раз над ней окно на втором этаже – это и есть окно моей спальни, в которой я выросла и которая для меня так привычна. Там я не буду чувствовать никаких стеснений, там я подарю вам все ласки, на которые я способна...  

– О, дорогая! Я сгораю от нетерпения, чтобы это произошло как можно быстрее!  

– Боюсь, что вам придется еще немного подождать. Нет-нет! Не пугайтесь! Это произойдет совсем, скоро! Лишь только стемнеет, я буду ждать вас! Вдруг сейчас кто-то увидит нас?! Нет-нет! Ночью – это более романтично! Сейчас, если вы позволите, я сойду здесь и до вашего прихода постараюсь, привести в порядок наше уютное гнездышко. На подоконнике указанного мною окна будет стоять подсвечник, с тремя горящими свечами. Это будет, если хотите, условный знак к свиданию. Вы или окликните меня, или бросите в стекло окна небольшой камушек, я услышу и тотчас пущу вас к себе. Я верю, вернее, я уверена в том, что эту ночь мы запомним надолго. Это будет сладострастная ночь! Ночь греха и блаженства!  

– Своими речами вы сводите меня с ума, любовь моя! – Глаза Драббера горели от перевозбуждения. – Я буду молить Господа, чтобы этот дом быстрее окутали ночные сумерки!  

– Я тоже...  

Сказано это было таким тихим и нежным голосочком, и подкреплено столь милым и смущенным взглядом, что Джеффри вновь заерзал весь на своем сидении от нетерпения, он буквально простонал:  

– Вы сводите меня с ума...  

– Мне так приятно слышать такие речи! Вы так добры и так милы! Меня еще никогда не обуревала такая сильная, всепоглощающая страсть! Если бы вы только знали, как я буду ждать блаженной минуты свидания с вами! Все! Мы уже отъехали достаточно далеко от дома. Мне придется возвращаться. Прикажите остановить здесь. Я сойду.  

На прощание она взяла руки Драббера в свои, и погладила их. Нежное прикосновение и тепло ее ладоней возбудили в нем еще более кипучий вулкан эмоций. Жгучий взгляд ее глаз проникал в самые отдаленные глубины и уголки его души. Нежный голосок, в довершение ко всему, вовсе разоружал расчувствовавшегося воздыхателя:  

– Надеюсь, несметные полчища ваших незримых врагов, не помешают вам явиться на это свидание? – После тех поднебесных высот, в которых в это время мысленно витала душа Драббера, эта фраза могла стать той безжалостной силой, которая резко сбросила бы его с небес на грешную землю. Однако, чтобы смягчить это неминуемое приземление, склонная к иронии дама поспешила успокоить своего кавалера. – Нет-нет! Не обижайтесь на меня за такие слова! Мне меньше всего хотелось бы ссориться с вами в такую минуту. Я давно вижу в вашем лице некий идеал для себя, и не хочу в нем разочаровываться. И в вас тоже. Мне так хочется, чтобы вы были смелыми и решительными, а не содрогались от шороха пробегающей невдалеке мышки. Безопасность безопасностью, но, согласитесь, будет просто смешно, если вслед за собой вы притащите в мою постель и своих охранников?! Целую вас, мой друг, и жду! Я уже сейчас млею, представляя себя в ваших объятиях!  

Наверное, все поколения индийских йогов, с древних времен идо наших дней, чувствовали себя на раскаленных углях гораздо комфортнее, нежели ожидающий желанного мига свидания Драббер, буквально сгоравший от нетерпения, моля небо, в прямом смысле слова, о том, чтобы оно быстрее покрылось ночными сумерками, а заодно поскорее погрузило во мрак недавно увиденный дом, возле которого сейчас находились все его мысли и помыслы. В очередной, которой уже по счету, раз подойдя к окну и убедившись, что его час настал, он вскочил в давно поджидающую его карету, и домчался к вожделенному месту свидания. За каретой неизменно следовали тени троих всадников.  

А вот и знакомая улица, и теперь уже до боли знакомый дом. На фоне мрачного темного неба он смутно прорисовывался еще более чернеющей, нежели небо, громадой. В обусловленном окошке горел свет! Сердце пылкого любовника учащенно забилось: скоро состоится свидание, обещавшее стать таким упоительным!  

Выйдя из кареты, и сделав несколько шагов по направлению к дому, он в нерешительности остановился, позволил себе раздумывать буквально какие-то доли секунды, а затем повернулся к застывшим на месте всадникам:  

– Один из вас должен внимательнейшим образом следить за светящимся окном, даже тогда, когда эта комната, возможно, погрузиться во мрак. Второму нужно обойти дом с обратной стороны, и следить за парадным входом. В обязанности третьего вменяется: прохаживаться по улицам, проходящим рядом с домом, и следить за любыми подозрительными движениями вокруг. Все! Выполняйте!  

Драббер резко развернулся и поспешил к освещенному окну. С каждым новым шагом, он все меньше думал о возможной опасности, а все больше представлял, какие приятные минуты ожидают его впереди.  

На его легкий окрик никакой, реакции по ту сторону окна не последовало. В первый момент это слегка насторожило незадачливого любовника, но в следующую минуту он успокоился: разве могла дама его сердца услышать такой слабый окрик? Он уже набрал в легкие воздуха, чтобы крикнуть погромче, но в следующие же мгновение передумал это делать. Меньше всего ему сейчас хотелось шуметь, говорить громко или каким-то иным образом обнаруживать свое присутствие. Мало ли что может происходить неподалеку: вдруг случайный прохожий, скрытый сейчас от Драббера ночной пеленой, будет проходить мимо?! Будет просто прекрасно, если никто из случайных или неслучайных свидетелей не будет знать, кто находиться в этом доме и что там происходит. Поэтому Джеффри не придумал ничего лучшего, как найти небольшой и легкий камушек и запустить его в окно. В ответ на легкий звон стекла, кисея на окне почти сразу же прыгнула в сторону, и пред Драббером предстал такой милый его сердцу образ.  

Он отчетливо видел, что лицо его возлюбленной светиться от счастья. Она поспешно открыла створки окна, слегка прилегла на подоконник, чтобы хорошо видеть, что происходит внизу, и, всматриваясь в темень, сдавленным голосом прошептала:  

– Это вы, мой друг?  

– Да, моя дорогая! Никакие полчища, ни мнимых, ни реальных врагов, не смогли помешать мне явиться на это свидание! Я сгораю от желания поскорее заключить вас в свои объятия! Скажите поскорее, как мне попасть к вам.  

– Господи! Наконец-то этот час настал! У меня голова кружиться от счастья! Погодите! Дайте я немного соображу, как быть. Не станете же вы карабкаться по стене на второй этаж! И до парадного входа, обходить далеко. К тому же, там такие кустарники! Погодите минуту! Я сейчас! – Она на минуту исчезла, но вскоре снова появилась в окне. – Вот возьмите ключ от двери, что находиться прямо перед вами. Правда, она, скорее всего, давно не открывалась, и замок, возможно, стал уже тугим. Но вы посильнее поверните ключ, и она, должна непременно открыться. Я всегда в детстве и юности пользовалась именно этой дверью. Ловите ключ, мой друг! Я бросаю! Вы словили его? – И услышав утвердительный, ответ, продолжила. – Вот и хорошо! Я забираю из подоконника подсвечник, и иду вам навстречу! Заходите поскорее, возлюбленный мой! Эта ночь будет принадлежать только нам двоим!  

Свет в окне исчез. Видя, как он удаляется вглубь комнаты, Драббер понял, что его возлюбленная с подсвечником в руке поспешила к дверям комнаты. Почему же он, глупец, медлит?! Она уже устремилась ему навстречу, а он до сих пор стоит на месте! Ругая себя за медлительность, Джеффри направился к двери, на ощупь определил, где находиться отверстие для ключа, всунул его туда, и попытался провернуть. Оборота ключа не доследовало: замок не поддался. Видимо он действительно долго не открывался и его механизм успел заржаветь.  

Драббер уже готов был чертыхнуться от досады, но тут же успокоил себя: возможно, он не заржавел, окончательно, а лишь только слегка приржавел, и стоит посильнее повернуть ключ, как того советовала его возлюбленная, и он откроется?! Джеффри сильнее надавил на рукоять ключа, и тут же почувствовал, как какой то острый шип, возникший прямо из рукояти ключа, вонзился ему в руку. В то же мгновение острая боль буквально обожгла его ладонь. Еще не осознавая, что происходит, Драббер в испуге отскочил он двери, и чисто инстинктивно посмотрел наверх, в темную пустоту недавно освещенного окна. К ужасу своему он заметил там, до боли знакомое лицо своей возлюбленной. Свечи уже не горели и не светила луна, однако и в этой темени он отчетливо увидел блеск хищно поблескивающих злых глаз. От привычной нежности и смятения в ее взгляде не осталось и следа.  

В следующее мгновение он ощутил, что боль обжигает нестерпимым огнем уже не только его ладонь, а полруки, вплоть до локтевого сустава, стремительно приближаясь к предплечью! Наконец-то поняв, что же произошло, Драббер оцепенел от страха.  

– Измена! – Прошептал он слабеющим голосом и вновь взглянул в окно. – Лгунья…  

Но там уже никого не было видно. Чувствуя, как силы катастрофически покидают его, он опустился на одно колено, и, собрав остаток сил, крикнул в сторону поджидавшей его кареты: «Помогите! », и тут же упал. Кучер, дремавший на козлах кареты, не мог слышать такой слабый крик, но зато тот из слуг, кто вызвался следить за этим окном, сразу же почуял неладное, и поспешил на помощь своему хозяину.  

– Что с вами, хозяин?! – Слуга склонился над своим господином, пытаясь убедиться: жив тот, или нет. – Я могу вам помочь?  

Слуга Драббера был настолько увлечен своим патроном, что не видел и не слышал, как сзади, за его спиной, из близлежащих кустов отделились две тени, и бесшумно стали приближаться к основному месту событий.  

– Ах вы, мерзавцы! Ну, вы у меня получите!  

Видимо слуга убедился, что его хозяину уже ничем помочь невозможно, поэтому и решил броситься на поиски его убийцы, чтобы жестоко его покарать за столь чудовищное преступление, однако прежде, чем он успел подняться, несколько ударов сзади ножом в спину, повалили его наземь. Убийцы были жестоки и беспощадны. Чтобы действовать наверняка, один из них вогнал еще несколько раз свой кинжал прямо в сердце несчастному, а второй, ловким движением ножа перерезал ему гордо. То же самое эти двое сделали и с Драббером. Убедившись, что дело сделано, оба поспешили к обратной стороне дома, туда, где находился парадный вход.  

А там в это время происходили те же события, что и здесь, у черного входа. Дверь парадной резко отворилась, и из дома вышла знакомая уже нам дама, которую тут же окликнул тот из слуг Драббера, который присматривал за парадной дверью, поэтому и находился рядом:  

– Постойте, сударыня! Да стойте же! Вам говорю!  

Дама продолжала идти вперед. Не быстро, чтобы не провоцировать своего преследователя на агрессивные поступки: выстрел в спину и нечто подобное, но и не слишком медленно, чтобы тот, устремившись вслед за ней, сосредоточил все свое внимание именно на беглянке, и не замечал того, что происходит за его спиной. А за спиной бедолаги, вы уже наверно догадываетесь, происходила знакомая нам картина. Двое, вынырнув бесшумно из кустов, проворно устремились вслед за слугой Драббера, и вскоре тот уже корчился в предсмертных судорогах, разделяя более, чем незавидную участь своего сотоварища, и своего хозяина.  

Почти в ту же минуту из-за угла дома показались те двое, что сделали свое грязное дело возле дверей черного хода.  

– У вас все в порядке? – Послышался приглушенный шепот.  

– Да, – прозвучало в ответ. – Уходим!  

Все пятеро свернули в глубь сада, не которое время осторожно двигались по нему, не разговаривая и не шурша листвой, и вскоре вышли к месту, где заканчивался сад, и проходила боковая улочка. Внезапно из темноты кустов вышел человек, который, судя по всему, уже давно их здесь дожидался.  

– Все получилось?  

– Да, все хорошо. А здесь что?  

– Все спокойно. Пойдемте.  

Все шестеро быстро пересекли улочку, некоторое время петляли между окутанными ночным мраком домами, и вскоре вышли к месту, где, их ждали еще двое, держа в руках поводья восьми лошадей. Тихий шепот, привычные, и уже знакомые нам слова, все восьмеро вскочили в седла, и ускакали в ночь.  

Сделав свое дело, лошади могли спокойно отдыхать до утра в конюшне леди Кэлвертон, а трое всадников тут же направились на встречу к своей хозяйке, которая все это время нервно похаживала по комнате, дожидаясь их возращения. Выслушав подробный отчет каждого из них, обрадовавшееся интриганка самодовольно вздохнула:  

– Ну, слава тебе, Господи! Теперь-то я верю, что душа этого мерзавца на небесах! Раньше я так полагалась на яды, приготовленные святым отцом. Теперь вижу, что кинжал в сердце и лезвие ножа в горле моих врагов, это более надежное средство, нежели яды. После осечки с кольцом, я теперь не верю ядам, ни ключам Лукреции...  

– Позвольте с вами не согласиться, госпожа! Когда я вонзал лезвие в тело этого смертника, я прекрасно видел, что истязаю труп. К этому моменту он был уже мертв! Клянусь!  

Леди Кэлвертон игриво подняла брови.  

– Даже так? Значит, не зря мы задумали эту комедию с ключом! Молодчина монах, и молодчина моя дорогая Елена, которая столько уже раз выручала меня в безвыходных, казалось бы, ситуациях. Не могу не удержаться, чтобы не расцеловать такую милочку!  

Скромно потупив взор, Елена Кед позволила хозяйке игриво поцеловать себя в щеку. Мы уже говорили о том, что правая рука леди Кэлвертон ни в чем не уступала в искусстве интриг своей хозяйке. Сейчас же мы убедились, что в плане актерского мастерства она в чем-то, возможно, даже превосходила ее.  

– Благодарю вас всех! От всей души благодарю! С заданием вы справились успешно! Сейчас уже поздно, но утром каждому из вас будет вручено щедрое вознаграждение! Сейчас можете отправляться отдыхать. Вы честно заслужили этот отдых. И еще раз благодарю всех, особенно Елену! Блестящая игра, блестящий результат! В свое время, говорят, все в Лондоне судачили о игре актеров в театре «Белая лилия». Разве то была игра?! Вот пример настоящей игры, и настоящего таланта! Нет! Я все-таки еще раз поцелую свою любимицу!  

15.  

Дорис Хаттон всегда казалось, что не существует в мире более покладистой, богобоязненной, кроткой, смиренной и преданной личности, нежели она сама. Нет, это нельзя было назвать манией величия. Напротив, подчеркивая для себя свою преданность своим хозяевам, у которых она служила, Дорис изначально отводила себе второстепенную, крайне неприметную роль. Возможно, ее излишне было бы сравнивать с религиозным, к примеру, фанатиком, который из кожи вон готов вылезть, чтобы подчеркнуть свою любовь, и преданность к своему, как правило, придуманному божеству, однако, ее привязанность к хозяйке, миссис Каннингем, была почти безграничной. Чтобы подчеркнуть свое доброе отношение к хозяйке, Дорис не само истязала себя, следуя примеру некоторых упомянутых выше фанатиков, не стегала до крови спину, не прокалывала острым предметом участки тела, живот, не рубила себе пальцы, (а именно этим зачастую пытаются продемонстрировать готовность к самопожертвованию некоторые «подвинутые» на религии придурки). Она всего лишь беспрекословно выполняла все приказы, просьбы и пожелания Элизабет, а со временем, изучив привычки хозяйки, выполняла что-либо, как бы наперед зная, что та попросит ее сделать. Видя такое трепетное отношение к своей персоне со стороны Дорис, миссис Каннингем всячески старалась отблагодарить ее за это. Возможно, именно поэтому Дорис была самой привилегированной, если можно так выразиться, среди всех иных слуг, в доме. Смеем предположить, что как раз по этой причине миссис Каннингем постоянно держала Дорис возле себя, и нередко осыпала ее своими милостынями. Хорошее жалование, мягкая постель, отличное питание: чего еще можно желать человеку в ее положении?  

Впрочем, это как сказать. Дорис к тому времени находилась в таком возрасте, когда молодое и здоровое девичье тело требовало удовлетворения голода не только в общепринятом понимании этого слова, но и в удовлетворении голода несколько иного плана. Если раньше, намаявшись за день, совсем юная Дорис только и думала о том, как побыстрее завалиться в постель, сладко прижаться к подушке, и забыться в приятном сне, чтобы никто ее, не потревожил до утра, то в последнее время повзрослевшая девушка, добравшись вечером до постели, меньше всего думала о сне. Если раньше она ужасалась мысли, что чья-то рука прикоснется к ней и за этим последует неприятное: «Хватит спать! Пора подниматься! », то теперь она желала, чтобы такая рука потянулась к ней. Правда, не затем, чтобы поднять на работу, и должна была это быть отнюдь не женская рука. Дорис лежала, раскинув руки по сторонам, и закрыв от удовольствия глаза, представляла, как ее заключили в объятия крепкие мужские руки, как они, горячие, страстные и везде проникающие, нежно гладили ее, ощупывали, проникали в самые сокровенные и запретные тайны ее тела. Сила внушения у нее была настолько сильной, что после долгих своих подобных фантазий, доводя себя до экстаза, и исступления, она под конец млела в сладкой неме, подарив себе новое, доселе ей неведомое, и ни с чем не сравнимое, ощущение.  

С этой поры видимо в ее поведении что-то изменилось, поскольку некоторые из молодых слуг, которые раньше вроде бы не обращали никакого внимания на Дорис, сейчас начали проявлять к ней знаки внимания, что выражалось в игре взглядом, неловком и крайне примитивном ухаживании. Все это с одной стороны радовало повзрослевшую и желающую самоутвердится Дорис, однако не приносило ей никакого удовлетворения. Все ее самозваные ухажеры были невзрачны на вид, вялы и нерешительны, запуганы хозяином. Во время своих щегольских выходок они не столько смотрели умиленным взглядом на предмет своего восхищения, сколько то и дело боязливо оглядывались по сторонам: не заметит ли хозяин или еще кто-либо их за таким компрометирующим их занятием.  

Нет, не о таких ухажерах мечтала Дорис! Тот, один-единственный и неповторимый, который являлся ей в своих мечтаниях, виделся девушке огромным, крепким и сильным, смелым и решительным, который не стал бы воровато оглядываться по сторонам, а двинулся бы ей навстречу, все сметая на своем пути, заключил бы ее в свои крепкие объятия и...  

Именно в этот период и произошло событие, после которого Дорис окончательно потеряла покой. Как-то к ним в гости пожаловал какой-то важный господин, который возжелал срочно встретиться с хозяином по поводу какого-то крайне важного дела. Напрасно миссис Каннингем пыталась объяснить шумному гостю, что ее муж в это время находиться в порту, куда отправился встречать только что прибывший из очередного плавания «Фаворит», судно, хозяином которого он являлся. Элизабет деликатно объяснила гостю, что коль дело его срочное, то, возможно, ему бы стоило прямо сейчас отправиться в порт, где он и смог бы отыскать указанное судно, а затем находящегося на его борту господина Каннингема. Однако, крайне возбужденный и не в меру уверенный в себе гость, в довольно ультимативной форме заявил, что он и так только с дороги, очень устал и не намерен утруждать себя предстоящими поисками. К тому же дело, по которому он прибыл, не столько его дело, сколько господина Каннингема. Это, дескать, не он, а Каннингем крайне заинтересован в благополучном разрешении этого вопроса, поэтому именно он пускай поспешит домой для свидания с гостем, а он тем временем позволит себе, пользуясь гостеприимством хозяйки, отдохнуть с дороги. Видя такую настырность гостя, Элизабет не придумала ничего лучшего, как послать за Джозефом находящуюся в этот миг рядом с ней Дорис, а сама намерилась занять того разговорами.  

Попав на борт судна, и отправившись туда, где по подсказке матросов должен был находиться хозяин, Дорис столкнулась лицом к лицу с человеком, лишь только взглянув на которого, она сразу же поняла: это судьба! Самым интересным в этой ситуации было то, что и он, лишь только посмотрев в ее сторону, уже не отводил от нее взгляд! Что это был за взгляд! Дорис казалось, что он, взгляд, ломая все преграды на своем пути, проникает в самые отдаленные уголки ее души, выведывает и отнимает у нее самые сокровенные ее тайны! Всего лишь одного мгновения хватило для Дорис для того, чтобы она поняла: именно этот высокий, красивый и статный молодой человек, являлся ей постоянно в ее снах и грезах! Это именно его всюду проникающие руки доставляли ей столько сладострастных наслаждений!  

Видимо нечто подобное сверлило также и сознание находящегося перед взором Дорис юноши, хотя назвать его, которому было на вид примерно лет двадцать пять-тридцать, юношей, возможно, и было бы преувеличением, но смотрелся он действительно сверх моложаво и неотразимо! Иначе чем объяснить то, что он, голосом, от которого Дорис вся пришла в трепет, изрек: «Ты создана для меня, красотка! » И тут же схватил ее за руку, и буквально увлек за собой. Благо дело всего в двух шагах находилась какая-то ниша, в которой царил относительный полумрак, где этот уверенный в себе матрос начал позволять себе такое, от чего любвеобильная девушка едва ли ни сразу же лишилась чувств. Его уверенные и крепкие руки проникали ей под вырез декольте, под многочисленные складки длинного платья, его грубые и шершавые от мозолей пальцы смело прикасались к самым запретным и чувственным местам, доводили ее до умопомешательства. Самым удивительным для нее в этой ситуации было то, что ей отнюдь не хотелось ни убрать эти руки, ни оттолкнуть этого нахала, ни кричать, взывая о помощи. Напротив: она открыла в себе новое, совершенно потрясающее чувство! Ей хотелось... Нет! Она просто жаждала того, чтобы ее партнер не просто грубо добивался ее, а остервенело срывал с нее одежды, рвал их в клочья, отбрасывал в сторону, с беспардонной силой овладел ею, слился с нею воедино, проник вместе с нею в самые сладострастные глубины наслаждений, чтобы вновь и вновь повторял эти попытки и делал это каждый раз более изощренно и остервенело, со звериным рычанием, действуя при этом не просто грубо, а проявляя даже нечто, более присущее животным-хищникам. Она настолько зажгла себя этой мыслю, доведшей ее до экстаза, что буквально сразу же произошло то, что по логике событий должно было произойти в самом конце их близости. Вернее близости, как таковой, в прямом понимании этого слова, между ними так и не было. Казалось бы: он всего-то лишь дал волю свои рукам, а она уже испытала оргазм, самый сладостный из всех тех, которые ей доводилось испытывать до этих пор.  

Именно в этот момент оба они услышали громовой голос Каннингема. Нет, он не стоял у них за спиной и не метал молнии, мол, а чем это вы здесь занимаетесь?! Он вел разговор на повышенных тонах с капитаном «Фаворита, который то и дело робким голосом пытался что-то возразить хозяину, однако, каждый раз осекался, видя, что в потоке ругательств Каннингема, тот просто не услышит его. Но самое настораживающее в этой ситуации было то, что эти голоса приближались! Поэтому, как не блаженна была для обоих ловеласов эта минута, и как не хотелось им, чтобы она не прерывалась, а длилась как можно дольше, все же осознание того, что может произойти, если они будут замечены в таком виде, заставило их разжать свои объятия. Дорис с изумлением смотрела на обнаженную грудь матроса, туда, где только что находилась ее рука. Проступившая поверх кожи кровь свидетельствовала о том, что в порыве эмоций она настолько сильно впилась ему ногтями в тело, что буквально расцарапала ее! Заметил это и ее партнер. Он перевел на нее восхищенный взгляд и как-то игриво покачал головой, как бы говоря: «Ну, ты, красотка, и горячая! »  

А голос Каннингема звучал все ближе и ближе. Понимая, что в любое мгновение может произойти непоправимое, Дорис быстро взяла себя в руки, наспех поправила платье и волосы, и вышла навстречу хозяину. Для того появление служанки своей жены, которую он привык видеть только дома, именно здесь, на судне, было полной неожиданностью. К тому же, ее крайне взволнованный и растрепанный вид, заставил Джозефа предположить, что случилось нечто особенное. Он оборвал свою гневную тираду, остановился и уставился на Дорис. Та, понимая, что в такую минуту меньше всего должна молчать, затараторила:  

– Господин! Как хорошо, что я вас нашила! Меня послала за вами хозяйка!  

И Дорис, волнуясь и сбиваясь, рассказала Каннингему все о разговоре, свидетелем которого она была, произошедшем между Элизабет и необычным гостем. Чтобы отвести подозрения хозяина по поводу своего смущенного вида, хитрунья повела разговор в таком русле, что у того сложилось впечатление: именно этот нахальный гость и его неординарное поведение, так испугали бедняжку и заставили ее изрядно переволноваться во время поисков своего хозяина. Наверное, Канниигем догадался, кто именно пожаловал к нему, и по какому именно делу, поскольку сразу же отдал приказания обрадовавшемуся такому повороту событий капитану, и сев в поджидавшую его на пристани карету, отправился домой, прихватив с собой Дорис.  

С тех пор девушка только и думала о своем возлюбленном, жаждала встречи с ним, и успокаивала себя мыслю, что их повторное свидание произойдет в самое ближайшее время. Ее нисколько не смущало то, что она даже имени его не знает. Она была уверена, что и он не остался к ней равнодушен, поэтому рано или поздно он разыщет ее. Пусть Дорис находиться в таком положении, что практически не может вырваться из дому, находясь постоянно возле своей хозяйки. Но этот-то красавец непременно горы свернет, чтобы вновь добраться до нее! Предвкушая предстоящее свидание, Дорис даже осмотрела подступы к окну своей комнатушки, и с радостью для себя отметила, что нет ничего такого особого, что могло бы помешать ее возлюбленному проникнуть ночью сначала к ней в окно, а затем и в постель.  

Дорис млела от одной только мысли, представляя, что будет происходить на ее кровати, когда рядом окажется еще и он... Девушка то и дело вспоминала о том блаженстве, которое она пережила на судне, в той, так к месту подвернувшейся нише. Да воздастся тем, кто проектировал и строил этот корабль, за то, что они так предусмотрительно и к месту расположили ту нишу. И это при том, что между ней и этим бесподобным джентльменом практически самого главного-то и не произошло! А что будет, думалось Дорис, если никто и ничто им не будет мешать в их любовных утехах, и они доведут все до логического конца?! Любвеобильное юное создание едва ли не задыхалось в сладострастии, предчувствуя то, что ожидает ее впереди. Скоро! Эта встреча непременно состоится совсем скоро! Именно это твердила себе Дорис, и даже не представить себе не могла, что все может случиться иначе.  

А в итоге все произошло именно так. Буквально через несколько недель подвернулась эта поездка на Барбадос, в связи с лечением хозяйки, и хотя Дорис была всецело привязана к ней, и готова была последовать на край света за этой женщиной, однако, мысль о том, что теперь ее свидание с любимым отлаживается на неопределенное время, больно ранила ее душу. Даже тогда, когда она решилась на невиданное для себя преступление: кражу тех злосчастных денег у торговца на рынке, она делала это не только ради хозяйки, чтобы та больше не испытывала лишений, и поскорее добралась домой, но и ради себя тоже. Она не меньше Элизабет жаждала попасть обратно в Лондон, чтобы встретиться с любимым.  

То, что произошло дальше, настолько сильно потрясло ее, что она напрочь забыла о рыцаре своего сердца, и о тех наслаждениях, что он может ей подарить. Проще говоря, ей было не до этого. Страх перед разоблачением, и неизбежным, вследствие этого, заточением, был настолько велик, что она, забыв обо всем и обо всех, бросилась наутек при первых же криках «Держите вора! », понимая, что это относиться именно к ней.  

Убежав подальше от места событий, и затерявшись в толпе, Дорис, понемногу придя в себя и осознав, что самое страшное для нее уже позади, набралась смелости и вернулась назад, к тому месту, где она оставила на произвол судьбы свою хозяйку. Подходила осторожно, так сказать, со стороны, чтобы издали посмотреть на то, что там происходит. К ужасу своему она заметила, как бедную, ни в чем не повинную Элизабет, насильно увели куда-то крепкие на вид, и властные, судя по их поведению, люди. На очень и очень почтительном расстоянии, чтобы не быть замеченной, Дорис последовала вслед за ними и в итоге увидела, как ее горячо любимую хозяйку завели в какое-то мрачное на вид здание, из которого, невзирая на наступившие сумерки, она так и не вышла!  

Оставшись ночевать здесь же, прячась в близлежащих к зданию зарослях, Дорис так и не сомкнула глаз до самого утра. Грустные мысли, одна страшнее другой, терзали ее. Однако, она то и дело успокаивала себя мыслю, что завтра непременно все образумиться, хозяйка докажет этим грубим людям, что она ни в чем не виновна, и они отпустят ее. Как верный пес, застывший в смиренной позе у ног хозяина, готовый по первому его требованию выполнить любое его желание, Дорис просидела весь последующий день в этих же зарослях, не отводя взгляд от массивных ворот, за которыми накануне исчезла миссис Каннингем. Но наступили очередные сумерки, а вконец растерянная и убитая горем девушка, так и не увидела в них появление той, кого так страстно желала увидеть. Все еще надеясь на чудо, она продолжала оставаться в своем укрытии еще день, второй, но затем, мучимая голодом, и, осознав, что, действуя именно так, а не иначе, этим она ничего не добьется.  

Первое, что сделала Дорис, расспросила о том, что же это за здание, находиться там, вдали, куда она указала пальцем первому попавшемуся на ее пути человеку. Старичок, проследив за ее взглядом, удивленно вскинул брови: мол, это тюрьма! Как об этом можно не знать?! В принципе, это не являлось таким уж откровением для Дорис. Она видела толстые решетки на небольших окошках, то тут, то там «украшающих» фасад этого мрачного здания, один только внешний вид которого, приводил Дорис в трепет. Да и куда, собственно, должны были повести «воровку», спрашивала сама себя Дорис, после того, как была уличена в краже?! Конечно же, в тюрьму! Однако этот факт был для нее чем-то таким страшным, что она просто отказывалась верить этому. Она то и дело утешала себя мыслю, что это не тюрьма, а здание суда или дом судьи, где могли бы разобраться в деле миссис Каннингем, выслушали бы ее, и, убедившись, что она невиновна, отпустили бы.  

Теперь же, когда после ответа старичка все стало на свои места, Дорис вдруг с отрезвляющей для себя ясностью поняла, что, попав однажды в глубины тюремных лабиринтов, любому человеку очень сложно будет когда-либо выбраться вновь на белый свет, если вообще возможно. Имея уши, и будучи наделенной Создателем возможностью слышать, она, естественно, неоднократно становилась невольной слушательницей некоторых бесед своей госпожи с людьми ее круга. Ей запомнились рассказы относительно того, что нередко неудачники дворцовых интриг, попав в застенки Тауэра, навсегда исчезают из поля зрения своих друзей и близких, как бы растворялись в вечности. Вывод напрашивался сам собой: для многих обратной дороги из застенков просто не существует. Они доживают в неволе остаток своей неудавшейся жизни, и там же встречают свою смерть.  

Стоит ли говорить о том, что при упоминании этих давних разговоров, Дорис не могла не отметить для себя, что подобная участь вполне могла сейчас ожидать и ее хозяйку? Немея от ужаса при осознании того, что пострадает Элизабет по ее, Дорис, вине, девушка готова была рвать на себе волосы от досады и безысходности. Несколько раз она решала для себя, что должна сама отправиться в тюрьму, встретиться там с начальником этого невеселого заведения, объяснить ему как все произошло, вымолить его, чтобы он отпустил миссис Каннингем, поскольку во всем происшедшем нет абсолютно никакой вины этой святой женщины. Но каждый раз она непременно задавала себе и другой вопрос: а что же будет дальше?! Действительно: что?! Если даже начальник тюрьмы и выслушает ее, и поймет, что Элизабет не воровала тех злосчастных денег, и ее вполне можно отпустить на волю, то он непременно задастся иным вопросам: а кто же тогда ответит за воровство?! Ведь воровство-то было! И оно непременно должно быть наказуемо! Коль ты, милая, уверяешь, что это не твоя хозяйка украла деньги, а ты сама, то пожалуй в тюремную камеру в место нее! Коль ты воровка, то тебе и гнить в тюрьме!  

От одной только мысли об этом, Дорис ставало настолько плохо, что ее даже начинало поташнивать. Она все готова была сделать ради спасения хозяйки, все! Только не отправляться вместе нее в тюрьму! Сказать, что она боялась тюрьмы – значит, ничего не сказать! Замкнутое пространство вызывало у нее необыкновенный, просто животный страх! От одной только мысли о том, что она будет находиться в обрамлении толстых каменных тюремных стен, за толстыми решетками и еще более толстой и мрачной дверью, Дорис становилось плохо. Нет! Только ни это! Как бы она не любила свою хозяйку, однако, отправляться вместо нее по ту сторону тех огромных и страшных ворот, за которыми она неотрывно следила несколько дней и ночей подряд, Дорис была категорически не согласна!  

Однако что-то все-таки нужно было делать для спасения Элизабет! Это для Дорис было совершенно очевидно. Бросать ее теперь, когда она чувствовала свою личную вину во всем том, что произошло, девушка не собиралась. Но ложить на алтарь справедливости свою личную свободу, она не собиралась не при каких обстоятельствах! Да и зачем? Можно ведь придумать что-нибудь, чтобы и хозяйку выручить, и самой не пострадать, оставаясь при этом в стороне. Так то оно так, да только вот главный вопрос для Дорис заключался в том, что именно должна она сделать, чтобы такой благополучный исход дела стал не мечтой, а реальностью?! Как ни ломала бедняжка над этим голову, так ничего придумать и не смогла. Единственное, что пришло ей на ум – это побег! Именно побег, по ее твердому убеждению, был единственным выходом из этого тупика. Она настолько прониклась этой идеей, что даже начала подготовку к нему. Вся суть подготовки к побегу заключалась в том, что девушка, напустив на себя равнодушный вид, и имитируя сбор полевых трав возле тюрьмы, с утра до вечера, медленно приближаясь все ближе и ближе к интересующему ее зданию, внимательно осматривала не только его, но и все подходы к нему, а так же то, кто входит и выходит из его единственных ворот. Но, чем больше она изучала эту неприступную каменную глыбу, тем больше убеждалась, что ничего у нее с побегом не получится. Да и как, спрашивается, может получиться, если Дорис не знает расположение камер внутри тюрьмы, ей неведомо, в какой именно из многочисленных камер и подвалах тюрьмы находится ее хозяйка. Девушке необходимо, как минимум, иметь помощника, который имел бы доступ внутрь тюрьмы, мог бы там все узнать о миссис Каннингем, подсказал бы ей и Дорис, что именно они должны делать, чтобы побег мог состояться. Справедливей было бы сказать не о том, что Дорис нуждалась в помощнике, а скорее она сама готова была стать помощницей в этом деле тому, кто мог бы придумать, как осуществить побег, а затем бы и организовал его проведение.  

Чем больше Дорис ломала голову над планом побега, тем сильнее убеждалась, что ничего у нее одной не получится. Найти единомышленников в таком щекотливом вопросе, девушке казалось столь же сложно, как и осуществить сам побег. Она никого не знала на этом острове, на нее тоже никто не обращал никакого внимания, а довериться первому встречному – это было бы равносильно самоубийству. А вдруг она столкнутся с таким человеком, который, выслушав ее, одобрительно кивнет в ответ, а сам сразу же помчится к начальнику тюрьмы: дескать, некая злоумышленница затевает побег. И Дорис с ужасом представила, как за такие «шалости» ее тут же упекут туда, куда она меньше всего хотела бы попасть.  

Нет! Действовать именно так, конечно же, нельзя! Однако, вспомнив о начальнике тюрьмы, Дорис тут же сообразила, что это именно тот человек, благодаря которому она может добиться своей цели. Ведь его непременно должны окружать люди, которые в той или иной степени как-то относиться к тюрьме и к ее делам. Ведь должны же быть у начальника тюрьмы и помощники, надзиратели, и иные люди, что управляют тюремным хозяйством. Все они, если даже и не живут со своим начальником в одном доме, то непременно иногда являются к нему, чтобы, то ли доложить о ходе дел в тюрьме, то ли решить еще какой-то срочный вопрос. К таким людям уже не подходит определение «первый встречный. Если бы она, думалось Дорис, состояла на службе в доме начальника тюрьмы, она бы имела возможность повнимательней присмотреться ко всем, кто имел бы сношения с хозяином дома, определить, кто из них смог бы поддаться на ее уговоры, и, в конце концов, помог бы Дорис вызволить из тюрьмы ее бывшую хозяйку.  

Дорис так прониклась идеей попасть на службу в дом к начальнику тюрьмы, что отныне ни о чем ином уже не думала. Понимая, что это самый реальный из всех шанс добраться до миссис Каннингем, девушка из всех сил пыталась осуществить задуманное, и рано или поздно попасть в вожделенный дом. Понимая, что отправляться прямиком к хозяину дома – это затея более, чем глупая, Дорис решила, что нужно действовать и с хитрецой и не спеша. Именно в этой медлительности, в согласии делать поначалу незначительные, пусть даже самые маленькие шажки к намеченной цели, Дорис и видела возможность того, что она рано или поздно добьется своей цели. Не зря говорят: капля за каплей и камень точит. Нечто подобное намеревалась проделать и она, призвав себе на помощь терпение, смекалку, трудолюбие и целеустремленность.  

Начала хитрунья из того, что несколько дней следила теперь уже за домом начальника тюрьмы. Видя, куда направляются слуги из этого дома, она отправлялась им вслед, следовала везде по пятам, провожая вновь их назад к самому дому, держась при этом, разумеется, на почтительном расстоянии. Вскоре Дорис уже знала кто из слуг, где и какие продукты покупает к столу своего хозяина. Зрительно определив, кто из этих слуг наиболее подходит для ее плана, Дорис однажды приступила к непосредственной реализации первого плана, который в конечном итоге должен был вывести ее к намеченной цели.  

Немолодых лет служанка, которая по обыкновению всегда покупала на рынке свежую рыбу и доставляла ее в дом начальника тюрьмы, и на этот раз направилась уже было назад, как внезапно в суете толпы какая-то молодая особа толкнула ее, да настолько сильно, что несчастная выронила из рук свою поклажу. И быть бы рыбе рассыпанной по земле, если бы неловкая девушка, толкнувшая служанку, не оказалась на удивление проворной, и не подхватила на лету падающую корзину. С откуда было знать насмерть перепугавшейся служанке, что «случайно» подвернувшейся в толпе молодой особой была именно Дорис, и «нечаянно» толкая служанку, она ожидала такой поворот событий, поэтому была готова подхватить в случае чего падающую корзину. Что она и сделала.  

Не станем утомлять читателя дословным цитированием последовавшего вслед за этим разговора. Вернее, это был монолог Дорис, которая буквально извергала извинения, уверяя, что ей так неловко за то, что все так произошло. Чтобы как-то компенсировать пострадавшей моральные издержки за случившиеся, она готова донести корзину до места назначения. Понемногу пришедшая в себя служанка поначалу делала робкие попытки не то что возразить, а хотя бы вставить робкое слово в непрекращающийся поток красноречия незнакомки, но затем, видя бесполезность этих попыток, только лишь с трудом поспевала за той, несущей корзину.  

Вряд ли раньше смог бы найтись хотя бы один человек на свете, который мог бы обвинить Дорис в болтливости. Сейчас же она, понимая, что для пользы дела должна поступить именно так, а не иначе, тараторила без умолку, лишая возможности собеседницу прервать ее. Уж больно ей хотелось добиться своего. Уже при подходе к дому начальника тюрьмы Дорис стала более покладистой, уже не рассыпала без остановки извинения, а плавно перевела разговор в эдакую задушевную беседу, найдя тему, которая, как ей показалось, была интересна для служанки. В итоге все завершилось тем, что служанка, беря из рук Дорис корзину с рыбой у самых ворот дома начальника тюрьмы, поблагодарила девушку за помощь, заметила, что та на удивление добрый и душевный человек, и возблагодарила небо, что оно ниспослало ей встречу с такой прекрасной девушкой.  

Через несколько дней случилось так, что они снова «случайно» повстречались на рыбном рынке. Девушка была искренне рада своей недавней знакомой. Она сразу же вызвалась вновь помочь ей, и хотя та деликатно отказывалась, Дорис едва ли не насильно отняла у нее корзину, и понесла ее сама. Оба продолжили путь, заняв себя занятным разговором, который то и дело прерывался веселым и задорным смехом. Под конец пути обоим казалось, что они знакомы уже много лет и было заметно, что оба не против встретиться еще. Дорис тут же предложила Розанне, именно так звали ее новую знакомую, свою помощь в других делах. Возможно та, в работе по дому или на подворье дома ее хозяина, с трудом управляется с какими-то тяжелыми обязанностями. Дорис с большим удовольствием поможет Розанне, пусть та не сомневается! Дорис все выполнит на совесть! Вновь последовали смущения и отказы, однако девушка уверила, что она не нуждается в каком-либо поощрении или оплате своего труда. Она сделает это вполне добровольно, а помощь Розанне ее нисколько не затруднит. Напротив: она даже будет рада помочь такой прекрасной женщине!  

Нетрудно догадаться, что не все так просто слаживалось в дальнейших реализациях многоступенчатого, и довольно сложного плана Дорис. Но она была настойчива, и всеми средствами старалась добиться своего. Немало времени прошло, пока она не появилась сначала на подворье дома начальника тюрьмы, а затем и в самом доме. Во время исполнения любой работы Дорис проявляла такое усердие и старание, что окружающие просто не могли не обратить внимание на удивительно добросовестную работницу. Скоро все к ней так привыкли, что начали считать ее своей, хотя по большому счету никто девушку на службу-то не нанимал!  

В конце концов ее заметил хозяин дома. Господин Джеймс Тапуорти был просто поражен исполнительностью и прилежанием в работе молодой девушки, которую приказал перевести сначала для работ на кухне, а затем и в горничные. Теперь у Дорис была прекрасная возможность иногда общаться с хозяином дома, которую она использовала в полной мере. Всякий раз, когда тот заводил с ней разговор, Дорис была сама учтивость. Она вела себя так, что просто не могла не расположить к себе окружающих. И хотя девушка была сама по себе человеком добрым и покладистым, однако, в общении с Тапуорти она еще и проявляла не дюжие актерские способности. Ей не просто хотелось понравиться хозяину, она стремилась влюбить его в себя. В данном случае речь идет не о любовном флирте, а уж тем более не о затягивании хозяина дома к себе в постель. Тот был человеком довольно преклонного возраста, поэтому действовать именно таким образом с ним было просто глупо. Дорис хотелось, чтобы он привязался к ней как к дочери, или как к внучке, и именно эта привязанность и должна была бы, по расчетам Дорис, поспособствовать тому, что тот не отказал бы девушке в слезной просьбе, которую она рано или поздно непременно адресовала бы хозяину, уличив для этого, естественно, наиболее благоприятный момент. Именно тогда, когда тот находился бы в прекрасном расположении духа. О какой именно просьбе идет речь, все вы, наверное, прекрасно понимаете.  

Но не зря говорят: быстро сказка сказывается, да не быстро дело делается. Как вы думаете: сколько времени ушло у Дорис на то, чтобы попасть в дом начальника тюрьмы, повести себя там так, чтобы все почувствовали ее своей, а затем и завоевать доверие самого хозяина? Ни много, ни мало: около двух лет! Да! Да! Именно так! И хотя она понимала, что миссис Каннингем все это время безвинно страдает в застенках тюрьмы по ее, Дорис, милости, она терпеливо продолжала доводить до логического конца однажды ею задуманное. Именно потому, что знала: другой возможности, выручить Элизабет со зловещего каменного мешка, у нее нет. А еще также и потому, что опасалась испортить все дело, начав действовать раньше времени. Ведь затронь она в разговоре с Тапуорти столь деликатную тему тогда, когда тот едва-едва был знаком с ней, тот в лучшем случае просто отмахнулся бы от такой необычной просьбы, а в худшем, просто-напросто прогнал бы дерзкую служанку, позволяющую себе с хозяином такие вольности. Была и еще одна, наверное, главная, причина, почему Дорис так долго не заводила вожделенный разговор. Ведь она намеревалась рассказать хозяину о том, что тогда произошло на рынке, и как Элизабет попала в тюрьму, абсолютно честно и правдиво, рассчитывая, что именно эта искренность и покорит в первую очередь Тапуорти, заставит его проявить милосердие. Но где гарантия того, что начальник тюрьмы не окажется человеком, фанатично преданным своей работе? А что если он, узнав, что это именно Дорие украла те злосчастные деньги, воскликнет: «Так почему же ты не отвечаешь за свое злодеяние?! Почему ты до сих пор находится на свободе?!» И в завершение возьмет, да и прикажет немедля препроводить нарушительницу порядка в тюрьму!  

Нет! Только ни это! Этого Дорис боялась больше всего! И продолжала молчать... Только по прошествию двух с небольшим лет поняла: сейчас у них с Тапуорти такие отношения, что даже если старик и узнает о ее давней проказе, то не станет ее наказывать. Вполне возможно, что так же и освободит миссис Каннингем, понимая, что держать ее, безвинную, и дальше в застенках, просто бесчеловечно. Теперь главным для Дорис являлось выбрать удачный момент, чтобы хозяин был в таком крайне приподнятом настроении, что в порыве положительных эмоций он не стал омрачать себя и Дорис отказом. Было время, когда девушке казалось, что такой момент настал, однако, она все не решалась затеять долгожданный разговор. Она все опасалась, что Тапуорти может быть как-то неправильно отреагирует на услышанное. Не так как ей того хотелось бы. Ей все чудилось: а вдруг произойдет нечто непредвиденное и неожиданное, что обернуться для нее или миссис Каннингем трагическим образом. Но она тут же себя утешала: нет! Ничего такого не должно случиться! На всякий случай она прокрутила в сознании несколько вариантов совершенно неожиданнейших ходов развития событий. Каждый казался девушке невероятным и мало допустимым. Наивная! В это время она даже и не догадывалась, что будущее уготовило им с Элизабет другой, совершенно неожиданнейший и сверх драматичный путь развития событий...  

16.  

Одному Богу известно, что творилось в душе Дорис Хаттон в течении тех двух с небольшим лет, что она провела на Барбадосе. С одной стороны ей вроде бы не на что было жаловаться: хорошее место в доме господина Тапуорти, крыша над головой, далеко не скудный стол. Но этот мир, увы, а может и к счастью, обустроен так, что в нем все измеряется не только материальными ценностями, но и духовными. Это в полной, мере относится в данном случае и к Дорис. Никакие сытные столы и мягкие перины не могли компенсировать ее душевных страданий. О каком душевном спокойствии и умиротворении она могла мечтать, если знала, что в это самое время ни в чем не повинная миссис Каннингем томиться в застенках местной тюрьмы?! Да и сама девушка изнемогала в тоске по родным местам, былым знакомым, по более привычному для нее укладу жизни. Ее доводили до исступления воспоминания о том, что произошло в тот роковой день, когда она решилась на воровство. Ее просто замучила, вконец истерзала совесть, и осознание того, что Элизабет мучается в тюремных стенах именно по ее, Дорис, вине.  

Долгими бессонными вечерами и ночам, когда сон никак не шел к ней, она то и дело представляла Элизабет, осунувшуюся и изнеможенную, сидящую на холодном каменном полу мрачной камеры, то и дело взиравшую на дверь: не появиться ли там кто-либо, кто смог бы избавить ее от дальнейших лишений. Холодеющая от ужаса Дорис, все крепче и крепче сжимая край одеяла и прижимая его к груди, явственно видела пред собой пересохшие от жажды, голода и слез губы своей бывшей хозяйки, которые с таким укором шептали ей: «Ну, что же ты, глупая, наделала? Я знаю, ты хотела выручить и себя и меня из беды, но... Видишь, что в итоге получилось? Как мне здесь тяжело! Все позабыли обо мне! Никто не спешит мне помочь, а я так нуждаюсь в помощи! Я ведь ограничена в своих действиях, а вы там, на свободе все можете! Чего же вы не спешите мне на помощь?! И в первую очередь ты, Дорис! Ведь это из-за тебя я сюда попала! Ты первая, если у тебя не каменное сердце, должна была броситься мне на помощь! »  

Чувство вины во всем происшедшем было у Дорис настолько сильным, что ей даже и в голову не приходило, чтобы Элизабет выручил из беды кто-то другой, а не она. Нет! Именно она, Дорис, повинна во всем, ей и расхлебывать эту кашу! Она даже и в мыслях не представляла себе такой вариант событий: подзаработав денег, Дорис оплатит место на судне, отправляющиеся к берегам Англии, по прибытии сразу же побыстрее отыщет Каннингема, расскажет ему о том, в какую беду попала его жена, а он, вне всякого сомнения, непременно сделает все, чтобы немедля вызволить ее. Согласитесь, что стороннему наблюдателю таков ход действий Дорис, показался бы наиболее логичным. Все предельно и упростилось бы, а главное, и ускорилось!  

Однако, не зря мы упомянули о стороннем наблюдателе, поскольку именно он мог бы в данной ситуации руководствоваться здравым смыслом, трезвым расчетом и последовательностью своих действий. Но нам с вами известно, что человек в минуты отчаяния руководствуется эмоциями, чувством гнева или обиды, чем угодно, но только не перечисленными выше категориями. Глупо было бы ожидать от скромной служанки, молоденькой девушки, что ни кто-то другой, а именно она войдет в историю как человек, не обладающий силой и твердостью воли, потрясающей ясностью ума, который возьмет, да и вмиг свергнет с пьедестала веками устоявшиеся истины. Нет, конечно. Увы, но в данном случае этого не произошло. Дорис понимала, что Каннингем непременно потребует объяснений и ей придется рассказать и о своем воровстве, и о том, что именно по ее милости у Элизабет возникли все последующие неприятности. Бедная девушка холодела от ужаса, представляя, что последует за этим. Кому как не ей был знаком крутой нрав своего хозяина, а после случая, когда миссис Каннингем, а от нее и Дорис, узнали о существовании в доме тайной тюрьмы, в которой Каннингем держал неугодных ему людей, девушка теперь не сомневалась, что тот во гневе, и в наказание за воровство и все происшедшее, непременно упечет ее в это жуткое место. Страшно опасавшейся заточения Дорис было все равно, о какой тюрьме может идти речь, той, что здесь, на Барбадосе, или той, что в Лондоне, в доме ее хозяина. Она одинаково боялась попасть и туда, и туда, поэтому даже и мысли не допускала о том, что она возвратится домой одна, без хозяйки. Все спасение свое и Элизабет она видела в одном: она сама помогает выбраться из тюрьмы своей хозяйке, на коленях упросит ее, чтобы та ничего не рассказала господину Каннингему, и обрадовавшаяся спасению хозяйка, в благодарность за то, что Дорис, хотя и с опозданием, но все-таки вызволила ее, простит грешницу, и все образумиться.  

Именно поэтому Дорис и дожидалась терпеливо своего часа, не предпринимая никаких других действий, чтобы помочь Элизабет. Она вбила себе в голову одно: поспешными действиями она может только навредить делу! Призвав в помощники себе терпение, она продолжала доводить задуманное вначале, до логического конца, и нужно признать, что довольно-таки преуспела в этом деле. Она действительно настолько расположила к себе хозяина дома, что он с каждым месяцем, с каждым днем, относился к ней все более покладисто, даже нежно. Дорис, ликуя в душе, что все происходит именно так, выжидала удобного случая, когда благоприятней всего было бы доверить тому свою тайну без боязни, что последствия ее откровений будут иметь для нее драматические последствия. И однажды такой момент настал...  

Господин Тапуорти болел уже третий день. Он сильно кашлял, горячий лоб, и предательская слабость в теле, свидетельствовали о нешуточной простуде. Хотя усилиями лекарей удалось сбить особо сильный жар первого дня, болезнь, хотя немного и отступила, однако, не собиралась капитулировать окончательно. Наконец хозяину дома порядком поднадоели день и ночь вертящиеся вокруг его постели лекаря и прочая свита, бесконечно покачивающая головами, и ублажающая своего патрона пожеланиями скорейшего выздоровления. Он взял да и прогнал их всех прочь. Все поспешили выполнить волю хозяина, полагая, что тому хочется побыть одному. Однако, неожиданно для всех, в том числе и для Дорис, он попросил ее остаться. Взволнованная девушка приставила стул рядом с постелью больного, присела на самый его краешек, и, затаив дыхание, взглянула на хозяина: каков мотив его странного желания? Тот тяжело вздохнул:  

– Как она мне все надоели... Лицемеры! Не удивлюсь, если среди тех, кто рьяней всех желает мне выздоровления, найдется немало таких, кто не только был бы рад моей кончине, а и сам готов был бы отправить меня к праотцам, если бы моя кончина принесла ему немалые дивиденды. А вот ты, я вижу, добрая душа. Я люблю слушать твои речи. Голос твой, мое дитя, всегда звучит искрение и нежно. Он умиротворяет меня, всегда успокаивает и заставляет забыть все плохое и неприятное. Сейчас я как никогда нуждаюсь в добром и нежном слове. Посиди рядом со мной, дитятко, поговори о чем-нибудь со мной, расскажи что-нибудь. Твой нежный голос успокоит меня, твой рассказ отвлечет меня от грустных мыслей.  

Дорис сразу же поняла, что ее час настал. Она, конечно же, не была искушенным игроком в каких бы то ни было интригах и выгодных сделках. Однако в данном случае у нее вполне хватило ума, чтобы понять: о более удачном моменте, чтобы реализовать свой долгожданный план, и мечтать глупо! Поэтому она сразу же приступила к делу.  

– Уж и не говорите, господин Тапуорти! – Голос ее явно располагал к себе. – Целая свита всевозможных лекарей и прочих ваших приближенных, была очень многочисленной и шумной. Признаться, меня и раньше удивляло, что вы их всех так долго терпите: вам ведь нужен покой! Полежите, господин Тапуорти, отдохните. Все мы без конца куда-то торопимся, к чему-то стремимся, не замечая иногда тех, кто рядом с нами, не видя, и не обращая внимание, на их проблемы, горести и печали. И только тогда, когда сами соприкоснемся с болью или бедой, понимаем, как это плохо, когда в тяжелую минуту рядом нет того, кто бы мог поддержать тебя действием, словом, смог прийти на помощь и выручить из беды. Я расскажу вам, господин Тапуорти, историю, которая просто не может оставить равнодушным того, у кого есть сердце, кто способен сопереживать горю ближнего...  

И из уст Дорис полилась удивительно трогательная история о милой и волнующей привязанности друг к другу хозяйки и ее служанки, о трагических событиях, происшедших с ними на чужбине, среди незнакомых и враждебно настроенных к ним людей. О жутких злоключениях, которые выпали на долю ни в чем неповинной хозяйки, вынужденной влачить жалкое существование в жутких тюремных застенках. О бессонных ночах служанки, бесконечно корившую себя за то, что произошло, и жестоко страдающую от угрызений совести. Поставив перед собой цель непременно разжалобить хозяина, Дорис попыталась максимально проявить все свое красноречие. И вышло это у нее, нужно признать, отменно! Больной, который поначалу то и дело прикрывал глаза, предаваясь дремоте, затем, увлеченный услышанным, совершенно позабыв о сне, внимал каждому слову рассказчицы, стараясь ничего не пропустить. Он то и дело сокрушенно покачивал головой, мол, как же такое могло произойти?!  

– Так почему же она, глупая, молчала столько времени?! – Дослушав до конца рассказ Дорис, хозяин даже слегка привстал от возмущения. – Неужели не могла рассказать обо всем раньше, и тем самым невинной хозяйке не пришлось бы целых два года томиться в тюрьме?!  

– Но ведь она опасалась, – робко начала Дорис, – что ее упрячут в застенки вместо своей хозяйки. А она так боялась неволи, так боялась!  

– Помилуйте! Но за что же ее в застенки-то?! – Еще больше удивился Тапуорти.  

– Но ведь это она украла те злосчастные деньги...  

– Что за глупости! Воровство, конечно же, всегда должно быть наказуемо, но в данном случае... Вы уж меня извините, но когда крайняя нужда толкает человека на... В принципе, воровство не красит человека ни при каких обстоятельствах, но здесь, я думаю, случай особый.  

– Так вы хотите сказать, – с нарастающим в груди волнением промолвила Дорис, – что если бы в вашей тюрьме... То есть, в тюрьме, начальником которой вы являетесь, господин Тапуорти, произошло нечто подобное... В этой тюрьме томилась бы ни в чем не повинная госпожа, то вы бы и ее освободили, и ее бывшую служанку простили бы, и не приказали бы заточить ее в камеру?!  

В ожидании рокового, и все решающего одним махом ответа, Дорис напряглась до такой степени, что ей показалась, что она не только задержала дыхание, но и остановила сердцебиение. Увлекшийся услышанным, и предавшийся эмоциям хозяин, совершенно же обращал внимание на странное поведение своей служанки, и уж тем более не замечал ее двойной игры:  

– Конечно же! Что за вопрос?! Обе и так натерпелись, зачем же доставлять им новые страдания?!  

Дорис страшно боялась произносить самые важные и страшные для нее слова, однако, понимая, что иного, более благоприятного момента, не будет, да и быть не может, буквально выдавила из себя:  

– Ну, тогда совершите доброе дело, господин Тапуорти. Сделайте так, чтобы обе несчастные больше не мучились. Прикажите освободить из вашей тюрьмы мою бывшую хозяйку. Это я рассказывало о ней и о себе...  

В комнате воцарилась гробовая тишина. Дорис, опустив долу глаза, боялась поднять их на хозяина. Она боялась взрыва. Ей казалось, что только лишь стоит взглянуть ей на Тапуорти, как тот сразу же вскипит, прогневанный на Дорис за все, что она натворила. Понимая, что сейчас может произойти непоправимое, Дорис рухнула на колени перед постелью больного, и взмолилась перед ним:  

– Простите меня. Бога ради, господин Тапуорти! Не подумайте, что я хотела обмануть вас или затевала что-либо дурное! Нет! Я так привязалась к вам, что... Но ведь я так люблю миссис Каннингем... Мне так больно осознавать, что она страдает из-за меня! Но я так боюсь тюрьмы...  

Дорис так горько зарыдала, плечи ее вздрагивал так часто, и смотрелись так беззащитно и обречено, что все это не могло еще более разжалобить вконец растрогавшегося Тапуорти:  

– Да Бог с тобой, дитя мое! Как я могу гневаться на тебя, невинная твоя душа! Я часто в своей жизни наказывал и редко миловал. И теперь не могу поступить иначе, нежели это подсказывает мне совесть. Прикажи позвать ко мне мистера Фрейда.  

Дорис вмиг подскочила, словно ошпаренная, и со всех ног бросилась на поиски помощника Тапуорти. Тот фактически был правой его рукой. Во время болезни своего патрона Фрейд практически руководил тюремными делами. Он подробно докладывал обо всем, что там происходит, Тапуорти, тот давал своему помощнику указания, будучи уверенным в том, что тот непременно все выполнит, или самолично проконтролирует выполнение этих приказов со стороны других лиц.  

– Вы хотели видеть меня, господин Тапуорти?  

Новоприбывший покорно застыл у постели больного, ожидая его приказаний, а Дорис, стоя чуть поодаль, затаив дыхание, тоже ждала: что же будет дальше?  

– Да, мистер Фрейд. Я приказываю вам сейчас же, сию минуту, не теряя времени, отправиться в известное вам место, найти среди узников некую госпожу Элизабет Каннингем... Я верно говорю, Дорис?  

– Да! Да, господин Тапуорти! Элизабет Каннинигем!  

– Она уже более двух лет, оказывается, перебывает в одной из камер нашей тюрьмы. Вы должны немедля доставить ее сюда! Да, да! Не удивляйтесь! Прямо ко мне домой, прямо в эту комнату! И чем быстрее вы это сделаете, тем большей будет степень моей признательности вам за вашу расторопность. Ступайте же! Не теряйте времени!  

Можете представить, что творилось в это время в душе Дорис, и как она вела себя все последующее время. Она, не в силах сдерживать свои эмоции, без умолку радостно о чем-то щебетала Тапуорти, то и дело устремлялась к окну, и хотя из него не очень удобно было наблюдать за дорожкой, ведущему к парадному входу дома, она, тем не менее, без конца вытягивала шею, становилась на кончики пальцев, и даже слегка подпрыгивала, лишь бы не прозевать долгожданный момент. А что уж говорить о том, что творилось в спальне хозяина дома, когда мистер Фрейд доставил Элизабет и этот миг настал! До ужаса изнеможенная, грязная и вся в лохмотьях, страдалица испуганно поглядывала по сторонам, переступая порог комнаты. Она не знала, куда и зачем ее ведут, поэтому, надеясь на лучшее, тем не менее, опасалась также и самого страшного для себя хода развития событий. Дорис, еще издали увидев свою бывшую хозяйку, сразу же бросилась ей навстречу. Однако Тапуорти велел ей оставаться здесь, в комнате. Уж очень хотелось растроганному больному, лично стать свидетелем столь благополучной развязки грустной истории, которая совсем недавно так глубоко ранила его душу.  

Что это была за встреча! Сколько радости, обильно снабженной слезами и причитаниями, все сметающим на своем пути вулканом эммоций, вмиг изверглось в этих стенах! Обе женщины настолько прониклись драматизмом момента, что не знали: плакать им, или смеяться? Дорис с первых же минут упала на колени перед миссис Каннингем, умоляла простить ее за то, что все так получилось, уверяла, что все это время она помнила о своей вине, и сделала все, чтобы искупить ее. Элизабет, хотя и сама в такую минуту нуждалась в словах утешения, тем не менее, как могла, успокаивала Дорис. Видя состояние девушки, уверяла, что прощает ее, без конца твердила, что все будет хорошо и... без конца плакала.  

Не могла такая сцена не тронуть сердца Фрейда и Тапуорти. Но если первый, возможно и был внутренне взволнован, однако, не подавал виду, сохраняя на лице беспристрастную маску, то в уголке глаз хозяина комнаты даже появились скупые слезы. Нельзя сказать, чтобы начальник тюрьмы был тонкослезым человеком. Наоборот: по долгу службы ему не раз доводилось сталкиваться с заключенными, каждый из них, если его послушать, непременно уверял, что он невинная овечка, он никогда в своей жизни не обидел даже маленькой букашки, поэтому наказание отбывает совершенно незаслуженно! Чем больше лет он возглавлял свое невеселое заведение, тем сильнее грубело его сердце, и тем равнодушней он относился к всевозможному нытью со стороны заключенных. А на примере с Элизабет мы видам, что последнее время он вообще редко, а то и вовсе никогда не наведывался в самые отдаленные тюремные камеры.  

Теперь же, то ли потому, что был сильно взволнован волнующим рассказом Дорис, то ли потому, что сам болел, и из-за этого был настроен меланхолически и умиротворенно, он позволил себе расчувствоваться. Он отвел для обеих женщин вполне достаточное, по его уразумению, время для того, чтобы излить свои эмоции, а потом, по обыкновению, взял ситуацию под свой контроль:  

– У вас еще будет время поговорить обо всем, дорогие мои. – Голос его звучал примирительно и успокаивающе. – А сейчас, мне кажется, нашей гостье нужно привести себя в порядок. Дорис! Распорядись, чтобы приготовили для госпожи все, чтобы она могла и помыться, и переодеться в другую одежду.  

– И поесть, – добавила Элизабет. – А то в этой ужасной тюрьме кормят так скверно... Впрочем, это и пищей-то назвать невозможно...  

Дорис похолодела. Она понимала, что ее бывшая хозяйка, скорее всего, не знала, куда попала, и с кем говорит, поэтому могла наговорить сейчас таких глупостей, что только розгневила бы господина Тапуорти. Какому начальнику понравиться то, что ругают ведомство, которым он руководит? И чтобы не дать Элизабет продолжить дальше, Дорис скороговоркой затараторила:  

– Я похлопочу о том, чтобы миссис Каннингем накормили. Вы не против, господин Тапуорти?  

– Разумеется не против! Ступайте, дети мои!  

Раньше Элизабет казалось, что когда наступит такой час, что она снова будут иметь возможность проводить ночь на мягкой перине, она сразу же воспользуется этой возможностью, и проспит в удобстве и блаженстве несколько дней подряд. Однако все произошло с точностью до наоборот. И Элизабет, и Дорис ждала бессонная ночь. Но причиной этому были вовсе не какие-нибудь тревоги или переживания, из-за которых люди обычно не смыкают глаз, а положительные эмоции. Всю ночь, до самого рассвета, обе женщины говорили о том, что им пришлось пережить за это время, мечтали о том, что будет дальше, вспоминали о том страшном дне, с которого все и началось. Смеем предположить, что у Элизабет были основания затаить обиду на Дорис, по вине которой она фактически вычеркнула из своей жизни более двух лет, однако в такую минуту, радуясь, что все наконец-то позади, она не стала огорчать себя выяснением отношений с Дорис. На неоднократные попытки девушки вновь и вновь принести госпоже свои извинения, она твердо отмахивалась, мол, потом подробней поговорим об этом.  

А вот о чем ей действительно хотелось высказаться, так это о тех ужасных условиях, что она претерпела, находясь в застенках тюрьмы.  

– Сколько раз, – с горечью в голосе говорила Элизабет, – я представляла себе долгожданную встречу с начальником тюрьмы. Если поначалу я и мысли не допускала дерзить ему, понимая, что от его решения зависит моя судьба, и я должна лишь только разжалобить его и объяснить, что отбываю наказание незаслужено, то со временем мой гнев к этому человеку все возрастал. Иногда, в периоды жуткой депрессии и злобы на всех и вся, мне казалось: попадись мне в этот миг под руку этот чертов начальник тюрьмы, я бы ему высказала все, что думаю о нем. Как это так: за столько времени ни разу не явиться, не узнать, в каких условиях находятся заключенные, не выслушать их?! И почему, спрашивается, не было суда?! Настолько я понимаю, только суд вправе определить, виновен человек или нет, и оценить степень его виновности, если он все же виновен. В случае со мной не было ни разбирательства дела, ни суда... Да вообще ничего не было! Кроме жутких дней заточения, еще более ужасной похлебки, которую язык не поворачивается называть пищей и скука, скука и еще раз скука... Как мне последнее время хотелось увидится с начальником тюрьмы, бросится к нему, вцепиться в его ненавистное горло, и душить до тех пор, пока из него дух не выйдет вон! И приговаривать при этом: «Это тебе за то, мерзавец, что ты так наплевательски относишься к своим обязанностям, к заключенным, которые томятся в твоей тюрьме, а ты, негодник, жируешь, и думать о них не думаешь! » Но вот теперь... Я уж и не знаю, как быть...  

– Да вы что, госпожа?! – Дорис не сводила с собеседницы перепуганных глаз. – Вы хотите ему все это рассказать?! То есть... Я понимаю, что вы натерпелись там... Уж простите меня ради Бога, госпожа! Я понимаю ваше душевное состояние и ваше возмущение. Но высказать ему все претензии... Я боюсь, что вы прогневите его. Все так удачно слаживается... А вдруг ему не понравятся такие слова в его адрес, и он...  

– Да понимаю я все, глупенькая, понимаю! – Элизабет тяжело вздохнула. – Ты ведь не дослушала меди до конца. Обиды в душе на весь мир и на этого человека, больше, чем хотелось бы. Но... Что уж теперь говорить о том, что было? Теперь ничего, что уже прошло, не изменишь, и уж, тем более, не возвратишь. Будем жить будущим. Будем надеяться, что все самое худшее позади. Теперь главное поскорей добраться домой, обнять родных и забыть обо всем прошедшем, как о страшном сне. Хотя разве такое забудется?! – Элизабет вздохнула еще более тяжело. – Завтра же буду просить Тапуорти, чтобы он отпустил меня в Англию. Правда, у меня сейчас нет никаких средств к существованию, но, надеюсь, он ссудит мне какую-то сумму, если я его о том попрошу. Потом я передам ему деньги с кем-то, кто будет отправляться на Барбадос. А у тебя какие планы? Не тянет на родину? Или ты уже здесь привыкла?  

– Да что вы, госпожа?! – Искренне изумилась Дорис. – Все эти годы я всеми мыслями была там! Нет ничего на свете милей нашего дома в Лондоне! Предел всех моих мечтаний – это снова оказаться там и... – Внезапно Дорис осеклась на полуслове, словно о чем-то вспомнила, и робко взглянула на Элизабет. – А может быть вы... Вы, наверное, после всего, что случилось, не хотите меня больше видеть возле себя? Да? – В мгновение ока в уголках глаз Дорис собралось так много слез, что казалось через секунду они ручьем покатятся по ее щеках. – Если вы прикажете, я останусь здесь, и навсегда исчезну из вашей жизни, госпожа. Но я... Я...  

– Ну, начинается... Мне больше твоего хотелось бы выплакаться, да я креплюсь. Когда уж совсем все будет позади, тогда и наплачемся. А пока что давай спать! Вон уже рассвет за окном! Такой день был, сколько всего, сколько эмоций! Конечно, я хотела бы, чтобы ты отправилась домой вместе со мной! Только отпустит ли Тапуорти тебя? Я заметила, что он к тебе так привязался.  

– Да я на коленях буду просить его об этом, госпожа! Я... Я...  

– Все! На сегодня достаточно! Давай спать! Завтрашний день, верней уже сегодняшний, он-то все и решит. Дай Бог, чтобы все было хорошо!  

Однако спать им пришлось недолго. Во-первых, и сон к ним никак не шел, каждый ворочался, думая о чем-то своем, а, во-вторых, вскоре явился кто-то из слуг, и доложил, что хозяин желает их видеть. Предчувствуя, что речь пойдет о чем-то важном, оба поспешно привели себя в порядок, и направились в спальню, где лежал больной.  

Тот уже не лежал, а полусидел, прислонившись спиной к целой горе подушек, положенных на его кровати одна сверху другой, и завтракал. На огромном блюде, поставленном прямо перед ним, стояло множество блюд и напитков, которые, на первый взгляд, были еще не тронуты. Но жестом руки хозяин приказал, чтобы все это унесли, что тут же было исполнено. Стало быть, трапеза уже завершилась. Смачно покашливая и промокая уголком огромней белоснежной салфетки краешки рта, Тапуорти весело взглянул на прибывших.  

– А вот и вы! – Весело начал он. У обоих женщин отлегло от сердца: коль хозяин дома в добром расположении духа, значит вряд ли стоит ждать от него каких-либо трагичных для них неожиданностей. – Рад вам, рад! Ваша вчерашняя встреча была настолько радостной и эмоциональной, что и я, грешным делом, проникся аурой такого торжественного момента, что и поспособствовало тому, что я стал поправляться быстрее, нежели того стоило бы ожидать. Разве вы не заметили, столь бодрым и более твердым стал нынче мой голос? Ну, да не будем обо мне. Я хотел поговорить о вас. Дорис, детка, скажи мне: все это время, что ты пробыла в моем доме, у тебя был повод обидеться на меня, упрекнуть недобрым словом?  

– Да что вы такое говорите, господин Тапуорти?! Как можно?! Я к вам всей душой!  

– Это хорошо! Это очень хорошо! Стало быть, ты и дальше рада служить в моем доме?  

– Нет! То есть... Прощу простить меня, господин Тапуорти! Я исскренне привязалась к вам за это время, но... Я так часто мечтала о родном доме, о любимой Англии, о миссис Каннингем... Я... Я хотела просить вас...  

– Знаю, знаю, о чем ты хотела просить меня, – снисходительно махнул рукой хозяин комнаты, откидываясь на подушки. – Предвидя такой поворот событий, и посылая своего человека на пристань, я просил оплатить на ближайшем судне, отправляющимся в Англию, не одно место, а два. После того, что я вчера увидел, я был уверен, что и ты захочешь отправиться к родным берегам, вместе со своей предыдущей хозяйкой.  

– Господин Тапуорти! Да воздастся вам за доброту вашу! Я... Я так вам признательна, господин Тапуорти!  

– Будет тебе щебетать без умолку! Дослушай до конца! Главное-то ведь еще не сказано! А главнее состоит в том, что такой вот корабль, отправляется по упомянутому маршруту не когда-нибудь, а уже сегодня, во второй половине дня. Два места на нем уже заказаны на ваши имена, оплачены и вам ничего не остается делать, как немедля, сию же минуту начать собираться в дорогу. Вы довольны?  

Новость была настолько ошеломляющей, что на некоторое время у обоих женщин даже пропал дар речи. Но уже через мгновение Дорис, упав перед Тапуорти на колени, без умолку тараторила:  

– Господин Тапуорти! Вы необыкновенный человек! Вы... Да возблагодарит вас небо за доброту вашу! Пусть имя ваше...  

Дорис не находила слов. То ли от переизбытка эмоций, то ли от ошеломляющего волнения, то ли от того, что вдруг потеряла возможность что-либо соображать. Впрочем, почему мы гадаем? Разве не является одно, следствием второго или третьего? Все эти чувства и многие другие, трудно описываемые, бушевали в это время в душе ликующей девушки.  

Внешне миссис Каннингем более сдержанно восприняла эти новость. Но это лишь внешне. Нетрудно догадаться, что сейчас творилось у нее в душе. Но падать на колени, по примеру Дорис, перед своим благодетелем, Элизабет, понятное дело, не собиралась. Смеем предположить, что ей в эту минуту очень хотелось высказать нечто колкое Тапуорти типа: «Сколь не был бы эффектен ваш поступок, от которого вы сами же и упиваетесь, он ни в коей мере не компенсирует тех страданий, что я претерпела, в том числе и по вашей вине! » Нет! Элизабет понимала, что все еще находиться в руках этого человека, поэтому не хотела обострять отношений. Да и зачем? Новость ведь он действительно сообщил чрезвычайно для нее радостную, так зачем же расстраивать себя выяснением отношений?!  

Однако, сколь бы не было уязвление ее самолюбие и гордость, Элизабет понимала, что ока не должна, просто не имеет права смолчать в такую минуту, поэтому и снизошла до легкого кивка головы.  

– Я благодарю вас, мистер Тапуорти. Вы поступили благородно. Это поступок настоящего джентльмена. Если это вас не обидит, я впоследствии передам на Барбадос деньги, которые вы истратили на оплату мест на корабле.  

– Ну что вы! Это я сделал не только ради вас, но и ради себя. Да, да! Этим я как бы хочу искупить свою вину перед вами. Я, признаться, думал, что прекрасно справляюсь с обязанностями начальника тюрьма. Но в случае с вами... Теперь я вижу, что и не только с вами. Не удивлюсь, если в подвалах тюрьмы, куда я не заглядывал ох как уже давно, не находиться узники, которые... Впрочем, это уже мое дело! Идите, готовьтесь к отплытию, и да хранит вас Господь! Будьте счастливы!  

– Благодарим вас, господин Тапуорти! Благодарим! – Без умолку щебетала Дорис, поднимаясь с колен. – Я никогда не забуду доброту вашу!  

– Ступайте, милые, собирайтесь. Не стоит благодарности. Я распоряжусь, чтобы вас провели прямо на корабль, похлопотали о том, чтобы во время плавания вам ни в чем не было притеснений. Ступайте.  

Господи! Неужели все позади?! Только сейчас Элизабет ощутила себя полностью свободной. Действительно, что теперь уже может помешать ей добраться до судна, и отбыть на нем к родным берегам? До отправления его осталось, по всей видимости, совсем немного времени. Какие-то часы! Господи! Все позади! Наконец-то! Все в прошлом! К этому никогда больше не будет возврата!  

– Благодарю вас, мистер Тапуорти. – Элизабет поклонилась еще раз. – Приятно когда тебя окружают добрые, сердечные люди. Я рада, что вы оказались добрым человеком.  

Элизабет и Дорис дошли до дверей спальни, девушка открыла их и уже фактически вышла из комнаты, а миссис Каннингем, взявшись за ручку двери, уже собиралась прикрыть за собой дверь, однако какое-то непонятное чувство заставляло ее медлить. У нее было такое ощущение, что она что-то недосказала Тапуорти, что покидает его комнату, так и не сказав ему главного. Она никак не могла понять природу этого чувства. Что она должна ему сказать? Выплеснуть обиду, за проведенные в неволе годы? Но ведь она уже твердо решила для себя, что не будет поднимать эту тему! Тогда что?! Да вроде бы все уж, пора уходить! Однако, терзающее ее чувство, что она или что-то забыла, или что-то недоговорила, не давало ей покоя.  

Так и не найдя ответа на свой вопрос и уже махнув рукой, мол, что будет, то будет, Элизабет резко притянула к себе дверь, и уже почти захлопнула их, как вдруг вспомнила, что именно она хотела сказать Тапуорти. Вновь распахнув дверь и поспешив обратно в комнату, она сразу же начала:  

– Прошу простить меня, мистер Тапуорти, что отнимаю ваше время, однако, у меня есть к вам одна маленькая просьба. Вы позволите?  

– Да, конечно же! Говорите, миссис Каннингем.  

– Я искренне признательна вам, что вы позаботились не только о моей свободе, но и о том, чтобы я как можно быстрее вернулась на родину. Это щедрый подарок, и с моей стороны было бы возмутительно требовать что-либо еще. Но я хочу попросить не за себя. Вы ведь сами только что сказали, что в тюрьме, возможно, еще томятся такие же безвинные, как я. Вернее, вы не сказали это прямо, но по вашему разговору я поняла, что вы имели в виду именно это. И коль вы совершили благое деяние, освободив меня, то, возможно, совершите еще большую благодетель, пересмотрев дело еще одного человека, историй томиться в застенках вашей тюрьмы. Мне, право слово, неизвестно по какой причине он туда попал, и какая за ним имеется вина, но, думаю, его пребывание там, тоже результат какой-нибудь чудовищной ошибки. Дело в том, что я его знаю еще по Лондону. Мне кажется, что он честный человек и не способен на подлость, или какой иной неблаговидный проступок.  

Хозяин комнаты деловито, и в то же время дипломатично прокашлялся.  

– Видите ли, миссис Каннингем, – не спеша начал он. – То, что я вас так быстро, и без особых волокит, освободил, еще не говорит о том, что то же самое я буду проделывать и с каждым иным заключенным. Все дело в Дорис. Вернее в ее рассказе, который просто поразил меня.  

– Нет-нет, мистер Тапуорти, – Элизабет попыталась исправить положение, видя, как нахмурился хозяин комнаты. – Говоря это, я вовсе не имела в виду то, чтобы вы сразу же открыли двери камер всех заключенных, и невиновных, и виновных. Я бы хотела просто попросить вас разобраться с этим человеком, пересмотреть его дело. Стоит ли его проступок столь сурового наказания? Может он тоже находиться там без суда, и о нем все позабыли, как и обо мне? Думаю, что в моей просьбе нет ничего крамольного. Или я не права?  

– Нет-нет! В ваших словах имеется резон. Я как раз думал заняться тщательной проверкой всего и всех, кто находиться под моим началом. Благодаря вашему обращению я уделю этому человеку особое внимание. Мистер Фрейд! Запишите имя этого человека! Как, вы говорите, его зовут, миссис Каннингем?  

– Нед Бакстер. Если мне не изменяет память, его зовут Нед Бакстер.  

Посчитав свою миссию выполненной, Элизабет уже собиралась поблагодарить в последний раз Тапуорти за все, и поспешить заняться сборами в дорогу, но один лишь взгляд на него, и сразу же замеченные разительные перемены на его лице, заставили Элизабет запнутся на полуслове. Еще бы! У Тапуорти был такой вид, что впору было и дар речи потерять! Страшная гримаса ужаса, вперемежку со свирепостью, возмущением и негодованием, буквально исказили его лицо.  

– Что?! – По-звериному зарычал он. – Бакстер?! Так вы заодно с этим мерзавцам?!  

С откуда было знать оцепеневшим от страха Элизабет и Дорис, вмиг ощутившим, как земля буквально уходит из-под их ног, что в жизни Тапуорти была встреча с Драббером, который столь сильно загипнотизировал начальника тюрьмы, что и спустя десятилетия, наверное, пребывая даже на смертном одре, и то бедолага помнил бы имя «Нед Бакстер». По злому умыслу гипнотизера, это словосочетание должно было означать только одно: неволя, и никакой свободы! После злополучной встречи с Драббером, и, получив от него сильнейшую порцию гипноза, Тапуорти стал, по сути, его эдакой игрушкой, неким зомби, который везде и в любой ситуации должен выполнять то, что в свое время внушил ему гипнотизер. А внушил он только одно: Бакстер безвылазно должен сидеть в тюрьме, и никакие попытки кого бы то ни было не должны помешать этому. Всякий, кто попытается помочь ему, по зловещему расчету Драббера, должен был видеться Тапуорти таким же злодеем, как и сам Нед! И путь для этих людей должен был быть один: туда же, где уже находился заключенный. То есть, в ту же тюрьму! И вот теперь давнее «заклятие» Драббера дало о себе знать.  

– В тюрьму этих мерзавок! – Грозно вскричал хозяин комнаты. – Немедля! Мистер Фрейд! Что же вы стоите?! Эти негодницы пытались способствовать побегу опасного преступника! Сообщницы негодяя должны также сидеть в тюрьме, как и он! Живо прикажите доставить их в камеры! Обоих! Да что же вы стоите, дьявол вас подери?! Хотите быть уволенным?!  

Что уж говорить о Элизабет и Дорис, если даже для помощника начальника тюрьмы такая перемена в поведении своего патрона оказалась полной неожиданностью. Он застыл на месте, широко раскрыв глаза, и не сводя изумленный взгляд с Тапуорти. Не шутит ли тот? Только что упивался тем, какой он благородный, и как сердечно поступил с женщинами, и вдруг такой неожиданный приказ! Что уж тут удивляться: Фрейд ведь тоже не знал ни о Драббере, ни о его уникальных гипнотических способностях.  

– Слушаюсь, господин Тапуорти! – Наконец-то нашелся Фрейд и позвал охрану.  

Дикий крик, перерастающий в отчаянный вой смертельно раненого животного, одновременно вырвался и из уст Элизабет, а еще больше и из уст Дорис, когда прибывшие охранники скрутили им руки и увлекли за собой по направлению к тюрьме. Не существует ж мире таких слов, которыми можно было бы описать степень их отчаяния, горя и безысходности. Счастье было так близко! И вдруг... Обе женщины не верили в реальность происходящего. Все вмиг обернулось настолько круто, и выгладило настолько дико и чудовищно, что обе отказывались воспринимать действительность такой, какой она есть. Им казалось, что это какая-то неуместная и глупая шутка. Обе каждую секунду ожидали, что вот сейчас их окликнет кто-то из слуг Тапуорти, скажет охранникам, что хозяин пошутил, и приказывает немедля освободить несчастных. И только тогда, когда вскоре вдали показалось мрачное здание тюрьмы, а затем и такие ужасные, а потому так обоих и пугающие тюремные ворота, за которыми они сейчас скроются на многие годы, а может и навсегда, обе поняли, что все происшедшее далеко не шутка. Реальность же была не просто страшной. Она была ужасающе трагичной и непоправимой...  

17.  

Когда в январе 1644 года, выполняя предписание «Священной Лиги и Ковенанта», шотландская армия, под командованием генерала Ливена, вступила на территорию Англии, многие из сторонников идей парламента, желавших всей душой ему победы над королем, облегченно вздохнули. Теперь-то, с такими союзниками, и при такой поддержке, мы непременно одолеем ненавистного Карла! Чтобы убедиться, так ли это будет на самом деле, ждать пришлось не так уж и много. Второго июля этого же года, на вересковой пустоши у Марстон-Мура, что в пяти милях от Йорка, произошло грандиозное решение, не менее грандиозного вопроса: кто кого? Две могучие армии сошлись лицом к лицу. Главную ударную силу кавалеров составили конница принца Руперта и войска Ньюкасла. На стороне парламента сражались ополчение Йоркшира, под командованием Томаса Ферфакса, ополчение Восточной ассоциации, под командованием генерала Лесли.  

Каждая армия состояла из более чем двадцати тысяч кавалеристов и пехотинцев, что, по тем временам, было более чем внушительно. Сырой и ветреный день, вскоре перерос в дождливый вечер. Уже стали надвигаться вечерние сумерки, а стороны все никак не начинали боевые действия. Неизменно самодовольный и горделивый Руперт позволил себе искривить уголки рта иронической ухмылкой. Уверив стоящего с ним рядом генерала Ньюкасла, что битвы сегодня не будет, поэтому он не видит в данную минуту более разумного занятия, чем сесть за ужин, с миной на лице, выражающей искреннее недовольство тем, что происходит вокруг, этот юнец соскочил с коня, и направился к своему шатру. Ньюкасл, хотя и покачал с сомнением головой, но все же последовал примеру своего юного коллеги, уселся в карету, и приказал раскурить трубку.  

Господи! Как приятно проводили эти двое время! В тепле и уюте! Никого не трогали! И надо же было этим Кромвелям да Ферфаксам своим неуместным наступлением прервать такое приятное время провождение таких уважаемых господ! Пришлось Руперту бросать недоеденный ужин. Не равен час, так и язву желудка, или гастрит можно заработать! Только-только желудочный сок начал выделяться, а тут не тебе! Прервали, ироды, процесс!  

Огромная масса кавалеристов ринулась вниз с холма, распевая воинственные псалмы. Вид этого живого вал был угрожающим: поводья не отпускались, стремена были коротко подвязаны, кавалеристы неслись вперед сомкнутым строем, крупной рысью, очень близко один от другого. Психологически воздействовала на противника даже всюду пестрящая рябь в глазах от огромного количества обрывков белой бумаги или носовых платков, воткнутых в шляпы. Это были отличительные знаки парламентских войск.  

Дожевывающий на ходу пищу Руперт все же успел поднять свои войска, которые также устремились навстречу врагу. Лобовой удар двух конниц был страшен. Он сразу же смешал в невообразимую круговерть до этой минуты стройные ряды. Ржанье лошадей, звон клинков, крики наступавших и стоны раненых – это именно тот фон, без которого никогда не обходятся подобные, отнюдь не мирные, мероприятия. В данном конкретном случае этот ряд дополнили непрекращающиеся раскаты грома, да грозовое низвержение небесной хляби, непрерывным потоком обрушивающиеся на головы сражающихся. В таком упорном противостоянии сторон важно было то, кто первый дрогнет, кто первым обнаружит слабину.  

Первыми сдали нервы у Руперта и его кавалерии. У тех, кто бросился в погоню за считавшим себя непобедимым задавакой, была прекрасная возможность более детально рассмотреть строение подошв на его обуви. Впрочем, возможно и не прекрасная. Ведь мелькали от быстрого панического бега они очень быстро, поэтому разглядеть что-либо в такой ситуации было сложно.  

Но не все из конницы Кромвеля бросились вслед за убегающими вояками Руперта. Более значительная ее часть остается на поле боя, и с неожиданной стороны бьет по войскам Ньюкасла, которых убежавшие рупертовцы оставили без прикрытия. Эта помощь людей Кромвеля своим сотоварищам была как нельзя кстати. Ведь пехота в центре едва-едва сдерживала удары кавалеров, а хваленые шотландцы вообще побросали оружие, и стали молить небо, чтобы оно спасло их от гибели.  

Этот разумный ход Кромвеля склонил чащу весов в этом противостоянии в пользу парламентских войск. Пехота противника дрогнула и прекратила атаку. Кавалеры бросились наутек, бросая на ходу оружие и знамена.  

Упоенные неповторимым чувством победы солдаты парламентских войск, невзирая на голод, (из-за задержки обоза с провиантом они с утра ничего ни ели. Остались победители также и баз ужина. ), радовались, веселились и пели благодарственные молитвы. Ночевать все остались тут же, на поле. И хотя после такого сражения и естественной из-за этого усталости, не грешно было бы пораньше завалиться спать, однако, от переизбытка эмоций сон к ним не шел очень долго. Было зажжено множество костров, возле которых продолжилось обсуждение наиболее ярких впечатлений прошедшего сражения. Графу Манчестеру ничего не оставалось делать, как бродить от костра к костру, извиняясь перед солдатами за то, что их лишили и ужина, а также обещать завтра же, прямо с утра, позаботиться о пище для своих подчиненных. Те только добродушно отмахивались: мол, как можно думать о какой-то еде, после такого триумфа?! А значение их победа действительно имела немалое: немногим более четырех тысяч солдат противника было убито, а полторы взято в плен. К тому же захвачены все обозы и снаряжение противника, сто их знамен, да еще и вся артиллерия Руперта.  

Кстати, а где же он сам?! Что-то невидно его поблизости. Правда, недалеко расположено бобовое поле, и из него, сквозь раздвинутые стебли растений, то и дело выглядывает чье-то испуганное и растерянное молодое лицо. Если бы не жалкий вид загнанного зайца, то в этом молодом человеке без труда можно было бы узнать упомянутого нами принца. А так... Нельзя же серьезно утверждать, что такие вот мельтишиво бегающие туда-сюда глазки могут принадлежать человеку, который неизменно горделиво и важно взирает на нас со всех своих портретов. Как надменно на этих портретах напыщенны щеки и губы высокородного племянника короля! А у этого юноши, спасшегося от преследования в бобовом поле, и трусливо забившегося в самый отдаленный его уголок, щеки без конца трусятся от страха и растерянности! Нет! Это, вне всякого сомнения, не он! Будем считать, что те историки, которые утверждают обратное, жестоко ошибаются. Впрочем, что бы мы не говорили, а они все равно останутся при своем мнении. У каждого свой взгляд на происходящее, на мир. Вот и относительно принца Руперта, я более, чем уверен, что многие из тех, кто не видел раньше его портрет, а затем взглянув на него, выразили бы совершенно противоположные точки зрения. Кто-то сказал бы: «Какой гордый молодой господин! » Вторые бы стали уверять: «Он знает себе цену! » Третьи покачали бы головой: «Какой пижон! » Четвертые только развели бы руками, и никаких других слов, кроме «шут» или «клоун» не подыскали бы.  

Стоит ли говорить о том, как обрадовала леди Кэлвертон новость о столь крупном поражении сил ее злейшего врага. А когда еще через несколько дней сдался Йорк, самодовольная интриганка была на седьмом небе от счастья. Иронически приговаривая: «Вот твоя шея, милок, стала еще более доступной и желанной! », она удовлетворенно потирала руки и плела все новые и новые сети интриг. Ее несказанно радовало, что после этого крупного поражения войск короля в распоряжение парламента перешел север страны.  

В данную минуту Каннингема не столь трепетно, в отличии от леди Кэлвертон, волновали перипетии политического противостояния в его стране. Назойливая Джейн все донимала и донимала его расспросами о матери. Сколько уж времени прошло, а от нее нет никаких вестей! Не случилось ли там чего с ней? Каннингем вовсе не горел желанием поскорее вновь увидеть пред свои ясны очи жену-праведницу, которая вновь начнет учить его уму-разуму, совать нос в его дела. Однако под давлением дочери все же решил принять меры и послать на Барбадос своего человека, который бы разыскал там Элизабет и поговорил с ней. Тот уверил хозяина, что непременно выполнит его задание и вскоре возвратится с добрыми вестями. А почему бы и нет? – думалось Тому, поднимающемуся на палубу судна, отправляющегося к Барбадосу. Дело-то пустяковое: отыскать на этом совершенно небольшом, насколько ему было известно, острове дворец губернатора, разузнать там о местонахождении некого Ричарда Бренли, который являлся приближенным лицом в губернаторском доме. А, найдя его, Том сразу же надеялся встретиться с миссис Каннингем. Ведь она, как уверял хозяин, жила именно в его доме.  

Каковым же огромным было удивление Тома, когда он, прибыв на Барбадос, и посетив дом губернатора, узнал, что ни о каком Бренли там и слыхом не слыхивали. Правда, кто-то припомнил, что когда-то, года два назад, какая-то дама уже разыскивала здесь этого мифического господина, и тоже страшно удивилась, узнав, что с таким здесь незнакомы.  

С этой минуты Ригдон стал похожим на пса, почуявшего след. Куда исчезли былые самоуверенность и блажь. Каннингем не раз поручал ему ответственные, зачастую связанные с риском для жизни, задания. За это время он хорошо научился разбираться в ситуациях. Вот и теперь, услышав потрясшую его новость, Том сразу же понял, что произошло нечто очень серьезное. Понятно, что на Барбадосе не оказалось того, к кому направлялась госпожа Каннингем, и на чье покровительство рассчитывала. Как она должна была поступить в такой ситуации? По рассуждению Тома благоразумней всего было бы вернуться назад, в Англию. Но в том-то и дело, что она не вернулась! В таком случае, где же она сейчас?  

Пока что Ригдон, хотя и заволновался, но все же не видел во всем происшедшем большой трагедии. Он был уверен, что коль миссис Каннингем не вернулась домой, то осталась подлечиться, как и планировала, на этом острове. Убедившись, что здесь нет того, к кому ее рекомендовали, она, наверное, остановилась у кого-то другого. Осталось только найти этого другого, а вместе с ним и госпожу Каннингем. Сказано, казалось бы, просто, но как это сделать? Не располагая конкретными именами и адресами, сделать это будет сложно. Единственное, чем он располагал, было имя жены его господина, но ведь она в принципе была чужой на этом острове, поэтому знание имени Элизабет Каннингем вряд ли помогло бы в расспросах местных жителей.  

Однако, как бы там ни было, Том был человеком целеустремленным и решительным. Со свойственной ему энергией он принялся за поиски. Но чем больше они продолжались, и чем уже становился круг его дальнейшей деятельности, тем больше он убеждался, что вряд ли ему суждено отыскать здесь ту, ради которой он прибыл сюда. Никаких, даже самых малейших признаков пребывания на острове миссис Каннингем, ее слуги и служанки, так и не было найдено. Проще было, видя такой поворот дела, вернуться назад, обо всем рассказать хозяину, да и успокоить свою душу: я, мол, сделал все, что мог. Но Том никогда не принадлежал к тем людям, которые легко сдаются. Вернуться абсолютно ни с чем, с пустыми руками – это было не в его правилах. Если он даже не найдет саму госпожу, то непременно должен раздобыть и доставить Каннингему хотя бы какие-то сведения о ней.  

Увы, но вскоре на острове не осталось ни единого уголка, куда бы он не заглянул, где бы не выведал все, и не разнюхал бы, а ничего конкретно так добиться и не смог. Правда, оставалась еще только одна тюрьма, но не станет же он, право слово, искать такую уважаемую даму в столь безотрадном месте?! Это просто смешно! Всегда тихая, добропорядочная и степенная госпожа Каннингем и тюрьма... Одна только мысль об этом претила Тому, поэтому он сразу же выбросил из головы идею посетить тюрьму и навести там справки о своей госпоже.  

Но где она в таком случае может быть?! От досады Том готов был чертыхаться, однако, вскоре успокоил себя. Зачем зря корит себя? Вот если бы Элизабет била здесь, а он не нашел ее – тогда другое дело. Но ведь совершенно очевидно, что ее здесь нет, да и быть не может! Что он может в таком случае сделать?! Да ничего! Хорошо, конечно же, было бы узнать, куда она направилась, после того, как покинула Барбадос, не отыскав здесь этого мифического Бренли. Но что он, Том, может сделать, если никто и никогда не слышал не этом треклятом острове о Элизабет? Пусть хозяин ищет кончики нити у того, кто рекомендовал его жене этого Бренли. А может злого умысла в пропаже миссис Каннингем вовсе и нет? Возможно, не найдя здесь Бренли, они втроем вновь отправились назад, в Англию, но на обратном пути ужасный шторм отправил судно, на котором они плыли, ко дну? Или приключилась какая-то иная трагическая случайность.  

Как бы там ни было, Том, посчитав свою миссию выполненной, собрался в обратный путь. Правда, его смущало то, что вернется он к хозяину с дурными вестями, но что тут поделаешь…  

Оплатив место на судне, которое вскоре увезет его домой, Том задался вопросом: чем бы занять день? Ведь ему сообщили, что корабль отправиться в путь во второй половине дня, ближе к вечеру, а до этого часа у него уйма свободного времени. В последний раз заняться поисками Элизабет? Да нет же! Это просто глупо! Ведь он здесь все обыскал, разве что кроме тюрьмы... А может быть, напоследок заглянуть и туда? Да нет же! Что за глупости?! Госпожа Канннингем ни при каких обстоятельствах не может оказаться в таком мрачном месте! Правда, вместе с ней была и служанка, и слуга... А что?! Это мысль! А что если кто-то из них остался здесь на острове, со временем вляпался в какую-нибудь историю, и в итоге оказался за решеткой? Кстати, в роли слуги с госпожой отправился на Барбадос не кто-нибудь, а Генри Рэгель! Это такой сорвиголова, что везде может попасть в любую переделку! Нет! Таки нужно посетить тюрьму! А вдруг кто-то из этих двоих, (Том имел в виду кроме Генри также и горничную госпожи), все-таки попал в переплет и находиться сейчас там? Через них он сможет узнать и о том, что произошло дальше с Элизабет. Благо дело, до вечера, а, стало быть, и до отправления судна, времени у него было достаточно. Том смело направился к тюрьме.  

Вскоре вдали показались мрачные очертания фасада тюрьмы. Только сейчас Том задумался о том, куда он направляется, и как трудно будет ему добиться там того, что он хочет. Там ведь находятся не сердобольные старушки, которые на любые твои расспросы постараются наговорить столько всего, что затем и рад бы остановить их словесный поток, да вряд ли это удалось бы. Там непременно поинтересуются кто он, Том, такой и зачем интересуется тем, или иным человеком. К тому же, вполне возможно, что руководство тюрьмы и слушать не захочет о том, чтобы они докладывали первому встречному о всех заключенных, находящихся в их тюрьме.  

Немного озадаченный тем, что впереди его, по всей видимости, ожидают немалые проблемы, Том все же продолжил свой путь. Именно в этот момент он заметил, как по другой дороге, но так же ведущей в сторону тюрьмы, направляется группа людей. Это нисколько не смутило Тома. Напротив, в них он видел своих помощников. Предприимчивый, рассудительный и общительный Том надеялся, видя, что их пути пересекутся, присоединиться к этой компании, за оставшееся время пути разговориться с ними, максимально войти в доверие, а в конце все повернуть так, чтобы те помогли ему в его поисках. Разве можно отказать «старому» знакомому? А уж он постарается завести разговор так, чтобы те к концу разговора действительно почувствовали его своим.  

Подходя ближе, Том увидел, что следовавшая к тюрьме группа людей состояла из двоих женщин и четверых мужчин. Не нужно было обладать невероятной наблюдательностью и неординарным складом ума, чтобы с первого же взгляда не определить, кто есть кто среди этих людей. Мысленно посочувствовав несчастным барышням, что впереди их ждала очень и очень незавидная участь, Том обрадовался, что перед ним не праздношатающиеся господа, которые вряд ли смогли помочь ему в предстоящем деле, а надзиратели, которые в тюрьме несомненно являются «своими людьми».  

– Не нуждаетесь ли, господа, в помощнике? – Весело промолвил Том, подходя к не замедляющей свой шаг компании. – Могу помочь вам доставить этих нарушительниц по назначению.  

– Проваливай! – Грубо отрезал один из надзирателей. – Иди своей дорогой!  

– Да я, собственно, этой дорогой-то как раз и иду, – примиряющим тоном промолвил Том, хотя наглый ответ охранника сильно задел его. Будучи человеком вспыльчивым и решительным, при иных обстоятельствах он давно бы уже пронзил шпагой этого нахала, но сейчас нужно было держать себя в руках.  

– Последний раз говорю: пошел вон! – Еще злобней прорычал охранник, не оглядываясь на Тома, и тут же грубо дернул одну из конвоируемых за локоть, да так сильно, что та чуть не упала. – Не дергайся, в который раз предупреждаю! Неужели вы не видите, что ничего вам, голубки мои, не поможет?! Будете куковать здесь ой как долго! Вспомните мои слова!  

– За что? – Взмолилась несчастная. – Мы ведь не сделали ничего предосудительного! Отпустите нас! Как вы смеете?!  

Если бы сейчас посреди совершенно ясного неба грянул гром и сверкнула молния, Том вряд ли удивился бы больше, нежели сейчас, услышав этот голос! Он, голос, хоть и был измучен и взволнован, необычайно изменен, но, тем не менее, Том сразу же узнал его! Это был голос миссис Каннингем!!!  

Это было просто невероятно! Всего ожидал Ригдон, но этого, как вы понимаете, он ожидал меньше всего. Переполняемый эмоциями, он не стал ломать голову над тем, что же произошло, и как такое могло произойти. Кто-кто, а умудренный опытом, как мы уже говорили, бесчисленного множества самых невероятных пиковых ситуаций, Том, понимал, что в минуты, когда каждое мгновение решает очень многое, времени для разглагольствований нет. В такие минуты нужно только действовать, и чем быстрее и решительнее, тем лучше. А поговорить обо всем можно потом, когда дело будет сделано.  

До тюрьмы было уже недалеко. Еще немного, и конвоиров с их подопечными, заметят те, кто может наблюдать за ними, находясь в здании. Поэтому, не теряя ни секунды, опытный головорез приступил к действию. Молниеносно обнажив шпагу, он еще более стремительно бросился вслед охранникам, стараясь делать это бесшумно, и нанес три сильных удара в спины ничего не подозревающих конвоиров. Все три удара были настолько мощными, что каждый раз острие шпаги показывалось впереди пробитой навылет груди. Это же острие через мгновение прикоснулось к горлу четвертого конвоира, того, что посылал Тома ко всем чертям.  

– Так, значит, ты говоришь, последний раз меня предупреждаешь? – Злобно сквозь зубы процедил Том. – Ну что же. Сделаем так, чтобы это были твои действительно последние слова.  

Тому хотелось, чтобы этот нахал перед смертью понял, какую глупость он совершил, так грубо поведясь с Томом, поэтому и оставил его, так сказать, на последок. Однако его правилом всегда было: убивать противника сразу. Излишние разглагольствования в подобных ситуациях давали тому шанс. Поэтому, упиваясь минутой триумфа, Том благоразумно сократил ее до секунды. Через секунду не в меру разговорчивый конвоир уже падал на землю с проткнутой навылет шеей.  

Оцепеневшие от ужаса женщины стояли, не зная, радоваться им или огорчаться, и наблюдали, как их нежданный спаситель проворно уволакивает с дороги трупы, пряча их где-то в находящихся поблизости зарослях. Именно где-то здесь пряталась в свое время Дорис, когда наблюдала за тюрьмой и за ее воротами. Во всяком случае, именно это сейчас показалось девушке.  

Вскоре трупы были убраны, спаситель придирчивым взглядом окинул место недавней драмы, заметив следы крови на дороге, тут же присыпал их придорожной пылью. Теперь беглецов нескоро кинуться, и у них будет достаточно времени, чтобы скрыться.  

– Следуйте за мной! – Скомандовал Том, и женщины покорно поспешили за ним. Сколь не был бы огромным шок после всего происшедшего, однако, они понимали, как это важно, поскорее убраться с отсюда.  

– Да кто же вы такой, наш нежданный спаситель? – Наконец-то не удержалась и спросила Элизабет, когда здание тюрьмы скрылось из виду.  

– Миссис Канненгем! Неужели вы меня не узнали?! – Теперь и Том позволил себе слегка расслабиться, видя, что самое опасное на данный момент уже позади.  

– Боже правый! Изумилась Элизабет, – внимательно присмотревшись к Тому. – Да это же... Не может быть!  

– Может! Очень даже может, госпожа! Господин Каннингем послал меня за вами! Как долго я вас искал! Все-таки я сделал это! Поспешим! Скоро отправляется судно. У меня там оплачено, правда, только одно место, но мы непременно позаботимся еще о двух местах.  

– Для нас там тоже оплачено два места, – сияя от радости промолвила Элизабет. – Вы имеете в виду то судно, которое вскоре отправиться в Англию?  

– Да! – Поспешно ответил Том, но потом вопросительно взглянул на госпожу. – Как два места? А... – И с этими словами он взглянул в сторону тюрьмы. – Нечего не понимаю... Впрочем, потом будем понимать! Пойдемте!  

Хотя все трое и осознавали, что главная трудность уже преодолена, однако, вместе с тем, и отдавали себе отчет в том, что успокаиваться им очень и очень рано. Ведь всякие неожиданности могли бы произойти в то время, когда они садились бы на корабль, или даже тогда, когда они уже находились бы там. Даже очутившись на корабле и заняв место в своей каюте, не успевших оправиться от пережитых потрясений женщин каждую минуту обуревали сомнения: а не хватятся ли их в тюрьме или в доме Тапуорти? А вдруг кто-то уже нашел трупы, понял, в чем суть дела, и, догадавшись, где нужно искать беглецов, вскоре сюда нагрянет целая орава охранников и конвоиров?  

Лишь только тогда, когда судно, подняв якорь и расправив на ветру белоснежные паруса, устремилось прочь от Барбадоса, вершины гор которого все сильнее и сильнее таяли вдали, только тогда, с лихвой нахлебавшиеся горя женщины, наконец-то облегченно вздохнули, Впрочем, непростительно назвать такой момент сухой формулировкой «облегченно вздохнули». Какие эмоции кипели в это время в их каюте! Они не просто веселились. Они визжали, и едва не прыгали от восторга! Слезам радости и счастья не было конца! Элизабет представляла, как она совсем скоро обнимет дочь, и долго не будет выпускать ее из своих объятий. Как она сильно по ней соскучилась! Возможно, за это время изменился в лучшую сторону и Джозеф. Коль он сам послал за ней своего слугу, значит, соскучился за ней, и жаждет встречи. А что если с этой поры все их недоразумения останутся позади, а впереди их будет ждать долгая и счастливая семейная жизнь?  

Дорис в свою очередь млела от счастья, представляя, как она вернется в такой родной ей дом, где все привычно и мило ее сердцу. Она непременно под каким-нибудь предлогом отправиться снова в гавань, и ступит на палубу «Фаворита», и постарается отыскать там того напористого нахала, который доставил ей такие до обидного короткие, но такие сладкие минуты забвения. И пробыли они тогда вдвоем в той корабельной нише-коморке всего несколько минут, но она помнила о них оба этих длинных года. Теперь она его непременно разыщет! Теперь впереди ее ожидает только море радости и счастья! Самое ужасное уже позади!  

То же самое думала и Элизабет. Впереди только радости и ничего кроме радости! Самое страшное уже позади, и нет к нему возврата! О нем и речи быть не может! Все самое плохое должно остаться в прошлом! Ему нет, и не может быть места в ее будущем!  

Бедная Элизабет. В эту минуту она и не догадывалась, что главное испытание ожидает ее впереди...  

18.  

Каждый человек является хозяином своей судьбы. Он волен распоряжаться ею по своему усмотрению. Только вот делает это каждый по-разному. Один, сметая на своем пути преграды, и стойко переживая неудачи, после долгой и тернистой дороги добивается-таки в жизни большой цели, оставляет в истории свое имя, оставляет в ней таков след, чтобы даже и после него, о нем с благодарностью вспоминали потомки. Другой, при первой же неудачи или неразделенной любви лихорадочно ищет веревку и увесистый камень, после чего стремглав бросается к водоему, чтобы оставить после себя лишь круги на воде. Если именно их и считать тем следом на земле, который оставил после себя человек, то это сомнительный след, не правда ли?  

Один дни и ночи напролет переворачивает горы книг, изучает множество наук, чтобы, поняв основы многих истин, сам в последствии мог совершить столько открытий, что его изобретения значительно облегчили бы в будущем человеческий труд. Второй всю свою жизнь, вплоть до глубокой старости, не выпуская из рук мотыгу или заступ, проковырялся на своем земельном участке, довольствуясь малым, ни разу не задумавшись о том, что с помощью примитивного плута или иного орудия труда он мог бы существенно облегчить свой труд.  

Одни избороздили все моря и океаны, одной рукой лихо управляясь со снастями и фалами, а второй делая записи об открытых неведомых доселе островах и проливах, а вторые всю жизнь пролежали кряхтя на печи не высовывая нос дальше замкнутого мирка своего подворья...  

Жизнь сложна и многогранна. Кто-то в ней добивается очень многого, а кто-то вовсе ничего. Существует, правда, и «золотая» середина. Это те, кто, вроде бы и не нищенствует, но и не ищет больших перспектив перед собой. Есть где ночь провести, да что вкусить на обед и ужин, да и Бог с ним!  

Именно к такой середине, скорее всего, и принадлежал Джон Кафф. Пусть и не совсем уютное, но постоянное место в гамаке на судах, где он вкушал нелегкий хлеб матроса, у него всегда было. Не был он обделен и куском упомянутого выше хлеба. Правда, качество похлебки, неизменной спутницы этого куска, честно говоря, зачастую было не ахти каким, но это не сильно смущало здорового и крепкого матроса, желудок которого с легкостью управился бы не только с такой пищей, а то и с горстью камней или корабельных гвоздей.  

Однако, не зря говорят: плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Ну, к генеральскому чину Кафф, честно говоря, не очень-то стремился, но вот иметь нечто большее, нежели то, что он имеет сейчас, это ему вряд ли помешало бы. В этом Джон был твердо убежден. Довольствоваться ролью бессловесной твари, покорно исполняющего приказания корабельного начальства, это с каждым днем все больше переставало его устраивать.  

Особенно это чувство усилилось после того, как он начал бороздить моря на «Фаворите». Капитан судна и особенно его владелец, считали себя едва ли не пупами всей земли. Этим на «Фаворите» заниматься, видите ли, запрещается, а тем и вовсе не полагается. Туда не становись, то не нарушай, приказы командиров строжайше выполняй! И что за это? Довольно скудное жалование, на которое особо не по жируешь. Но ведь имея глаза и уши, Джон прекрасно пользовался даром видеть и слышать. Он словно губка впитывал в себя все то, что его интересовало. А интересного ох как много можно было услышать в портах среди морского люду, а еще лучше в прибрежных тавернах, где сидя за столиком и, прихлебывая из кружек, каждый раз до краев наполненных хмельным зельем, удалые рассказчики могли поведать о таком, от чего у Джона голова шла крутом. Особо его привлекали истории о бесшабашной и удалой жизни «Веселых Роджеров», которые то и дело потрошили золотишко из пузатых трюмов испанских галеонов, а затем гуляли всласть дни и ночи напролет, опустошая винные бочки в прибрежных тавернах Тортуги и Ямайки, да упивались ласками тамошних жриц любви, добросовестно отрабатывающих щедрую плату.  

А что на «Фаворите»? Дисциплина и строжайшее повиновение! И все! И это при том, что мир вокруг бурлил, и манил к себе. Джону хотелось вкусить всех прелестей жизни, которые она дарит. Всласть попить винца в кругу друзей, не думая ни о чем и не опасаясь, что в любую минуту за спиной послышится грубый окрик капитана: «Не сметь! Я запрещаю это делать! Всех вас ждет строжайшее наказание! » Ему хотелось забыться в объятиях чудной красавицы, без конца дарить ей свои ласки, и то же получать взамен! Столько смазливых мордашек на берегу, столько стройных и ладненьких фигурок! Джон как раз находился в таком возрасте, когда не просто заглядываешься на красивых девушек, а мысленно желаешь овладеть их телом, и желание это настолько огромно, что, как говориться, из глаз брызги летят.  

Особенно он потерял покой в этом плане после того, как однажды, совершенно неожиданно столкнулся прямо на палубе «Фаворита», который как раз в это время был пришвартован к пирсу лондонской гавани, со столь жгучей красавицей, что просто не мог не потерять голову! Да и как ее, скажите на милость, можно было не потерять, если в одном только взгляде этого божества и дьявола в одном лице, было нечто такое, что заставляло и восторгаться ею, и в то же время вести себя как зверь, учуявший запах крови и жаждущий немедля растерзать свою жертву. Джону тоже непреодолимо захотелось тут же затерзать свою жертву, только, правда, в другом смысле этого слова. Впрочем, почему зачастую, чтобы подчеркнуть высшую степень возбуждения литературного героя, авторы приводят в пример хищника, жаждущего крови своей жертве? Почему практически никогда не упоминается тот же хищник, или любой другой самец, в тот миг, когда он стремится овладеть самкой? Вот где переизбыток эмоций! Хищник, не догнав жертву, хоть и подосадует, но тут же махнет пренебрежительно рукой, вернее лапой: мол, не беда! В следующий раз буду более расторопным. А скажите самцу в самый неподходящий для этого момент, мол, прекращай, братец, это дело, а лучше отложи его на завтра! Представляю, как он на вас посмотрит...  

Вот и Джон, во время той, такой короткой, но вместе с тем, и такой памятной встречи, был воплощением самца и ничего более! Под воздействием чарующего взгляда красавицы, проникающего в самые глубины его души, и недвусмысленно говорящего: «Ну, что же ты медлишь?! Бери меня! Овладевай мною! », он окончательно потерял голову, забыл обо всем на свете! Все его поведение было движимо только инстинктом, и ничем белее! Со столькими девицами Джону приходилось побывать в интимной близости, но ни с одной из них он не испытывал столь сильного, ни с чем не сравнимого возбуждения. Хотя, по большому счету, ведь самого главного между ними так и не произошло! И где, так не ко времени, и ни к месту, взялся этот Каннингем?!  

Этот случай еще больше раззадорил Каффа. Почему даже в такие моменты он должен вздрагивать при приближении всяких там Каннингемов, и ему подобных?! Джону хотелось жить своей жизнью, независимой ни от кого! А это ему может принести только вольная жизнь «Веселых Роджеров»! Бесшабашная пиратская вольница! Вот то место, где он сполна сможет реализовать себя и жить в свое удовольствие! Кабаки и портовые таверны Ямайки и Тортуги – вот где его ждут реки не выпитого еще вина, ласки многочисленных тамошних красавиц! Там не нужно будет опасаться, что в любой момент за спиной появиться грозный Каннингем, или без конца читающий морали и требующий беспрекословного выполнения его приказав капитан «Фаворита» Фрэнсис Фипс. Осталось только порвать с нынешней жизнью, и поскорее попасть на Тортугу.  

Но расстаться с «Фаворитом» было не так то просто. Джека крепко связывало данное раннее обязательство, согласно которому он должен был служить на этом судне еще несколько лет. Поэтому Джон не придумал ничего лучшего, чем в один прекрасный момент взять, да и просто сбежать с корабля. Разумеется, не когда попало, а тогда, когда для этого сложатся самые благоприятные обстоятельства. Глупо было, по уразумению Джона, совершать побег, к примеру, в Лондоне, чтобы потом правдами-неправдами добираться на другую сторону Атлантики. В идеале самой благоприятной ситуация виделась Джону такой: когда случиться так, что «Фаворит» побывает на Карибах, можно смело убегать, на каком бы острове это не произошло, а уж потом добраться до Багам, Ямайки, Тортуги или Нэвиса, туда, где вовсю буйствовала пиратская вольница.  

И вот наконец-то такой момент настал. О более подходящем для этого случае, думалось Джону, и мечтать было глупо. Видимо Каннингем заключил сделку с каким-то французом, поскольку нынешнее плавание «Фаворита» было явно с французским, так сказать, уклоном. Доставив из Ванна в Каенну партию сельскохозяйственного оборудования, «Фаворит» затем загрузил неполные трюмы грузом какао, после чего, настолько было известно Джону, направился к Мартинике, чтобы, догрузив там партию кофе, вновь направиться к берегам Франции. Именно тот факт, что они посетят Мартинику, и подсказал Джону, что пришла пора действовать. Сбежав на Мартинике, он легко потом сможет попасть на любой из островов Карибского бассейна, где свили себе логово искатели удачи и морских трофеев.  

В то же время понимая, что если он будет не один, то ему явно придется легче и веселее преодолевать возникшие трудности, он решил подыскать себе для этого мероприятия компаньонов. Бэн Стил, лучший друг Джона, с которым тот тайком поделился своими планами, воспринял эту идею на ура. Он был человеком более общительным, нежели Джон, и не столь скрытным, как он, поэтому вмиг посвятил, предварительно посоветовавшись с другом, конечно, в это дело еще нескольких матросов. Кто-то из них сразу же увлекся этой идеей, кто-то засомневался: стоит ли впутываться в эту авантюру? Чтобы склонить на свою сторону сомневающихся, Джону не раз пришлось применять все свое красноречие. Несколько раз заговорщики, собравшись тайком в каком-нибудь уединенном уголку судна, рассуждали о том, что их ждет впереди, строили различные планы на будущее.  

– Вы только вспомните, – разгоряченно убеждал друзей Кафф, – как мы во время первого нашего плавания на этой посудине притащили хозяину едва ли не полные трюмы сокровищ! Вспомните, столько добра там было! А ведь это, если припомнить тогдашние разговоры среди команды, был всего лишь один, пусть и сверх удачный, трофей этого Вилсона, или как там его звали? Всем этим добром они, тобеш Вилсон с дружками, завладели одним махом, захватив в добычу всего лишь один испанский галеон! А сколько их таких то и дело шныряет по Карибам! Да мы же озолотимся, как вы это не понимаете?! – Горячился Джон, видя тень сомнения на лицах некоторых своих слушателей. – Неужели вам ни разу не приходилось слышать о разгульной жизни бесшабашного берегового братства?! Да после каждого своего удачного плавания они просто купаются в вине, и сполна отводят душу со знойными красавицами, которые, за звонкую монету, просто боготворят своих покровителей!  

Джон знал, о чем говорить: ничто так не убеждает сомневающегося, как отдаленный перезвон золотых монет. И хотя такового пока что в природе вообще не существует, поскольку и звенеть-то нечему, но сила внушения и воображения вещь не шуточная. Можно так подогреть азарт слушателя, что его слух уже сейчас начнет улавливать умиляющий сначала ушную раковину, а затем и сердце, перезвон, от которого так же не в силах удержаться, как и в вышеупомянутом случае с самцом, отнюдь не торопящемуся внимать совету, отложить незавершенное действо на следующий день. Если Джон и видел еще на лицах сообщников все еще не проходящую мину сомнения, пусть уже и еле заметную, он поспешно выкладывал на стол еще один убеждающий аргумент:  

– Ну, хорошо! Не поддержите вы нас и останетесь и дальше прозябать на этой посудине. Ну, и что вы, скажите на милость, этим добьетесь? Будете и дальше преумножать богатство жадного Каннингема, который платит вам жалкие крохи? Вспомните, столько добра мы тогда привезли ему с острова Вилсона! Я был уверен, что на радостях он нас если не озолотит, то уж сверх щедро оплатит такой удачный вояж! А что в итоге вышло? Этот скупердяй «отблагодарил» нас так, словно мы доставили ему не горы золота и алмазов, а какую-то ненужную труху! Нет! Сколько бы мы не старались, ничего хорошего нас на этой посудине не ждало бы. Тут у нас нет будущего! А вот примкнув к береговому братству, мы сможем...  

И дальше следовал нескончаемый поток красноречивых примеров, когда вконец обнищавшие неудачники, занявшись пиратским промыслом, впоследствии достигали такого благополучия, что и сказать страшно! Джон уверял открывших от удивления рты слушателей, что не раз слышал о престарелых морских бродягах, которые, насытившись привольной жизнью решили уходить на покой, приобретали себе на отлаженные для такого случая денежки дом, какой-нибудь свечной заводик или мастерскую да так и дожевали остаток жизни в без бедности да спокойствии. После чего непременно следовало недвусмысленное заключение Джона: а у Каннингема вы, упрямцы, сможете скопить на все это?  

Одним словом, после нескольких таких тайных посиделок и задушевных бесед, в этом особом кругу посвященных не осталось сомневающихся. Было решено, что как только «Фаворит» прибудет на Мартинику, в одну из самых благоприятных для побега ночей, они тайно покинут борт судна, переждут на острове, пока зануда-капитан и вся его свора не уберутся восвояси. Вот тогда можно смело появляться в порту, расспрашивать, какое судно и куда отправляется, и если подвернется подходящее, тогда можно смело обращаться к его капитану.  

В принципе уход с «Фаворита» можно было решить и иным путем, не прибегая к помощи своего рода заговора. Заблаговременно поставив командование корабля в известность, и отработав на судне положенный строк, можно было бы в один прекрасный момент сказать: «Всего хорошего, друзья! Я свое отбыл. Ко мне не может быть никаких претензий! » Однако, человек устроен так, что какую-то идею он может вынашивать годами, обдумывая ее и прикидывая, как бы лучше все обустроить. Но в одно прекрасное мгновение у него может вселиться бес: я это должен сделать только сейчас, а не когда-то позже! И с этой минуты ожидание для него стает невыносимым, минута кажется часом, день неделей, неделя месяцем, а то и годом.  

Нечто подобное испытывал сейчас и Джон. Зачем долго ждать, если все так складывается удачно и мечта, которая виделась далекой и не совсем реальной, теперь находилась рядом, на расстоянии вытянутой руки. Только протяни ее вперед, прикоснись пальцами, самими их кончиками, почувствуй прелесть того, что ждет тебя впереди!  

Но не только это было причиной того, что Джон решил покинуть «Фаворит» именно таким образом, а не каким-нибудь иным. Терзала его одна мыслишка, которой он пока что не хотел поделится ни с кем из заговорщиков. А заключалась она в том, что покинуть судно Кафф вознамеривался вовсе не налегке, а, изрядно набив при этом свои карманы золотыми кругляшами, которые непременно пригодились бы ему в дальнейшем. Первый раз такая мысль пришла ему в голову еще тогда, когда он жадными, горящими от возбуждения глазами следил, как грузят на «Фаворит» золото и алмазы из острова Вилсона. Его сознание тогда донимала одна-единственная, но долго не проходящая мысль: вот бы спереть один из этих кожаных мешков, в которых грузились сокровища, запрятать подальше, а потом улизнуть к чертям из судна, не забыв, естественно, прихватить с собой желанную поклажу.  

Вот и теперь дополнительную интригу для побега Джона придавало то, что совершенно случайно ему стало известно о довольно таки не пустой корабельной казне. Впрочем, подобные вещи по большому счету не являюсь такими уж огромными секретами на судах. Ведь любому соображающему человеку на корабле было понятно, что в иных случаях за доставленный груз грузополучатель рассчитывался не напрямую с хозяином посудины, а с капитаном, который затем доставлял эту сумму судовладельцу. Разумеется, что простых матросов никто и никогда не посвящал в тонкости расчетов и иных подробностей сделок. Их дело – черновая работа и ничего более. Но на этот раз случилось так, что Джон краешком уха уловил разговор капитана со своим помощником, который удивлялся: дескать, он поначалу считал это сельскохозяйственное оборудование несерьезным грузом, таким себе пустяком, не сулившим никакой выгоды. Но грузополучатель, согласно предварительной договоренности с Каннингемом, оплатил все настолько щедро, что капитан «едва смог запереть дверцу надежного хранилища в своей каюте, настолько оно оказалось заполнено деньгами».  

Возможно, капитан утрировал, и эта фраза имела в его устах образное значение, но она сразу, глубоко и крепко запала Каффу в душу. Его с этой поры его не покидала одержимая мысль: вот если бы перед самим побегом проникнуть в капитанскую каюту, добраться до заветных денежек, завладеть ими, и с таким нелишним довеском, навсегда улизнуть с «Фаворита».  

И хотя Джон прекрасно помнил и об охранниках кают, и о запертом «надежном хранилище», и о прочих трудностях, которые, скорее всего, помешают его мечте перейти из области фантазий в реальность, соответствующий механизм, питающийся таким видом сырья, как алчность, в душе Джона был уже запущен. Стоит ли объяснять, что остановить его теперь было практически невозможно?  

Чем больше проходило времени, и чем меньше становилось расстояние к Мартинике, тем бессонные становились ночи у Джона, и все явственней виделись ему картины его недалекого будущего. Стоить ли говорить о том, что эти картины виделись ему только в радужном свете, поскольку всем нам хорошо известно, что, веря в лучшее, мы только об этом лучшем и думаем, напрочь отгоняя мысли о плохом. Кафф не являлся исключением из правил. Скажем больше: в будущем он видел себя на месте того, кто сам будет устанавливать правила! Будучи человеком сообразительным, он прекрасно понимал, что сбежать с «Фаворита» и приобщиться к пиратской вольнице, это только полдела. Склоняя заговорщиков на свою сторону и страстно рисуя перед ними картины безбедного будущего, он сознательно умалчивал о том, что и среди пиратов, как и в любой ячейке человеческого общества, есть свои лидеры, есть свей начальники, свои исполнители и изгои. Кто из них что имеет, и кому каике даны права – это понятно совершенно всем. Именно для того, чтобы не оказаться в числе последних, Джеку и требовались денежки из каюты капитана «Фаворита»! Ведь благодаря этим деньгам Джон мог занять более высокое положение в пиратском сообществе. А что, если эта сума окажется настолько крупной, что он сможет приобрести на нее свей, пусть и небольшой, корабль?! От одной только такой мысли у Каффа даже перехватило дух! Шутка ли: он капитан судна! Ему подчиняется команда, он имеет право на несоизмеримо большую долю добычи, нежели все остальные! Вот это будет настоящая жизнь! Это и будет полная свобода, а не то, что он переживает сейчас на «Фаворите»!  

Попутный ветер наполнял паруса судна, оно легко скользило по волнам, через день-второй на горизонте должен был появиться Барбадос, а там и до Мартиники рукой подать! Цель была совсем близка. Нетерпение Джона все возрастало. То, что они непременно сбегут во время запланированной стоянки на Мартинике, в этом Джон не сомневался. Его волновало другое: удастся ли ему добраться до денежек Каннингема? Вернее, пока что правильнее было бы сказать «денежек капитана Фипса», поскольку в данную минуту они находились именно в его распоряжении, в его каюте. Все чаще Джон стал засматриваться, как ведут себя охранники кают, на которых раньше он вообще не обращал никакого внимания. Теперь же к ужасу своему отмечал, что охранники несут свой службу настолько добросовестно, что ему тяжело будет добраться не только до хранилища в каюте капитана, а и до самой каюты. И все из-за этих служак, которые день и ночь ограничивают доступ посторонних в кормовые каюты посторонних лиц. Неужели его планам теперь не суждено осуществиться? Нет! Только ни это! Джон настолько настроил себя покинуть «Фаворит» не налегке, а именно со звенящей монетой в кармане, что ему так не хотелось теперь расставаться с этой мыслю. Это непременно нужно сделать, твердил он себе, осознавая, чтобы добиться этого, нужно было придумать какой-то необычный, просто дьявольский план. Однако жизнь рассудила иначе. Произошедшее вскоре событие, само подтолкнуло Каффа к действию.  

Этот погожий день ничем не выделялся из ряда других, таких же дней плавания, и уж конечно поначалу ничем не выказывал Джону, что именно он кардинально изменит всю его дальнейшую жизнь. Фалы, снасти, паруса, ветер, уборка палубы – каждодневная и рутинная работа, труд, пот, соль и трещины на руках – все это смешалось в одном бесконечном потоке, имя которому: морские будни или, если хотите, морское бытие. Но случилось так, что именно в этот день командование корабля решило укрепить треснувший во время недавней бури брус в одной из кормовых кают. Масштабы этой поломки оказались более значимыми, нежели это показалось вначале, а, следовательно, и ремонт потребовал больше времени и сил. Плотники явно не справлялись с этой трудоемкой работой, поэтому им дали в помощники нескольких матросов. В их числе оказался и Джон.  

Нетрудно догадаться, какое волнение охватило Джона, когда он вместе с другими беспрепятственно миновав охранников кают, проник в святая святых, (для него, во всяком случае, уж точно), в район кормовых кают, и получил возможность получше рассмотреть, что и где там находиться. В то время, когда плотники усердно работали плотницким инструментам, а остальные матросы то придерживали увесистый новый брус, который решено было прикрепить к старому, и этим усилить его прочность, то, помогая плотникам еще чем-то, Джон, усердно имитируя такое же старания со своей стороны, на самом деле внимательно осматривался, запоминал, где, что и как расположено, и старался тщательно все запомнить. А если уж подворачивалась возможность по просьбе плотников что-нибудь подать, а уж тем более принести из носовой части судна, Джон первым бросался исполнять это задание. Еще бы: это была прекрасная возможность лишний раз пройтись по корме, оглядеться, что где и как расположено. Да и охранники кают, которые поначалу придирчиво присматривались к Джону при его приближении, потом вели себя, словно бы говоря: «А! Это ты?! Свой значит! Проходи, родной! » И хотя Кафф прекрасно понимал, что все это временно, ему почему-то казалось, что такое вот более близкое знакомство с охранниками непременно должно пригодиться ему в будущем. Каждый раз, проходя мимо, он весело шутил с ними, перебрасывался парой-тройкой ничего не обязывающих, но располагающих к себе слов, и этим, как ему казалось, он заводил едва ли не дружбу с ними. У Джона даже на ходу возник спонтанный план: а вдруг во время стоянки на Мартинике в ту ночь, когда Джон с друзьями совершит побег на берег, именно эти охранники будут нести вахту у кормы?! Вот будет здорово! У Джона появиться возможность что-нибудь придумать, и как-нибудь все же проникнуть к денежкам капитана, обойдя охрану именно потому, что использует нынешнее более близкое знакомство с этими людьми, чтобы потом как-то завести их в заблуждение.  

Как бы там ни было, но ремонтные работы уже близились к завершению, а ничего более конкретного и существенного для себя из сложившейся ситуации Джон до сих пор так и не выжал. А ему ох как хотелось извлечь какие-то дивиденды из всего происшедшего уже сегодня, прямо сейчас. Ну, к примеру, хотя бы на мгновение, хотя бы в узкую щелочку двери, заглянуть в каюту капитана, и краешком глаза взглянуть на «надежное хранилище», где находятся такие милые его сердцу денежки.  

Ремонт уже почти завершился, когда кто-то из плотников, не отрываясь от работы, бросил:  

– Боюсь, что гвоздей может не хватить. Нужно было побольше взять.  

– Да нет, должно хватить, – начал было второй плотник, однако Джон, с возгласом: «Что? Гвозди нужны? Я сейчас принесу! » бросился прочь из каюты, где происходил ремонт. – Да нет! Не нужно! Говорю, что и этих будет достаточно, – хотел было остановить Джона второй плотник, но не в меру расторопного помощника к тому времени и след простыл.  

– Не хватает гвоздей! – Весело бросил Джон охранникам кают, проходя мимо них. – Послали за ними. Эти плотники совсем замучили: то одно им принеси, то второе! Попади к таким в подручные наш боцман – вмиг бы лишился живота! Так бы набегался, что за неделю свой жирок раструсил бы!  

Острота понравилась охранникам, а Джон, услышав за спиной их искренний смех, обрадовался: это хорошо! В следующий раз они примут меня как своего!  

– Да зачем ты, неугомонная твоя душа, припер эти гвозди?! – Возмутился второй плотник, когда Джон встал пред его взором с целым, только что принесенным ящиком гвоздей. – Да еще и приволок целый ящик! Во дает! Мы уже завершили ремонт и теми гвоздями, что были! Все! Собирайтесь, друзья! Будем идти!  

– А... – Выражение лица Джона было воплощением простоты и невинности. – Ну, не нужно, тогда я обратно отнесу, – и вновь проворно удалился.  

На этот раз Кафф сделал это не спонтанно, а сознательно, уже имея в голове план действий. Правда, это и планом-то назвать нельзя было. Так, просто какая-то сумасбродная идея, из которой, вполне вероятно, ничего бы не получилось. Но все же это было хоть что-то, чем вообще ничего.  

Уже зная, где находиться каюта капитана, Джон подошел к ее двери, огляделся и, убедившись, что никого по близости нет, и никто за ним не наблюдает, приложился ухом к щелке двери и прислушался. Абсолютная тишина свидетельствовала, что там никого нет. Правда, не исключалось, что капитан мог или отдыхать в своей каюте, или что-то писать, но на такой случай у Джона уже была готова возникшая на ходу отговорка: простите, мол, господин капитан! Я здесь впервой, мы производили ремонт, мне велели отнести гвоздя, а я не в ту дверь поперся. Извиняйте за невнимательность! Кто за это его наказал бы? Да никто! Стало быть, он ничем не рисковал.  

Напустив на лицо благодушный, и где-то даже дурковатый вид, Джон толкнул дверь капитанской каюты, и сделал шаг вовнутрь. Приготовленная для худшего развития событий фраза уже вертелась на его языке, однако, она не потребовалась: в каюте никого не было. Поспешно оглянувшись, и еще раз убедившись, что его выходка никем не замечена, Джон поспешно и плотно прикрыл за собой двери, поставил на пол ящик с гвоздями, и быстро передвигаясь по каюте, принялся не только все тщательно осматривать, но и, что называется, ощупывать. Действия его были быстры и решительны. Теперь он прекрасно понимал, что никакие отговорки, типа того, что я ошибся дверью, и попал сюда случайно, уже никем не будут приняты всерьез, если его кто-нибудь здесь застанет.  

Со всего увиденного внимание Джона больше всего привлекло нечто, что напоминало одновременно и шкаф, и кабинет, и комод, и шифоньер, и Бог весть еще что, но, увидев которое Джон всеми фибрами своей души сразу же понял: именно там и находятся вожделенные деньги! Его руки инстинктивно потянулись к ручкам на дверцах этого нехитрого сооружения, пальцы судорожно сжимали их, тянули на себя, вертели, так и сяк, стараясь открыть дверцу, но все было тщетно: все было заперто на внутренний замок!  

Чертыхнувшись из досады и едва сдерживая себя от того, чтобы мощным ударом кулака не разбить это стоящее на его пути препятствие, и сразу же завладеть сокровищем, Джон отошел подальше от «надежного хранилища», чтобы как-то погасить в себе искушение, прийти в себя, совладать с нервами. Именно в этот момент он услышал приближающиеся голоса!  

Оцепенев от растерянности и страха, Джон, тем не менее, уже через мгновение, совладал с собой, и проворно бросился к двери, чтобы лучше услышать, кому принадлежали эти голоса. Он был почти уверен, что тревога ложная. Вернее, не ложная, но все это не будет иметь для него никаких последствий. Джон практически не сомневался, что эти голоса принадлежат плотникам и матросам, принимавшим участие в ремонте, которые, по всей видимости, уже собрали инструмент и теперь уходят. Сейчас они пройдет мимо, и он снова сможет продолжить свои осмотр. Ведь вряд ли кому-то из этих людей придет в голову идея заглянуть в каюту капитана, а уж тем более искать в ней Джона. Сейчас все завершиться – успокаивал он себя, но... Прислонившись к двери, и прислушавшись, Кафф сразу же узнал до боли знакомый голос, который с каждой секундой все приближался. Это был голос капитана...  

В подобных ситуациях человеком в первую очередь, казалось бы, должен овладевать испуг. Однако это далеко не всегда получается именно так. Если человек смел и решителен, то в минуту опасности, подгоняемый к тому же инстинктом самосохранения, он не хватается за голову, с одной обреченной мыслю: «Все! Я пропал! », а усиленно ищет выход из создавшейся ситуации.  

Вот и Джон, понимая, что через несколько секунд в капитанской каюте появиться ее хозяин, сразу же окинул вокруг быстрым взглядом: где бы спрятаться?! А в том, что это было самое лучшее, если не единственное, что он мог сейчас предпринять, в этом Джон нисколько не сомневался. Правда, на мгновение его озарила мысль: а что если выйти им навстречу, и растеряно пробормотать, что он, мол, запутался среди множества дверей, и вошел не туда, куда предполагал. Но сразу же отбросил эту наивную идею, поскольку с умным и осторожным капитаном такие трюки вряд ли прошли бы.  

Заметив, что ножки у кровати, на которой отдыхал капитан, были высокими, и между ней и полом было достаточно места, чтобы там мог спрятаться человек, Джон сразу же бросился к спасительному укрытию. Но не сделав и двух шагов, вспомнил о ящике с гвоздями, быстро вернулся за ним, чтобы через несколько мгновений скрыться под кроватью уже вместе я ящиком.  

Сделал он это как раз вовремя, поскольку через секунду распахнулась дверь и в каюту вошли капитан и его помощник.  

– Хорошо, мистер Гэнтер, – как всегда громогласным, уверенным и не терпящим возражений голосом промолвил капитан, – получите вы эти деньги. Без такого приобретения нам действительно не обойтись. Здесь я с вами вполне согласен. Но возлагаю на вас полную ответственность в этом вопросе! Тем более, что средства для этого я позаимствую, скажем так, из тех денег, что мы обязаны вернуть Каннингему за его сделку с французом.  

Лежащему под кроватью, и затаившему дыхание, Джону послышался легкий металлический звук, свидетельствующий о вставляемом в замочную скважину ключе, а еще через мгновение послышался соответствующий щелчок. Сердце бедолаги, и без того работающее учащенно, застучало еще быстрее. Он догадался, что именно сейчас делает капитан, и ему так захотелось выглянуть из своего укрытия, и лучшее посмотреть на то, как открывается вожделенная дверь, однако, в последний момент сдержался.  

– Запомните, мистер Гэнтер, мне придется отчитываться перед Каннингемом за недостающую сумму, поэтому прошу вас: хорошенько поторгуйтесь, прежде чем ударить с торговцем по рукам.  

– Смею заверить вас, господин капитан, что исполню все как всегда добросовестно. Впрочем, к чему эти заверения. Вы и без того знаете, что...  

Стук упавшей на пол монеты прозвучал в относительной тишине, словно пистолетный выстрел. Видимо капитан, доставая из шкафа монеты, уронил одну из них. И все бы ничего, если бы дальше не произошло то, после чего душа Джона едва не ушла в пятки. Глупая монета покатилась не куда-нибудь, а именно под кровать! Если бы она в итоге замерла бы где-нибудь рядом с тем местом, где лежала рука Джона, он просто вытолкнул бы ее сразу же назад, однако все произошло намного драматичней. Прокатившись рядом с головой оцепеневшего от ужаса Каффа, она оборвала свой бег где-то за его затылком, ближе к стене, где он никак не смог бы достать рукой, если бы даже и захотел. «Вот дьявол! » – чертыхнулся с досады капитан, но его помощник, с успокаивающим: «Ничего, господин капитан! Я сейчас достану ее! » бросился к кровати. Джон едва не заскрипел зубами от досады, видя, как перед ним опустился на колени помощник капитана, и протянул руку, чтобы ощупать пол. Впрочем, он уже, начал ощупывать пол в пределах досягаемости, однако, ничего не находя продолжал наклоняться еще сильнее и протягивать руку еще дальше. Еще немного, и он неминуемо бы коснулся пальцами спрятавшегося под кроватью Каффа, однако, в следующее мгновение распахнулась дверь и в каюту вбежал запыхавшийся от бега или быстрой ходьбы боцман, крикнувший с порога:  

– Господин капитан! Быстрее пойдемте со мной! Там такое... О! И господин Гэнтер здесь?! Что это вы там делаете? Впрочем, какая разница! Сейчас важнее другое. Я такое узнал! Да пойдемте же скорее!  

Последнее, что услышал Джон, все еще не отошедший от потрясения, это сказанное капитаном: «Да что же там стряслось, Джеймс?! Говори скорее! » Когда их голоса и шаги стихли, а в комнате воцарилась абсолютная тишина, Джон немного осмелел, и выглянул из своего укрытия. Еще несколько секунд назад он был на грани разоблачения, и всего того, что за этим неминуемо последовало бы, а теперь, заметив слегка приоткрытую дверцу вожделенного шкафа, с торчащим в замке ключом, Джон уже забыл обо всем, и проворно бросился вперед. Видимо впопыхах капитан забыл запереть «надежное хранилище» и не воспользоваться таким подарком судьбы, Джон просто не мог.  

Вид огромного количества золотых монет, маняще поблескивающих и чарующих взор, едва не лишил Каффа рассудка. Второй раз в жизни он видит так много золота. Но если тогда, на острове Вилсона, вокруг сокровищ толпилась огромная масса людей Каннингема, зорко следящим за тем, чтобы никто ничего не украл, то теперь рядом не было никого. Он был в комнате совершенно один! Он мог прямо сейчас, сию же минуту брать золота столько, сколько желала его душа, и никто не стал бы препятствовать ему в этом! Соблазн был настолько силен, что Джон сразу же, не раздумывая, набил золотыми монетами полные карманы, бросился к двери, однако, вспомнив о ящике с гвоздями, вернулся, вытащил его из-под кровати, и снова поспешил к выходу. Понимая, что хозяин каюты в любую минуту может вновь вернуться сюда, поспешный уход Джон считал отнюдь не лишней предосторожностью.  

Однако и на этот раз он вновь остановился у самой двери. Шальная мысль внезапно овладевшая им, захлестнула его настолько, что он не в силах был ей сопротивляться. Подбежав к распахнутому окну, Джон высыпал прямо в воду почти все гвозди, а те, что остались, высыпал на пол в одном из самых труднодоступных уголков каюты. Потом, подбежав вновь к шкафу, принялся загребать из него и ссыпать в ящик одну за одной пригоршни сначала золотых, а затем и серебряных монет, когда стал замечать, что золотая горка в шкафу немного поубавилась. Жадность жадностью, но все же он понимал, что все нужно обустроить так, чтобы капитан не обнаружил пропажу прямо сейчас. Иначе на судне поднимется такой кавардак, что не приведи Господи! Из-за этого, чего доброго, может раскрыться и план их побега. Впрочем, раскрыться вряд ли раскроется, но вот побег усложнит – это точно. Ведь бдительность на судне после этого сразу же подскочит до неимоверных высот.  

Нагребши едва ли не полный ящик монет, который, справедливости ради отметим, был не таких уж больших размеров, он вновь поспешил к тому месту, где перед этим ссыпал на пол оставшуюся часть гвоздей, собрал их, и взгромоздил их сверху монет. Теперь казалось, что ящик был доверху наполнен только лишь гвоздями, и ничем белее! Нетрудно догадаться, что именно такого эффекта и добивался наш смекалистый герой.  

Подойдя к двери, он прислушался. Тишина. Осторожно приоткрыв дверь, огляделся. Никого. С относительно спокойной душей, он направился к выходу, но тут же едва не столкнулся с капитаном, его помощником и боцманом, шаги и голоса, которых внезапно послышались впереди. Возвращаться в каюту, и вновь прятаться под спасительную кровать было поздно.  

По большому счету Джон мог сейчас поступить так, как планировал заранее: смело идти к выходу, и ничего не бояться. В случае чего, он возвращается с ремонта, несет оставшиеся после этого гвозди. Какие к нему могут быть претензии? Но, учитывая то, что он только что натворил, нетрудно догадаться, что первой мыслью в сложившейся ситуации у Джона должно быть одно: бежать или спрятаться! Что он, повинуясь инстинкту, и сделал, увидев рядом небольшой выступ, а за ним и нишу, где можно было бы спрятаться, он в два прыжка оказался там. Это место очень напоминало то, где они когда-то с той прекрасной незнакомкой едва ли не занялись любовью. Однако, сейчас ситуация была кардинально другой. Тогда, окажись он изобличен, все обошлось бы недовольным ворчаньем Каннингема, и зубоскальством и хохотом всей команды. Сейчас же о худших вариантах последствий Джону и думать не хотелось, настолько они были бы не просто неутешительными, а страшными для него.  

Вскоре эта троица поравнялась со спрятавшимся в своем укрытии Джоном, и он даже на некоторое время затаил дыхание, опасаясь, что оно будет от волнения слишком громким, и предательским образом выдаст его. Мысль Каффа работала в это время только в одном направлении: лишь бы только они меня не заметили! Те, ничего не подозревая, проследовали мимо Джона, и направились к капитанской каюте. Бедолаге можно было с облегчением вздохнуть, подождать когда те скроются за дверью капитанской каюты, и, напустив на лицо благодушный вид, покинуть поскорее прочь кормовую часть корабля, не забыв при этом отпустить пару острот в адрес охранников кают, чем притупил бы их бдительность, благодаря чему беспрепятственно пронес бы украденное золотишко мимо их носа. Однако, упомянутая выше троица не просто направлялась к капитанской каюте, а вела при этом оживленную беседу. То, что услышал успокоившийся было Джон, заставило его вновь впасть в отчаяние.  

– Да-а-а, не ожидал я такого сюрприза! – Зловеще прошипел капитан. – На моих судах всякое бывало, но заговор…  

– Это все мерзавец Кафф, господин капитан, – заискивающим голосом тараторил боцман. – Это он всех подбил к этому! Уж и не знаю, что бы я сделал с этим негодяем!  

– Зато я прекрасно знаю! – Голос капитана звучал еще более зловеще, чем несколько секунд назад. Чувствовалось, что гнев нарастает в нем с неимоверной быстротой.  

– Ни и что же? Поделитесь с нами вашими планами, господин капитан.  

– Да, конечно же! Зачем же я вас к себе и позвал. Сейчас решим, как мы должны поступить в этой ситуации. Прошу вас, господа! Заходите!  

Дверь капитанской каюты едва успела захлопнуться, а Джон уже едва ли не со всех ног устремился туда. Как все резко изменилось: еще минуту назад он всей душой желал быть подальше от этой двери, сейчас же неведомая сила неимоверно влекла его к ней, а желание поскорее припасть ухом к дверной щели, и подслушать предстоящий разговор, просто переполняло его! Впрочем, никто и ничто в этот момент не мешали ему этого сделать, поэтому, спустя несколько мгновений, Джон уже слился с дверью, образовывая с ней как бы единое целое, и с трепетом внимал каждому, доносящемуся до него, слову.  

– По поводу того, что сделать с этими мерзавцами, – все тем же уничижающим голосом продолжил капитан, – и думать нечего! Всех сдернуть на нок-рее! И чем скорее, тем лучше! И в первую очередь зачинщика Каффа!  

– Мудрое решение, господин капитан! – Согласился его помощник. – Что с ними церемониться? Правда, с этого момента их обязанности лягут на плечи других, но большой беды в этом не вижу. Во время ближайших стоянок попытаемся набрать в команду недостающих людей, и все будет как и прежде. А пока что лучше вообще без них, чем продолжать плавание с предателями.  

– Совершенно с вами согласен, мистер Гэнтер! – Согласился капитан. – Прощения заговорщикам быть не может. Здесь если и может возникнуть вопрос, то лишь только один: как это все лучшее обставить, чтобы предстоящая казнь стала хорошим уроком для других. Эти смерти должны свершится в назидание другим. Смотрите, мол, что может произойти с каждым из вас, ежели вы когда-нибудь в будущем тоже решите устроить на «Фаворите» заговор!  

– Хорошая мысль, господин капитан! Просто отличная! – Поддержал разговор боцман. – Молодчина Питт, что рассказал нам о заговоре. А то бы эти мерзавцы не просто сбежали бы, а оставили бы нас с носом. Они просто насмеялись бы над нами, дав тем самым плохой пример другим.  

– Вы правы, мистер Худ! – Согласился капитан. – Поэтому мы должны действовать решительно. Думаю, не стоит долго откладывать с казнью. Предлагаю прямо сейчас созвать офицеров, чтобы...  

Дальше Джон не стал слушать, поскольку все, чтобы там не говорилось, уже не имело бы никакого значения. Нужно было действовать! Действовать смело и решительно! А, учитывая то, что теперь становилась дорогой каждая секунда, делать это нужно было еще и максимально быстро! Ставка была очень высокой: жизнь! И от того, кто будет более расторопным, и первым нанесет смертельный удар, зависело, кто отправиться в мир иной, а кто будет ликовать, упиваясь триумфом.  

Сделав несколько шагов в строну, Джон осторожно поставил ящик на пол, стараясь при этом не издать предательского шума, направился к соседней двери, которая, настолько ему было известно, вела в каюту помощника капитана, зашел вовнутрь, нисколько не опасаясь, что там кто-то окажется, и быстро осмотрел комнату. Увидев то, что ему требовалось, удовлетворенно улыбнулся, схватил в одну руку шпагу, а во вторую пистолет, и сразу же бросился к капитанской каюте.  

Понимая, что только решительность, а, главное, молниеносность действий помогут ему в одиночку справиться с троими соперниками, Джон, ворвавшись в каюту капитана, действовал именно таким образом. С угрожающим криком: «Не шевелиться! А то буду стрелять! » он стремительно направился к троице, сидящей за столом, направляя дуло пистолета, держащего в левой руке, то на капитана, то на его помощника. Острие шпаги, которую Джон держал в правой руке, было направлено вниз, к полу и, казалось бы, пока что не представляло угрозы для опешивших от неожиданности бедолаг. Но именно шпагой Джон нанес быстрый и сильный укол прямо в грудь боцмана, продолжая держать в это время под прицелом пистолета помощника капитана. Не успело еще тело смертельно раненого боцмана грохнуться на пол, как нападавший вторым, еще более молниеносным и сокрушительным движением, нанес такой же укол помощнику капитана, направив в то же время дуло пистолета уже на капитана.  

Все произошло настолько быстро, что Джон даже сам удивился: как это ему удалось так легко расправиться с этой троицей?! Хозяин каюты, хотя потенциально и мог оказать сопротивление нападавшему, однако, Джон, держа бедолагу под прицелом, полностью контролировал ситуацию, поэтому считал выполнение задуманного практически свершившимся фактом.  

– Бери перо и чернила, мерзавец, и пиши то, что я тебе прикажу! – Злобно гаркнул Кафф на оторопелого капитана. Тон его не терпел возражений. – Да живо! А то...  

Кровавая драма, разыгравшаяся перед взором хозяина каюты, подействовала на него настолько удручающе, что он, казалось, потерял способность соображать. Впрочем, не только это. Угроза смерти, отнюдь не мнимая, а более чем реальная, способна парализовать волю всякого. Неудивительно, что и в данном случае Фрэнсис Фипс также растерялся. Неловко дернувшись, как бы не соображая, что от него требуется, и что он в первую очередь должен сейчас сделать, потом все же слегка пришел в себя, отыскал письменные принадлежности, и вопросительно взглянул не званного гостя.  

– Пиши! – Рявкнул Джон. – «Томас Питт... » Пиши, говорю! Да проворнее! Церемониться с тобой не стану, коль станешь возражать! Пиши, мерзавец, если тебе жизнь дорога!  

Как все переменчиво в этом мире! Мог ли раньше представить привыкший командовать Фипс, что ничем не приметный матрос его корабля, всегда покорно исполняющий его приказания и опасавшийся произнести даже слово в свое оправдание, будет кричать на своего командира, обзывая самыми грязными словами, а тот будет покорно исполнять его волю?! Увы, но другого выхода, кроме как подчиняться насилию, Фипс в данной ситуации для себя не видел. Поэтому и покорно писал то, что диктовал ему Кафф.  

– «Томас Питт»… Написал? Пиши дальше: «напал»... Пиши! Написал? «на нас».  

Быстро двигающаяся при написании текста рука капитана вдруг застыла, словно парализованная, а подозрительно-вопросительный взгляд буквально уперся в Джона.  

– Что ты задумал, Кафф? – Голос капитана хотя и слегка подрагивал от волнения, а может быть и страха, но в нем уже просматривались нотки уверенности.  

– Пиши, свинья!  

И с этими словами Джон поднес кончик шпаги к шее капитана и даже слегка надавил на нее, стараясь не проколоть кожу, но в то же время и причинить капитану боль. Без малейшей тени ошибиться, можно сказать, что это ему удалось, по тому, как покорно и поспешно Фипс принялся писать дальше.  

– О! – Удовлетворенно крякнул торжествующий Кафф. – Вот это совсем другое дело! Написал? Та-а-ак, пиши дальше: «Я истекаю кровью».  

Рука пишущего снова застыла, и он снова, подняв голову, вопросительно посмотрел на своего мучителя. Теперь уже в его взгляде явственно присутствовало то, чего рано или поздно неизбежно ожидал Джон. Он потому-то и действовал так напористо, поскольку понимал, что нужно использовать с максимальной выгодой для себя то обстоятельство, что в первые минуты после случившегося капитан будет подавлен и растерян, а потому и податлив, готов исполнять любые приказания нападавшего. Но рано или поздно он непременно придет в себя, совладает с нервами, и начнет думать о том, как бы лучше выкрутиться из сложившейся ситуации, убежать, а то и того хуже: самому напасть на нападающего, обезоружить его или просто-напросто убить. Понимая, что ни в коем случае нельзя упускать инициативу из своих рук, Джон решил и дальше действовать столь же напористо.  

– Тебя смущает то, что тебе придется писать неправду? – Злобно прошипел Кафф, испепеляя капитана уничтожающим взглядом. – Ну, что же: я очищу твою совесть! Кровь будет не мнимой, а реальной!  

И с этими словами он нанес потрясающий по своей быстроте укол капитану в его левое плечо, а спустя мгновение острие шпаги вновь находилось у шеи вскрикнувшего от боли Фипса.  

– Это последнее предупреждение! – Все тем же тоном продолжил Джон. – Следующий укол будет смертельным!  

Капитану ничего не оставалось делать, как подчиниться насилию.  

– Та-а-ак, – удовлетворенно продолжил не унимающийся Кафф. – Написал? Хорошо! Пиши дальше: «Предчувствуя свой последний час, я выполняю волю хозяина «Фаворита». На судне имеется человек, который является родственником господина Каннингема и согласно его приказу, в случае моей внезапной смерти, командование «Фаворитом» должно перейти в его руки. Этим человеком является»…  

Диктуя текст записки капитану, Джон тем временем не сводил с него глаз, тщательным образом отмечая любые его действия, вплоть до мельчайших подробностей. От его внимания не ускользнуло то, как все медленнее и медленнее начал писать Фипс, как нервно начали подрагивать его щеки, как суетливо стали бегать по сторожам глазенки! Они-то и выдали капитана с головой! Склонившись над столом, капитан был уверен, что Джон, стоящий над ним, не видит его ухищрений. Однако тому было заметно, что капитан смотрит ни сколько на лист бумаги, столько бегает глазами по сторонам, вне всякого сомнения, с надеждой стараясь заметить нечто спасительное для себя, то, что помогло бы ему избавиться от насильника. К тому же Джон и так не сомневался, что сейчас последует если не взрыв со стороны капитана, то уж какие-то иные действия – это точно. Иного, после того, что он собирался продиктовать Фипсу далее, и ожидать было невозможно. Поэтому Джон знал уже сейчас: развязка близка.  

– Так... Написал? – Более спокойным, чем прежде голосом, не предвещавшим, казалось бы, для Фипса ничего дурного, продолжил Кафф. – Тогда пиши дальше: «Этим человеком является»… А, уже написал? Тогда допиши: «Джон Кафф»…  

Вот она развязка: уже совсем близко! Стоило лишь только Фипсу написать два этих коротких слова, как его миссия на этой грешной земле, была бы уже с лихвой выполнена, и Джону ничего не оставалось бы делать, как немедля отправить бедолагу в лучший из миров. Но не будем забывать, что и капитан не был лишен сообразительности, и способности предугадывать дальнейший ход событий. Он и раньше догадывался о том, какая незавидная роль досталась ему в этой драме. Сейчас же все стало предельно ясно. Как вы понимаете, такого уж широкого выбора у него не было. При любом развитии событий финал для Фипса мог быть одним и тем же, поэтому он, по сути дела, мало чем рисковал. Вернее, он рисковал безумно, но в случае успеха у него появлялся шанс спасти свою жизнь. От Каффа подобного подарка он не ожидал не при каких обстоятельствах. Не было никаких сомнений в том, что тот немедля бы умертвил своего бывшего капитана, стоило лишь только написать роковые два слова.  

Резкий прыжок Фипса в противоположную от Каффа сторону должен был, по расчету первого, обезопасить его, по крайней мере, от удара шпагой. Правда, при этом он все еще находился бы во власти своего мучителя: посланная ему вслед пуля в любое время могла догнать убегающего. Однако хозяин каюты вполне здраво рассудил, что Джону крайне невыгодно производить выстрел, который может стать для него изобличительным. Чего-чего, а поднимать шум для Джона было крайне невыгодно, что, впрочем, соответствовало действительности. Это изначально понимал и сам Кафф, поэтому и действовал именно так, а не иначе.  

Прыжок Фипса прочь от Джона, хотя и был на удивление прытким, но, как вы понимаете, ожидаемый тем. А уж он-то, смеем предположить, не только знал, как поступить в этой ситуации, но и заранее был внутренне готов совершить то, что полагалась ему сделать в этой ситуации. Точно такой же стремительный прыжок, разве что только лишь с совсем небольшим опозданием, последовал и со стороны Каффа вслед за убегающей будущей жертвой. Впрочем, в роли будущей жертвы капитан находился лишь мгновение: резкое движение руки Джона и горло бедолаги оказалось проколотым навылет! Поэтому завершал свой прыжок Фипс уже в статусе жертвы настоящей, без приставки «будущей».  

Понимая, что для успеха задуманного он непременно должен убить капитана, а не ранить его, Джон еще нанес несколько смертельных ударов в тело агонизирующей жертвы, и, увидев, что дело сделано, бросился к столу, чтобы собственноручно нанести последний штрих на холст не до конца завершенной картины. Внимательно прочитав написанное, и, еще более придирчиво вглядевшись в почерк капитана, стараясь запомнить его особенности, Джон взял валявшееся на столе перо, окунул его в чернило, и дописал в конце: «Джон Кафф». Надеюсь, вы понимаете, что при этом он максимально старался сделать так, чтобы написанное им, не отличалось от того, что написал капитан. Завершив дело, он еще раз посмотрел на надпись, и, заметив, что последняя запись почти не отличается от предыдущей, удовлетворенно крякнул. Как все ладно получается! Вот когда ему пригодилось то, что в свое время он изучал грамоту! Пусть то было давно, и уроки те были непродолжительными, но теперь, в такую напряженную для него минуту он максимально сконцентрировал память, и своим умением читать и писать здорово помог сам себе.  

Джон осознавал, что в любую минуту сюда мог кто-нибудь войти и тогда весь его план, каким хитроумным и даже гениальным он не был бы, с треском рухнет. Поэтому нежно было действовать расторопно. Что он и сделал. Подтянул ближе к столу бездыханное тело капитана, и положил его как раз на том месте, где тот писал предсмертную записку. Затем взял перо, провел им резкую полосу вниз, к окончанию листа, словно истекающий кровью капитан пытался из последних сил написать что-то еще, но, падая, сделал только лишь эту несуразную линию. Нетрудно догадаться, что после этого Джон сложил перо в правую руку усопшего, после чего картина происшедшего, по мнению Каффа, приобрела совершенно законченный вид. Посчитав дело сделанным он уже направился к двери, но, вспомнив о чем-то, вернулся, распахнул настежь дверцу «надежного хранилища», достал с оттуда горсть золотых монет, часть их рассыпал тут же, на месте, а часть просыпал по направлению к двери.  

Все! Дело сделано! Теперь уже окончательно. Можно было со спокойной душой подводить черту под первым актом этого действа. Впрочем, вопрос о душевном спокойствии Джона в такой ситуации может показаться более чем спорным, однако, именно такой вид напустил он на себя, после того, как взял поджидавший его за дверьми ящик с гвоздями, (и не только с гвоздями! ), и направился прочь из кормовой части корабля.  

– Что, братцы, приуныли?! – Весело бросил он на ходу, следуя мимо охранников кают, однако, один из них тут же окликнул Джона:  

– Постой! А что это ты так поздно возвращаешься? – В его голосе сквозило подозрением. – Плотники уже давно ушли. А чем это ты там все это время занимался? А ну-ка покажи: что там у тебя в ящике?  

Все так удачно для Джона слаживалось, и вдруг такой поворот событий, да еще и там, где он меньше всего ожидал подобного подвоха. Впору было бы растеряться, однако, хладнокровный интриган ничем не выказал внезапно вспыхнувшее в его душе волнение.  

– Да Бог с тобой, братец! – Веселым тоном по-дружески промолвил он. -Неужели гвоздей никогда не видел?  

И продолжил при этом свой путь, надеясь, что охранник отвяжется от него. Но тот решительно последовал за ним.  

– Постой, говорю тебе! Показывай, что в ящике!  

Теперь Джон мысленно на все лады ругал себя за то, что он потащил с собой этот чертов ящик! Зачем он сейчас ему нужен был?! Да, поначалу, когда он не знал, что капитан узнал о заговоре, это золотишко было нелишним после побега. Но теперь-то, после того, что произошло, все это золото и без того досталось бы ему, зачем было подвергать себя такому риску? Неужели сейчас все раскроется?!  

– Да чтоб ты провалился, зануда эдакий! – В сердцах вскричал Джон с искренней миной негодования на лице. – Плотники, мастера, видите ли, великие: сами ушли, а меня заставили собирать гвозди, которые рассыпали на месте ремонта! Целый ящик из-за неуклюжести своей рассыпали! Пока собрал – вспотел весь! А тут ты, зануда, пристаешь! Вот, смотри: гвозди! Видишь?!  

Поддерживая левой рукой под дно ящика, Джон удерживал его, прижимая себе к животу, а правой рукой то и дело загребал сверху горсть гвоздей, с раздражением швырял ее обратно в ящик, вновь набирал горсть и вновь швырял обратно. По сути дела хитрый Кафф постоянно оперировал одними же и теми гвоздями, однако, со стороны казалось, что он буквально перевернул вверх дном весь ящик, но в нем ничего, кроме гвоздей, нет.  

– Убедился, что это гвозди, зануда! – Как и в случае с капитаном, Джон вновь использовал неизменно успешное оружие – напор и решительность. – Если вновь остановишь меня, я швырну этот ящик прямо тебе под ноги и уже ты, а не я, будешь ползать на коленях полдня, собирая их!  

И с этими словами он развернулся и решительно зашагал прочь. Наглость в который раз выручила его: больше сомневающийся охранник не стал его останавливать. Второй акт действия также завершился для Джона благополучно.  

Однако наш герой прекрасно понимал, что до полного завершения задуманного, нужно было сделать еще кое-что. Но это уже не было сопряжено со столь огромным риском, как это было в каюте капитана, поэтому ликующий в душе авантюрист не сомневался, что оставшуюся часть своего плана он выполнит без малейших затруднений. Так оно и оказалось. Понадежней спрятав ящик, он выбрал удобный момент, когда поблизости никого не было и все «золотое» содержимое своих карманов отправил под подушку и одеяло гамака, в котором спал Томас Питт. Понятное дело, что рядом в это время не было и самого Питта, который сейчас исполнял какие-то иные свои обязанности, совершенно не подозревая о смертельной угрозе, нависшей над его головой, ни кого-то другого, крайне нежелательного для Каффа, свидетеля.  

Очередным шагом Джона было следующее: он срочно, соблюдая максимальную конспирацию, собрал всех заговорщиков, сразу же предупредив всех, что об этой сходке ни в коем случае не должен знать Томас Питт. Вкратце объяснив собравшимся основную суть случившегося, умолчав при этом о некоторых весьма важных для него, Джона, деталях, он в основном твердил им о том, как каждый из них должен вести себя дальше. Получив утвердительный ответ, что каждый прекрасно все понял, Джон приказал всем незаметно разойтись. Теперь уже никому из них, в том числе и самому Джону, пока что ничего не нужно было делать. Оставалось только ждать, когда кто-то рано или поздно зайдет в каюту к капитану, увидит то, что там произошло, и поднимет шум на судне. Вот тогда Джон и рассчитывал вновь взять ситуацию под свой контроль.  

С этой поры каждая минута казалась Джону вечностью. Время для него текло неимоверно долго. Ему уже сейчас страшно хотелось приступить к действию, и поскорее занять место, которое еще час назад казалось ему небесно высоким, сверх далеким и нереальным. Теперь это было более чем реально. Лишь бы все завершилось именно так, как он задумал. А может ли случиться так, что события начнут разворачиваться в совершенно ином направлении и в итоге плоды всего того, что задумал, и сделал Джон, достанутся кому-то иному, а он, как и был, грубо говоря, никем на судне, так им и останется? Нет! Такого не может быть! Кафф настолько сильно настроил себя на место на капитанском мостике, что ни о чем, менее значимом, теперь и слышать не хотел.  

Джон вновь и вновь рисовал в своем воображении то, что должно вскоре произойти. Кто-то из офицеров рано или поздно непременно зайдет в капитанскую каюту и... Постой! А что если... От страшной догадки у него даже пересохло во рту! А что, если события дальше покатятся совсем не так, как он сейчас думает? Все эти начальники и командиры – люди завистливые, расчетливые и корыстолюбивые. Это Джону прекрасно было известно. Как и то, что нередко подчиненные, желая занять место своего начальника, не только мысленно желают ему худа, но могут и сами тайком отправить его в мир иной, для того, чтобы впоследствии занять его место. А что если именно таковым окажется тот офицер, кто первым обнаружит трупы, а вместе с ним и предсмертную записку капитана. Нетрудно догадаться, как он отреагирует на известие, что с этой поры он должен подчиниться какому-то жалкому простому моряку, которым еще вчера сам понукал, а теперь едва ли не поменяется с ним ролями! Нет, такого он вряд ли сможет допустить. Скорее всего, он уничтожит записку, и в последующей затем шумихе никто и не вспомнит о Каффе.  

Нет! С этим теперь уже не был согласен сам Кафф. Понимая, что, скорее всего так оно может и случиться, Джон начал усиленно соображать, что же предпринять, чтобы избежать наихудшего для себя. Правда, даже в такой ситуации, пользуясь всеобщей сумятицей, можно было склонить на свою сторону большинство команды, поднять мятеж, и захватить корабль в свои руки. Но зачем идти по трудному пути, когда возможен гораздо более легкий.  

План о том, как лучше всего действовать дальше, возник внезапно, и Джон сразу же принялся за его реализацию. Понимая, что лично он пока что должен непременно оставаться в тени, и не афишировать свои действия, он отыскал нескольких заговорщиков, и объяснил им, что нужно делать.  

– Хорошо, Джон! – Твердо молвил Бэн Стил, которому, по плану Каффа в данный момент отводилась главная роль в предстоящей трагикомедии. – Я все сделаю, как нужно! Не сомневайся!  

Через некоторое время все судно буквально взорвалось от неслыханной новости: под подушкой у Томаса Питта совершенно «случайно» нашли целое сокровище: множество золотых монет! Это было просто поразительно: где мог простой матрос добыть целое состояние?!  

Джон ловко все продумал: Бэн сделал вид что оступился и, падая, ухватился за край гамака Питта как раз в то время, когда в кубрике было много народу. Посыпавшиеся на пол монеты привели всех в изумление.  

– Нужно сказать обо всем капитану! Пусть он разберется во всем! – Нетрудно догадаться, что это был не просто спонтанный голос с толпы. Этап фраза была составляющей частью плана Каффа, который, пока что, повторимся, оставался в тени и вообще не присутствовал в кубрике во время этого происшествия.  

Толпа высыпала на палубу, и двинулась к корме. Охранники кают попытались остановить ее, но тщетно. Не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, что последовало за этим. Оторопелый от ужаса Томас Питт, до последней своей минуты пытающийся безуспешно убедить всех, что он ни в чем не виноват, тут же был вздернут на нок-рее, а оба охранника кают получили по порции свинца за то, что «не углядели за капитаном». Бэн Стил, умело и громогласно руководивший этими казнями, знал, что делает. Благодаря рассказу Джона он знал, что именно эти люди могли ни к месту сболтнуть лишнее, и расстроить все их планы, потому-то более чем благоразумным было то, чтобы их поскорее отправить к праотцам. Что хитрые заговорщики и сделали. К тому же для Питта это, плюс ко всему, еще было и наказание за предательство.  

Вся команда, взволнованная случившимся, собралась на палубе, где Стил громогласно зачитал предсмертную записку капитана. Все зашумели, а Джон, понимая, что его час настал, вышел на середину импровизированного круга, и призвал всех к тишине.  

– Слушайте меня внимательно, – торжественно начал он, – ибо то, что я скажу, отныне будет касаться всех вас! Во-первых, я искренне скорблю по поводу кончины капитана Фипса. Меня лично с этим милейшим человеком связывали к тому же и родственные чувства.  

Легкий смешок со стороны группы, где собрались офицеры, красноречиво дал понять Джону, что на пути окончательной реализации его плана могут встать неожиданные трудности.  

– Да, да! – Джон повернулся в сторону офицеров, и голос его стал еще более твердым и решительным. – Я понимаю, что для многих эта новость покажется чем-то невероятным, но таковой была воля великого оригинала, которым является мой дядя, господин Каннингем. Это по его воле я должен был оставаться инкогнито, и жить среди моряков, слушать все их разговоры, и в случае заговора или каких-то иных действий, немедля докладывать об этом капитану. Но разве хоть один из вас сможет сейчас упрекнуть меня за то, что я заносчиво вел себя с командой или еще каким-то образом подвел кого-нибудь из вас?!  

Вообще-то слова Джона соответствовали действительности, и поддакнуть ему мог любой член команды, однако, именно люди из числа заговорщиков первыми зашумели: «Да нет, Джон! Ты что?! Ты свой человек! » Ведь в любом деле должны быть такие, кто смог бы завести толпу, направить ее энергию в нужное русло, поддакнуть лидеру в нужную минуту, создав тем самым видимость, что выражают мнение всей толпы. Поддержка – это отнюдь не мелочь, когда речь шла об общем мнении, и требовалось каким-то образом свое личное мнение, или мнение узкого круга людей, превратить в общее.  

– Вот именно, что «свой человек»! – Согласился Джон. – Так как и вы для меня всегда будете своими людьми, и относиться к вам я буду по-прежнему по-дружески! Невзирая на то, что теперь по долгу службы буду командовать вами.  

– Да что же это делается?! – Не выдержал кто-то из группы офицеров. – Это что же за командир такой с голым задом?! Не дурачит ли он нас?! Какой к чертям, родственник?! Капитан всегда поносил этого родственничка последними словами, а тут вдруг... Что-то здесь не так!  

– Относительно «последними словами поносил», то это делалось исключительно в целях конспирации, и нарочито при всех, чтобы возможные бунтари, завидев это, смогли подойти ко мне, и сказать, мол, погляди, как над тобой капитан издевается! Давай, дескать, вздернем его, а судно захватим. А вот относительно излишне болтливого и не в меру пылкого офицера, – Джон повернулся к нему, и грозно посмотрел прямо в глаза, – то сообщаю: за оскорбление капитана, мил человек, вы разжалованы, и с этой минуты будете исполнять на судне самую черновую работу! Все! Будет так, а не иначе! Своего решения я не изменю!  

На палубе воцарилась абсолютная тишина. Кто-то притих от страха: мол, поглядите какой решительный новый капитан! Чего доброго и до меня доберется! Другие искренне радовались: во дает! Джон свой человек! Теперь он поставит на место офицеров, и запретит тем по делу и без дела ругать матросов да наказывать их.  

– С этой минуты я являюсь капитаном судна, – торжественно промолвил Джон, – и хочу особо и необычно отметить это событие, чтобы оно было радостным для вас, и запоминающимся. Я сейчас же распоряжусь и лично прослежу, чтобы все члены команды, все до единого, получили из судовой казны по несколько золотых монет! Прямо сейчас!  

Взрыв ликования сотряс палубу. Кафф, который до этого, казалось бы, ничем особым не выделялся из числа других, сейчас проявлял просто чудеса сообразительности и умения разбираться в людях. Жертвуя какой-то частью золота, которое он по большому счету мог единовластно прикарманить, он взамен получал самое необходимое, что требовалось ему в настоящий момент: поддержку команды! Ну, у кого, скажите на милость, повернется язык что-то сказать против своего благодетеля, который сейчас осыплет их тем, чего они никогда в своей жизни даже не видели, а уж тем более не держали в руках?!  

Команда ликовала, ублажая слух Каффа, но отнюдь не взор. Постольку взор его, правда, умело замаскированный, был направлен в сторону группы офицеров, о чем-то активно переговаривающихся между собой, где особой настойчивостью выделялся только что разжалованный Джоном офицер. Не зря он опасался офицеров – подумалось Каффу. Они могут стать для него еще тем камнем преткновения! Фактически доведенное до своего логического завершения дело, может застопориться прямо сейчас, в пол-шаге от заветной черты. Нужно было что-то придумать, чтобы убрать со своего пути и эту, на сей раз, уже последнюю преграду.  

– Мы протестуем! – раздалось несколько голосов из группы офицеров. – По какому праву кто-то может распоряжаться судовой казной?! Даже капитан Фипс никогда не брал из нее ничего без ведома хозяина. Эти деньги принадлежат господину Каннингему и никто, даже сомнительные родственники, не имеют права к ним прикасаться!  

Толпа недовольно зашумела, заискивающе поглядывая на Джона. Им так хотелось, чтобы он сейчас проявил твердость, как и в случае с разжалованным болтуном, и вопреки воле офицеров приказал раздать им золото. Однако, по всей вероятности офицеры тоже не сомневались, что Кафф поведет себя агрессивно, поэтому и смотрели на него угрожающе, почти воинственно. От внимания Джона не ускользнуло и то, что некоторые из них предусмотрительно положили ладони на рукояти торчащих у них за поясом пистолетов. Однако, в который раз уже удививший нас своею хитростью Джон, и на этот раз поступил так, как этого от него меньше всего ожидали. Он напустил на лицо добродушную мину, и примиряющие развел руками.  

– Ну, что же... Может я и не прав... – На удивление спокойным, и крайне располагающим к себе голосом промолвил он. – Давайте действительно не делать что-либо с горяча. Давайте обсудим, что каждый из нас вправе делать, а чего нет. Только так вот, в общем гаме мы ничего не решим. Предлагаю собраться в капитанской каюте на своего рода офицерский совет. У каждого из вас будет возможность спокойно высказаться, а я же, со своей стороны, обещаю внимательно выслушать ваше предложение, и так мы сообща решим, как же нам быть. Согласны?  

Толпа гневно зашумела, предчувствуя, что мысленно звенящие уже в их карманах золотые, предательски ускользают из их рук. Видя, что обстановка на палубе накаляется, и все может закончиться чем угодно, офицеры быстро согласились с предложением Джона, и хотели было последовать к корме, но тот остановил их:  

– Постойте! Я ведь говорил, что для меня и офицеры, и матросы равны! Отныне и жить мы будем на равных! Поэтому и решать все вопросы нужно сообща! Вы не только имеете право сами высказаться, но, и обязаны выслушать мнение команды. Конечно же, будет глупо, если вся толпа будет орать, перебивая друг друга. Мне кажется, самым благоразумным будет такое решение: сколько вас, столько нужно пригласить на совет и активистов из числа команды. Все будут иметь равные голоса, все будет вполне справедливо! При такой постановке вопроса будет учтено и мнение офицеров, и мнение команды! Согласитесь, что это вполне справедливо! Я думаю, что возражений быть не может, ведь так? – Если бы кто из офицеров и хотел что-либо возразить, то после таких слов Джона, он не решился бы этого сделать. Да тот, собственно говоря, и не дал им для этого возможности, продолжив практически сразу же, без остановки. – Ну, кто из вас желает принять участие в совете? Я думаю, что для этого вполне подойдет Бэн Стил, а также...  

Создавалось впечатление, что Джон просто наугад тыкает пальцем в толпу, и выбирает любого, кто подвернулся ему под руку. Однако в такое мог бы поверить человек непосвященный, а нам-то с вами нетрудно догадаться, что этими «случайными» представителями команды, были ни кто иные, как вчерашние заговорщики, считающие пределом своих мечтаний трусливый побег, а теперь постепенно, но неотвратимо берущие власть на судне в свои руки.  

Все время, пока стороны совещались, никто не уходил из палубы. Всем не хотелось прозевать главного, и не остаться в стороне при дележе общего пирога, если такой желанный для многих момент все-таки наступит. Поэтому когда со временем все увидели вышедших «к народу» Джона и выбранных им людей, сразу же оживились, предвкушая хорошую для себя новость. К тому же среди них не было ни единого человека из группы офицеров, что тоже служило матросам хорошим предзнаменованием. Значит, те проиграли спор, решили все, и теперь сидят в каюте, кусая локти, и досадуя своему поражению. С откуда было им знать, что благодаря расторопным действиям «представителей» команды, и умелому руководству Джона, все они были моментально, по условному знаку Каффа, убиты. Злую шутку сыграло с офицерами их самолюбие и чванство. Войдя в каюту, они заявили, что только офицеры, дескать, имеют право сидеть, а «представители» пускай слушают все и говорят стоя. Это только облегчило задачу нападавших, получивших неожиданную беспрепятственную возможность атаковать противника со спины. Именно это и определило быстрый и трагичный для офицеров исход короткой схватки. Заранее обговоренный условный сигнал Каффа, быстрая атака матросов. Заранее выбравших место за спинами своих жертв, пущенные в ход ножи, и вскоре тела всех жертв были выброшены заговорщиками в окно. Кильватерная струя, пенящаяся над их телами, стремительно погружающимися в пучину, послужила своеобразным прощальным салютом, ознаменовавших погребение несчастных.  

– Все решилось само собой. – Джону не потребовалось призывать всех к тишине: лишь только он заговорил, все и так сразу умолкли, не желая пропустить того, что он скажет. – Теперь никто и ничто не станет препятствовать вам быть полновластными хозяевами на корабле! Сейчас я сдержу данное вам слово, и раздам деньги! Тише! Тише! Дослушайте до конца! Я раздам не все деньги, а лишь только какую-то их часть, и то не всем. Не пугайтесь! Все зависит от вашего желания и от вас самих. Если вы поддержите то, что я вам предложу, деньги получат все! И не только сейчас! Отныне только от вас зависит то, будете ли вы буквально купаться в золоте, или же предпочтете удовлетворяться жалкими подачками, которыми обычно ограничиваются при расчете со своими матросами судовладельцы.  

Далее Джон, призвав к себе в помощники все свое красноречие, рассказал о сказочных барышах, которые буквально сыпется на голову промышляющих в Карибских водах «джентльменов удачи», о набитых золотом испанских галеонах, и так далее. Завершилось все как всегда ловким, а, главное, хитрым ходом Джона: все, кто желает примкнуть к ним, получают вожделенное золотишко прямо сейчас. Кто не хочет заниматься этим промыслом, а возжелает покинуть судно в первом же подвернувшимся на их пути порту, без всяческих препятствий сможет это сделать, но только лишь в тот момент получит свою долю. И на этот раз ход Каффа, можно было бы смело назвать гениальным. Даже если поначалу на судне и были сомневающиеся, то они, видя как все остальные подставляют раскрытые ладошки под сыпящийся из щедрых джоновых рук золотой дождик, смачно сплевывал на пол, махал с досады рукой, мол, была-не-была!, и становился в общую очередь. Стоит ли удивляться тому, что в итоге вся команда оказалась на стороне Джона! Это был миг его триумфа! То, о чем он давно и страстно мечтал, наконец-то сбылось!  

Буквально на следующий же день на пути «Фаворита» показалось судно, за которым новоиспеченные корсары сразу же устремились в погоню. Судно было небольшое и тихоходное, явно уступало по всем показателям мощному «Фавориту», поэтому у него изначально не было шансов на спасение. И угораздило же бедолаг подвернуться под горячую руку новоиспеченным пиратам, которые все еще перебывали в эйфории, и страстно желали самоутвердиться на новом поприще! Каждый из них стремился максимально проявить себя в первом же бою, поэтому все буквально из кожи вон лезли, беря несчастных на абордаж, всех убивая, и сметая все на своем пути. В азарте борьбы на «Фаворите» поначалу даже не обратили внимание на то, что атакуют судно своих же соотечественников, а когда это досадное недоразумение обнаружилось, почуявшие запах крови хищники, уже не могли сдержать себя: какая разница кого грабить?! Все равно они вне закона: лишь бы золотишка на призовом судне было побольше! А какой оно чеканки, испанской или английской, то какая от этого, черт возьми, разница?!  

Кафф проявил себя настоящим бойцом. Он так умело работал абордажной саблей, сокрушая всех, кто попадался на его пути, что, казалось, именно этим, и ни чем более, он занимался всю свою предыдущую жизнь. От его смертельных ударов могли спастись только те, кто, бросив оружие, забивался куда-нибудь в уголок, и молил о пощаде. Но кто ставал на его пути, тому не поздоровилось! Натыкаясь на первых, стоящих на коленах и взывавших к небесам, или просто свернувшихся в клубок от страха, Джон скользил по них взглядом, не задерживаясь, и устремлялся дальше, в поисках достойных соперников. Но вдруг, взглянув на одну трясущуюся от страха девушку, неловко присевшую под огромной бухтой каната, и робко закрывающуюся руками от возможной опасности, Джон почувствовал, что видит перед собой нечто до боли знакомое, что видел отнюдь не мельком, и о чем не раз думал, и вспоминал. Еще не осознавая, что произошло, он вернулся, склонился над бедняжкой, взял ее за подбородок, и повернул к себе ее лицо, чтобы получше рассмотреть.  

Боже правый! От неожиданности он едва не вскрикнул: перед ним была та красавица, которую он однажды встретил на «Фаворите», когда тот стоял в Лондонской гавани, и с которой едва ли не совокупился, если бы не помешал Каннингем! Как он о ней потом долго и беззаветно мечтал! Это было настолько неожиданно, что Кафф буквально застыл, словно парализованный, на какое-то время, потом решительно отшвырнул в сторону абордажную саблю, бережно поднял девушку на руки, и еще более бережно, словно она была сделана из хрупкого хрусталя, понес ее к себе в каюту. Не успела за ним закрыться дверь, как трепетный влюбленный внезапно превратился в дикого зверя. Он грубо бросил свой трофей на кровать, и принялся остервенело рвать на ней одежду. Видя изумление на ее лице, и понимая, что она тоже узнала его, он, тем не менее, ожидал с ее стороны плача и стонов, лавину причитаний и мольбы, чтобы он оставил ее в покое, не трогал ее. Однако она повела себя по отношению к нему точно так же, как и он к ней: в экстазе она буквально расцарапала до крови его спину, она не только целовала, но и больно кусала его и умоляла: «Овладей мною! », а когда это произошло, то не только стонала от удовольствия, а буквально завывала, словно раненая хищница, старающаяся посредством воя выразить наивысшую степень чувств, боли и гнева, клокотавших в ней.  

Начали мы главу рассуждением о том, сколь многогранен этот мир, и столь разнообразны судьбы каждого, живущего в этом подлунном мире. Позволим себе и завершить тем же. Жизнь разнообразна. В ней все перемешано: радости и горе, смех и слезы, мечты и печали, встречи и разлуки, любовь и ненависть, умиление и раздражение, верность и измена, целеустремленность и апатия, воля и безволие, сытость и голод, ревность и равнодушие, восторг и уныние, радостнее песни и рыдания с причитаниями. Где-то слышится первый плач новорожденного, а где-то последний вздох умирающего. Все это всегда было, есть и будет, сколько будет существовать жизнь на этой трижды грешной земле. Все это будет существовать не в одиночку, отдельно одно от другого, а непременно в виде эдакого безумного коктейля, где все невообразимым образом перемешано, где тесно соседствуют, казалось бы, взаимоисключающие вещи и явления.  

Вот и сейчас: рядом слышались предсмертные крики и стоны умирающих, как бы взывающие к небу: «Боже! Как мне больно, страшно я обидно! » И в то же время в каюте Каффа, еще громче, едва ли не заглушая вышеупомянутые крики, звучали сладострастные вскрики и стенания Дорис, свидетельствующие совершенно об ином: «Как мне хорошо, приятно и сладостно! » Этим самым жизнь красноречиво который раз подтвердила, что она является именно таковой, какой ее только что охарактеризовал автор…  

19.  

Леди Кэлвертон с особым душевным трепетом следила за перипетиями противостояния парламентских войск и сил короля. Положительные для нее результаты с полей сражений доставляли интриганке неподдельное душевное наслаждение. Какое это блаженное, трудно передаваемое чувство: узнать, что твой смертельный враг получил очередную унизительно громкую оплеуху! Наша героиня млела в наслаждении от одной только мысли, представляя, как мучиться в это время в терзаниях король, какие душевные муки и волнение истязают его душу. Как радовалась леди Кэлвертон сокрушительному поражению двадцатитысячного войска короля в битве при Марстон-Муре, и позорному бегству с поля сражения принца Руперта Рейнского, этого самодовольного щегла и выскочки, изъявившего, видите ли, желание «поставить на место» обидчиков своего высоко сановного родственничка!  

Однако, фортуна, как известно, дама капризная. Она способна дарить нам не только радости, но и разочарования. Именно такое чувство испытывала леди Кэлвертон, наблюдая, как бездарно и непростительно пассивно вели себя в продолжающийся войне парламентские войска, и в первую очередь их командиры. Этот несносно глупый, а, возможно, и наоборот: излишне хитрый и расчетливый граф Манчестер, казалось, умышленно затягивал войну, необъяснимым образом избегал сражений в самый благоприятнейший для этого момент, когда подчиненные ему войска имели явное преимущество. С упорством, граничащим с преступной халатностью, а то и злым умыслом, он пренебрегал распоряжениями объединенного командования, неизменно поступал вопреки мнению военного совета. Раздосадованная интриганка, на чем свет стоит, мысленно ругала нерадивого командира, и была абсолютно уверенна в том, что он просто-напросто не желает победы парламента в противостоянии с королем.  

Не меньше мысленных проклятий досталось от разгневанной дамы и Эсскесу, армия которого долго и утомительно, а, главное, бесполезно маневрировала по юго-западным областям страны, после чего безропотно в полном составе сдалась на милость противнику! Когда об этом стало известно леди Келвертон, она разразилась удалой бранью, на этот уже далеко не мысленной. При этом использовала столь широкий набор ненормативной лексики, что если бы ваш покорный слуга решился изложить суть не в меру горячей, и удивительно продолжительной тирады разгневанной дамы на бумаге, его, вне всякого сомнения, непременно объявили бы главным врагом словесности всех времен и народов.  

Решительная дама в гневе сама готова была вскочить в седло удалой лошади, вскинуть над головой зловеще поблескивающий холодной сталью обнаженный клинок, и лихо помчаться вперед на своих врагов, сокрушая их и сметая все на своем пути. Однако наша героиня была не только решительной, но и сообразительной особой. Она прекрасно понимала, что перечисленные выше действия – это далеко не ее удел. В ее распоряжении имеется другое оружие, зачастую более действенное и могущественное, чем десять, сто, а то и тысяча клинков, вместе взятых. К нему-то она и прибегла в очередной раз, чтобы хоть как-то подтолкнуть к действию тех, от кого зависел успех продвижения дел в этом направлении. Хотя, откровенно говоря, Оливер Кромвель, не принадлежал к числу тех, кого нужно было подталкивать к подобным действиям. Его, привыкшему к решительным мерам, не только бесила медлительность и пассивность того же Манчестера, но и в едва ли не в буквальном смысле слова доводила до белого каления. Его просто бесило, то обстоятельство, что осенняя военная компания, в отличие от летней, шла из рук вон плохо. Манчестер словно бы сознательно подвергал свои войска непонятному простою, армия Уолтера на юге страны, едва не подверглась полному разгрому, а пехота Эссекеса вообще безропотно сложила оружие, а сам главнокомандующий трусливо бежал на корабле! А ведь Кромвель предлагал пойти на выручку Эсскесу, однако, граф Манчестер, его непосредственный начальник, вместо того, чтобы поддержать этот разумный, а, главное, своевременный ход, проявил не к месту твердое упорство: нет и все! У изнемогающего от досады и бессильной злобы Кромвеля создавалось впечатление, что Манчестер сражается не на стороне парламентских войск, а на стороне короля! Этот чертов граф виделся Оливеру неким переодетым лазутчиком короля, которого тот в своих интересах, и корыстных целях внедрил в ряды врагов. И теперь тот во всю старается и из кожи вон лезть, чтобы ублажить своего покровителя, да побольше насолить тем, чей хлеб, образно говоря, в данное время ел!  

Поэтому, когда при встречах с леди Кэлвертон та разгорячено начинала ругать нерадивых военачальников и слезно упрашивала Кромвеля предпринять поскорее какие-то действия, чтобы еще более увеличить натиск на силы короля, он не отмахивался от нее: мол, да будет вам, сударыня! Это был как раз тот случай, когда в и без того буйно полыхающий костер, подбрасывалась еще одна, довольно внушительных размеров вязка сухого хвороста, после чего пламя разрасталось с еще более несокрушимой и огромной силой. Вот в этом-то и заключался талант нашей героини: не участвуя лично ни в сражениях, ни на заседаниях военных советов, или на парламентских заседаниях, она, тем не менее, как бы незримо присутствовала там! Ее мыслями руководствовались те, кого она предварительно хорошенько словесно «обработала», ее устами говорилось то, что молвилось, казалось бы, совершенно другими людьми. Мы, кажется, уже говорили об этом, и сейчас еще раз повторяем: наша героиня, хотя нарочито и не афишировала свои действия, и не стремилась попасть в отчеты и хроники историков, тем не менее, сама активно творила эту историю, направляла ее в нужное, выгодное для себя русло. Она лично являлась автором зачастую грандиозных, и не очень грандиозных, идей, их вдохновителем, с последующей реализации их в жизнь. Когда задуманное интриганкой свершалось, упомянутые нами историки во всю кряхтели, потели и пыхтели, стирая не один десяток перьев, стараясь как можно более красочней описать подвиги исторических личностей. При этом писаки ни словом не упоминали о тех, кто иногда стоит за спинами грандов истории, и кто на самом деле является идейным вдохновителем того или иного исторического события.  

Мы ни в коем мере не будем преуменьшать роли во всем происходящем Оливера Кромвеля. Этот неординарный, пусть и для кого-то противоречивый, но все же, без всякого сомнения, выдающийся человек, был настолько амбициозен, энергичен и честолюбив, что и без леди Кэлвертон добился бы всего того, что он достигнет в дальнейшем. Однако, если все же быть до конца справедливым, нужно сказать: во многих исторических успехах и победах Кромвеля, есть какая-то, пусть и небольшая, (хотя автор совершенно убежден в обратном), заслуга героини настоящего повествования. Вот и теперь, узнав о планах французов, и поняв, что в связи с этим незамедлительно нужно принимать какие-то действия, чтобы не дать королю овладеть ситуацией, она настолько зачастила к Кромвелю, да так умело прожужжала ему уши, что тот, на ближайшем заседании военного совета в основном говорил о предстоящей угрозе:  

– Известно ли вам, сэр, – с яростью в голосе вопрошал он графа Манчестера, – что французы готовы помочь королю не только деньгами и оружием? Известно ли вам, что войска их, многие тысячи солдат, вот-вот высадиться на нашем берегу, чтобы выступить на стороне короля?  

– Ну, эти слухи лишены всякого основания, – попробовал как всегда уйти от прямого ответа покладистый полководец.  

Однако такой ответ не успокоил, а только раззадорил генералов. О высадке французских войск уже давно поговаривали в армии, а в последнее время эти слухи только усилились. Всем, кроме разве что Манчестера и ему подобным, было совершенно понятно, что короля нужно разбить немедленно, пока к нему не подоспела помощь с континента. В противном случае дело могло принять серьезный оборот.  

– Сражение, решающее сражение, вот что нам нужно! – поддержали Кромвеля генералы.  

Понимая, что отмолчаться в данной ситуации ему не удастся, граф Манчестер решился на откровенность, которая впоследствии станет крылатой, и которую многократно будут цитировать сколько уж раз упомянутые нами выше историки:  

– Вы говорите розбить короля? Но если мы разобьем его девяносто девять раз, он все равно останется королем, как и его потомки, а мы – его подданными. А вот если он разобьет нас хотя бы один раз, нас всех повесят, а наши потомки станут рабами!  

А мы-то с вами, уважаемые читатели, ломали голову над тем, почему полководец, который по долгу службы и совести просто обязан был атаковать неприятеля, и стремиться к победе, на самом деле проявлял труднообъяснимую пассивность и нежелание действовать?! Вот оно, объяснение! Вот природа его пассивности и всего прочего! Здравомыслящий читатель вправе удивиться: как можно было такому человеку доверить дело, в столь важное и ответственное время, которое он заведомо обречет на неуспех?! Ну, после такого-то откровения, – скажите вы, – которое полностью компрометирует графа Манчестера, и красноречиво свидетельствует о том, что серьезнейшее мероприятие возглавляет явно не тот человек, он, если все это происходит не в мире абсурда, или возьмет, так сказать, самоотвод, или же его взашей прогонят с этой должности, а то и поступят более решительно. Однако, полководец, слезно сочувствующий противнику – это, оказывается, понятие, взятое отнюдь не из абсурдного анекдота или глупой шутки. Абсурд на то и называется абсурдом, чтобы он полностью соответствовал своему значению: главнокомандующий парламентскими войсками и дальше продолжил «умело» руководить вверенными ему силами!!!  

Нетрудно догадаться, каких успехов добилось войско, возглавляемое воеводой, главным принципом которого было: не тронь меня, и я тебя не трону! У Ньюбери парламентская армия, непостижимым образом умудрилась не одержать победу, хотя и имела почти двойное численное превосходство над соперником! Ликующий неприятель занял крепость Деннингтон, и овладел огромными запасами оружия и артиллерии. Нерешительная и трусливая тактика преступно нерешительного вояки продолжала приносить свои безрадостные плоды: 15 ноября 1644 года парламентские войска оставили Ньюбери и отступили, а король победителем вошел в Оксфорд!  

Узнав об этом, леди Кэлвертон долго не могла прийти в себя. Еще бы: ее злейший враг сейчас радуется и ликует! Одна только мысль об этом приводила интриганку в бешенство, и она не придумала ничего лучшего, чем излить свою злость на паре-тройке стульев, которые она, нервно расхаживающая взад-вперед по своему кабинету, пнула что есть силы ногой. Ни в чем не повинные творения рук человеческих, хотя и являются предметами неодушевленными, а уж тем более не имеют никакого отношения к графу Манчестеру, тем не менее, сполна рассчитались за его бездарное командование: у одного из них треснула ножка, второй лишился ее вообще!  

Постепенно злость начала проходить. Нет! Она не исчезнет бесследно – в этом леди Кэлвертон нисколько не сомневалась. Так же как и никогда не пройдет у нее злость на короля: Карл должен ответить за то, что он совершил! Он должал кровью искупить свою вину! Он непременно должен познать всю ту боль, горечь, лишения и обиды, что претерпела леди Кэлвертон за все те годы, что провела в Тауэре. И не только он! Эти негодяи Бакстер и Сунтон также должны за все заплатить по счетам! Только где сейчас эта удалая двоица? Когда уж наступит такой момент, когда эти двое предстанут пред ее ясны очи, и она тогда она с лихвой насладиться чувством удовлетворенной мести! Наказание для этих двоих она придумает непременно не менее страшное, необычное и запоминающиеся, (не для самих жертв, естественно! ), чем то, что она уже давно задумала для короля!  

Звук открывающейся двери заставил ее отвлечься от своих мыслей.  

– Прошу простить меня, госпожа, – учтиво поклонился дворецкий, – но с вами настойчиво хочет увидится молодой джентльмен, назвавшийся Мартином Сунтоном. Каковыми будут ваши распоряжения?  

Хозяйка кабинета удивительно подняла брови и изумленно спросила:  

– Сунтон?! Что за совпадение! А я как раз думала об одном Сун... А что если... Интересно! Просите его, любезнейший! Немедля просите!  

Одного взгляда было достаточно хозяйке дома в сторону появившегося в кабинете высокого и стройного юноши не более восемнадцати лет, чтобы понять: это сходство не случайно! Мартин еще не успел произнести ни единого слова, а леди Кэлвертон уже знала, кто к ней пожаловал. Правда, она еще не знала определенно, какова причина этого визита, однако, чутье старой, умудренной опытом интриганки, подсказало ей, что сейчас она стоит на пороге интригующих событий, во время которых она в полной мере сможет проявить все свои способности умелого игрока, результатами новых своих задумок и интриг. А в том, что такие непременно будут, не стоило и сомневаться.  

– Чем моя скромная персона могла привлечь внимание такого великолепного и обаятельного юноши?! – В эту минуту леди Кэлвертон являла собой образец гостеприимства и радушия. – Проходите, мой юный джентльмен, садитесь! Да не стесняйтесь же! Проходите! Разрешите на правах хозяйки поухаживать за вами.  

Леди Кэлвертон всего лишь притронулась к стулу и чуть-чуть, на совсем ничтожное расстояние придвинула его навстречу Мартину, но со стороны это могло показаться, что гостеприимная хозяйка буквально сама поставила стул перед гостем.  

– Прошу простить меня, мадам, – твердым, но вместе с тем и не вызывающим голосом промолвил Мартин, оставаясь на своем месте, – что беспокою вас, но все дело в том, что я разыскиваю настоящего хозяина этого дома. Я имею в виду господина Бакстера.  

Господи! Как все-таки удивительно устроен этот мир! Леди Кэлвертон даже слегка прикрыла глаза и запрокинула голову от переизбытка чувств! Это же нужно было такому случиться, чтобы события двадцатилетней давности повторились теперь с точностью едва ли не до мельчайшей подробности! Вот точно так же когда-то, в этот же дом, в ней явился не в меру энергичный Сунтон-старший, возжелавший непременно узнать, где находиться все тот же Нед Бакстер! Господи! Столько лет прошло с тех пор, столько всего изменилось, а все тот же Сунтон, на этот раз уже младший, вновь является сюда, и все с тем же требованием! Неисповедимы пути Господни! Столько воды утекло в реках, целое поколение сменилось, но и потомки умудряются, оказывается, входить в ту же реку, что и их отцы и посылать ядра, вопреки обратному утверждению, все в ту же, хотя и изрядно поросшую травой, но все четко заметную воронку!  

Нагрубить этому дерзкому глупцу и прогнать его прочь? Ну что вы! Неужели вы так плохо думаете о нашей героине?! Неужели неутомимая интриганка добровольно лишит себя уникальной возможности поиздеваться над своими врагами?! Правда, речь идет не конкретно о том, к кому она питает особую ненависть, а о его сыне, но разве это меняет дело? Насолить самому близкому родственнику своего врага – это даже больше, чем насолить лично врагу! Этим даже причинишь ему еще большую душевную боль!  

Те из читателей, кто при слове «боль» представил, как злая дама приказывает слугам немедля схватить Мартина и подвергнуть его пыткам, смело можно назвать торопыгами. Мы ведь говорили о душевной боли, о том случае, когда даже одно-единственное слово ранит во сто крат сильнее, нежели дюжина хороших плетей. А если еще и сделать так, что твои враги, в настоящее время связанные между собой родственными или дружественными узами, сами сначала перессорятся между собой, а потом и перегрызут один другому горло, то это можно вообще считать высшей степенью удачи, назвать содеянное самой изощренной местью, лучше которой и придумать невозможно!  

Именно такая мысль осенила сейчас неутомимую интриганку, и она, обдумывая лихорадочно на ходу все тонкости и детали предстоящего плана, начала пока что из не конкретных, ничего не значащих фраз, которые оставляли ей время на раздумья. Первое, что от нее сейчас требовалось, усыпить бдительность жертвы, подкупить его лаской и доверием, а там уж видно будет, как лучше следует поступить.  

– Ну что же вы так разочаровываете меня, голубчик мой? – Голос леди Кэлвертон излучал не сколько укоризненность, столько добродушие и игривость. – Такой эффектный внешний вид и такие манеры... А я уж было, лишь только взглянув на вас, едва ли не влюбилась! Вы уж простите мне, Бога ради, такую шальную откровенность! Правда, не исключено, что я зря обиделась на вас. Возможно, все это вы сказали без злого умысла, но, поверьте, получилось так, словно вы упрекаете меня в чем-то. Мол, я ищу настоящего хозяина дома, а вы, милочка, никто! Пустое место! Да я, если хотите знать, только ради того и нахожусь в доме господина Бакстера, чтобы... Впрочем, вы, наверное, и слушать меня не захотите. Возможно, я зря раскрываю перед вами душу...  

– Ну что вы! – Никогда не терявшийся в жизни ни при каких обстоятельствам Мартин сейчас, казалось, был немало смущен. – У меня и в мыслях не было упрекнуть вас в чем-то! Прошу простить меня, если я невольно обидел вас! Просто я ищу мистера Бакстера, и точно знаю, что раньше он жил в этом доме. Я даже бывал раньше здесь! Теперь же я пытаюсь разыскать мистера Бакстера, но нигде не могу его найти! Уж дома-то, думаю, кто-то точно должен знать, где он находиться, но никто из числа тех, кого я здесь встретил, в том числе и дворецкий, даже и говорить со мной о Бакстере не захотели. Признаться, это здорово озадачило, и, буду откровенен, даже насторожило меня. Поэтому я был уверен, что уж вы-то непременно что-то должны знать о нем, коль скоро вы хозяйничаете в его доме. А упрекать вас в чем-то я, пока что, не имею права, поскольку не знаю, как и что кроется за вашим пребыванием здесь. Буду только рад, если вы развеете все мои сомнения и дурные предчувствия.  

Мартин не был глупым человеком и никогда не позволял себе излишней болтливости. Он был твердо уверен, что хотя слова «глупость» и «болтливость» несут в себе, казалось бы, разную смысловую нагрузку, на самом деле означают одно и то же. Поэтому, и сейчас, хотя и произнес непривычно длинный для себя монолог, тем не менее, был уверен, что сказал только то, что был обязан сказать. Ни больше и не меньше. Юноше было неизвестно, с кем он имеет дело, поэтому, он не догадывался о том, что проницательная собеседница извлекла из его тирады намного больше для себя информации, нежели об этом догадывался гость. Для реализации того, что она задумала, леди Кэлвертон очень важно было знать: известно ли ее гостю то, кто она такая, и что связывает ее, Бакстера и старшего Сунтона. Питает ли он к ней гнев, как к недругу своего отца, и многое другое, что помогло бы ей сориентироваться в сложившейся ситуации и подсказать, как лучше поступить дальше. Мартин, сам того не ведая, раскрыл перед ней все свои карты. «Ага! – подумалось интриганке. – Коль глупый мальчишка ничего не ведает, то сбить его с толку будет даже легче, чем ей показалось вначале! »  

– Ну, слава Господу! – леди Кэлвертон приложила руки к груди. – Мне даже на душе легче стало! А то я Бог весть что поначалу подумала! Это так неприятно, когда о тебе кто-то думает дурно! Тем более такой интересный и неотразимый юноша! В таком случае проходите, и присаживайтесь, мой друг! И не возражайте! Боюсь, что рассказ мой будет долгим и утомительным.  

– О! – Радостно воскликнул Мартин. – Так вам все-таки что-то известно о мистере Бакстере?! Ну, наконец-то! Я слушаю вас!  

Не дожидаясь вторичного приглашения, гость быстрыми и решительными шагами направился к стулу, которое несколько минут назад хозяйка осчастливила своим величественным прикосновением, присел на самый его краешек и весь застыл в ожидании того, что скажет собеседница.  

– О, юношеский пыл и задор, – добродушно улыбнулась леди Кэлвертон, все еще продолжая стоять у края стола, и, глядя на Мартина, – о, эта вечная неусидчивость и желание поскорее окунуться в дело! Как прекрасна юность именно этой своей неугомонностью! Вы знаете, мой друг, у меня часто бывают гости. Многие из них, едва переступив порог, уже поглядывают на стул или кресло, чтобы поскорее уронить на него свое грузное тело, откинуться на спинку, положить ногу на ногу и уж только тогда снизойти к долгой и неторопливой беседе! Вам же, мой юный друг, я вижу, меньше всего хочется сидеть. Глядя на вас, невольно подумаешь: этот горделивого вида красавец, ежели и согласен сейчас сидеть, то только в седле резвого скакуна, несущего его навстречу ветру! Разве я не права?  

– Вы уж простите меня, мадам, – деликатно начал Мартин, – но меня несколько смущают ваши бесконечные комплименты. Мне бы хотелось с вашего позволения поговорить о деле.  

– О, да! Я утомляю вас неуместными рассуждениями. Прошу прощения! – Хозяйка кабинета неторопливо прошла к своему месту за столом и заняла его. – Боюсь, что я поторопилась, сказав, что разговор будет продолжительным... Нет-нет! Я ничего не собираюсь утаивать от вас, юноша! Не позволяйте, чтобы кислая мина омрачила ваше лицо! Она вас не украсит – поверьте мне! Все дело в том, что я и сама не знаю, где сейчас находиться Бакстер. Собственно, поэтому я здесь и нахожусь. Пока его нет, я за всем присмотрю, да и не позволю, чтобы дом моего друга попал в чужие и недобрые руки. Вы юны и вам, наверное, неизвестно о всех тонкостях происходящих вокруг событий. Парламент конфискует дома и прочее имущество уважаемых когда-то господ, и я не хочу, чтобы тоже случилось и с этим домом! Нед вернется, а тут вдруг такое мрачное известие! Где ему, страдальцу, придется в таком случае жить? Именно поэтому я и здесь.  

Опечаленная хозяйка кабинета так тяжело вздохнула, что было бы просто преступно подозревать ее в неискренности.  

– Я сама поражена тем, что мой друг пропал. Пропал внезапно, не предупредив никого перед этим, что он собирается куда-то уезжать. Мне тоже, как и вам, все это кажется странным, и я тоже, как и вы, стараюсь найти Бакстера. Думаю, будет справедливо, ежели вы расскажите мне, как далеко вы продвинулись в своих поисках, а затем то же самое сделаю и я. Согласны?  

– Да согласен, конечно же, только мне и сообщить вам, по большому счету, нечего, – сокрушительно вздохнул Мартин. – Я был на его мануфактурах и заводах, справлялся о нем, но и там никто ничего не знает о хозяине и о том, куда он мог деться. Правда, некоторые утверждают, что он планировал плавание на одном из своих кораблей, но его капитан так и не получил приказ собираться в путь. Это, собственно, и все.  

– Да, не очень-то много, – согласилась леди Кэлвертон. – Мне кажется, что я продвинулась в своих поисках немного дальше, хотя также ничего конкретно по поводу того, где сейчас находиться Бакстер, я сказать не могу. Мне наверняка известно только одно... Вернее, я скорее об этом догадываюсь, чем полностью уверена в этом. Однако я продолжаю свое расследование по этому поводу и надеюсь, что вы, мой юный друг, мне в этом поможете. Вы согласны?  

– Да я со всем согласен, и на все готов, лишь бы только разыскать мистера Бакстера, и своего отца! Только я, правда, пока что не понимаю, что вы имели в виду, говоря о помощи в вашем деле.  

– Боюсь, что не в моем, юноша, а в нашем. Отныне, уверена, это дело станет нашим, общим. Ибо оба мы движемся к одной цеди, оба хотим отыскать одного и того же человека, поэтому было бы вполне разумно объединить наши усилия. А что я имела в виду... Видите ли... – Леди Кэлвертвн потерла пальцами виски, словно то, о чем она собирается говорить, должно доставить ей душевную боль, и таким образом она как-то пытается успокоить себя. – Мне кажется, что я знаю, кто повинен в его исчезновении...  

Ну что это, скажите на милость, за рассказчик, если он не сделает многозначительную, и такую бесконечно длинную для слушателя паузу, чтобы еще посильнее заинтриговать его?! Почему, спрашиваешься, наша героиня должна являть собой исключение из правил? Зачем же она должна лишать себя удовольствия понаблюдать за нетерпением гостя, который так сильно от волнения подался вперед, что, казалось, сидел уже не на краюшке стула, а на самом его кончике, чудом при этом удерживаясь на нем, и не падая на пол.  

– Да говорите же, мадам! Не томите! Это так важно! Зная то, кто стоит за исчезновением мистера Бакстера, можно потом через него узнать и о том, где сейчас находиться он сам.  

– О, мой друг, – хозяйка кабинета укоризненно покачала голвой. – Боюсь, что это мало что вам даст. Во всяком случае, лично вы ничего от этого человека не добьетесь. Мало того: вы даже не сможете встретиться с ним!  

– Смогу! Я все смогу! – В запальчивости выпалил Мартин. Но тут же немного поостыл. – Я, разумеется, понимаю, что не все так просто. Коль этот человек повинен в исчезновении мистера Бакстера, а, возможно, и моего отца, то он изначально будет считать их друзей и родственников своими врагами, поэтому и не станет откровенничать перед ними. Но поверьте мне: уж я-то непременно что-то придумаю! А не то – вырву у этого человека признание силой! Острие клинка возле горла – это серьезный аргумент! Не так ли?  

– О да! Только... Кстати! Вы все говорите о вашем отце. Позвольте спросить, о ком идет речь?  

– Моего отца звали... Его зовут Эндрю Сунтон. Он тоже бесследно исчез, так же, как и мистер Бакстер. Только намного раньше. Мне кажется, оба эти исчезновения как-то связаны между собой. Они ведь были такими близкими друзьями! Кстати! Коль вы дружны с мистером Бакстером, то, возможно, и моего отца также знаете?  

Мартин весь приподнялся, желая услышать утвердительный ответ. Однако внешний вид леди Кэлвертон свидетельствовал о том, что с ее стороны сейчас последует отрицание. Так оно и вышло:  

– Увы, мой друг, но я знала его недостаточно хорошо, как того мне хотелось бы. Да, я виделась с ним и даже не раз. Но все это были мимолетные встречи, которые никак не способствуют более тесному сближению людей. А мне этого, буду откровенна, хотелось бы. Даже беглого знакомства с вашим отцом, юноша, мне хватило, чтобы понять, что это милейший человек, и я бы искренне хотела видеть его в числе своих самых близких друзей. Но, увы, я давно его уже не видела, и теперь вот, после ваших слов, поняла почему. Да... Неужели и ваш батюшка стал невинной жертвой этого негодяя?!  

– Да о ком же речь, мадам?! – Сгорал от нетерпения Мартин. – Назовите мне поскорее его имя!  

– Я могу сказать вам его имя, но, как я уже сказала, боюсь, что вам не удастся приставить к его горлу острие своего клинка. Хотя, откровенно говоря, следовало бы. И не только приставить, но и пойти дальше: пронзить горло этого мерзавца! А он, смею вас заверить, этого заслуживает! Представьте, что он виновен не только в исчезновении Бакстера и вашего батюшки, но и в их смерти! Такое ведь возможно...  

– Нет! – Мартин вскочил со своего места. – Я даже и думать об этом не хочу!  

– А я разве хочу? Меня саму путает эта мысль. Но будем до конца откровенны: такое ведь нельзя исключать полностью. Согласна с вами: пока что не будем об этом говорить, а будем искать все сведения, по которых можно было бы что-то узнать о судьбе этой двоицы. А заодно и проведать о новых гнусностях негодяя, повинного в их исчезновении.  

– Так кто же он?! Скажите вы, наконец, или нет?!  

– Да, скажу, конечно же! Как я теперь могу от вас что-то скрывать?! Мы ведь договорились, что отныне будем действовать сообща, поэтому у нас отныне не может быть между собой секретов. Ведь так?  

– Так, так! Но я хотел бы услышать...  

– Услышите, мой пылкий и решительный друг! Услышите! Поскольку я не сомневаюсь, что именно он повинен, по крайней мере, в исчезновении Бакстера. Именно после визита к этому человеку Бакстер исчез. Почти сразу же! Не сомневаюсь, что Нед имел неосторожность взболтнуть нечто такое, что очень не понравилось его будущему палачу. Это нечто, возможно, компрометировало того негодяя, вот он и решил каким-то образом убрать Неда. Будем надеяться, что до самого страшного дело не дошло. Ведь желательного свидетеля можно и умертвить, но можно и упрятать подальше от людей за толстые каменные стены и прочные оконные решетки.  

– Я жду, мадам, когда вы, наконец, произнесете его имя! – Голос Мартина становился все более твердым.  

– Оно слишком громкое. Боюсь, что ничего, кроме разочарования, знакомство с этим именем вам не принесет. Вы ничего не сможете сделать. Впрочем, нет! Сможете! У вас будет возможность убедиться, что я вам не лгу. Вы можете повторить мой путь. Если у вас для этого имеется не только желание, а оно у вас, вне всякого сомнения, есть, но и деньги. Я даже могу облегчить ваш труд: назвать тех слуг и прочих людей в доме этого человека, которые за звонкую монету расскажут вам, как однажды к их хозяину пожаловал господин Бакстер. Если у вас хватит сообразительности, а я, опять-таки, уверена, что хватит с лихвой, сопоставить дату визита и время, когда он пропал, вам станет понятно, что между этими двумя случаями непременно существует какая-то связь.  

– Имя, мадам!  

– С этим человеком вам не справиться. Он вам не по зубам.  

– Справлюсь! Имя!  

Ликующая в душе интриганка, радующаяся, что добилась-таки своего, представила сосуд, в котором голодные пауки безжалостно и жестоко пожирают друг дружку. Нет! Она, леди Кэлвертон, не будет сама собой, если не заставит своих врагов проделать то же самое между собой! Да она, собственно, это уже почти сделала! Зерно брошено в благодатную почву: рано или поздно этот глупый и самоуверенный глупец сделает первый укус, за которым непременно последуют и другие. Это будет изощренная месть!  

– Имя, мадам! Ну же!  

– Хорошо. Вы сами этого захотели. Тогда слушайте! Правда будет жестокой!  

– Имя!  

– Карл! – И, не сводя глаз с приподнимающегося со своего места от удивления Мартина, добавила. – Карл Первый... Король Англии...  

20.  

Пассивность графа Манчестера еще больше и больше бесила леди Кэлвертон. То, что его нужно непременно, и чем быстрее, тем лучше, гнать взашей с его высокой должности – в этом наша героиня нисколько не сомневалась. Ладно, был бы он просто ленив, небрежен и медлителен, с этим еще как-то можно было бы смириться. Кто не совершает ошибок? Время, старание и упорство могли бы в будущем все изменить в другую, такую желанную для интриганки, сторону, и ненавистный ей король вследствие этого стал бы все чаще терпеть поражения на полях битв, принося тем самым истинное наслаждение своим недругам, и в том числе, если не в первую очередь, леди Кэлвертон. Но наша героиня, с ее-то умом и проницательностью, просто не могла не заметить, что природа апатии и равнодушия незадачливого воеводы совершенно иная. Просто Манчестер, как и большинство осторожных толстосумов-пресвитериан, греющие своими задами теплые места в парламенте, кровно были незаинтересованные в поражении короля в этой войне. Пределом мечтаний для этих людей был бы мир с королем на выгодных для себя условиях. И что за этим последовало бы? Самый ненавистный из врагов леди Кэлвертон снова вернулся бы в свои покои и продолжал бы дальше жировать, вкушая изысканные блюда, а она, бедняжка, снова бы... Нет! Этого нельзя допустить! Разгневанная дама в ярости и думать не хотела о том, что на условия, коих хотел парламент, он никогда бы не согласился, поэтому война затянулась бы еще на неопределенный строк, так что относительно жирования – это наша героиня погорячилась. Но это-то мы с вами такие умные, не спеша рассуждаем о том, что нас не касается. Но человек в злобе не очень-то склонен к тому, чтобы трезво анализировать свои действия.  

Мы часто описываем события, связанные с леди Кэлвертон, в то время, когда она, сидя за столом своего кабинета, принимает гостей, решает с ними важные, а иногда и не очень, вопросы. У кого-то может сложиться впечатление, что наша героиня такая себе домоседка, которая лишь дает указание другим, а сама отсиживается на одном месте, всячески избегая передвижения. Отнюдь! Уж по Лондону-то, смею вас заверить, она исколесила столько путей-дорожек, что дай Бог каждому! А сейчас без раздумий решилась на путешествие более продолжительное. И отправляется она не куда-нибудь, а туда, где ей, казалось бы, меньше всего полагалось бы быть. Она отправляется на армейские позиции к Кромвелю! Кому, как ни ей известно, что он именно тот человек, который, благодаря своей решительности и отваге, сможет что-то изменить в этом вопросе. Разговор гости и Кромвеля состоялся с глазу на глаз, поэтому никому, в том числе и вашему покорному слуге, неизвестно, о чем говорили эти двое. Смею только предположить, что это не была беседа о том, какие шляпы модны нынче в столице и какие придут им на смену.  

После довольно продолжительной беседы гостья вскоре покидает армейские расположения и отправляется назад, что, спустя какое-то время, делает и Кромвель.  

25 ноября он поднимается со своего места в палате общин и начинает обвинять графа Манчестера во всех мыслимых и немыслимых грехах. Он перечисляет все неудачи, а также позорные просчеты и поражения парламентских войск в этой войне. Оливер утверждает, что все это отнюдь не случайности или частные обстоятельства, а твердое нежелание графа Манчестера добиться победы в этой войне. Кромвель цитирует своего непосредственного начальника, где тот неоднократно заявлял, что войне он предпочел бы мир с королем! Голос обвинителя и обличителя звучал твердо и уверенно. Кромвель был уверен, что за ним правота и сила, он ощущал незримую поддержку своих солдат, которых считал наилучшими на данный момент в Европе. Блистательные победы, сотворенные Кромвелем и его людьми в этой войне, давали право ему считать именно так, а не иначе, думалось разгоряченному оратору.  

Нетрудно догадаться, что Манчестер отнюдь не принадлежал к той многочисленной когорте богобоязненных простолюдинов, которые, руководствуясь небесными постулатами, получив пощечину, торопливо подставляют вторую щеку для повторной «симметричной» процедуры. Люди такого масштаба и такого полета неизменно руководствуются другими принципами: око за око, зуб за зуб. Через три дня он просит слова в палате лордов и искренне благодарит Кромвеля за конструктивную критику, за то, что тот вовремя обратил внимание на его, графа, просчеты, которые он непременно постарается исправить, и впредь никогда их не повторять... Наиболее внимательные читатели в этом месте непременно прервут чтение и вскинут от удивления брови: что-то здесь не так! Вы правы. Это автор позволил себе попытку пошутить, что изначально было обречено на ремарку: «Глупо и ни к месту! » Совершенно с вами согласен! Естественно, что Манчестер поступил не так, а совершенно по другому, как поступают все те, для которых понятие «самолюбие» и «пощечина» значат гораздо больше, чем для упомянутых нами выше простолюдинов. Он извергает потоки брани и обвинений в адрес своего обидчика, уличая его в склонности к неповиновению и способности на мятеж. Он, то есть Кромвель, пытался, дескать, дезертировать, он готов уничтожить корону и аристократию, он против пресвитериан и шотландцев, и готов поднять против них оружие! Он, мерзавец, покровительствует сектантам, мистикам и визионерам, которые так же, как и он, люто ненавидят лордов только за то, что они лорды! А если учесть, что эти слова звучали не где-нибудь, а в палате лордов, то можно понять, какой отклик нашли они в сердцах слушателей.  

В принципе, и всего сказанного выше было достаточно для того, чтобы лорды уже сейчас поддержали Манчестера, однако, он все продолжал и продолжал свою обвинительную речь. А как же: он ведь не должен оставаться в долгу! Он должен обойти Кромвеля в словесной перепалке! Он руководствовался тем, чем и до сего времени руководствуются многие политики: победителем в споре считается не тот из оппонентов, кто доказал, что он принес больше пользы на благо своего народа, а тот, кто вылил более весомый ушат грязи на голову своего визави, чем тот на него.  

Скандал в парламенте разгорался с необычайной силой. Каждый лоббировал свои интересы. Лорды, как мы уже говорили, поддержали Манчестера, Кромвеля – индепенденты, пресвитериане же в общинах предпочитали осторожно помалкивать, хотя ни для кого не являлось секретом то, на чьей стороне их симпатии.  

Леди Кэлвертон живо интересовало то, что происходит в парламенте, однако, ошибкой было бы полагать, что ничем иным в это время она больше не была занята. Неутомимая дама как всегда организовывала буйную деятельность во многих направлениях, и в каждом из своих начинаний, она рассчитывала добиться неизменного успеха. Это в полной мере касается и того, что она задумала относительно Мартина. Интриганке хотелось до такой степени задурманить голову бедному юноше, довести его до такого состояния, чтобы, в конце концов, он, обнажив шпагу, и с криком: «Я убью этого мерзавца! » бросился разыскивать короля, сметая все на своем пути, и в итоге таки пронзил его презренную грудь! Правда, это несколько меняло бы первоначальные планы нашей героини, и карающий меч на голову ее главного врага обрушился не при тех обстоятельствах, которые она уже предвосхищала, но и таков вариант ее вполне бы мог устроить. Впрочем, нет! Такая итоговая развязка, вообще-то, нежелательна, но подразнить пауков в сосуде, ей ой как хотелось!  

Но Мартин оказался не таким уж глупцом, как он виделся ей в минуты, упорно твердя: «Назовите мне имя! » И что еще более насторожило леди Кэлвертон, это то, что она видела: юноша не столько испугался имени своего высоко сановного противника, понимая, что король – это та величина, что ему явно не по зубам, а то, что он отказывался видеть в нем своего противника. Или врага, если хотите. После того, как интриганка назвала имя короля, Мартин долго приходил в себя после оцепенения, но затем, вместо брани в адрес венценосца, леди услышала из уст юноши твердое: «Нет! » Мартин отказывался верить этому! Он уверял, что не раз присутствовал при разговоре отца и Бакстера, и когда те заводили речь о короле, то всегда отзывались о нем доброжелательно. Да и тот не мог с ними так поступить, поскольку они в свое время спасли ему жизнь. Стоит ли говорить о том, что в этом месте наша героиня внутренне вся напряглась, и, не подавая вида, пыталась расспросить Мартина, что это за история. На что он ответил, что и сам толком ничего не знает о той давней истории, когда его, Мартина, еще и на свете не было. Он лишь заметил, что это связанно с заговором против короля, но подробностей тех событий он не знает. Детство и юность – это такая пора, когда молодых мало интересуют дела взрослых, поэтому Мартин и не досаждал отца подобными расспросами.  

Видя, что юноше действительно ничего не известно о ее, леди Кэлвертон, роли в тех событиях, она принялась медленно, но целенаправленно задурманивать ему голову. Понимая, что горячая юношеская кровь жаждет тайн, интриг и приключений, леди Кэлвертон начала втягивать Мартина в некоторые свои аферы, при этом все обставляя в виде некой увлекательной игры, в которую, по расчетам хитрой дамы, он должен был окунуться с головой. Расчет ее действительно оказался верен: Мартин все чаще стал посещать ее дом, все чаще стал выполнять ее, сначала небольшие, а потом и более ответственные поручения, и все это она подавала в глазах юноши так, что только именно благодаря ему, его настойчивости и отваге, она смогла добиться успеха в этом деле. Что бы она без него делала?! Он просто незаменимый человек и непременно в будущем добьется выдающихся успехов! Юношеское тщеславие способствовало тому, что у Мартина после таких слов буквально вырастали крылья, и он готов был вновь с блеском проявить себя в иных начинаниях.  

Видя, что младший Сунтон человек честный и неспособный на подлость, она, даже поручая ему иногда и выполнения некоторых грязных своих делишек, ни в коем случае не посвящала его в суть происходящего. А если что и объясняла, то придумывала такую трогательную и душещипательную историю, что другой прослезился бы на месте Мартина, а он, учитывая его твердость и решительность, с усиленной энергией бросался исполнять поручение.  

Хитрая интриганка прекрасно понимала, что как бы она ему не задурманивала мозги, ее новый соратник будет думать не столько о ее поручениях, а о том, как бы поскорее отыскать отца и Бакстера. Поэтому и придумала нечто привязанной за хвост или за лапу живой мышки, которой можно было бы, раскачивая веревочку, подразнить кошку, показывая ей, что вот она, цель, так близка, но в то же время и так недоступна. Наша героиня страстно уверяла Мартина, что делает все, чтобы отыскать его отца и Бакстера, и призывала его помочь ей в этих поисках. О каком отказе могла идти речь?! Естественно, что Мартин сломя голову бросался на встречу с человеком, который, судя по словам леди Кэлвертон, якобы нечто знает о судьбе его отца. Нетрудно догадаться, что этим свидетелем оказывался кто-то из тех, кого интриганка предварительно хорошенько проинструктировала, что и как нужно говорить Мартину, а тот, ни о чем не подозревая, принимал все услышанное за чистую монету.  

Проходило время и жаждущему действий Мартину приходилось распутывать новую ниточку, за которую изначально удалось уцепиться леди Кэлвертон. Сгорающий от азарта и нетерпения Мартин, стремящийся поскорее раскрыть новую интригу-тайну, связанную с исчезновением его отца и Бакетера, с головой окунался в омут приключений, не подозревая о том, что все, происходящее вокруг него – это хорошо придуманный, и еще лучше отрежисированный умелой рукой спектакль, где ему, Мартину, заведомо отводилась далеко не завидная роль.  

И уж, наверное, вовсе излишне говорить, что всякий раз «собственноручно» расследовав тот или иной эпизод, связанный с исчезновением упомянутой выше двоицы, Мартин прямо или косвенно сталкивался с неопровержимыми доказательствами того, что виновником их исчезновения является никто иной, как король Англии Карл 1. Интриганка откровенно радовалась, замечая, как со временем, услышав это имя, Мартин все плотнее сжимал губы, и все более суровей становилось его лицо. Она неизменно вспоминала о копошащихся в закрытом сосуде пауках, загрызающих один другого, и чувство самоудовлетворения приятной истомой разливалось по ее телу: не зря она старается! Не зря морочит себе голову с этим юнцом! Зато какое это наслаждение: наблюдать со стороны за потешной комедией, видеть и слышать, как эмоционально этот глупец рассказывает ей о последней новости, которую она же сама давно задумала и внедрила в действие. Пусть вести с полей военных сражений не очень радуют ее, зато здесь, на полях своих битв и маневров, где она сама является и военачальником, и стратегом, она видела полный успех, и упивалась своими полными победами. Мающийся то туда, то обратно Мартин, был для нее неким неприятельским войском, которого она могла или окружить, или взять в плен, или направить его по ложному следу, а также приговорить к смерти или миловать.  

Не прогадала она и в ставке, в свое время поставленной на Каннингема. Выбор ее оказался верен: она всячески помогала ему добиться более стремительного восхождения к вершинам своей карьеры, он с лихвой воздавал ей за все эти старания. То и дело появлявшиеся в ее распоряжении все новые и новые наряды и драгоценности красноречиво свидетельствовали об этом. А любовные утехи, которым они час от часа предавались, со временем не теряли своей пылкости и остроты ощущений, а, наоборот, приносили новые и раннее неизвестные радости и удовольствия. Леди Кэлвертон мысленно хвалила себя за то, что в свое время придумала удачный трюк с устранением со своего пути соперницы, и теперь ее воздыхателю не приходиться распылятся, так сказать, на два фронта, а все свое тепло и нежность он всецело дарит ей, нашей героине! Как ей хотелось, чтобы так продолжалось как можно дольше, и чтобы никакие непредвиденные обстоятельства не омрачали никогда их с Джозефом отношений. В принципе, для этого не было никаких предпосылок. Единственное, чего опасалась наша дама, это того, что рано или поздно Каннингем проведает о том, что она обманула его относительно, того, что у нее на Барбадосе имеется высоко сановный знакомый, а вслед за этим и раскрыться афера с «лечащейся» миссис Каннингем. Джозеф не раз жаловался своей фаворитке, что дочь, дескать, донимает его расспросами о матери, но пока что ему удавалось успокаивать Джейн. Но так ведь не может продолжаться до бесконечности. Канненгем не без сожаления в голосе сетовал, что под натиском дочери, Элизабет придется со временем вернуть в Лондон. Положив голову на плечо своего возлюбленного, леди Кэлвертон соглашалась с ним, мысленно усмехаясь: а возвращать-то будет некого! Она была уверена, что всегда исполнительный Рэгель давно отправил Элизабет, вместе со своей свитой, на дно Атлантики. Правда, ее смущало то, что и сам Генри с той поры словно сквозь землю провалился. Она допускала, что с ним, возможно, что-то приключилась, однако, зная пронырливость и хватку Генри, была уверена, что он, соприкоснувшись с каким-то выгодным дельцем, всецело с головой окунулся в него, чтобы со временем вернуться и «на коне», и с полным карманом. Впрочем, не исключала она и того, что он уже никогда не вернется. До ее слуха не единожды доходили истории, когда люди, слывшие неудачниками в Европе, попадая в край серебряных рудников да золотых и алмазных приисков, становились мгновенно богатыми и знаменитыми. Поэтому если Рэгелю удалось там ухватиться за кончик золотой ниточки, он мог махнуть рукой на свою бывшую хозяйку, и на все ее проблемы, которые ему в будущем пришлось бы решать. Если он неглупый человек, то должен был бы понять, что лучше решать свои проблемы, а не чужие, и обогащать себя, а не кого-то другого.  

Этот день не предвещал для леди Кэлвертон никаких неприятностей. Напротив: она небезосновательно рассчитывала, что он должен стать одним из самых удачных. Задумав несколько мероприятий и разослав фактически всех своих людей по всему городу, предварительно снабдив каждого своим персональным заданием, она, учитывая то, что день неумолимо близился к своему завершению, ждала возвращения исполнителей ее воли с радостными или, если хотите, положительными для нее результатами. Увы, но первыми появились не они, а Каннингем. Обрадовавшись его приходу, она, тем не менее, сразу же заметила в нем некие нотки сосредоточенности. Хорошо разбираясь в психологии людей, а уж тем более Джозефа, она сразу же поняла, что явился он к ней отнюдь не за сладострастными утехами.  

– Прошу вас подробнее рассказать, мадам, – сразу после обмена любезностями приступил к делу гость, – где и как лучше всего разыскать на Барбадосе вашего знакомого, у которого остановилась моя жена.  

– Да помилуйте! – Добродушное лицо хозяйки излучало искреннее недоумение. – Зачем вам все это?!  

– Постоянные упреки Джейн довели меня до исступления: ее волнует судьба ее матери. Я хочу снова послать на Барбадос своего человека, чтобы он разыскал Элизабет, и узнал, как обстоят у нее дела.  

– Что значит снова? Вы что, уже кого-то посылали туда?  

– Простите, мадам, но я совершенно не располагаю временем, поэтому прощу вас быть предельно кратким. Можете ли вы подробней рассказать мне об этом Бренли, где находиться его дом, и все такое прочее, что облегчило бы поиски моему человеку, которого я посылаю туда.  

– Да зачем, скажите на милость, подвергать себя таким хлопотам, если совсем недавно я получила от мистера Бренли письмо, где он с радостью сообщает, что миссис Каннингем проживает у него, поправляется, и всячески удовлетворена своим нынешним положением. Поэтому...  

– Вы позволите мне взглянуть на это письмо?  

Если бы интриганка позволила себе затушеваться хотя бы на мгновение, она не была бы сама собой. Даже и глазом не моргнув, она с миной истинного сожаления на лице продолжила:  

– Моя вина состоит лишь в том, что в то время, когда я получила и сразу же прочла письмо, я была сильно занята. Положив его куда-то в спешке, я затем пыталась отыскать его, чтобы показать вам. Однако, увы, оно бесследно исчезло. Боюсь, что прислуга отвела ему по неосторожности или недосмотру место среди ненужных бумаг, которые по обыкновению отправляются в мусорную корзину.  

– Хотел бы охотно вам верить, но... Надеюсь, вы понимаете, что меня не устраивает такая неопределенность. Так как, вы говорите, лучше всего разыскать на Барбадосе этого Бренли?  

– Ну, ежели вы настаиваете...  

Интриганке очень хотелось вспылить, обрушить на собеседника лавину обвинений, (я, мол, всей душой к вам, а вы вновь печетесь об этой изменнице! ), но решила поступить более тонко. Всем своим видом она давала понять Джозефу, что она искренне хочет ему помочь в этом деле, ничего не скрывает от него, и максимально старается облегчить поиски его визитеру на острове. Однако она, опять-таки, снова не была бы сама собой, если бы и из этого не извлекла максимум пользы и не выведала у собеседника то, что ее сейчас интересовало больше всего.  

– Вот, собственно, все, что мне известно о мистере Бренли. Правда, не исключено, что со временем я, возможно, вспомню еще какие-то подробности, и тогда сообщу вам, чтобы вы смогли рассказать тому, кто по вашему заданию отправиться на Барбадос. Настолько я понимаю, спешка здесь неуместна, поэтому этот человек отправиться в путь нескоро. Стоило ли вам заезжать ко мне именно сейчас, если вы, судя по вашим словам, не располагаете временем?  

– Стоило! Поскольку судно к Барбадосу отправляется уже завтра, медлительность была непозволительна. Благодарю вас, мадам! Позвольте откланяться.  

Совершенно неподозревающий о том, что его только что, так легко провели на мякине, Каннингем удалился восвояси, а интриганка принялась нервными шагами мерить пол своего кабинета, лихорадочно соображая, как поступить в этой ситуации. Ей ясно было только одно: никак нельзя выпускать ситуацию из-под своего контроля, поэтому давать полную свободу действий посланнику Каннингема на Барбадосе тем более было непозволительно. Леди Кэлвертон представила, как слуга Джозефа вернется из дальнего путешествия и сообщит ему... Нет-нет! Этому нужно воспрепятствовать! Действовать нужно именно сейчас, когда ей известно, когда и зачем он отправляется по ту сторону океана. Упустить время – значит несказанно все усложнить! Потом нужно будет бессменно дежурить в порту, встречать все прибывающие с Барбадоса суда, искать в толпе пассажиров того, кто им нужен, не зная, кстати, кто он такой, и как выделить его среди остальных. Нет! Все нужно решать сейчас!  

Наипервейшее, что нужно сделать, это отправиться в порт, узнать какое судно отправляется завтра к Барбадосу, и непременно зарезервировать на нем место для своего человека. Ну, а второе... Как не беду, все те, кому можно было бы поручить такое задание, в настоящий момент отсутствовали, и решительная хозяйка надумала действовать сама! А что?! Кому-то из ее слуг могут отказать: дескать все места на завтрашний рейс уже оплачены! Свободных, извиняйте, кают и мест нет! Но ей-то никто не откажет! Она сможет из невозможного сделать возможное!  

Приказав подать к парадному входу карету, леди Кэлвертон принялась торопливо собираться в дорогу. Именно в это время в дверях показался Мартин, начавший уже было отчитываться перед ней по поводу выполнения ее поручения, однако, тут же был прерван на полуслове радостным возгласом своей покровительницы:  

– Как хорошо, что вы явились! К вам будет нижайшая просьба: выполнить мое срочное поручение! Очень срочное! Это более, чем важно! Прошу не отказать в моей просьбе!  

– Разумеется, мадам. Тем более, если это действительно важно.  

– Да, да! Уверяю вас!  

Интриганке очень не хотелось посвящать Мартина в это дело, однако, выбора у нее не было. Быстро сосредоточившись, она придвинула к себе поближе письменные принадлежности, и принялась торопливо писать. И хотя дальнейшее заняло у нее не так уж и много времени, Мартин отметил для себя, что она успела написать целое письмо. Покопавшись в глубинах ящиков своего кабинета, она присовокупила к написанному еще какой-то лист бумаги, и передала все это юноше.  

– Вам предстоит, голубчик, отправиться в Саутуорское предместье, где вы должны разыскать дом и человека, которому должны передать вот это. Передайте ему, что все он должен сделать немедля. Вам также придется подождать ответ, и с ним возвратиться назад. Я сейчас вам подробно объясню, как лучше отыскать и этот дом, и этого человека.  

Внимательно выслушав объяснения своей покровительницы, Мартин сразу же отправился в путь. Собственно, то же самое сделала и леди Кэлвертон, направившись, как нам известно, к лондонской гавани. Мартин же в Саутуорском предместье отыскал, как вы догадались, не кого-нибудь, а монаха – отшельника.  

Пока старик, шумно кряхтя над письмом, выполнял возложенное на него задание, Мартин рассматривал нагромождение каких-то колб и сосудов, с огромным количеством жидкостей в них, притом, самых разнообразных цветов и оттенков. Юноше никогда раньше не приходилось видеть подобного зрелища, но именно такая картина рисовалась в его воображении, когда он слышал захватывающие рассказы об алхимиках, добывающих золото, путем смешивания самых неожиданных и, казалось бы, несопоставимых ингредиентов. Почти неподвижные тени на поверхности стен этого каменного подземелья, обильно разбрасываемые по сторонам светом около дюжины свечей, розтыканных хаотическим образом то тут, то там, придавали всему происходящему какую-то мистическую и таинственную окраску. Юноше даже на мгновение показалось, что он стал участником какого-то ритуального действа, с жертвоприношениями и другими, леденящими душу сценами.  

Это ощущение усилилось, когда он, получив от монаха бумаги, отправился в обратный путь и на прощание взглянул назад, на дом, в подвале которого обитал этот странный сухой старикашка в грязной и протертой до дыр сутане. Вокруг уже стояла глубокая ночь, и на фоне более светлого звездного неба темный и мрачный силуэт здания казался каким-то зловещим и ужасающим, как бы явившимся все из того же страшного и загадочного мира алхимиков и жрецов, нечестивого золота и терзающих взор и слух диких жертвоприношений.  

Возможно, именно поэтому у Мартина появилось неприятное ощущение, что он только что принял участие в каком-то неблаговидном деле, которое усиливалось с каждой минутой. Нетрудно догадаться, что параллельно с этим возрастало в душе ночного всадника и непреодолимое желание заглянуть в бумаги, прочесть их, и убедиться: действительно ли он выполняет грязное задание? Действительно ли во всем этом заключается не богоугодное и Богом наказуемое деяние. Господь свидетель: Мартин долго боролся с соблазном заглянуть в бумаги, но когда его праведная душа была уже не в состоянии делать это и далее, он остановил лошадь, извлек из кармана бумаги и прочел их!  

Многие из читателей могут за этот проступок пожурить юношу, напомнив ему известную истину, что читать чужие письма – дело неблаговидное. Другие, напротив, одобрят его предусмотрительность и отметят, что он не принадлежит к числу тех, кто слепо исполняет приказания интриганки, а старается сам во всем разобраться и далее поступать согласно своей совести.  

Мартин так настроил себя, что сейчас перед ним откроется какая-то страшная тайна о затеваемом, к примеру, заговоре, с убийством и кровопролитием, что поначалу даже слегка расстроился, когда, прочитав бумаги, увидел, что речь идет о безвинной семейной переписке, где адресат, некая дама, пишет письмо своим родным. Однако повторим, что расстройство это длилось всего лишь мгновение, постольку в следующий же миг с души Мартина свалился страшный груз, и наступило неимоверное облегчение. По правде говоря, ему очень не хотелось разочаровываться в своей соратнице и покровительнице, поэтому дальше путь Мартин продолжил в приподнятом настроении.  

Правда, сопоставив почерки и содержимое всех трех бумаг, он сообразил, что во всем этом деле, скромная роль монаха заключалась именно в подделке почерка. Свеженаписанный текст повторял все, что было бегло начертано леди Кэлвертон. Мартин уже был знаком с ее рукой, но почерк в «свежем» письме был идентичен почерку в третьей бумаге, которая, судя по всему, служила лишь образцом почерка той дамы, руку которой и требовалось повторить. Сам по себе сей факт, если все было именно так, а не иначе, тоже мог бы при иных обстоятельствах насторожить юношу, но, учитывая то, что минутой раньше речь шла о гораздо худшем, то он не придал всему этому особого значения. Тем более ничего-то крамольного в письме не было. Напротив: возможно леди Кэлвертон хотела таким образом кого-то утешить, чтобы те зря не волновались. «Все отлично! » – подбодрил сам себя Мартин и пришпорил лошадь.  

А утром следующего дня от стенок одной из пристаней лондонской гавани к Барбадосу отправилось судно, на борту которого находились два джентльмена, один из которых совершенно не подозревал о существовании второго, а второй, напротив, глаз не сводил с первого. В принципе, ситуация знакома. О чем-то подобном мы с вами уже читали раньше. Однако не станем исключать того, что на этот раз события могут разворачиваться в дальнейшем более непредсказуемо и драматично...  

21.  

Не зря говорят, что все темные делишки творятся ночью. В ровной степени все это относиться и к заговорам. Осуществляться, правда, они могут в любое время суток, но зарождаются они, как правило, в тот час, когда вокруг властвует ночь. В один из промозглых декабрьских вечеров в доме Эсскеса собрались Холльз, Степлтон, несколько шотландских уполномоченных, к которым вскоре присоединились Уайтлок и Мэйнард. Правда, этих двоих вряд ли уместно ставить в один ряд с вышеперечисленными господами, поскольку заговорщики, собравшиеся с целью выяснить, как им лучше всего избавиться от опасного для них Кромвеля, нуждались в Уайтлоке и Мэйнарде как в юристах, поэтому и послали за ними. Хотя, казалось бы, о какой правовой оценке содеянного вообще может идти речь в заговоре, тем более, что поначалу среди собравшихся в качестве средства, с помощью которого они хотели устранить Кромвеля, фигурировали кинжал?!  

Хотя, впрочем, возможно мы и не правы в своих рассуждениях. Коль заговор по сути своей является преступлением, то и осуществляться он, согласно логике, должен преступным путем. Мы ни в коей мере не утверждаем, что так поступить было бы вернее, но если бы злоумышленники действовали более решительно и жестоко и пустили в ход вышеупомянутые средства устранения конкурентов, то, возможно, и добились бы своего. Чем, собственно, и направили бы течение истории в совершенно иное русло, изменив тем самым и события нашей книги. Однако случилось то, что случилось.  

Минуло примерно около получаса после того, как по повелительному знаку величественного хозяина дома послали за Уайтлоком и Мэйнардом, как они вошли в комнату, слегка настороженные и встревоженные столь поздним вызовом. Пламя множества свечей, стоявших в канделябрах на столе, хорошо освещали мрачные и напряженные лица людей, тесно сидевших вокруг этого стола. Именно по выражению этих лиц, а также по гнетущей тишине, властвовавшей вокруг, новоприбывшие догадались, что от них ожидают участия в заговоре.  

Первым заговорил шотландский канцлер лорд Лоуден:  

– Всем нам известно, господа, – сразу же начал он, – что генерал-лейтенант Кромвель не принадлежит к числу наших друзей. Когда мы вступили в Англию, он старался всячески вредить нашим войскам. Он непочтителен к его светлости лорду-генералу. – Оратор бросил беглый, но почтительный взгляд в сторону хозяина дома. – По правилам нашего Ковенанта, всякий, кто играет роль поджигателя между двумя королевствами, подлежит немедленному суду. Поджигатель по законам Шотландии – это тот человек, кто сеет раздоры и стараешься произвести пагубные смуты. Так вот. Мы желаем узнать от вас, имеет ли это слово то же значение и в английских законах, и заслуживает ли, по вашему мнению, лейтенант-генерал Кромвель названия «поджигателя»? А ежели заслуживает, то, как с ним следует поступить?  

Молчание было довольно долгим. Оба юриста прекрасно понимали, что за этим вопросом стоит нечто большее, чем это могло показаться первоначально. И от их ответа зависело также многое. Выбор был труден, однако раздумья не могли тянуться до бесконечности: когда часы пробили полночь, Уайтлок заговорил:  

– Я позволю себе изъявить преданность его светлости, – он учтиво поклонился в сторону Эсскеса, – а также выразить свое мнение. Слово «поджигатель» имеет у нас то же значение, что и в законах Шотландии. Но заслуживает ли этого названия генерал-лейтенант Кромвель, это можно узнать только тогда, когда будет доказано, что он действительно говорил или делал что-либо, клонившееся к возбуждению раздоров между двумя королевствами или смут между них самих. Я полагаю, что ни вы, милорд генерал, – оратор адресовал еще один учтивый поклон хозяину дома, – ни вы, милорды комиссары Шотландии, не решитесь заводить дело и тем более выдвигать обвинение, не будучи полностью уверенными в успехе. Кромвель – человек со смелым, гибким и изобретательным умом. Его влияние в палате общин огромно. Да и среди лордов его многие поддержат. Мне неизвестен ни один факт, который бы свидетельствовал о том, что Кромвель поджигатель. Да и вы не привели здесь ни единого факта, который затем можно было бы предъявлять в палате в качестве обвинения Кромвелю, и который бы твердо доказывал его вину. Поэтому вряд ли благоразумно обвинять его. Думается, что сначала нужно собрать о нем сведения, и тогда, ежели сочтете нужным, пригласите нас вторично. Мы выскажем свое мнение, а вы решайте дело так, как вам заблагорассудится.  

По мнению вашего покорного слуги, то есть автора, этот ответ вообще можно назвать гениальным. В нем присутствует все: и почтение к главнокомандующему, и к шотландцам, готовность помочь советом, и осторожное предостережение, а, главное, дипломатичный, но в то же время и твердый отказ! Не менее тонко повел себя и Мэйнард, заметив, что в английских законах слово «поджигатель» употребляешься очень редко, поэтому это обстоятельство может послужить поводом к недоразумениям.  

Планы заговорщиков рушились на глазах. Разгоряченные Холльз и Степлтон пытались доказать, что Кромвель вовсе не имеет в нижней палате такого влияния, которое ему приписывают, и что у него очень много врагов, как явных, так и тайных. До хрипоты в голосе они уверяли, что с радостью возложат на себя дело публичного обвинения генерал-лейтенанта, а также приведут такие факты и слова, которые недвусмысленно изобличат в нем поджигателя.  

Однако все их старания были тщетны: шотландцы, встревоженные отказом юристов, предпочли дипломатично отмолчаться. Споры постепенно начали затухать. А когда около двух часов пополуночи Уайтлок и Мэйнард поднялись, откланялись и удалились, всем стало понятно, что заговор провалился.  

Пройдут годы, десятилетия и даже столетия, и историки, описывая сей исторический факт, а также то, что позже Кромвелю стало известно о планируемом против него заговоре, будут ломать головы, а затем и перья, размышляя на страницах своих опусов: кто же из числа заговорщиков мог проболтаться об этом потенциальной жертве заговора? Самое удивительное состоит в том, что до сих пор историки не могут прийти к единому мнению, в большинстве своем склоняясь к тому, что это, наверное, Уайтлок «просветил» Оливера относительно событий той ночи. Наивные! Хотя, впрочем, их можно понять. По долгу своей деятельности историки имеют дело со всем, что связанно с грандиозными историческими личностями, зачастую забывая о тех, кто находиться в тени великих своих хозяев, но, тем не менее, вносят свою посильную лепту в ход событий Всемирной истории. Нет, они не могут похвастаться гениальным складом ума полководца или всенародного правителя. Но в компенсацию за это у них хорошо развиты другие качества, которые очень помогают им в жизни. Вспомним, к примеру, об упомянутой нами выше Елене Кед, которая обладала прямо-таки потрясающим слухом и еще более гениальной способностью в нужное время оказываться в нужном месте, именно там, где в это время говорят о том, что явно не предназначено для посторонней пары ушей.  

Вот и историки, придирчиво обсуждая благонадежность каждого, кто составлял тесный и ограниченный круг заговорщиков, почему-то забывали о том, что в течении ночи на столах заговорщиков несколько раз менялись сгоревшие свечи, и появлялись они там не по мановению волшебной палочки, а доставляли их туда кто-то из прислуги дома. Догадываетесь, к чему я клоню? Разве мог догадываться Эсскес, а затем и историки, что неутомимая интриганка внедрила в его дом, впрочем, как и в другие дома, хозяева которых ее живо интересовали, некого «молочного братца» известной нам Елены Кед, который также обладал столь же чудесным природным даром, как и его сестрица?  

Короче говоря, на следующий же день леди Кэлвертон располагала мельчайшими подробностями происшедшего ночью в доме Эсскеса. Желание поскорее предупредить своего соратника и единомышленника о грозящей ему беде, (где гарантия того, что злоумышленники не повторят попытку заговора? ), подталкивало ее к тому, чтобы сделать это немедленно. Однако трезвый рассечет и неизменная дальновидность заставили ее поступить до иному. Они с Оливером и без того в хороших отношениях, а вот Каннингему явно не помешал бы статус более близкого друга Кромвеля, думалось интриганке. Правда, сам Каннингем был относительно этого совершенно иного мнения, поэтому и отверг вначале предложение своей пассии. Это что же получается?! – возмущался Джозеф. Он, Джозеф Каннингем, знатный и богатый господин, хорошо знающий себе цену, будет ходить в услужниках у какого-то провинциала из простолюдинов, сильно смахивающего на неряшливого сельского учителя, и услужливо докладывать ему о грязных делишках, которые затеваются вокруг него?! Да никогда! Вновь, как и когда-то, леди Калвертон пришлось терпеливо, а, главное, доходчиво объяснять своему возлюбленному, в какое время они живут, что именно происходит сейчас вокруг, и чем все это может закончиться. Ей очень хотелось вспылить, высказать ему все, что она думает по подводу его упрямства и недальновидности, однако она продолжала, спокойно и тщательно подбирая нужные и примиряющие слова, уверять Джозефа, что время Карла 1 Стюарта безвозвратно прошло. А поскольку свято место пусто не бывает, то его в будущем очень даже возможно может занять тот, кто будет наиболее активным в деле отстранения короля от власти. А таковым на данный момент является ни кто иной, а именно Оливер Кромвель! К тому же, – уверяла интриганка своего собеседника, – чувство предвидения никогда не подводило ее, в чем Каннингем не раз мог убедиться. Вот и теперь она уверена, что Проведение уготовило Кромвелю особое место в истории Англии, поэтому вскоре его друзья и недруги могут оказаться в далеко не равном положении. Так что лучше будет, если они, и леди Кэлвертон, и Каннингем, окажутся в числе первых, а не вторых. Хотя бы просто так, на всякий случай.  

Доводы интриганки оказались убедительными и Каннингем согласился исполнить роль «сторонника идей Кромвеля», человека, который в трудную минуту и в час опасности может прийти на выручку, предупредить об угрозе, предложить помощь. А вдруг и правда в будущем это ему зачтется? – подумалось Каннингему, и он назначил встречу Кромвелю. Правда, по множеству причин, в том числе и по вышеупомянутым, Каннингем решил не афишировать эту встречу, поэтому о ней практически никто не знал. Оповещен Оливер о предстоящем мероприятии был при содействии людей леди Кэлвертон, которые, не вдаваясь в подробности, и стараясь заинтриговать Кромвеля и набить цену предстоящей встрече, намекнули ему, что речь пойдет о чем-то чрезвычайно важном.  

Расставаясь после встречи с Каннгемом, Кромвель искренне благодарил своего доброжелателя за проявленное к нему участие, и горячо убеждал его, что в будущем тот также может на него рассчитывать. А что? Может это действительно был неплохой ход со стороны интриганки? А что если в будущем, когда в Англии в обиходе и в широком употреблении окажется непривычное раньше слово «Протектор», случиться ситуация, при которой этим двоим их дальновидность окупиться сторицей?  

Нетрудно догадаться, как отреагировал Кромвель на известие о заговоре против него. Думаю, у вас хватает сообразительности понять, что и Кромвель также не принадлежал к числу тех, кто после пощечины спешил, спотыкаясь и падая, побыстрее подставить для удара вторую щеку. Это только придало ему дополнительные силы в борьбе против своих оппонентов и врагов.  

Вскоре, а точнее девятого декабря, он снова берет слово в парламенте, подумывая теперь не об очередном ушате грязи, а о чем-то более весомом и действенном.  

– Настало время говорить или навсегда умолкнуть, – решительно начал он. – Сейчас стоит вопрос о спасении нации от полнейшего обескровления, а проще говоря, о смерти. Затягивание войны может привести к тому, что народ и страна возненавидит не только нас, но и само имя парламента. Что говорят о нас враги, и даже те, кто при открытии парламента являлись нашими друзьями? Они говорят, что члены обеих палат захватили высшие военные и гражданские должности, и благодаря своим связям в парламенте и влиянию в армии остаются бессменно у власти, и не дают быстро закончиться войне, чтобы вместе с ней не пришел конец их власти! Если армия впредь не будет устроена иначе, а война не будет вестись более решительно, то народ не сможет дальше больше выносить ее и заставит нас принять позорный мир!  

Нужно отдать должное Кромвелю: это был отменный ход с его стороны! Он вмиг дал всем понять, что и раньше, наседая с нападками на Манчестера, он думал не о своих личных интересах, а о выгоде для нации! Он, (какая неслыханная дерзость! ), предлагает сменить все высшее руководство армии! У многих даже дух захватило от такого поворота событий! Как бы подавая личный пример, Кромвель объявил, что и сам готов отказаться от командной должности в армии. Не разойдутся ли его слова с делом, и так ли это в итоге случиться, мы узнаем позже. Пока что зуд к переменам, и эйфория по поводу того, что у них появилась возможность совершить нечто революционное, привела к тому, что вскоре, а точнее пятнадцатого декабря, нижняя палата принимает билль о самоотречении. «В течении этой войны, – читаем мы строки сего исторического документа, – ни один член из обеих палат не должен занимать или выполнять каких-либо командных должностей, военных или гражданских».  

Мы можем только представить себе, что творилось на душе Эсскеса и Манчестера, когда они читали этот предварительный документ, в котором им предписывалось в сорокадневный срок отказаться от своих постов! А вы говорите, что в таких случаях нужно подставлять вторую щеку! Да у них, наверное, зубы от злости скрипели так, что это ужасающий скрип было слышно не только в предместьях столицы, а и далеко за их пределами!  

Стоит ли говорить о том, как живо интересовалась всем, происходящем в парламенте, леди Кэлвертон. Справедливости ради отметим, что и Канненгем старался держать руку на пульсе событий и времени, хотя в не меньшей степени, а то и в гораздо большей, его интересовал свой бизнес, и то, настолько быстро и успешно продвигаются в нем дела. Все чаще задумывался он и о том, что до сих пор не возвратился с плавания «Фаворит», хотя это давно уже должно было произойти, а так же то, с какими вестями возвратится с Барбадоса его слуга, посланный туда с целью встретиться с миссис Каннингем, и узнать поподробней о том, как ей там живется, и в чем она нуждается.  

Действительно: как там обстоят на Барбадосе и у слуги Канингема, и у того, кто был послан вслед за ним неутомимой интриганкой?  

С первых же дней плавания Томас Рок поступал так, как велела ему действовать его госпожа: под безвинным предлогом, как будто совершенно случайно, он завел разговор с Годфри Люкером, который только обрадовался этому знакомству. Еще бы! Путь был не короток, времени в пути предстояло провести немало, а вдвоем коротать его явно веселей, нежели одному. Его новый знакомый оказался человеком на редкость обаятельным и общительным, поэтому посиделки вместе с ним за кружкой хорошего винца приносили Годфри истинное удовольствие. В такие минуты ему предоставлялась возможность не только послушать интересную и увлекательную историю, но и выговориться самому, выплеснуть на свет Божий то, что накопилось в потаенных уголках его скрытной души уже давно, терпеливо дожидаясь своего часа.  

Годфри очень обрадовался, узнав от своего нового приятеля, что тот собирается пробыть на Барбадосе по делам некоторое время, после чего должен будет вновь вернутся в столицу. Ну, надо же! Оказалось, что у Люкера тоже точно такие же планы и они даже, возможно, вместе отправиться в обратный путь. Правда, Рок заметил, что каждый со своими делами может управится по-разному, кто раньше, кто позже, так что с совместным отплытием у них может ничего и не получится, хотя лично он был бы только рад скрасить свой обратный путь общением с таким приятным собеседникам, коим является Годфри.  

Изрядно захмелевший от выпитого, и расчувствовавшийся от таких приятных для него слов, Люкер заметил, что не хотел бы и на Барбадосе расставаться с таким залихватским другом, и поинтересовался, где тот намеревается остановиться на острове? Томас лишь пожал плечами: да где придется! То ли снимет где-то угол, то ли номера в какой-нибудь более-менее приличной ночлежке. Буду только рад, если ты тоже составишь мне, дескать, в этом компанию. Еще более расчувствовавшийся друг сразу же ответил одобрением своему приятелю.  

Прибыв на Барбадос, они сразу же сняли один номер на двоих в знакомом уже нам зданьице возле тамошнего городского рынка, где нескучно проводили вечера, болтая о том, о сем, прежде, чем уснуть. Однако когда наступало утро каждый спешил по своим делам, желая друг другу удачи. Чем больше проходило времени, тем больше замечал Рок тень озабоченности и рассеянности на лице своего друга. На осторожные расспросы, что же стряслось, тот поначалу лишь отмахивался, мол, сам во всем разберусь, но однажды не выдержал, и поделился с другом мучавшими его терзаниями. Оказывается, он никак не может найти на острове не только жену своего хозяина, которая перебывает здесь на лечении, но и того господина, у которого, судя по предоставленным ему сведениям, она проживала! И этот человек ни какая-то соринка, которую нелегко отыскать! Он важнейший пост занимает при самом губернаторе острова! И на тебе: Дюкер не может найти не только этого господина, но и даже узнать что-либо о нем! Сколько времени ушло у него на расспросы об этом человеке, но о нем на острове, оказывается, никто и слыхом не слыхивал!  

Рок настолько заинтересовался всем происходящим, и так был одержим желанием помочь другу, что даже и тогда, когда уже полностью справился со всеми своими делами на острове, решил отложить час отплытия домой, а полностью подключился к поискам приятеля, чтобы помочь ему в этом. У того не находилось слов, чтобы выразить признательность «необыкновенно доброму и всегда готовому прийти на помощь другу» Томасу Року.  

Увы, но и совместные их поиски не привели ни к какому результату. В итоге все пришло к тому, к чему рано или поздно и должно было прийти: видя тщетность и бесперспективность дальнейших своих поисков, друзья наконец-то махнули на все рукой, и отправились в обратный путь.  

Во время обратного плавания, сидя за очередной кружкой винца, Гофри не раз сокрушался по поводу того, что хозяин, возможно, будет рассержен из-за того, что тот возвращается фактически без результатов этого задания. Получается, что Дюкер не выполнил его.  

– Ты неправ, друг! – Категорически возразил ему Рок. – Говорят, что отрицательный результат – это тоже своего рода результат! Ты ведь ни сидел на Барбадосе сложа руки, и не отлеживал там бока! Ты с ног валился, пытаясь найти того, кого тебе поручено было найти! И не твоя вина, что их там не оказалось!  

– Ты настоящий друг, Томас! Ты можешь не только помочь, но и утешить! Наливай еще по одной!  

Когда со временем плавание подошло к завершению и позади оказалась не только Атлантика, но и Ла-Манш, а затем и Па-де-Кале, друзья, видя, как судно подходит к дельте Темзы, решили пропустить на прощание по кружечке винца, прежде, чем вскоре сойти на берег. Оба хлопали один другого по плечу, оба сыпали друг дружке комплименты, уверяя собеседника, что раньше такого верного приятеля не только не имели, но и не встречали даже. Клялись, что и дальше будут поддерживать такие же отношения. И уж когда оба совсем захмелели, а вдали смутно показались очертания знакомых берегов, Рок вспомнил, что на прощание не грех открыть бутылочку «особого» винца, которую он придерживал для самого-самого случая. Он извлек ее с недр своей поклажи, откупорил, и налил в обе кружки.  

– Бери, мой верный друг! – Он положил руку на плечо Годфри. – Выпей, родной! За нашу дружбу! За верность и преданность! За самопожертвование ради друга!  

– Ну, ты человек, Томас! Ну, ты и человек! – От переизбытка эмоций у бедолаги даже слезы набежали на глаза. – Вот это друг! Вот в ком можно быть полностью уверенным, что он не предаст, не подведет, не…  

– Да хватит тебе, Годфри! Давай! Ну же!  

Тот одним махом осушил кружку, а Рок и не прикоснулся к своему напитку, продолжая держать его в руке, и в то же время краешком глаза исподтишка наблюдая за собеседником. Все это время, хотя на лице его и царила маска благодушия и непринужденности, во взгляде, тем не мене, явственно читалось скрытое напряжение. Будь Люкер не столь беспечен и внимателен, он непременно заметил бы это чувство тревоги и ожидания чего-то необычайного во взгляде своего «друга». И только лишь тогда, когда содержимое винной кружки отправилось в утробу ничего не подозревавшего о подвохе бедолаги, тревога и напряжение во взгляде Рока вмиг исчезли. А что уж теперь волноваться: дело фактически уже почти сделано. Осталось только поставить окончательную точку во всей этой истории. Но всему свое время. Возможность для этого, согласно давно и четко составленному сценарию гениальной интриганкой, представится Року совсем скоро. Буквально через несколько секунд!  

– Это ты верно, Томас, сказал насчет самопожертвования. Мне не встречались раньше такие, кто мог бы ради меня пожертвовать собой! А вот ты, я уверен, смог бы! Ты…  

Оратор осекся на полуслове и вмиг побледнел. Побледнел стремительно, можно сказать молниеносно. Ужасающая гримаса страха и отчаяния сковала его лицо, а пальцы инстинктивно потянулись к горлу. Видимо, с желанием поскорее уцепиться в невесть с откуда появившуюся там нетерпимую боль, вырвать ее с корнями и отшвырнуть подальше, чтобы даже и не находиться с нею рядом, а не только не страдать от нее!  

Однако сил хватило только лишь для того, чтобы поднести пальцы к горлу, но не более того. Падая замертво на пол, бедолага в последний свой миг взглянул на своего убийцу. Чего было больше в этом прощальном взгляде? Упрека: «Как же ты мог?!», недоумения, (ведь не исключено, что бедолага так и не понял, что с ним произошло, и что является причиной такого обидного конца? ), или мольбы о помощи? Мол, что же ты стоишь, дружище?! Ты ведь из тех, кто всегда придет другу на помощь! Выручи же меня из беды! Вырви из холодных объятий смерти! Верни к жизни! Она так прекрасна! Я не хочу с ней расставаться!  

Увы, но обо всем этом мы можем лишь догадываться. Точно же мы знаем только то, что произошло дальше. А дальше Рок сделал то, что непременно должен был сделать согласно инструкциям и наставлениям своей хозяйки. Приоткрыл окошко в каюте и выбросил в воду не только бутылку с отравленным вином, (предназначенным для «особого» случая), но и обе кружки, в которых оно уже побывало. Прикрыв окно, он достал из своего кармана давно приготовленное письмо, сделавшее путешествие через океан туда и обратно, всунул его в карман камзола Годфри и... А что, собственно, «и»? «И» тут уже как бы и ни к чему: главное-то дело сделано! Упомянутая нами окончательная точка поставлена! Правда, нужно было выйти на палубу и сообщить командованию корабля, что одному из пассажиров стало плохо, и нужно осмотреть его. Но это уже детали. Это сделать уже не тяжело. По большому счету этого вовсе не нужно делать, поскольку рано или поздно труп все равно отыщут, волей-неволей осмотрят его карманы и непременно найдут письмо, на котором четко указано, кому оно адресовано. Так что окончательная главная и единственная цель всей этой драмы будет достигнута: письмо попадет в руки тому, к кому оно предназначалось! А все эти поиски, все мытарства бедолаги Люкера, и даже бесславная и бессмысленная его смерть – все это мелочи, на которые не стоит обращать внимания! Все это неизбежные жертвы, необходимые ради достижения конечной цели. Жизнь Люкера, равно как и жизнь любого другого несчастного, имевшего неосторожность оказаться на пути интересов леди Кэлвертон, или иных, ей подобных, по большому счету сопоставима с соринкой, которую непременно нужно смахнуть со сверкающей поверхности зеркала, чтобы она не мешала любоваться собой, единственным и неповторимым! А если она, соринка, будет осквернять зрение, даже скромно притаясь на сверкающем полу, то ее, надоедливую, нужно непременно настичь и там, злобно растереть подошвой своей обуви. Будут проходить года и века, будет меняться все и вся вокруг, но всегда будут существовать в этом мире соринки и те, кто будет испытывать истинное наслаждение, растирая их по полу...  

22.  

В январе 1645 года произошли два события, которые мы отметим на страницах этой книги. Так, после более чем трехлетнего заключения в Тауэре, был казнен упомянутый раньше в нашем повествовании архиепископ Лод. При иных обстоятельствах, возможно, стоило бы уделить больше внимания и этому событию, и этому человеку, «благодаря» былому не в меру ретивому старанию которого, вместе со своим «единомышленником» Страффордом, и был дан толчок последующим историческим событиям, выросшим до невероятных масштабов.  

Однако время Лода уже безвозвратно миновало, поэтому нам интереснее будет остановиться на событии, которое сыграет свою роль в ходе нашего дальнейшего повествования. В первый же месяц наступившего года парламент принимает решение о создании регулярной парламентской армии – Армии нового образца. Ею должен руководить единый центр – военный совет. Общую численность армии планировалось довести до двадцати одной с половиной тысячи человек, треть которой должна была составлять кавалерия, а платить солдатам и офицерам предполагалось из государственной казны.  

Главнокомандующим армии по предложению Кромвеля был назначен профессиональный военный, энергичный и храбрый воин, пресвитерианин Томас Фэрфакс. Его ближайшими помощниками и соратникам и стали молодые люди, заслуги которых заключались не в пышных титулах и бесконечно длинных родословных, а решительность и жажда действий. Именно то, чего так не хватало графу Манчестеру и в чем так нуждалась теперь Армия нового образца. Отметим среди этих людей Филипса Скипптона, Джона Ламберта, Генри Айртона и других, кто являлся сыновьями простых сквайров, йоменов и так далее. Кромвелевские капитаны, которые когда-то раздражали графа Манчестера и вызывали в нем возмущение, теперь в одночасье становились полковниками! Представляете, как реагировал на все это граф?!  

Новый устав вводил и новую, невиданную раньше дисциплину. Вот несколько цитат из него: «Всякий покинувший свое знамя или бежавший с поля боя, наказывается смертью. Если часовой или дозорный будут найдены спящим или пьяным…они будут беспощадно наказаны смертью... Воровство или грабеж караются смертью... » Как непривычно все это было! Как разительно отличалось все это от всем известного, и ходившего тогда в обиходе воинского кодекса чести, который одним только своим названием дискредитировал слово «честь». Грабеж гражданского населения, хищение и воровство не только не пресекались, а считались даже доблестным делом! Потом вояки могли хвастаться друг перед дружкой, кто из них больше наворовал! А уж головорезы принца Руперта, так те вообще не щадили ни госпиталей, ни церквей, ни мирных жителей.  

По городам и селениям прошли новые рекрутские наборы, новобранцам выдавалось новое обмундирование. В частности, если это были пехотинцы, то они получали одинаковые красные мундиры. В каждый полк направлялись пуританские лекторы-проповедники, которые умело могли связывать слово Божье с жгучими проблемами и задачами нынешнего времени. Впрочем, они обременяли себя не только ношением Библии: шпага и мушкет также были при них. Поэтому, зачастую после громогласного прочтения специфической пастве псалмов из разумной и доброй книги, учащей и призывающей к терпению, миру и взаимопониманию, пестрящую призывами: «Не убий! », они отлаживали святое писание в сторону, брали в руки оружие уже не словесное, а настоящее, и шли сеять смерть в рядах своих оппонентов. Хотя и являлись и те, и другие соотечественниками, умеющими говорить и слышать на одном и том же языке, однако слово Божье почему-то никак не подходило для роли посредника во взаимопонимании между этими группами людей. А вот шпага и мушкет– это совеем другое дело! Это именно тот аргумент был главным в споре, где каждый хотел убедить иную сторону, что прав именно он, а не кто-то другой!  

До поры до времени место командира кавалерии и одновременно заместителя главнокомандующего армии пустовало. Когда в апреле в парламенте был наконец-то принят так называемый Ордонанс о самоотречении, члены обеих палат лишились своих должностей в армии. Однако, когда буквально через месяц, в мае, парламент после долгих и жарких дебатов, сформировал-таки армию «новой модели», то для Оливера Кромвеля было сделано исключение. Он был утвержден на должности командующего кавалерией, который формально подчинялся одному только главнокомандующему, то есть Ферфаксу.  

Впрочем, мы немного торопим события и забегаем наперед. Мы ведь начали наш рассказ с тех событий, которые произошли в самом начале наступившего года. Каннигема в это время волновали не только политические страсти, но и другие проблемы, которые были более близки его сердцу. Так, к примеру, его все больше и больше волновал факт исчезновения «Фаворита». Впрочем, о исчезновении, как таковом, возможно, это сильно громко сказано, однако Каннингем уже не сомневался в том, что речь теперь идет не просто об опоздании корабля. С ним явно что-то случилось. Но пока что Джозеф утешал себя мыслю, что случившееся с «Фаворитом» не является чем-то необычайно трагичным и непоправимым. Ведь вполне могло так случиться, думалось ему, что судно попало, к примеру, в шторм, было слегка повреждено непогодой, и хотя повреждения не серьезны, однако ремонтные работы нужно проводить незамедлительно. Вот и стоит сейчас его любимец в одном из портов и «зализывает раны». Но как только это сделает, сразу же примчится к своему хозяину. Каннингем не сомневался в профессионализме и порядочности капитана Фипса, будучи полностью уверенным, что тот сделает все от него зависящее, чтобы по возможности быстрее выйти из затруднительной ситуации. Однако удивлялся, почему тот до сих пор не передал весточку своему работодателю капитанами иных судов, которые, побывав в том же порту, где они стоят на ремонте, могли бы направляться в Лондон, где бы и встретились с Каннингемом.  

Впрочем, ремонт – это всего лишь одна из версий. Джозеф прекрасно понимал, что причина столь продолжительного невозвращения с плавания «Фаворита» может быть совершенно иной, однако упорно продолжал утешать себя мыслю, что ничего страшного не произошло. Уж больно не хотелось Каннингему лишаться такого судна. Да и Люкеру пора уж, было бы вернуться с Барбадоса! Что это он так долго не является? Что они там сговорились все, что ли? Словно нарочно хотят довести его до белого каления! Джейн проходу не дает: мол, ну где же этот человек, посланный узнать, как там мать? Может она там соскучилась по дому и по своих родных, а мы об этом и не знаем! Может нужно поскорее вернуть ее назад?!  

Именно во время подобных раздумий, вызванных очередным разговором с Джейн о матери, в кабинет к Каннингему вошел дворецкий и сообщил, что к нему прибыл некто мистер Фрейд, помощник капитана судна «Филиция», и уверяет, что у него для господина Канненгема имеется весьма важное известие. «Это непременно весточка о «Фаворите»! – мелькнуло в голове Джозефа, и он приказал немедля пригласить к нему гостя.  

– Прошу простить меня, господин Каннингем, – уже с порога твердым, привыкшим отдавать четкие и внятные команды, голосом молвил, вошедший, удостоив при этом хозяина кабинета легким поклоном, – но боюсь, что я принес для вас огорчительные вести.  

– Что случилось? – Каннингем почувствовал, как дурное предчувствие неприятно кольнуло его в груди.  

– Не далее, как сегодня, в первой половине дня, судно «Фелиция», на котором я имею честь служить помощником капитана, прибыло в лондонскую гавань, возвратившись с плавания к берегам Парамарибо и Барбадоса. В самый последний момент, уже здесь, в Лондоне, в одной из кают был обнаружен труп человека, на котором не было обнаружено ни следов, насилия, ни чего-либо другого, что свидетельствовало бы о том, что несчастного убили. Да и в каюте не было никаких следов борьбы или иных беспорядков. Единственное, что обратило на себя внимание, – это то, что в каюте имелось множество пустых бутылок из-под бургундского, сверх обильное употребление которого, видимо, и сыграло с бедолагой злую шутку. Во всяком случае, именно так считает командование «Фелиции» и приносит вам искренние извинения по поводу случившегося, хотя никакой прямой вины во всем происшедшем, руководства судна, как вы понимаете, нет. А пожаловал я к вам, и рассказываю вам обо всем этом потому, что в кармане этого человека было обнаружило письмо, адресованное вам. Вот оно!  

Мы, уважаемые читатели, знакомы с Фрейдом всего лишь несколько минут, но уже и с этого можно понять, что он является человеком дела. Минимум слов, максимум информации. Согласитесь, что не каждый из нас на такое способен.  

Каннингем быстрыми движениями пальцев развернул протянутый ему лист бумаги, торопливо пробежал взглядом по строчкам письма, и тут же вздох облегчения невольно слетел из его уст:  

– Ну, слава Богу!  

Гость, ничем не выказывая своего присутствия все время, пока хозяин кабинета читал письмо, после этой ремарки позволил себе подать голос:  

– Я так понимаю, что дальше вы разберетесь во всем сами, а я могу возвратиться, и приступить к исполнению своих прямых обязанностей?  

–Да, да, мистер Фрейд! Благодарю вас! Вы поступили исключительно порядочно и уважительно по отношению к своим клиентам, доставив мне письмо и рассказав обо всем. Весьма вам признателен. Буду рад, если в дальнейшем и мне представится возможность как-то отблагодарить вас за это. Желаю здравствовать!  

Однако гость, будучи уже в дверях, остановился.  

– Прошу простить меня, но как прикажете поступить с телом этого несчастного?  

Каннингем, который вновь принялся перечитывать письмо, с неохотой оторвался от своего занятия:  

– Что вы сказали?  

– Я спросил, как вы прикажете поступить с телом этого человека? Возможно, он принадлежит, вернее, принадлежал к числу тех, кого вы теперь желали бы похоронить по…  

– Нет! Пьяницы мне не нужны! Хотя... Странно все это... Никогда прежде я не уличал Люкера в пристрастии к вину, да и исполнял он поручения всегда добросовестно. Впрочем, теперь это уже не имеет никакого значения и не меняет дело! Поступайте с трупом так, как предписывают действовать в подобных случаях ваши корабельные законы. Еще раз благодарю вас за все, мистер Фрейд! Удачи вам!  

Да... А мы позволяли себе язвить по поводу жестокости леди Кэлвертон, и ее безразличию к человеческой судьбе. Что уж удивляться ей, которая в том эпизоде относилась так к своему врагу, если и для своего хозяина бедолага Годфри, служивший ему верой и правдой долгие годы, в итоге тоже оказался никчемной соринкой на полу, безмерно мелкой и ничего незначащей...  

В комнату к Джейн, явно повеселевший отец входил с видом триумфатора:  

– А ты, дочь, донимала меня, – самодовольным тоном начал сразу же он, – своими опасениями по поводу того, что матери там плохо, и она всем сердцем рвется домой. Как бы не так! Только что мне передали от нее письмо! Прочти его.  

– От нее?! – Радостно вскричала Джейн. – Ну, наконец-то!  

Было заметно, как поначалу, когда она взяла письмо, руки ее подрагивали, то ли от волнения, то ли от переизбытка эмоций. Однако чем дальше она углублялась в чтение, тем светлее и радостнее становилась ее лицо.  

– Слава тебе, Господи! – Возбужденно воскликнула девушка, закончив чтение. – С матушкой все хорошо! Какое счастье! Я так рада!  

– Да, да доченька, – согласился с ней отец. – Ты зря волновалась. Обрати внимание, что она пишет. «Полное душевное спокойствие и равновесие настолько благоприятно действуют на меня, что во всем теле я чувствую необыкновенный, просто удивительнейший прилив сил! Никаких нервных потрясений, никакого повода для того, чтобы переживать и нервничать! Прогуливаюсь вдоль морского побережья, дышу чистым морским воздухом. Это лучшее для меня лекарство. Я понимаю, что вы, наверное, соскучились за мной, как и я за вами. Но поверьте: так не хочется лишать себя всего этого. Так что давайте потерпим, милые. Не буду загадывать, что будет дальше, но года два-три я бы точно хотела бы еще побыть одна, и полностью восстановить свои нервы и силы. Так что за это время и вы не сильно-то ожидайте от меня весточки, да и сами, уж простите, не надоедайте мне излишними заботами обо мне. Дайте мне возможность окончательно поправиться. Так что не приезжайте сами и не посылайте никого ко мне. Придет время, и я сама приеду, а пока что буду лишь изредка передавать вам весточки о себе». Так что не волнуйся, дочка! Все будет хорошо!  

– Да, но... Я уже и так с ума схожу от разлуки с ней, так скучаю, так скучаю, а она говорит, что еще не будем видеться два или три года! Я уж и не знаю, выдержу ли я или нет!  

– Ничего, дочь, потерпи! Зато потом у нас действительно все будет отменно!  

В прекрасном настроении отправлялся в тот день Каннингем на свидание к своей пассии. А почему, спрашивается, он должен был не радоваться? Впереди его ждали сладострастные утехи с любвеобильной леди, а дома оставалось лежать на столике у Джейн письмо от женушки, которую он, как нам известно, не очень-то жаловал. Он был только рад тому обстоятельству, что на ближайшее два-три года он будут лишен сомнительного удовольствия вновь скандалить с ней, и требовать от нее, чтобы она, не в меру мягкосердечная, не вмешивалась в его планы и дела. Зная, что и его фаворитка не очень-то жалует Элизабет, Каннингем решил и с ней поделиться радостной вестью относительно полученного сегодня письма.  

– Да что вы говорите, любезный мой?! – Леди Кэлвертон выказывала свое явное неравнодушие к новости. – И о чем же там говорится?!  

Каннингем принялся максимально точно воспроизводить по памяти текст письма, наблюдая, как живо слушательница реагирует на каждое новое его предложение. Если бы ему кто-то в этот миг ему сказал, что все это ей не только давно известно, но и буквально каждую фразу этого письма она сочинила сама, он был бы несказанно удивлен.  

23.  

Роялисты продолжали идти на Лондон, и к лету 1645 года легкая тревога в парламенте сменилась отчаянием и безысходностью. Даже те, кто раньше был нерешителен и миролюбив, понимали: положение становится угрожающим и нужно непременно что-то предпринимать. Впрочем, это пресловутое «что-то» было не чем-то абстрактным и непонятным, а вполне конкретным: в такой ситуации речь могла идти только о военном противостоянии силам короля и не о чем-либо ином. Не только в армии, но и в парламенте многие понимали: без Кромвеля в данной ситуации не обойтись. А тут еще и Фэрфакс шлет от имени военного совета в парламент ходатайство, где так высоко превознес несомненные достоинства Кромвеля, и так доходчиво аргументировал его незаменимость, что напуганным приближением роялистов лордам ничего не оставалось делать, как, пусть и с кислыми минами на лице, но все же утвердить назначение Оливера, вопреки биллю о самоотречении.  

Произошло это 10 июня, а уже спустя четыре дня у деревушки Нэсби, что в девяти милях от Норгемптона, в самом сердце Англии, произошло сражение, которое могло стать решающим в ходе войны. Несмотря на удивительно холодное и сырое утро, противоборствующие силы приступили к подготовке к сражению с самого спозаранку. Уже к восьми часам утра были четко выстроены и расположены боевые порядки соперников, и все лишь ждали сигнала к началу действий. В центре парламентской диспозиции стояла пехота генерала Скиппона, пестря новыми красными мундирами. Правый фланг образовала конница Кромвеля, а левый – генерала Айртона, только что назначенного заместителем Оливера.  

Прямо напротив конницы Айртона, на противоположном холме, расположилась кавалерия Руперта, впрочем, как и остальные силы роялистов. Было заметно, что кавалерия у короля поменьше парламентской. Правда, в зарослях кустов зацветающего дрока, шиповника и колючего кустарника, роялисты легко могли спрятать значительный резерв, однако пока что соотношение сил выглядело следующим образом: четыре тысячи солдат короля, против семи тысяч парламентских сил.  

В девять часов утра со стороны холма, на котором были расположены королевские силы, послышался звук трубы. Ему тут же ответили трубы с парламентского холма, и практически сразу же первой, как всегда, в бой рванулась нетерпеливая конница Руперта. Однако кавалерия Кромвеля ответным ударом тут же смяла и рассеяла ряды рупертовских вояк, и погнала их вниз с холма, за овраги, через колючки. Памятуя, что увлекаться погоней никак нельзя, Кромвель позволил лишь горсти своих солдат гнать дальше кавалеров, а основную часть повернул против пехоты и обрушил на них новый сокрушающий удар.  

Парламентская пехота тем временем от мушкетных выстрелов перешла к рукопашной. Генерал Скиппон, благодаря умелому и ловкому наступлению, даже выбил вначале неприятеля с его позиций, но потам невесть с откуда появились кавалерийские отряды, и ему пришлось отступить. Ряды его войска расстроились, сам Скиппон был ранен, его помощник убит. Казалось, еще совсем немного, и красные мундиры обратятся в бегство. Но тут, как и при Марстон-Муре, кромвелевские «железнобокие» неожиданно и разом ударили по тылам вражеской пехоты, подмяв ее лошадьми. Взбодрившаяся парламентская пехота нажала посильнее – и кавалеры дрогнули.  

Фэрфакс врезался в главные сила королевской пехоты, раскидал по сторонам неприятеля, собственноручно заколол знаменосца и захватил знамя. Со стороны смотрелся он просто демонически: разъяренный и всесокрушающий, без сбитого чьей-то саблей шлема.  

А между тем на левом фланге конница Руперта опрокинула отряды Айртона, а сам генерал был ранен копьем в ногу, а также в лицо. Парламентская кавалерия оказалась рассеяна. А где же сам «доблестный» Руперт, чья выпяченная от гордости грудь почти не умещалась на портретах, где он позировал? Он как всегда увлекся преследованием, доскакал до расположенного южнее от места сражения Нэсби, и принялся грабить. Не раз уверявший короля в своей гениальности и незаменимости на военном поприще самонадеянный юнец сильно подвел своего высокосановного родственника: оставшаяся без прикрытия пехота под напором дружных атак Скиппона и Кромвеля пришла, в замешательство и наконец-то побежала, панически бросая оружие, натыкаясь на предательски колкий кустарник, теряя людей.  

Сам король, чтобы хоть как-то предотвратить неизбежный разгром своего войска, бросился в атаку, призывая личную гвардию, однако более осторожные люди из числа его свиты, схватив уздечку королевской лошади, силой повернули ее назад, и увлекли вслед за собой к западу, подальше от пуль. Вслед за ними бросилась наутек кавалерия, вернее, то, что от нее осталось. Венчал это невеселое шествие спасавший свою жизнь принц Руперт, вернувшийся на поле боя уже тогда, когда там все было кончено, и понявший, что лучшим, в данную минуту, для него решением будет одно: поскорее уносить ноги!  

На обеих холмах осталось лишь огромное множество трупов людей и лошадей. А кавалеры все продолжали панически бежать до самого Ноттингема и дальше, в беспорядке бросая город, и оставляя весь свой обоз. В руки парламента попало около пяти тысяч пленных, вся артиллерия, оружие, снаряжение, обоз.  

Столица ликовала. Обе палаты парламента по такому торжественному случаю устроили пышный банкет в Сити, после которого все присутствующие, встав, пели псалом. Среди тех, кто восторгался умелыми, а, главное, смелыми и решительными действиями парламентских войск, и особенно конницы Кромвеля, был и Мартин. Видя любовь и привязанность юноши к лошадям, его умение крепко держаться в седле, леди Кэлвертон не раз намекала ему, что такой отчаянный воин был бы на первых ролях в кромвелевской кавалерии. Мартин, признаться, и сам все чаще представлял себя лихо несущимся в бой с оголенной шпагой, поражающих всех вокруг своим отчаянием и героизмом, беспощадно сокрушающим врага. Он так много был наслышан о кромвелевских питомцах, что и сам уже не прочь был бы пополнить их ряды.  

Мартин не раз слышал, что с той поры, как парламентское войско стало Армией нового образца, солдаты ее буквально преобразились. Это не были больше простые йомены или полуграмотные мастеровые, привязанные к родным местам и не желающие воевать в чужих графствах. Ими овладело новое, доселе невиданное воодушевление. Сознавая, что они, по их мнению, сражаются за правое дело, солдаты начали лучше поддерживать дисциплину, да так, что летописец позволил адресовать им довольно лестные строки: «Среди них не были распространены пороки, обычные для военного стана. Не было ни воровства, ни буйства, ни брани, ни божбы, так что прогуливаться по их лагерю было столь же безопасно, как по хорошо устроенному городу».  

Это мнение не одного человека. Так уважительно о парламентских солдатах в то время высказывались то тут, то там, и Мартин, слыша все это, хотел, чтобы и о нем говорили так же, чтобы и он мог гордиться в последствии тем, что он также был в числе тех, кто творил историю. Одно только смущало юношу: в таком случае ему предстояло воевать против короля! А, вспоминая, как уважительно отзывались когда-то о нем и отец, и Бакстер, получалось, что он поднял бы руку против друзей и сторонников своего отца! Нет! Этого юноша позволить себе не мог!  

– Да вы просто поражаете меня своим неумением ориентироваться в ситуации! – Леди Кэлвертон была искренне удивлена нерешительностью Мартина в принятии окончательного решения. – Неужели вы не понимаете, что людям свойственно со временем меняться?! Как часто случается, что хороший и добрый, казалось бы, человек, со временем стает таким, что... Я вполне допускаю, что когда-то Карл мог совершать такие поступки, за которые и ваш батюшка, мой юный друг, и Бакстер, могли бы его уважать. Но ведь вам наверняка известно, как много всего изменилось с тех пор! Изменился и сам король! Хотя я уверена, что он всегда был таким, а только лишь умело прятал свою истинную сущность под личиной добродетели. А чего стоит этот добродетель, теперь известно всем! Неужели вы не слышали о том, о чем полнится слухами весь Лондон?! Письма короля полностью разоблачают его подлинную натуру! А вы, юноша, еще и колеблетесь после этого!  

Этими словами интриганка попала в самую цель. Действительно, Мартина сильно смутили, если не сказать больше, эмоциональные разговоры лондонцев по поводу брошенной охранниками Карла, и захваченной парламентской армией королевской канцелярии. Достоянием гласности стала вся переписка короля, в том числе и его «французский кабинет», – бесценные документы, где король черным по белому заявлял о своей готовности и желании принять иностранную помощь деньгами, оружием и войсками против своего народа! Ее сначала прочли в палате общин, а затем и в Сити, при огромном стечении народа. Любой желающий мог подойти, взять в руки письма, рассмотреть почерк и печати, и убедиться, что они подлинные.  

Невиданное возмущение буквально всколыхнуло столицу. Шутка ли: сам король оказался предателем! Лицемерно ведя с парламентом переговоры, он в то же время вероломно призывал на помощь герцога Лотарингского, французов, датчан и даже ирландцев! Он звал их вторгнуться в Англию с оружием в руках! То тут, то там, горожане горячо обсуждали и осуждали планы короля воспользоваться услугами десяти тысяч иностранных наемников, отменить ранее принятые законы против католиков, а так же, несмотря на им же обещанную веротерпимость по отношению к пресвитерианству, способствовать, а если потребуется, то и силой, насаждению единой англиканской церкви.  

Мартин не знал, что правда, что вымысел в потоке всей этой информации, однако чем дальше, тем все больше понимал: король действительно, как утверждает леди Кэлвертон, не тот человек, которого он, Мартин, должен жалеть. Будь сейчас рядом отец и Бакстер, они бы, возможно, также ополчились бы против венценосца, а уж желание Мартина сражаться против такого человека в рядах кромвелевой конницы, одобрили бы окончательно. А тут еще и леди Кэлвертон увеличивала соблазн юноши, уверяя, что она лично знакома с Кромвелем, и непременно походатайствовала бы перед ним, чтобы тот определил Мартину место возле себя, если, конечно же, Мартин наконец-то прекратит сомневаться и не изъявит твердое желание сражаться против ненавистного всем короля.  

Мартин, по большому счету, уже созрел для этого – несмолкающие вокруг слухи о королевской канцелярии, самым что ни на есть ярчайшим образом изобличающие Карла, почти полностью склонили юношу к окончательному мнению. Однако, твердое «Да! », все еще никак не решалось сорваться с его уст. Нужна была самая малость, совсем крошечный толчок. И он вскоре случился.  

– Простите, господин…  

Мартин повернулся на голос, и увидел робко взирающего на него человека, в котором хотя и просматривались благородные черты, но в своем рванье, он больше походил на нищего.  

– Это вы ко мне, мистер?  

– Да, да! Простите, господин, вы, разумеется, не знаете меня, да и я вас тоже, но... Вы так похожи на человека, с которым меня однажды свела судьба, что я подумал: не родственник ли вы его? Простите, что я надоедаю вам пустыми разговорами. Вы, может, спешите куда, а я... Но сходство, действительно, поразительное!  

По улице туда-сюда сновали экипажи и всадники, толпы зевак норовили прошмыгнуть мимо и толкнуть тебя непременно локтем в бок, поэтому Мартин не очень склонен был к подобным разговорам прямо посреди улицы, да еще и с незнакомцем столь подозрительного вида. Этот осуждающий взгляд, видимо, не ускользнул от внимания названного собеседника Мартина, который извиняющимся тоном произнес:  

– Я понимаю, что мой вид... Но ведь и я был когда-то отнюдь не бедным человеком, пока не угодил в результате чьих-то злых интриг в подземелье, где судьба и свела меня с человеком, который так был похож на вас! Тогда он назвался Эндрю Сунтоном и…  

– Что?!  

Мартину казалось, что сейчас сердце от волнения выскочит из его груди. Это было просто невероятно! Мартин отказывался верить такой удаче! Сколько времени он безуспешно разыскивал отца, а тут вдруг совершенно случайно объявился человек, который, скорее всего, сможет подсказать ему, где искать ниточку, которая, возможно, приведет к отцу.  

– Вы действительно видели его?! – Мартин схватил незнакомца за локоть, словно боялся упустить такого важного свидетеля. – Где и когда?! Да говорите же! Это мой отец!  

Бедолага, казалось, поначалу опешил от такой буйной реакции Мартина на его слова, но затем успокоился.  

– Отец? Все-таки я не ошибся! Ведь не может же такое поразительное сходство быть простым совпадением!  

Мартин почувствовал, как быстро радость в его душе сменяется отчаянием. А почему, собственно, он решил, что этот незнакомец принесет ему радостную весть об отце? А что, если сейчас сын узнает о судьбе отца такое, что ему лучше было бы и не знать?! А что если сейчас прозвучат слова о самом страшном и непоправимом?! Нет! Только ни это! Все, но только ни то, что уже невозможно будет исправить!  

– Что вы знаете о нем? Да говорите же, наконец!  

– Вы пугаете меня, господин... У вас такой вид… Вы уж простите меня, может я что-то не так сказал, но... Возможно, он, как и я, остался в живых. Кто знает... Ведь его уже нет в том подземелье.  

– Да о каком подземелье вы говорите, черт вас подери?! Можете вы, в конце-то концов, внятно обо всем рассказать?!  

– Да! Да! Конечно! За что меня туда бросили, я уж и не знаю. В один миг я лишился всего! Начались бессмысленные пытки и мучения. И вдруг в подземелье, где содержали меня, бросили также еще одного несчастного. Видимо над ним издевались еще больше, чем надо мной, настолько ужасен был вид у этого бедолаги. Он словно бы чувствовал, что мне первому удастся вырваться из того страшного места, поэтому и твердил мне баз устали: «Меня зовут Эндрю Сунтон! Если тебе удастся бежать, то передай всем, что я страдаю из-за»... – Рассказчик огляделся по сторонам, словно опасался, что его может кто-нибудь подслушать, и вновь взглянул на Мартина. – Вы уж простите, господин. Сейчас о короле можно говорить что угодно, но вдруг... Нет! Я уж лучше поберегусь! Не хочу оказаться в числе его врагов. Не желаю, чтобы меня снова мучили и поступили со мной так, как тогда с вашим батюшкой.  

– А причем здесь король?! Вы об отце рассказывайте!  

Незнакомец горько улыбнулся:  

– В том-то и дело, что король здесь, настолько я понимаю, очень и очень причем! Ведь батюшка ваш многократно повторял сквозь стон, что страдает он из-за короля! Да, да! И не смотрите на меня так! Я ничего не придумываю от себя! И право, не знаю чем уж ваш батюшка провинился перед королем, что тот приказал так жестоко поступить с ним. Это сейчас я многое узнал о Карле. А тогда, слыша как мой сокамерник на все лады шлет проклены на голову короля, я даже испугался! Мне тогда о таком и думать было страшно, а ваш батюшка громогласно позволял себе ругать его! Видимо было за что. Спустя несколько часов меня увели из того подземелья, и когда переправляли в другое место, я изловчился, и сбежал! Этим я, скорее всего, и спас свою жизнь. Так что нечего боле я о вашем батюшке сказать не могу, поскольку видел-то его всего несколько часов. А уж тем более не ведаю, что произошла с ним в дальнейшем.  

– Но, надеюсь, вы хотя бы помните то место, где все это происходило?  

– О, это страшное место... Мне и говорить о нем страшно. Я за эти годы немного успокоился, а теперь вот вы мне воспоминаниями снова душу растревожили.  

– А когда это случилось? Я имею в виду, когда произошла ваша встреча с моим отцом?  

– Я уж, право, и не помню... Кажется, что это было так давно...  

– Но хотя бы приблизительно. Вспомните! Может это событие было связано с каким-то другим происшествием. Сейчас ведь столько всего вокруг происходит! Революция, война!  

– Постойте! Кажется, припоминаю. Это, если мне не изменяет память, было в аккурат тогда, когда Карла прогнали со двора, перед тем как он объявил войну парламенту. Кажется тогда. Я точно не помню.  

– Понятно. Я надеялся, что все это было совсем недавно. Жаль… Где же он пропадает все это время?! Где находится тот злополучный подвал, вы, надеюсь, запомнили?  

– Я буду помнить это страшное место, наверное, до конца своих дней. Находиться он совсем недалеко с отсюда, но каждый раз, когда я прохожу мимо него...  

– Сейчас же проведите меня туда!  

– Да Бог с вами господин! Я и так воспоминаниями растеребил себе душу, а если еще и вновь появлюсь там... Я, признаться, как-то не удержался и заглянул был в тот подвал. Он оказался пустым и заброшенным. Так что если вы надеялись разыскать там своего отца, то это полностью исключено: все там покрыто слоем пыли. Я даже в камеру не заходил, а только лишь в приоткрытую дверь заглянул. Меня до сих пор пробирает страх, когда я вспоминаю о том, что я там пережил!  

– Все равно проведите! А вдруг там осталось нечто такое, что напомнило бы об отце и подсказало, где бы можно было его сейчас искать.  

– Нет-нет! Я боюсь там снова появляться! Хотя... Вы правы. Там ваш батюшка вполне мог оставить надписи... Да! Не удивляйтесь! Я прекрасно помню, как он стонал и, превозмогая боль, ползал по полу, отыскивая какой-нибудь камень, которым он что-то хотел написать, или нацарапать на стене. А может и на полу. Он все приговаривал: «Пусть все узнают, кем на самом деле является этот мерзавец! »  

– Сейчас же проведите меня к этому подвалу, человече! Я щедро награжу вас! Или проткну шпагой, если вы откажетесь!  

Напрасно бедолага хмурил лоб, и мялся с ноги на ногу, не зная, как ему поступить. Ведь по сути дела он был лишен права выбора. Возможно, со временем он это и сам понял, возможно, на незримых весах его сомнений пересилила та чаша, на которой лежала «щедрая награда», однако в итоге он махнул рукой: мол, пойдем!  

Вскоре оба опускались по пыльным ступеням хмурого и мрачного подземелья, где в конце пути их ждала не слишком большая, зато необычайно толстая и крепкая, оббитая железом, дверь.  

– Это и есть то место, – шепотом, словно бы опасаясь, что его может кто-то может услышать, пояснил незнакомец. – Вы уж простите, господин, но дальше я не пойду. Не могу пересилить страх. Да я, вообще-то, вам уже и не нужен. Я сказал все, что знал. Позвольте мне уйти. Если вы что и найдете там, то сможете это найти и без меня. Повторяю: я видел вашего батюшку всего несколько часов. Я сказал все, что знал о нем, и передал все слова, что он говорил. Я пойду...  

Мартин ничего не ответил ему, поскольку в это время уже направился к заветной двери, и мысли его были заняты совершенно иным. Он почти не сомневался, что непременно отыщет здесь что-либо связанное с отцом, однако ему так не хотелось, чтобы это было нечто страшное, свидетельствовавшее о том, что именно здесь его отец встретил свой последний час. Нет! Пусть это будет что-либо обнадеживающее, что засвидетельствует о том, что отец жив и подскажет, где его можно искать. Мартин понимал, что это был бы слишком идеальный вариант, почти сказочный, но ведь людям так хочется в подобных ситуациях уповать на чудо, верить в нечто, пусть и самое несбыточное, но вместе с тем и самое желанное.  

Каменный мешок темницы встретил его абсолютным безмолвием, угнетающим полумраком и пыльным недвижимым воздухом. Постояв какое-то время в дверях, и дав возможность глазам привыкнуть к полумраку, Мартин двинулся в глубь камеры. Бегло осмотрев поначалу всю камеру, и в первую очередь ее углы, Мартин облегчено вздохнул. Он так боялся, что сможет где-то, в самом удаленном уголке темницы, найти останки человека, которые... Впрочем, что уж теперь об этом говорить?! Нет, значит, нет! И, слава Богу! Значит, надежда на то, что отец и сейчас жив, и что его в итоге рано или поздно можно будет отыскать, остается.  

Не станем утомлять читателя подробным описанием того, как юноша тщательным образом осматривал все вокруг, надеясь найти то, о чем говорил ему незнакомец. Однако надпись, если и существовала, то, скорее всего, была покрыта слоем пыли, поэтому Мартин, достав из кармана носовой платок, без раздумий быстро и решительно, смахивал пыль с тех участков стен и пола, где находилось особо много пыли, и где могла находиться по его мнению надпись. Вскоре белоснежный некогда платок превратился в жутко грязную тряпицу, а результата все не было. Все большее отчаяние овладевало Мартином, все более невыносимым становилось его разочарование. Надежда что-то узнать об отце была как никогда так близка… И вдруг…  

Надпись! Так и ест: это надпись! Лихорадочными движениями взволнованный юноша, у которого от переизбытка эмоций, казалось, сердце вот-вот выскочит из груди, протер пыль на как можно большей территории вокруг надписи, и, убедившись, что никакой приписки рядом нет, прочел то, что открылось пред его взором: «Король виноват в…» Как не искал потом Мартин что-либо еще, что могло быть нацарапано его отцом, не так больше ничего, кроме этой надписи, так и не нашел. Но и этого было больше, чем достаточно! Впрочем, нет! Не так уж и достаточно! Эта надпись не подсказывала, вопреки ожиданиям юноши, где можно искать его отца теперь, однако, какие-то объяснения все же давала. Найденная надпись называла виновника всех мытарств отца, чем окончательно развеяла все сомнения Мартина относительно того, как ему поступить в дальнейшем. Вскоре он уже остервенело стегал лошадь, чтобы та еще быстрее несла его к дому леди Кэлвертон.  

– Прошу вас, мадам, чтобы вы сдержали свое слово, – начал он прямо с порога, тяжело дыша, и с трудом переведя, после быстрой и продолжительней скачки, вздох, – и немедля походатайствовали о том, чтобы меня зачислили в конницу генерал-лейтенанта Кромвеля! Хочу лично сражаться против злейшего врага моего отца, а, стало быть, и моего врага!  

Хозяйка дома от удивления подняла брови и повела плечами.  

– Ну, наконец-то вы прозрели, мой юный друг! – Улыбнулась она. – Не знаю, что подтолкнуло вас к этому, но то, что вы поступаете благоразумно, в этом лично для меня сомнений нет. Судя но вашему возбужденному виду, вы только сейчас столкнулись с чем-то, что открыло вам глаза то ли на короля лично, то ли на все это дело в целом. Мне же давно известны многие подробности тех многочисленных грязных делишек, которым не брезгует заниматься Карл. Поэтому всецело одобряю ваше решение. Чем быстрее этот мерзавец получит по заслугам, тем лучше будет! Завтра же я всецело займусь вами, мой юный друг.  

– А нельзя ли сделать это уже сегодня, прямо сейчас?!  

– О! Вот это темперамент! Вот это азарт! Ежели вы с таким же вдохновением, мой друг, будете рубить головы королевским солдатам, а затем и ему самому, вот это будут прекрасно! Похвально! Похвально! Но, боюсь, что вам все же придется подождать до завтра. Понимаю ваше нетерпение, но ждать осталось не так уж много. А вот потом, пожалуйста: проявляйте всю свою прыть и нетерпение к врагу сколько хотите! А что, собственно, произошло? Почему вы такой взвинченный?  

Видели бы вы лицо интриганки во время взволнованного рассказа Мартина! Какие неподдельные чувства выражал ее взгляд, как боль и искреннее возмущение исказили ее лицо, как участливо покачивала она головой, поражаясь услышанному! Как долго не могла остановится, возмущаясь вероломством короля, безжалостно растаптывающего судьбы и жизни ни в чем не повинных людей!  

– Вы правы, мой друг! Все страдания и лишения, что претерпел ваш отец из-за вероломства короля, должны быть отомщены! Непременно! Ступайте, юноша! Сейчас я очень занята, но завтра непременно сделаю все, от меня зависящее, чтобы помочь вам. Чтобы у вас имелась возможность неумолимо истреблять врага до полного его исчезновения! Верю, что вы оправдаете мои надежда! Ступайте, мой друг! До встречи завтра!  

Когда Мартин ушел, интриганка дала знак, и из-за шторы вышел человек, который тут же, без особого приглашения, направился к столу, возле которого стояла хозяйка кабинета, и застыл в покорном молчании, ожидая ее дальнейших указаний. Он едва сдерживал смех. Лицо его выражало истинное удовольствие. То же самое можно было сказать и о леди Кэлвертон.  

– Вы делаете успехи, мой друг! – Она похлопала его по плечу. – Когда-то эта троица, я имею в виду и Карла, и Бакстера, и Сунтона, хотела поразить меня своими способностями на театральном поприще. Игра их актеров была, нужно признать, отменная, отрежессированно действо было на высшем уровне. Но и я могу ставить спектакли не хуже! И мои актеры тоже роли исполняют свои отменно! Молодчина, Джон! Я хотя и не была свидетельницей твоей игры, но видимо роль действительно удалась тебе отменно, коль этот отнюдь не простой и не глупый юноша, поверил во всю эту комедию. Умница, Джон! Ты просто умница! Можешь смывать с себя этот дурацкий грим, да снимать это ужасное лохмотья! Я распоряжусь, чтобы тебя поощрили. Ступай!  

Оставшись одна, леди Кэлвертон долго еще стояла, с ехидной улыбкой посматривая на дверь и в злорадстве повторяя:  

– А что я говорила?! Я ведь обещала, что доведу их до такого состояния, что они, словно пауки в сосуде, перегрызут глотки один другому! И вот нате вам: я почти добилась этого! То ли еще будет!  

24.  

Мы с вами можем только представить, с каким воодушевлением и ненавистью к врагам сражался Мартин, после того, как леди Кэлвертон сдержала таки свое слово и помогла ему попасть в первые ряды кромвелевских «железнобоких». За последующий вслед за этим год, силами Кромвеля и Фэрфакса было взято более пятидесяти роялистских крепостей, в той числе и важный пункт Бристоль, отчаянно, но как всегда безуспешно, обороняемый Рупертом. А 24 июня 1646 года пал Оксфорд – главная квартира короля. Видя безысходность своего положения, и надеясь, что со временем он сможет добиться разрыва отношений между Шотландией и Англией, король, обрезав волосы и бороду, и переодевшись в костюм слуги, в сопровождении двух своих приближенных, бежал к шотландцам и сдался на их милость.  

Война закончилась. Переполняемый энергией, и чувством неудовлетворенной мести, Мартин был слегка раздосадован этим фактом. Ему казалось, что он так и не смог до конца проявить себя на этой войне, так и не удалось ему добиться главного: добраться до самого короля, и заставить его ответить за все свои прегрешения. Однако, понимая, кто в данной ситуации он в одиночку не в силах изменить что-либо во всем, происходящим вокруг, он решил избрать выжидательную тактику и посмотреть, что же будет дальше, а затем уж решать, как ему поступать.  

Отчаяние Мартина, по поводу того, что его главный враг сумел улизнуть из его рук, и вышел из, так сказать, зоны досягаемости, длилось недолго. Совсем скоро, в декабре этого же года, шотландцы выдали Карла английскому парламенту. Правильнее было бы сказать: бессовестно продали за четыреста тысяч фунтов стерлингов. Получив денежки, шотландцы, без малейших угрызений совести, преспокойно удалились, а короля с большим почетом, с пушечными залпами и колокольным звоном приняли английские комиссары, и поместили в замке Холмби, что на севере Англии.  

Факт возвращения короля обрадовал Мартина, однако его искренне возмущали и вызывали недоумение слухи о том, что все желания короля, несмотря на то, что он фактически был пленником, немедленно выполнялись. Что его жизнь была обставлена с подобающей для его высокого сана роскошью. Ему разрешалось иметь огромную свиту, его слушали на коленях! Сам Фэрфакс, победитель при Нэсби, целовал ему руку! Как же так?! Если он враг и предатель, если натворил столько гнусностей, то почему вместо презрения, которого он вполне заслуживает, он окружен такими почестями?! Нет! Что-то здесь не так! Долгими бессонными ночами Мартин стал все чаще задумываться над тем, что происходит вокруг, и почему все это случилось именно так, а не иначе. И вообще, в этой войне много странного и непонятного. Впрочем, разве может быть иначе, когда нация сражается не против чужеземцев-поработителей, а против самих себя! Когда англичанин убивает англичанина, и брат брата! Вот и Мартин, по логике событий должен был бы сражаться в рядах кавалеров, людей своего круга, с которыми его роднит и происхождение, и интересы, и много другое. В рядах же парламентских войск сражаются в основном простолюдине, те, у кого за душой нет практически ничего, и кто с милой душой оттяпал бы для себя лакомый кусочек от жирного пирога, принадлежавшего какому-нибудь богачу, примерно такому, как Мартин. Юноша понимал, что в некоторой мере он сражается против самого себя и против своих интересов, однако, обида на короля, и желание отомстить ему за зло, которое тот принес его отцу, заставляло его находиться по другую сторону баррикад, в стане тех, кто сражался против Карла.  

Противоречия раздирали не только душу Мартина, но и все английское общество. Пресвитериане, и особенно пресвитерианское большинство в парламенте, всецело поддерживали возвращение монархии. После того как они отменили свою вассальную зависимость от короля, так называемое «рыцарское держание», и установили пресвитерианское церковное устройство, они были полновластными хозяевами в стране. Они сами себе выдавали доходные должности, беззастенчиво наживались, не будучи теперь скованными старым феодальным правом.  

Многие индепенденты, в том числе и Кромвель, были также не против монархии. Они желали только, чтобы завоеванные права и свободы были гарантированы. Многие также желали и продолжение реформ. Им хотелось, чтобы изменился порядок выборов в парламент, чтобы сквайры, джентри и предприимчивые купцы получали больше мест и могли заметнее влиять на политику парламента.  

Свое особое мнение, по отношению ко всему, происходящему вокруг, было и у простого у народа. Положение его, самого бесправного из всех слоев общества, было действительно тягостным. Война вызвала разруху, торговля прекратилась, сношения между графствами нарушились. Враждебные армии, сражаясь одна против другой, вытоптали посевы, отобрали лошадей, съели все припасы, как предназначенные для людей, так и для скота. Продукты питания невообразимо подорожали, а изделия ремесленников не находили сбыта. Мудро подметила женщина-историк, описывая те события: «Война закончилась, а бедствия продолжались». Безжалостно были обложены предметы первой необходимости: соль, мясо, уголь, ткани, пиво. Армия тяжелой обузой висела на шее народа, лорды беззастенчиво хозяйничали в поместьях, сгоняя с земли целые деревни и огораживая земли для своих овец. Не оставались в стороне и пресвитерианские старшины, желающие также поживиться, и, словно епископы, требовали церковной десятины.  

Усугубили страдания народа и роялисты, которые согласились «выкупить» у парламента свои владения, уплатив так называемые импозиции, перекладывая всю тяжесть этих платежей на плечи своих держателей. Общее право никак не защищало их, срок пребывания которых на земле манора, измерялся только степенью «терпения» лорда. Ко всем этим бедствиям присовокупились также и тяжелые недороды, которым будет суждено продолжиться три года подряд!  

Братоубийственная война разорила также многих мелких крестьян и ремесленников, которые пополнили теперь ряды нищих. К ним прибавились также и многочисленные семьи, лишившиеся кормильца, погибших, или получивших увечья на полях сражений. Однако в общенациональном масштабе ничего не предпринималось, чтобы как-то помочь этим обширным слоям населения, хотя в связи с этим в парламент поступала неисчислимое множество петицией. Только лишь приходы старались хоть как-то решить вопрос «помощи по бедности» в кругу «своих» прихожан, однако это, скорее всего, была лишь видимость помощи, а не сама помощь, поскольку в девяти случаях из десяти бедствующим отказывали под тем предлогом, что они «пришельцы», а не уроженцы этих мест.  

Недовольны были и солдаты. Для шотландцев парламент деньги, видите ли, нашел, чтобы расплатиться за передачу короля-изменника, а для своих же солдат, кто не жалея себя воевал против него, средств нет! А может, нет желания их выплатить?! Пехотинцы не получали своих законных восемь пенсов в день в течении аж сорока трех недель, а кавалеристы уже восемнадцать недель не видят своих полагающихся им двух шиллингов в день! К чести армии нужно добавить, что они пеклись не только о своих шкурных интересах, но не забыли и о своих пострадавших в этой войне товарищах. Они требовали выплаты пособий всем получившим увечья на поле боя и пенсий вдовам погибших. Как вы думаете: удовлетворил парламент эти требования? Проявил вполне естественную заботу к тем, кто не жалея себя проливал кровь за их же интересы? Если среди вас найдутся такие, кто не знает ответ, значит, зря мы с вами теряли время на страницах этой книги, рассуждая о «пушечном мясе», о толпе с ее желанием подставлять шею под очередной хомут и о тех, кто этими хомутами заведует.  

Нынешний же парламент в своих рассуждениях пошел еще дальше. Коль армия уже сделала свое дело, и острой необходимости в ее существовании уже нет, не лучше ли не только ничего не заплатить своим солдатам, а и вообще распустить их?! Что парламентарии и делают: 18 февраля 1647 года они принимают решение распустить армию, оставив только десять тысяч пехоты и шесть тысяч четыреста кавалерии для гарнизонной службы. Главнокомандующим этими силами они назначили Фэрфакса, а кроме него генералов в армии вообще быть не должно! Все офицеры обязаны принять Ковенант, то есть присоединиться к пресвитерианской церкви. Членами парламента они отныне быть не могут! Из числа уволенных солдат набиралась новая армия из двенадцати тысяч человек для отправки в Ирландию на подавление тамошнего восстания.  

Хитрый ход проделали эти парламентарии-лицемеры! Одним махом хотели разогнать и армию, которая могла повернуть оружие против самого парламента, и генералов-индепендентов Кромвеля, Айртона, Ламберта – из армии удалить, и всех кромвелевских полковников и капитанов – Оки, Прайда, Гаррисона, Хартона и других – выбросить на свалку истории. Ведь было очевидно всем, что они не подпишут никакого Ковенанта, а на пребывание офицеров в парламенте или членов парламента в войсках налагался окончательный запрет.  

Узнав о решении парламента распустить армию, солдаты и младшие офицеры вышли из повиновения. Среди них появились пресловутые агитаторы – самые смелые, непримиримо настроенные, которые и повели за собой остальных. В войсках начались митинги и брожения. Из каждого полка избирали по два агитатора, из которых и был создан совет для защиты солдатских интересов. Агитаторы связывались с северными и западными частями, они смещали с должностей и брали под стражу несогласных с ними офицеров, подавали петиции в парламент, будоражили солдат. На рукавах у них появились алые ленты, свидетельствующие о том, что они готовы защищать не только свои свободы, но и свободы всего народа.  

Мы с вами можем только представить, как бесились парламентские пресвитериане, получая петиции агитаторов и слушая их речи. 28 апреля они выносят решение о запрете солдатских петиций. Это еще больше накаляет обстановку в армии, и вынуждает ехать туда Кромвеля, Айртона, Скиппона и Флитвуда, с намерением помирить стороны, вынудить их непременно договориться. В мае в старой церкви в местечке Сафрон Уолден состоялось совещание, которое вел Скиппон. Около двухсот бунтующих офицеров переходя на крик старались доказать свою правоту, настаивали на выполнении своих требований, напоминали о необходимости уплаты им жалования и так далее. Кромвель пообещал им, что добьется от парламента выплаты денег за две недели, примет иные меры, чтобы помирить армию с парламентом, или, если хотите, наоборот.  

Но пресвитериане в парламенте мириться не хотели. Это означало бы идти на уступки, то есть поставить под угрозу собственную власть и благополучие. Армия ни за что не позволит им вернуть к власти короля, а именно этого они сейчас и хотели, именно поэтому, нарушив обещание Кромвеля и генералов, не удовлетворив ни единого солдатского требования, пресвитериане приняли решение немедленно, уже с первого июня, начать роспуск армии по частям, во избежание мятежа.  

Многими это было расценено как предательство и неслыханно наглый грабеж. В первый день лета солдаты одного из полков, завидев приближающихся офицеров, несших приказ о роспуске, с криком: «Вот идут наши враги! », захватили оружие, вскрыли подвалы с амуницией. Армейские агитаторы назначили всеобщий съезд в Ньюмаркете.  

Высшее командование армии оказалось теперь как бы между двух огней. Что, прикажете, им делать? На чью сторону стать? И кто знает, какой путь бы они избрали, и в какое русло потекли бы воды истории, если бы не грянула сенсация: стало известно о переговорах просвитериан с шотландцами! Это произвело эффект разорвавшейся бомбы! Оказывается лондонская милиция готовиться к борьбе с армией, а просвитериане ведут тайные переговоры с королем! Именно он должен встать во главе объединенных сил роялистов, пресвитериан и шотландцев и вернуть себе трон.  

В одночасье особа короля, против которого еще год назад дружно сражались и пресвитериане, и индепеденты, приобрела вдруг невероятно важное значение. Стало совершенно очевидно: кто первым использует его в своих интересах, тот сможет извлечь из всего этого максимальную пользу для себя.  

До этого времени Мартина не очень-то волновали перипетии противостояния армии и парламента. Но когда он оказался в узком круге тех, кому стало известно о планируемой дерзкой вылазке, задуманной армейскими агитаторами, он сделал все возможное и невозможное, чтобы оказаться среди участников этого действа. Действительно: было бы просто глупо упустить такую прекрасную возможность как никогда близко оказаться рядом с королем, и постараться, пользуясь случаем, совершить давно задуманное.  

Вечерело, когда отряд из полутысячи кавалеристов, среди которых был и Мартин, под командованием младшего офицера, из полка генерала Лайфардса, корнета Джойса, приблизился к замку Холмби, в котором, как нам известно, под охраной гарнизона, командовавшего полковником Грейвзом и группой пресвитерианских комиссаров, находился король, с той поры, как шотландцы продали его парламенту. Резкий звук трубы, топот сотен копыт, сотрясавших землю, и угрожающий вид довольно внушительных сил все прибывающих, немало озадачили стражников, несших дозор в угловых башнях замка.  

– Кто идет?! – Последовал вполне резонный с их стороны вопрос. – Кто у вас главный?  

– У нас все главные!  

Голос, прозвучавший из вечернего тумана, звучал вызывающе, красноречиво свидетельствуя о том, что все эти люди прибыли сюда отнюдь не на вечернее чаепитие. Мартину, находящемуся в передних рядах кавалеристов, рядом с Джойсам, уже сейчас не терпелось поскорее бросится вперед, чтобы по возможности приблизить время встречи с королем, однако он прекрасно понимал, что его час пробьет немного позже. Поэтому и предпочитал пока оставаться в тени, ничем не обращая на себя внимание. Так, справедливо считала он, легче будете добиться того, что он задумал.  

– Мое имя Джойс, – выехал вперед и отозвался бывший портной. – Со мной пять сотен драгун. Мне приказано арестовать полковника Грейвза. Раскрыт заговор: короля хотели похитить и перевезти в Лондон. Мне нужно срочно видеть его величество.  

Минута молчания, последовавшая за этим, свидетельствовала о том, что на башне колебались или советовались.  

– Чьим приказом вы посланы? – послышалось наконец.  

– Приказом армии, – коротким, но внятным, был ответ.  

Все прибывающие и прибывающие кавалеристы, плотной массой собравшиеся у ворот и вытянувшиеся вдоль стен, видимо, служили хорошим аргументом в сомнениях стражников, открывать ворота, или нет. В конце концов загремели цепи, заскрипело колесо, и поднятый было на ночь мост, стал медленно опускаться. Джойс, Мартин, а затем и все остальные, въехали во двор. Вскоре оказалось, что Грейвз куда-то исчез. Почувствовавшие себя более раскованными, после такого сообщения, стражники обступили прибывших, спешили узнать у тех последние новости. Некоторые узнавали своих знакомых: то тут, то там начали звучать радостные возгласы и приветствия.  

Нужно отдать должное бывшему портному: он умело руководил действиями своих людей и предпринимал последовательные решения, не допуская досадных неувязок или иных глупостей. Следующим шагом он попытался вполне логично нейтрализовать парламентских комиссаров. Им было приказано пройти у свои комнаты, а у дверей были поставлены стражники.  

Джойс, Мартин и еще несколько человек, держа в руках пистолеты, прошли в дом, и приказали насмерть перепуганным камердинерам провести их к королю. Оставляя пыльные следы на мягких коврах, они последовали длинными коридорами на второй этаж, к спальному покою.  

Карл после вечерней прогулки давно вернулся в свои покои, в которых теперь вот его личный покой, самым неожиданным для него образом, был нарушен. Ему доложили о том, что произошло, а также о том, что комендант гарнизона предательски бежал. Королю в сложившейся ситуации ничего не оставалось делать, как подняться с постели ж принять столь нежданных гостей. Войдя вслед за Джойсом в спальню короля, Мартин, впервые увидев так близко венценосца, почувствовал, как сердце его забилось в груди с неимоверной силой. Вот и настал столь долгожданный миг встречи! Как долго он, мучимый и гонимый вперед жадной мести, ждал его! Скоро, совсем скоро, он поквитается с обидчиком своего отца!  

Карл, увидев в руке Джойса пистолет, нахмурился:  

– Какой властью вы врываетесь ко мне в ночной час? – Строго спросил он. – Какой властью вы требуете, чтобы я, законный монарх, подчинился вашим приказам?  

– Властью армии, – ответил корнет, указывая на свой пистолет.  

Раздосадованному королю, видя, как солдаты начали укладываться на ночь прямо в его спальне, кое-как укладываясь прямо на коврах или соломенных тюфяках, раздобытых в кладовой, ничего не оставалось делать, как и самому вернуться и лечь в свою постель. Мы же можем только догадываться о том, с каким настроением он это делал, и насколько спокойный сон ожидал его впереди. Вполне понятно, что многим в Холмби-Хаус в эту ночь поначалу не спалось. Однако ближе к полуночи некоторые уже, что называется, «клевали носом», а к двум-трем часам ночи, в самое пиковое время, когда многолетняя привычка делает невыносимыми попытки человека бороться со сном, почти все в спальне короля крепко, (а кто и не очень крепко), спали. Нетрудно догадаться, что к их числу ни в коем случае не относился Мартин. Какой уж тут сон, если его лютый враг, к встрече с которым он так долго и упорно шел, находился теперь совсем рядом, и оставалось сделать всего несколько не образных, а самых настоящих шагов, чтобы...  

В последнее время Мартин поглядывал не столько на ложе короля, с которого поначалу вообще глаз не сводил, сколько на своих коллег, страстно желая, чтобы все они поскорее уснули. Пусть спели почти все, а не спали лишь единицы, но и это жутко раздражало юношу, который мысленно сыпал ругательства в адрес не в меру бдительных дозорных. Правда, чем глубже становилась ночь, тем ниже склонялись головы тех, к которым уже несправедливо было бы в полной мере адресовать определение «бодрствующие». Тем тяжелее становились их веки, все сильнее прикрывающие глаза.  

А уж кто и вовсе не думал спать, так это Джойс. Как быстро и даже неожиданно легко он захватил короля! Ну, а дальше-то что?! Никаких конкретных приказов и указаний, относительно того, что он должен делить дальше, Джойс не имел. Возможно именно эти душевные терзания, наряду с рядом других, вполне понятных причин, способствовали тому, что корнет и не помышлял о том, чтобы хоть на несколько минут немножко прикорнуть, что необычайно бесило Мартина. Впрочем, он изначально понимал, на что идет, и в каких условиях ему придется действовать. Не требовалось иметь семь пядей во лбу, чтобы понимать: с короля буквально не будут спускать глаз!  

Конечно же, Мартин мог прямо сейчас бросится к спящему королю, и вонзить кинжал в его мерзкое сердце. Однако юноша держал себя в руках, и не позволял себе, чтобы жажда ослепила его разум. Ведь ему хотелось не столько поквитаться с королем за все обиды, что он принес его отцу, сколько узнать у того, где сейчас находится Сунтон-старший, что с ним, жив ли он, и где можно его отыскать. К тому же юноша понимал, что стоит ему сейчас убить короля, с ним тут же немедленно расправятся его вчерашние сотоварищи. И хотя ради отца Мартин готов был бы пожертвовать собой, однако, не желал, чтобы эта жертва была столь нелепой и бессмысленной. Ведь если отец жив, то ему явно не помешает его, Мартина, помощь, поэтому подвергать свою жизнь смертельной опасности сейчас, юноше отнюдь не хотелось.  

– Присмотрите-ка, Сунтон, за порядком здесь, – внезапно обратился Джойс к Мартину. – Я вскоре вернусь. Хочу написать Кромвелю.  

Корнет разыскал бумагу, перо и чернила, и начал писать:  

«Генералу Оливеру Кромвелю.  

В случае его отсутствия – сэру Артуру Гезльригу или генералу Флитвуду.  

Сэр, мы захватили короля, Грейвз бежал... Поспешите ответить нам, дайте знать, что нам теперь делать. Мы решили не подчиняться ничьим приказам, кроме генерала Фэрфакса. Пока мы здесь, мы будем следовать указаниям парламентских комиссаров, если найдем их разумными... Умоляю вас, как можно скорее рассмотрите это дело и решите, как нам дальше поступить. Ни днем ни ночью мы не будем иметь покоя, пока не получим от вас вестей... »  

А Мартин тем временем, видя, что Джойс удалился, а все остальные спят, понял, что его час наконец-то настал. Он тихонько поднялся, подошел к ложе короля, обошел ее с другой стороны, с той, где он, спрятавшись, мог бы оказаться невидимым для солдат, еще раз осмотрелся, и, убедившись, что все действительно спят, и никто за ним не наблюдает, присел у изголовья короля, обнажил кинжал, и поднес его острие к самому горлу венценосца.  

– Проснитесь, Ваше величество! – Шепот Мартина, был тихим, чтобы его никто, кроме короля не слышал, и в то же время достаточно твердым и злобным, чтобы спавший сразу же проснулся. – Только лишь с ваших уст сорвется крик о помощи, я сразу же воткну кинжал в ваше горло. – По мнению нападавшего он действовал единственно правильно в этой ситуации, и то обстоятельство, что жертва не кричала, а лишь только испуганно смотрела на него, не издавая ни единого звука, придавало ему уверенности. – Я, возможно, сохраню вам жизнь, если вы правдиво расскажите мне о том, что произошло с Эндрю Сунтоном. Жив ли он сейчас, и, если да, то где можно его отыскать? Да отвечайте же! Только тихо! Иначе...  

Не успевший еще отойти от сна король, ошарашенный таким поворотом событий, (одно потрясение за другим! Для одной ночи это уже явный перебор! ), лишь оторопело смотрел на дерзкого наглеца, позволяющего себе такие вольности с монархом. Однако, видя зловеще поблескивающею холодную сталь кинжала, все же понял, какая смертельная опасность сейчас нависла над ним, поэтому и решил вести себя покладисто по отношению к агрессивному незнакомцу. Чтобы не раздражать того еще больше, и не подтолкнуть тем самым его к решительным и необратимым действиям.  

– О ком вы говорите?  

– Тише! Говорите тише! Иначе...  

– Хорошо. Но я не понимаю, о ком вы говорите, мистер. Я не знаю никакого Сунтона.  

– Не знаете? Не по вашему ль приказу, его в свое время бросили в подземелье, и подвергли пыткам? Может быть, и о Неде Бакстере вы тоже никогда не слышали?  

– Бакетер? А! Так вот о ком речь! Я вспомнил! Действительно, и Сунтон, и Бакстер в свое время спасли меня от неминуемой гибели.  

– И в благодарность за это, вы приказали бросить их в подвал, и подвергнуть пыткам?  

– Что за глупости?! Я всегда был благодарен им обоим за то, что они для меня сделали. Как я могу желать им зла? А уж тем более приказывать, чтобы их бросили в подземелье?  

– Вы лжете! В подземелье до сих пор можно увидеть надпись на стене, сделанную тогда отцом: «Во всем виноват король! » Да и Бакстер исчез сразу же, как только имел неосторожность явится с визитом к вам во дворец. Видимо и его вы тоже приказали упрятать за тюремные решетки.  

– Да что вы такое говорите, юноша? – Мартину казалось, что слова его звучали вполне искренне. – Какие решетки? Я наоборот: помог Бакстеру! Я предоставил в его полнее распоряжение свой корабль и команду, после чего он сразу же отправился на поиски своего друга. А вы говорите исчез... Впрочем, я после того его действительно больше не видел. Возможно, он до сих пор не возвратился из плавания? Но ведь с тех пор прошло немало времени... Кстати. Вы упоминали о своем отце. Кого вы имели в виду?  

– Эндрю Сунтона. Он мой отец.  

Брови короля резко подпрыгнули вверх от удивления:  

– Сунтон ваш отец?! Так вот что я вам скажу: Бакстер отправился на моем корабле не куда-нибудь, а именно на поиски своего друга Эндрю Сунтона! Это я хорошо помню! А вы говорите подземелье, пытки. Сунтон находился тогда на каком-то острове, вот Бакстер и отправился к нему на выручку! И я помог ему в этом, чем мог. То есть кораблем и командой. А вы, юноша, говорите, что я виноват в его страданиях. Я пытался помочь им обоим!  

Рука Мартина, до этого твердо сжимающая рукоять кинжала, сейчас ослабла. Он не знал, что делать. Ненависть к королю, благодаря своим фантазиям и жажде мести, заставляла его не верить всему сказанному Карлом, но в то же время внутреннее чутье подсказывало, что тот не лжет, а говорит вполне искренне.  

– О каком острове вы говорите? Что за остров такой?  

– Я, признаться, уж и не помню. То ли речь шла об Азорских островах, то ли... Нет, не помню! Знаю лишь только, что они отправились куда-то в сторону Атлантики. Возможно, с ними что-то произошло. Во всяком случае, корабль до сих пор так и не возвратился. Хотя уж все сроки давно вышли.  

В это время со стороны соседней комнаты послышались негромкие шаги. Мартин в одно мгновенье засунул кинжал снова за пояс, шепнул королю: «Сделайте вид, что вы спите! И никому, ни о чем, ни слова! », поднялся и зашагал прочь от ложа короля. Именно в этот момент в спальню зашел Джойс. Увидев Мартина, только-только отходящего от изголовья короля, он молниеносно выхватил пистолет и направил его на юношу.  

– В чем дело, Сунтон? – Твердо и требовательно спросил он. – Зачем вы подходили к королю? Отвечайте!  

От громкого голоса корнета многие проснулись и в тревоге вскинули головы: что же произошло? Для Мартина же эта минута была тем более не простой, однако, он попытался выпутаться с затруднительной для себя ситуации с честью. Он совершенно спокойно, словно это вовсе не на него было направлено дуло пистолета, из которого в любое время мог вырваться наружу смертоносный заряд, продолжил свой путь, отвечая при этом столь же спокойным голосом:  

– Мне показалось, что он позвал или меня, или кого-то из нас. Подошел ближе, а он, оказывается, просто что-то невнятно бормотал во сне. Видимо приснилось что-то. Да уберите вы свой пистолет, Джойс! Вы что, совсем рехнулись? Не хватало еще, чтобы мы друг друга перестреляли!  

Голос юноши звучал настолько обезоруживающе, что Джойсу ничего не оставалось, как опустить руку с пистолетом, чтобы не казаться смешным в глазах своих соратников. Мартин тем временем мирно усаживался на кресло, в котором до этого и находился.  

– Ваше поручение я выполнил, Джойс, – умиротворенно пробормотал он, потягиваясь. – Присмотрел за всем в ваше отсутствие, как вы и просили. Теперь, если позволите, прикорну самую малость. А то уж и рассвет скоро.  

Однако сон его длился не долго. По большому счету он совсем не спал. Так, прикрыл на несколько минут веки, да и все.  

А рано утром, только заалел рассвет, все уже были на ногах. Король вышел на крыльцо замка как всегда горделивой походкой, изысканно одетым, и казалось, что ничто не выдает в нем вечерних и ночных волнений. Однако Мартин заметил, настолько бледным было его лицо. Возможно, даже еще более бледным, чем ночью, когда он оторопел при виде приставленного к горлу острия кинжала. Не зря говорят, что утро вечера мудренее. Видимо сейчас он со всей ясностью понял, что ожидавшие его впереди волнения и неприятности, могут быть посерьезнее кинжала в нетвердой юношеской руке.  

Кавалеристы уже были построены перед королем ровным каре, а чуть в стороне стояли две кареты, запряженные четверками лошадей, они были готовы к отправлению. Джойс вышел вперед, и снова удостоил короля почтительным, но вместе с тем и полным достоинства поклоном. Король не удержался, чтобы снова спросить его:  

– Мистер Джойс! Скажите, кто дал вам полномочия ворваться ко мне и увести меня с отсюда?  

Тот не: придумал ничего лучшего, нежели снова повторить то, что говорил накануне:  

– Армия, Ваше величество. Армия, которая хочет предупредить своих врагов и помешать им произвести новое кровопролитие.  

– Но армия не является законной властью! – В голосе венценосца сквозило искреннее недоумение. – Я признаю законной лишь свою наследственную власть, а после нее власть парламента. Скажите мне, где и каковы ваши полномочия?  

Джойс оглянулся на своих кавалеристов, окинул взглядом их стройные ряды и указал королю на них широким жестом:  

– Вот мои полномочия!  

Впервые за последнее время Карл позволил себе улыбнуться. Правда, улыбка эта была не очень-то веселой.  

– Признаюсь, – покачал он головой, – мне никогда не приходилось видеть полномочий, написанных столь четким почерком. Господа эти вооружены на диво, – его взгляд остановился на Мартине, находящемуся почти рядом с Джойсом. В следующее мгновение взгляд короля устремился на кинжал, прикрепленный к поясу юноши. Ему, как никому иному среди всех присутствующих, был понятен намек короля относительно «вооружены». Сердце нашего героя учащенно забилось: не выдаст ли его король? – Да и с виду они все молодцы. – Король снова пристально взглянул на Мартина. Юный мститель был уверен, что сейчас будет публично раскрыта его ночная выходка. Однако король, переведя взгляд на Джойса, продолжил совершенно иным тоном. – Обещайте, однако, что со мной будут обращаться почтительно и не потребуют ничего, что было бы противно моей совести или чести.  

Нетрудно догадаться, что такое обещание корнетом было тут же дадено, и странная конная процессия, слегка похожая на шествие заговорщиков, где-то в глубине души понимавших, что совершают нечто противозаконное, двинулась на юг, к Ньюмаркету, главной ставке армии.  

Всю дорогу Мартин только и думал, что о ночном разговоре с королем. Все было смешанно в его голове, и волнения по поводу судьбы отца, и сомнения в правдивости того, что он услышал от Карла, и странное поведение того и ночью, и теперь. Ведь разгневанный монарх мог изобличить Мартина не только сейчас, перед строем, но еще ночью, в тот час, когда Джойс держал его под прицелом пистолета, а он, Мартин, плел ему небылицы по поводу того, что королю что-то приснилось, и тот разговаривал во сне. Карл ведь наверняка слышал эти слова своего недавнего обидчика. Почему он тут же не поведал корнету о том, что произошло на самом деле? Что стоит за этим молчанием: просто жалость к нерадивому мстителю, или может быть искренняя благодарность к Сунтону-старшему за то, что тот в свое время действительно спас его в тяжелую минуту. Вот король теперь и не хочет неприятностей для его сына, оставаясь тем самым верным своему слову и сохраняя порядочность в такой непростой для него момент.  

Мартин вновь и вновь вспоминал детали ночного разговора, и все тверже убеждался, что король говорил правду, что он не желает, и никогда не желал зла его отцу. Но как в таком случае объяснить рассказ незнакомца, поведавшего Мартину тайну о загадочном подземелье, и как, прикажете, отнестись ж надписи на стене, где фигурирует король в качестве главного виновника всех бед отца?! А может, ту надпись сделал не отец?! Но ведь из рассказа незнакомца чсно и понятно, что отец винил во всем именно короля, а не коте-то иного!  

Почувствовав, что от бесконечного потока этих тупиковых вопросов у него начинает раскалываться голова, Мартин постарался отогнать от себя все эти мысли. Однако душевное спокойствие, если это вообще можно назвать спокойствием, длилось недолго. Прибыв на место, король, выходя из кареты, бросил взгляд на Мартина, находящегося вместе с Джойсом и другими, самими приближенными к нему кавалеристами, рядом с каретой, вскинул от удивления брови и спросил:  

– Как выше имя, юноша? Вы удивительнейшим образом напоминает мне некого Эндрю Сунтона, с которым я был когда-то знаком.  

– Подозреваю, что вы говорите о моем отце, Ваше величество. Меня зовут Мартин Сунтон! – Твердо ответил юноша, дивясь тому, как король повел себя.  

– Ваш отец был прекрасным человеком. В свое время он спас мне жизнь, а заодно и Англию от дворцового переворота. Он верно и честно служил своему монарху. Думаю, что если бы он сейчас был бы жив, то ому ему неприятно было бы видеть своего сына, не спасающего своего короля, а конвоирующего его, словно последнего преступника.  

Отомстив таким эффектным и необычным образом своему обидчику за ночные волнения, король горделиво удалился, оставив растерявшегося Мартина в полном смятении.  

25.  

Иногда леди Кэлвертон овладевало такое состояние, что она готова была с безразличием махнуть рукой на все перипетии бушующих вокруг нее политических страстей, закрыться со своим возлюбленным Джозефом, и не покидать ее несколько дней подряд, то и дело предаваясь любовным утехам. А эти политики пусть лбы расшибут до крови, доказывая один другому свою правоту. Какое ей дело до всего этого?! Впрочем, именно так иногда и случалось. Однако это вовсе не говорит о том, что на это время все дела гениальной интриганки приходили в полное запустение. Отнюдь нет! Позволив расслабиться себе, она ни в коем случае не позволяла делать то же самое и своим людям. Отнюдь! Те продолжали уверенно исполнять все ее поручения, высматривать, выведывать и буквально выуживать все, что так или иначе могло бы быть интересно их хозяйке, и могло бы пригодиться в ее буйной и разносторонней деятельности.  

После завершения военных действий, леди Кэлвертон, возможно, уже не столь была заинтересована в делах Кромвеля, поэтому и стала видеться с ним гораздо реже. Она по прежнему проявляла живой интерес ко всему, что касалось этого человека. Оливер по прежнему виделся ей неким орудием, с помощью которого она собиралась воплотить в жизнь свой дьявольский план. Амбициозный политик, считающий, что именно он вершит человеческие судьбы, и поступает так, как считает верным, стараясь не плясать ни под чью мелодию, на самом деле был для леди Кэлвертон тем человеком, руками которого она планировала разгрести полыхающий пламенем жар!  

Однако это не были взаимоотношения хозяйки и ее слуги. Интриганка понимала, что к персоне такого калибра нужен особый подход и особое отношение. Именно благодаря этому особому статусу Кромвель зачастую получал от интриганки такую существенную помощь, которая необычайно помогала ему в его делах. Вот и теперь, благодаря именно стараниям всезнающей леди, и ее вездесущим исполнителям, Кромвелю стало известно о новом заговоре против него. Некий таинственный ночной гость, скрытно посетивший дом Кромвеля на Друри-Лейн, сообщил ему, что пресвитериане возбуждают против него дело. Как только он войдет утром в палату общин, его тут же арестуют и отправят в Тауэр!  

Предупреждение об опасности было более чем своевременным. Поспешно собрав вещи, Оливер на рассвете столь же поспешно покидает Лондон. Завтракает он уже в Уэре, в графстве Гертфорд. В тот же день он достигает расположения армии, которая бурлила, словно растревоженный улей, и сразу же постарался сделать все возможное, чтобы она не вышла из повиновения. Его первым предложением было создать Всеобщий совет армии, благодаря чему армия будет объединена, а совет станет внушительным противовесом парламенту.  

Просвитериане в парламенте ответили контрударом. Они создали комитет безопасности, который начал переформировать лондонскую милицию, готовить вооруженные силы для борьбы с армией. Вскоре стало известно, что палата общин связалась с северной армией генерала Пойнтза, рассчитывая направить ее против главных сил армии.  

Прослышав об этом, солдаты потребовали похода на Лондон и расправы над предателями-пресвитерианами. Те в свою очередь призвали на помощь толпу и разношерстный люд. Сынки роялистов, несмышленые юнцы-ученики, которых подговорили хозяева, всякий уличный взброд, падкий до драк, ворвались в Вестминстер, требуя изгнания индепендентов из парламента. Скипер Ленталл, граф Манчестер, и еще шестьдесят депутатов-индепендентов бежали, опасаясь за свою жизнь. Бежали не куда-нибудь, а именно в расположение армии, что в дальнейшем и сыграло свою роль. Парламент спешно принялся реорганизовывать милицию, а также собирать кавалерию для обороны столицы. Неуправляемые толпы бродили по улицам города. То тут, то там воинственным голосом выкрикивались самые разнообразные требования, среди которых звучали призывы вернуть короля.  

Армии ничего не оставалось делать, как действовать более решительно. Только во главе ее теперь стоял не король, а упомянутый нами выше спикер парламента Ленталл, призывавший ее к защите. Фэрфакс, получив одобрение от Кромвеля, жал приказа выступать. В ночь на четвертое августа, несколько полков под руководством Рейнсборо, без единого выстрела овладели Саутуорским предместьем Лондона, а спустя два дня, армия уже двигалась триумфальным маршем с лавровыми ветвями по улицам, ведущим к Вестминстеру. Среди кавалеристов, которые шествовали во главе с Кромвелем, находился и Мартин.  

При иных обстоятельствах он, наверное, с воодушевлением взирал бы на приветствия, которые оказывали процессии жители столицы во главе с мэром и олдерменами, которые ожидали их у Гайд-парка. Они даже в знак благодарности преподнесли Фэрфаксу большую золотую чащу, которую тот, впрочем, взять отказался и проехал мимо. После встречи с королем Мартин вдруг заметил, что теперь война и все, что с ней связано, перестали больше интересовать его. Раньше его окрыляла и предавала ему силы ненависть к обидчику его отца, теперь же, после разговора с Карлом, юноша понял, что не все так однозначно в этом деле, как это ему казалось раньше. Смущенный мститель вдруг понял, что отныне если еще и терзают его душу смятение и неопределенность, то уж во всяком случае, не обида и ненависть к королю. Ненависти-то как раз и не было вообще! Теперь Мартин был уверен, что король действительно никогда не желал, и сейчас не желает зла его отцу, поэтому он вряд ли стал бы давать указания своим людям пытать его. Нет, Карл был искренен в обращении с Мартином! В его голосе и глазах не было лжи! В этом юноша был уверен. Каков в таком случае смысл борьбы против короля? То, что раньше двигало мстителя вперед и предавало ему силы, теперь улетучилось, оставив Мартина в состоянии неопределенности.  

Что в таком случае ему делать дальше? Как поступить? Уже несколько раз Мартин принимал решение махнуть на все рукой, оставить воинскую службу и заняться делами отца, но всякий раз в последний момент не решался этого делать. Ведь дальнейшая судьба отца до сих пор так и оставалась для него загадкой, и юноше казалось, что если он продолжит вращаться в той обстановке, которая окружала его до этого, то так ему будет легче отыскать какие-то следы отца. Настолько верными оказались его предположения, мы узнаем в самое ближайшее время.  

По распоряжению Кромвеля кавалерийский полк расположился в Гайд-парке, в непосредственной близости от Вестминстера. Однако Мартину приходилось проводить время не столько там, сколько рядом с Кромвелем, сопровождая его то в зал парламента, то в роскошный загородный дворец Гемптон-Корт, куда Оливер наведывался с визитами к королю.  

Место рядом с командующим кавалерией Мартин занял не только благодаря леди Кэлвертон, которая замолвила о нем словечко перед генерал-лейтенантом, а благодаря своим мужеству, отваге и решительности, которые он проявил в схватках с роялистами. Это не ускользнуло от внимания Кромвеля, который теперь старался держать рядом с собой такого человека.  

Впрочем, говоря о Кромвеле, как о командире кавалерии, мы тем самым, как бы несправедливо уменьшаем значимость этой неординарной персоны, поскольку после того, как армия заняла Лондон, Оливер стал ее главным политическим вождем. Он мог теперь диктовать свою волю не только армии, но и парламенту! Молчаливый Фэрфакс казался удрученным и печальным, по нему было видно, что он совсем не против вовсе отойти от дел, а Кромвель, наоборот, действовал с еще большей энергией и уверенностью. Фактически в его руках сейчас находилась судьба Англии, и Мартину было интересно наблюдать, что же тот будет предпринимать дальше.  

А дальше начало происходить то, что стало вызывать все большее и большее недоумение у неискушенного в политических интригах юноши. Со свойственным его возрасту максимализмом он продолжал мыслить теми критериями, к которым привык за время военных действий. Там было все предельно просто и понятно: вот враг, против которого нужно сражаться, вот оружие в наших руках, которое мы должны обратить против наших врагов. Они мерзавцы, а наше дело правое, и мы непременно должны доказать нашим оппонентам, что все обстоит именно так, а не иначе! Король враг и его войско нужно непременно разбить! Мартином двигали тогда личные причины и его личная неприязнь к королю. Но ведь он видел, что и Кромвель тоже пылает ненавистью к врагам, а, стало быть, и к королю тоже. Это придавало силы и самому юноше: значит король таки действительно негодяй, коль не только он, Мартин, но вон еще сколько людей, в том числе и сам Кромвель, желают ему худа. Но теперь…  

То, что происходило сейчас на глазах у Мартина, вызывало в его душе не только искреннее недоумение, но и какой-то внутренний протест. Как же так: совсем недавно король бил главным врагом многих, и в первую очередь Кромвеля, а теперь они едва не лобызаться друг с дружкой?! А как же быть с принципами и с высокой идеей, которыми раньше руководствовался Оливер?! Мартину не раз приходилось сопровождать Кромвеля во время его визитов к королю, и юношу не могло не удивлять то, что он там видел.  

Каждый день толпа визитеров стремилась попасть в Гемптон-Корт, построенный еще во времена Генриха Восьмого а теперь служащего резиденцией Карлу 1 Стюарту, с единственной целью: выразить венценосцу свои лояльность и почтение. Богато разукрашенные кареты одна за одной прибывали к дворцу, и конюшие не успевали разводить их от крыльца. Прибывали и прежние сановники и иностранные послы. По дворцу туда-сюда бегали слуги, попахивало дымком жареной оленины, взад-вперед сновали разодетые придворные.  

Сопровождая первый раз Кромвеля в Гемптон-Корт, и увидев там массу титулованных роялистов, Мартин внутренне напрягся: это же враги! Как они поведут себя по отношению к Кромвелю, и как тот будет вести себя в их окружении? Мартину невольно вспомнилось то, что видел он на полях сражений, и теперь ему казалось, что и сейчас все может кончиться чем-то подобным. Но перед взором неискушенного в тонкостях политической дипломатии юноши, предстала совершенно невероятная, в его понятии, картина: вчерашние враги Кромвеля почтительно сторонились и пропускали его вперед себя. Они склонялись перед ним в учтивых поклонах, до самого пола опуская белоснежные плюмажи шляп. Тот, в темном военном костюме с белым полотняным воротником, в шляпе без пера, гремя сапогами, уверенно проходил сквозь анфиладу залов прямо к королю, и подолгу беседовал с ним. Да разве только он один?! То же самое можно сказать и об Айртоне, не говоря уж о их с Кромвелем семьях! Буквально своими людьми стали в сонме всевозможных маркиз и графинь жена Кромвеля Элизабет с дочерями, а также Бриджет Айртон, Бетти Клейпол и другие. Королевский советник ввел их в высший свет и представил королю. Стоит ли после этого удивляться, что и Эшберна, и Кромвеля часто можно было застать в задушевных доверительных беседах.  

До ушей Мартина не раз доходили слухи, что Кромвель вскоре станет графом, может быть даже графом Эсскесом, его сын – пажом принца Уэльского, а зять Айртон – лордом-правителем Ирландии! Все эти слухи искренне удивляли Мартина. Где-то в глубине души он, понимая, что коль время войны прошло, то теперь ко всему можно относиться по иному. Ведь и он, Мартин, раньше пылал ненавистью к Карлу, а теперь после разговора с ним, от этой ненависти не осталось и следа! Но ведь Мартин руководствовался личными мотивами, а Кромвель ведь сам не раз повторял, что служит делу всего народа. И вот теперь...  

Это обстоятельство смущало не только Мартина. В армии все больше распространялось недовольств: Кромвель, доблестный воин, и уступает коварному королю! Оливер собирается договориться с пресвитерианами, и тем самым предать общее дело! Вновь активными стали агитаторы, которые в союзе с лондонскими ремесленниками и подмастерьями, составили особую партию, названную левеллерами или уравнителями. Они считали, что все люди, будь то простой крестьянин, лорд, граф, маркиз и даже сам король, равны перед Богом и перед законом. Каждый имеет право избирать органы власти, участвовать в законодательстве, быть судимым судом себе равных.  

Пока что Кромвель никак не реагировал на многочисленные памфлеты, наводнившие Лондон, где авторы наперебой призывали Бога открыть их заблудшему кумиру глаза и сердце, а левеллеры тем временем готовились к решительным действиям. Они переизбрали советы агитаторов и стали собираться отдельно от Всеобщего совета. Поговаривали, что они составляют свою собственную конституцию, что и подтвердилось восемнадцатое октября, когда Фэрфаксу от имени агитаторов пяти армейских полков был вручен документ, названный «Дело армии в его доподлинном изложении». Кроме чисто политических проблем этот документ пестрил и экономическими требованиями: «Всякие патенты, грамоты и привилегии должны быть отменены... Должны быть уничтожены все монополии... Следует отметь акциз на пиво, одежду и другие товары... Справедливо распределить налоги между народом и богачами, обложив значительными налогами банкиров Сити... Необходимо вернуть ранее огороженные земли».  

Думаю, многие согласятся с тем, что некоторые, а то и все требования, вполне справедливы. Так то оно так, только вспомните, какие решения в свое время принимала палата лордов, какие палата общин, и сравните все это с этим документом. Не нужно обладать особой наблюдательностью и сообразительностью, чтобы не обратить внимание на то, что богатые лорды принимали законы, выгодные только для сверх богачей, то есть лично для них. Конкретно под себя принимали решения и те, кто имел право голоса в палате общин. Эта же писанина, (О! Простите! Важный документ! ), составленная купцами, ремесленниками, крестьянами, отражала интересы кого бы вы думали? Да! Именно ремесленников, средней руки купцов и, конечно же, крестьян.  

Но мы отвлеклись. Итак, пока те, кто кричал раньше «Привилегии парламенту! », а теперь громогласно заявлял, что не желает служить деспотической власти, Кромвель категорически не желал иметь что-либо общего с этим документом. Он отказывался вмешиваться в основы государственного порядка, рушить по своей воле стройное здание правительства. Двадцатого октября Кромвель выступает в парламенте и заверяет парламентариев, что ни он, ни Фэрфакс, ни другие высшие офицеры не участвовали, и не участвуют в том, о чем сейчас вещают мятежные полки. Дескать он, Кромвель, с самого начала войны верно служил королю! О венценосце он говорил с величайшим почтением, и ратовал за возвращению Карла к кормилу правления!  

Мартин отказывался верить в реальность происходящего. Он не раз слышал рассуждения своего кумира, что возвращение законной власти на мирных и умеренных условиях – это самое разумное в данной ситуации решение. Ладно, если бы только лишь так! Но уверять, что он с самого начала войны верно служил королю… Какое лицемерие! Кто-кто, а Мартин хорошо помнил, с какой яростью тот сражала против венценосца. И вот теперь… Вспомнил Мартин и горы трупов, павших воинов как с одной, так и с другой противоборствующей стороны. Тех, кто отдал свои жизни ради… Не является ли предательством светлой памяти этих людей то, что сейчас происходило в Гемптон-Корте?  

Чем больше наблюдал Мартин за всем, что происходило вокруг, тем сильнее креп он в желании поскорее оставить воинскую службу и заняться своими, более близкими и желанными его душе делами. Ему и раньше совершенно безразличны были лозунги, с которыми противоборствующие стороны шли в бой один на другого, а сейчас уж тем более. Нужно было продолжить дело отца, и больше уделить внимания тому, что происходит на его фабриках, мануфактурах и верфи. А политики и без него разберутся, что к чему, и как быть дальше.  

Может он уже давно и сделал бы это, но у него никак не выходил из головы тот памятный разговор с королем. Мартин полностью верил ему, что тот невиновен в исчезновении отца, однако он остается единственным, кто хоть как-то связан с этим событием. Он практически единственный, кто мог дать Мартину хоть небольшой намек на то, где он смог бы найти отца. Ведь в замке Холмби разговор происходил в такой обстановке, что королю было не до откровений, а уж тем более не до подробностей этого дела. Теперь же Мартин рассчитывал во время очередного посещения Гемптон-Корта вместе с Кромвелем непременно набраться смелости, выбрать удобный момент, и завести разговор с королем о своем отце. Мартин понимал, что Кромвелю может не понравиться такая активность со стороны того, кто всегда только сопровождал его, но никогда не вмешивался в разговоры столь высокого ранга и значимости. Но юноша был сейчас настолько решителен, что ему казалось: главное попасть к королю, а там он уж придумает, как вести себя и сделать все возможное, чтобы добиться сведений об отце. И такая возможность подвернулась совсем скоро, Правда завидев возле крыльца королевской резиденции массу самых разнообразных экипажей, а в самих залах дворца еще большее количество разношерстной публики, Мартин засомневался, что при такой занятости у короля найдется время, чтобы уделить время не самому почитаемому своему гостью. Юноша ведь понимал, что с его скромной персоной у короля связаны не самые приятные воспоминания, и с каким бы почтением тот не относился бы к его отцу, дерзкую выходку сыну своего давнишнего спасителя Карл может и не простить. Кому понравиться острие кинжала у своего горла? А уж тем более, когда речь идет о самолюбивом и гордом монархе.  

Тем не менее, Мартин был преисполнен решимости. Попытка не пытка! А вдруг король вспомнит нечто, что касается отца или Бакстера? Любая мелочь или деталь смогли бы стать зацепкой, с помощью которой Мартин смог бы, переполняемый новой энергией, приступить к поискам. Дожидаясь у двери, за которыми король принимал Кромвеля и Айртона, Мартин раздумывал, под каким бы предлогом проникнуть сейчас за вожделенную дверь, и завести разговор с королем.  

Однако все решилось само собой. Совсем скоро обе половинки двери резко распахнулись, и в приемную залу вышли не только Кромвель, и Айртон, но вместе с ними и король.  

– Надеюсь, господа, – бодрым, и даже веселым голосом молвил Карл, – что наша нынешняя беседа была для всех нас весьма полезной.  

– Совершенно верно, ваше величество, – прозвучало в ответ. – Мы непременно учтем все ваши замечания и пожелания.  

Увидев стоявшего в сторонке Мартина, король резко остановился и нарочито вскинул вверх брови, показывая тем самым, что он удивлен присутствием здесь этого человека. Дурное предчувствие сразу же закралось в душу слегка растерявшегося юноши. Как-то поведет сейчас себя монарх? Кромвель, ничего не знавший о ночном разговоре короля с Мартином в замке Холмби, но, заметив интересе монарха к юноше, позволил себе объяснится:  

– Это наш верный человек, ваше величество. Он сопровождает нас в этом визите к вам.  

Слегка приподнятый уголок рта монарха, являющий собой такую себе улыбку в зародыше, свидетельствовал о том, что такое объяснение немного позабавило венценосца.  

– Ну, если верный, тогда совсем другое дело, – с легкой тенью иронии в голосе, промолвил Карл. – Верный – это хорошо! Верный никогда не придаст тебя, никогда не позволит себе, по злодейски, поднести кинжал к твоему горлу.  

Не понимая, к чему все это говорит король, и Кромвель, и Айртон дружно уставились на Мартина, затем перевели взгляд на Карла, и снова взглянули на юношу. Те тоже как-то странно смотрели один на другого, и эта игра взглядов была совершенно непонятна для обоих военачальников. Наконец-то Мартин не выдержал и, понимая, что для того, что он задумал, вряд ли найдется более благоприятный момент, (если его в данной ситуаций вообще можно назвать благоприятным), обратился к королю:  

– Простите, Ваше величество, но я не теряю надежду орано или поздно разыскать отца, – и, после еле заметной паузы, добавил, – или мистера Бакстера. Я был бы вам очень признателен, если бы вы вспомнили о каких-либо деталях разговора вашей последней встречи с Бакстером. Может случится так, что любая мелочь поможет мне в моих поисках, и у меня когда-то все-таки появится возможность обнять своего отца.  

В чем, в чем, а в смекалке и находчивости Мартину не откажешь. Видя, что лично для него в данную минуту ситуация складывается не самая благоприятная, он, говоря вполне искренне, позволил себе затронуть в душе короля струны жалости, расположить его к себе, успокоить его, и предотвратить возможный взрыв гнева. Учитывая то, что король перед этим был в прекрасном расположении духа, Мартин надеялся, что взрыва-то этого как раз и не последует. Расчет его оказался вербным. Карл, хотя и помолчал еще несколько секунд, придирчиво – оценивающим взглядом меря Мартина, тем не менее, вскоре изрек вполне мирным и добродушным тоном:  

– После нашей с вами, юноша, последней милой и задушевной беседы, – тут король позволил себе немалую долю иронии, – я действительно как-то вспоминал о нашем последнем разговоре с Бакстером. И вспомнил нечто такое, что, боюсь, сильно огорчит вас, мистер Сунтон.  

У Мартина внутри словно что-то оборвалось. Видя глаза короля, вмиг ставшие печальными, он понял, что сейчас в этих стенах может прозвучать нечто для него ужасное.  

– Я тогда не обманул вас, мой юный друг, – грустно продолжал король. – Я действительно помнил, что Бакстер приходил ко мне, и я предоставил в его распоряжение свое судно, на котором он и отправился на поиски вашего отца. Но только теперь я вспомнил, что речь шла о том, что Бакстер собирался отыскать на каком-то острове, увы, всего лишь тело вашего отца, чтобы предать его земле. Простите, что сообщаю вам столь прискорбное для вас известие, мистер Сунтон, но из тогдашнего разговора было совершенно понятно, что Бакетеру было доподлинно известно о смерти своего друга, и он собирался на тот остров только лишь для того, чтобы похоронить его должным образом. Увы...  

На Мартина было страшно смотреть. Он вмиг весь обмяк, глаза его словно угасли, как у глубокого старца, руки безвольными плетьми опустились вниз. Кромвель, видя такое состояние Мартина, повернулся к королю: «Мы подождем нашего друга у крыльца, Ваше Величество», адресовал ему учтивый, но полный достоинства, поклон, положил руку на плечо Мартину, мол, крепись, друг, и, увлекая за собой Айртона, удалился. Мартин никак не отреагировал на эти знаки внимания. Уж больно потрясающей была для него эта новость, чтобы он был в состоянии контролировать то, что происходит вокруг.  

– Памятуя обиду, которую вы своей глупой выходкой нанесли мне в Холмби, я не должен быть столь откровенен с вами. – Продолжил Карл. – Однако мне никогда не забыть и добро, которое сделал для меня ваш отец. Поэтому я и откровенен с вами. А вы, глупец, тогда набросились на меня, словно, во всех бедах вашего отца был повинен ни кто-то другой, а именно король. А ведь мне известно, кто именно погубил вашего отца.  

Мартин резко поднял голову, и вонзил твердый взгляд в собеседника:  

– Говорите! Назовите мне его имя, Ваше величество! Я отомщу за отца!  

Карл сочувственно покачал головой:  

– Вряд ли это вам удастся. Я и сам с ним почти незнаком, но слышал, что он чрезвычайно богат и могущественен. Даже Бакстер не мог справиться с ним в одиночку, потому и приходил тогда ко мне, прося как-то наказать этого негодяя. Он позарился на сокровища, зарытые на каком-то острове, о котором было известно вашему отцу. Вот он и похитил мистера Сунтона, с его помощью отыскал этот остров и сокровища на нем, а после этого, когда негодяю ваш отец стал уже не нужен, приказал безжалостно убить его.  

Лицо Мартина выражало в эту минуту все то, что творилось у него на душе.  

– Назовите мне его имя! Умоляю вас, ваше величество! Имя!  

– Канинигем. Джозеф Каннингем.  

Мартин наморщил лоб. Ему показалось, что где-то он уже слышал это имя или читал о нем, но вспомнить ничего определенного сейчас не мог.  

– Где-то я определенно уже слышал это имя. Не могу вспомнить.  

– Вспомните. И не будете более приставать к своему королю с нападками. Это же нужно было додуматься до такого! Нож к горлу короля! Да вас, юноша, за такое нужно было... Кстати, а с чего вы взяли, что именно я причина всех бед вашего отца? Что вы плели относительно каких-то подвалов да надписях на стенах? Что за всем этим стоит?  

– Простите, ваше величество, – виновато, словно провинившийся школяр, сдвинул плечами Мартин, – но меня убедили, что именно по вашему приказу отца бросили в тюрьму и пытали. Поэтому я и был так зол на вас, поэтому я и позволил себе так повестись по отношению в вам. Вы уж простите меня, ваше величество.  

– И кто же убедил вас в том, что я отдавал такие нелепые приказы?  

Мартин замялся:  

– Прошу прощения, ваше величество, но... Мне не хотелось бы подводить эту даму. Она так добра ко мне, заботиться обо мне. А вдруг у нее после моих слов будут неприятности? Хотя, возможно, она сама стала жертвой обмана или ложных слухов. Мне кажется, что она искренне желает мне добра, поэтому и не стала бы зря наговаривать на вас, или сознательно меня обманывать.  

– Тем более вы должны назвать ее имя. Я ведь выполнил вашу просьбу и назвал имя врага вашего отца. Почему же вы молчите? Вы поступаете недостойно по отношению ко мне!  

– Вы правы, ваше величество. Я назову вам ее имя, но помните: она, наверное, так же, как и я, стала жертвой заблуждения. Я говорю о леди Кэлвертон, которая...  

Мартин осекся на полуслове, увидев вытаращенные от удивления глаза короля, который буквально преобразился, услышав это имя. Потрясение его было столь очевидным, что он некоторое время, как показалось Мартину, предпринимал безуспешные попытки что-то сказать, но, видимо, потерял дар речи. Когда, наконец, он к нему вернулся, то король только покачал головой, и выдавил себя:  

– И это о ней-то вы говорите, как о жертве заблуждения?! Да знаете ли вы, юноша, что...  

Когда Мартин, спустя какое-то время появился на крыльце, где его поджидали Кромвель и Айртон, то вид у него был еще более потрясенный, чем тогда, когда они оставляли его наедине с королем. Мало того: юноша прошел мимо них, словно и не заметил, и, слегка покачиваясь, словно пьяный, побрел куда-то наугад, иногда натыкаясь на кого-то или что-то. Создавалось впечатление, что в этот миг разум вовсе покинул его. Чего уж тут удивляться: на бедного юношу, в один миг свалилось столько всего, что иной на его месте мог действительно лишиться рассудка.