На Ленинских горах

Игорь Шестков  

НА ЛЕНИНСКИХ ГОРАХ  

(автобиографическая заметка)  

Духи высшие, не я,  

Постигают тайны мира,  

Мне лишь чувство бытия  

На пустых полях эфира.  

Баратынский  

Полвека назад…  

Ровно полвека назад, в мае 1973 года…  

Я заканчивал московскую десятилетку номер 44, расположенную между Москварекой (так мы назвали реку Москва) и Комсомольским проспектом.  

Солнце светило каждый день как ошалевший прожектор на сине-голубом полотне неба. Московские улицы, казалось, улыбались мне своими асфальтовыми губами. Молодая кровь кипела в жилах. Ноги несли… непонятно куда. Голова кружилась.  

Будущее висело перед глазами как многослойная воздушная булка. И властно влекло в себя. И что перед этим влечением все правила и традиции нудного и убогого советского мира? Мусор.  

После уроков я часто встречался с моим другом Женей, заканчивающим школу неподалеку. Мы садились в троллейбус… одна остановка всего… и вот мы уже на Ленинских горах (ныне Воробьевых, только надолго ли? ). До Смотровой площадки, с которой видно не только Москву, но и всю ее историю – минут десять идти всего. И мы шли туда, на Смотровую, и жадно смотрели… смотрели на стадион Лужники, на Новодевичий монастырь, на Кремль, на Метромост, на трамплин, на главное здание МГУ.  

И мечтали, мечтали…  

Мечтали о том, что вот, сдадим в июне школьные экзамены, получим Аттестаты зрелости, а в июле сдадим другие экзамены, вступительные, и поступим на мехмат МГУ. А в августе – поедем вместе в спортивный лагерь в Пицунде.  

Мечты эти сбылись. Мы получили свои аттестаты, поступили на мехмат, и не без милых приключений отдохнули на берегу Черного моря. А в сентябре уже сидели на лекциях в огромных университетских аудиториях…  

И тут я с ужасом обнаружил, что математическая премудрость меня не только не интересует, но еще и противна всему моему существу… невыносима.  

Не хочу писать об этом прискорбном обстоятельстве, хотя оно во многом определило мою судьбу. Скомкало жизнь. Заставило испытать множество унижений… Сел не в свои сани, а вылезти побоялся... и так и ехал по заснеженному полю московской жизни в чужих санях, пока сани не остановились сами из-за могучего встречного ветра новой эпохи, и мне пришлось из них вылезать и вставать на собственные ноги.  

Мечты моего друга Жени были более менее конкретными, определенными – он, одаренный от природы математик, надеялся стать кем-то вроде лучшего студента мехмата и мечтал о том, что его отправят в Америку… по обмену… или для стажировки… и он останется там, закончит образование в элитном Калтехе, где позже сделает блестящую ученую карьеру и будет жить, наслаждаясь научным творчеством и заслуженным богатством, в собственном доме в Силиконовой долине и периодически наезжать на калифорнийское побережье для занятий серфингом и участия в вечеринках с знаменитыми спортсменами и голливудскими звездами.  

Надо сказать, что не родись Женя в СССР, а родись в какой-нибудь свободной западной стране – мечты его имели бы шанс осуществиться. Потому что все предпосылки для того, чтобы стать большим ученым, у Жени были. Голова его работала прекрасно. Раз в сто лучше моей. Он сразу видел суть природного или механического процесса, быстро строил и анализировал его математическую модель… меня же влекли невидимые для остальных метаморфозы мира за периметром всяческих природных и механических процессов, я надолго застревал в непостижимом и непознаваемом, строить его математическую модель и анализировать мне и в голову не приходило, потому что это невозможно.  

Как выяснилось позже, железной воли и могучего желания делать научную карьеру – по крайней мере в СССР – у моего друга не было.  

Женя закончил МГУ, проработал какое-то время программистом на БЭСМ-6 (мои современники наверняка не забыли этого монстра), затем стал помощником знаменитого специалиста по аэромеханике и газовой динамике академика Петрова, который ценил его за то, что Женя думал так же быстро как он сам, затем опять стал программистом. Достиг на этом поприще всех возможных высот. Когда границы открылись – стал регулярно ездить на побережья стран юго-восточной Азии. Где наслаждался дешевой и вкусной едой и дайвингом в тропических водах. В Москве купил большую квартиру недалеко от бывшего Черемушкинского рынка.  

Не так уж плохо!  

Конечно, Женя не посвящал меня в свои потаенные мечты, он был со мной сдержан и деликатен. Но и я не рассказывал ему всю подноготную. Не хотел, чтобы он думал, что я спятил, не успев закончить десятилетку.  

Так о чем же я мечтал?  

Если чужая душа – потемки, то собственная душа… стеклянная сфера, внутри которой то и дело бьют разноцветные молнии. От периферии к центру или наоборот. Молнии откровения.  

Бьют… и освещают своим неверным электрическим светом картинки.  

Что за картинки?  

Просто так их не опишешь.  

Вот – передо мной огромный стадион. Но это не стадион в Лужниках, а римский Колизей. Из него доносятся звуки фанфар. А затем – звон скрещивающихся мечей, истошные крики сражающихся гладиаторов, рык диких зверей и рев публики. Я летаю над ареной как голубь или как воробей.  

Глазею на бой и на публику и щебечу.  

А теперь я вижу высотное здание, небоскреб. Но это не университет на Ленинских горах, а Эмпайр-стейт-билдинг на Пятой авеню в Нью-Йорке. Это здание, вокруг которого в моих мечтах всегда кружатся старинные самолеты с пропеллерами.  

В одном из таких самолетов я сижу и наблюдаю мир через открытый иллюминатор. Иногда я высовываю из иллюминатора голову, глотнуть свежего воздуха (в моем Нью-Йорке всегда теплая весна, с океана веет ветерок), иногда – руку, которая может растягиваться как резиновая, и я трогаю ею выглядывающих из распахнутых окон небоскреба бизнесменов. Дергаю их за носы или за уши.  

А сейчас – я смотрю на монастырь. Золотые купола его соборов сверкают как маленькие солнца, белые крепостные стены увенчаны зубцами в форме ласточкиных хвостов. Новодевичий? Нет, это сам Небесный Иерусалим, посередине его – источник юности, рядом – дерево жизни и выточенный из цельного бриллианта трон божий. На троне восседает белобородый старец в белоснежном одеянии… Я перехожу разделяющую нас пропасть по ставшему прозрачным Метромосту, подхожу к трону и опускаюсь на колени. Старец смотрит на меня бездонными синими глазами и смеется.  

Я. Кто это?  

Странно, в своих тогдашних мечтах я никогда не видел себя ни студентом, ни ученым, ни доцентом или профессором. Ни человеком вообще. Ни дебилом, ни гением, ни кем-то из середины.  

А кем или чем ты себя представлял?  

Существом, похожим на «недоноска» Баратынского из одноименного стихотворения, вариант из которого я процитировал в эпиграфе.  

Так и не родившимся. Все еще находящимся в яйце предсуществования. Вынужденным жить в созданных им самим фантомических мирах.  

Я чувствовал, что непонятная сила выкинула меня, как воробышка из иллюминатора самолета, из человеческого существа. Что мне конечно придется на жизненном пути страдать, терпеть и наслаждаться, как и любому другому человеку, но что я никогда не буду воспринимать всерьез человеческую жизнь, эту «мышью беготню», никогда не буду делать карьеру, бороться за власть, влияние, деньги, стремиться занять какой-то пост, построить виллу или дачу, заботиться об обеспеченной старости, приобретать недвижимость, акции, автомобили, дорогую одежду и прочее и прочее…  

А что же ты будешь всю жизнь делать, спрашивал я себя в тревоге?  

Изображать человека. Его работу, его любовь, его жизнь.  

Изображать, ни во что все это не ставя и мечтая только об одном – о полете в скрытых от взглядов обычного человека метафизических просторах, где медленно кружатся огромные полупрозрачные кристаллические конструкции, благоухающие смирной – обители просветленных и богов.  

Да, летать. Но не как птица или пилот кукурузника, а как летает, парит и кружится свободный дух, произвольно меняющий свое тело… и не только тело, но и окружающую его реальность.  

Я догадывался, что и действительность… и люди… будут мне мстить. Упрямо и жестоко.  

Мстить не за то, что я делаю… этого никто и не заметит, нет, мстить за то, что я есть.  

Люди ведь такие чувствительные. Мигом поймут мои претензии, почувствуют, как я презираю их и их копошение, и не простят мне этого никогда. И накажут меня ответным презрением. Непризнанием. Бедностью. Одиночеством.  

Так и случилось.  

Что же вышло из моей мечты?  

Не много, но с меня довольно и этого.  

Где-то в середине моего обучения на мехмате я начал рисовать. Мир прояснился.  

Я понял, что для того, чтобы наслаждаться полетами в метафизических пространствах не обязательно выходить из себя, медитировать и фантазировать, достаточно взять в руки перо, обмакнуть его в тушь и нарисовать несколько кривых линий на бумаге.  

А потом кисточкой из беличьего хвостика – положить на бумагу цветные пятна. Нацарапать пером фигурки с ручками и рожицами.  

Позволить линиям образовать пространство… пятнам цвета – собрать и распространить свою энергию, а фигуркам – обрести лица, характеры, возраст и судьбу. Составить что-то вроде мизансцены.  

Из таких мизансцен можно строить индивидуальное театральное действо, мою собственную мистерию. Пространство существования.  

Пещеру.  

Лабиринт.  

Мюллер-дом, в котором будут обитать мои герои и мои, как сейчас говорят, аватары.  

В котором можно спрятаться от человеческого запаха, от вечных претензий родственников.  

От «ты должен наконец начать делать научную карьеру, подготовить к защите диссертацию», от «раз женился, то жене не изменяй», от «пора подумать об эмиграции», от «если дело и дальше так пойдет, то сгниешь в психушке» и прочих крючков, которые с удовольствием загоняют в нашу плоть домашние рыболовы.  

«Жена», «карьера», «эмиграция», «диссертация» – какой ненужный, скучный бред!  

И тем не менее я два раза был женат, оба раза счастливо и решился, пусть и поздновато, на эмиграцию из СССР. Но карьеру никогда не делал, ни в Москве, ни в Германии. И диссертаций не защищал. Кому они нужны?  

И еще я понял, что интереснее этого занятия – построения многоэтажного театра-лабиринта – на всем белом свете все равно ничего нет. Для меня.  

В начале нового столетия я перестал рисовать.  

Еще через несколько лет начал писать рассказы, собирать потихоньку в новом, словесном формате свою «мистерию».  

Чем становлюсь старше, тем чаще вспоминаю наши с Женей прогулки по Ленинским горам. Вспоминаю свои мечты. И удивляюсь. Как я мог быть таким глупым?  

Где-то в начале девяностых годов, в Саксонии, в городе К, я открыл для себя технику рисования аэрографом. И сейчас же жадно принялся воссоздавать по памяти те самые, упомянутые выше, «огромные полупрозрачные кристаллические конструкции, медленно кружащиеся в метафизических пространствах».  

Сделал около пятидесяти работ. Корпел года полтора. Трепетал и ожидал от себя шедевров. В творческом самоослеплении восхищался результатами своего труда.  

А потом… после нескольких выставок, на которых показал эти работы недоумевающей немецкой публике (что это этот русский сотворил, он что, издевается над нами? )… до меня наконец дошло, что не всякие мечты следует материализовывать… что для такой материализации необходим талант по крайней мере сравнимый с гойевским, и что таким талантом, или даже одной сотой такого таланта природа меня не наделила.  

Позже все эти рисунки я уничтожил.  

Но я попробовал! Дерзнул. Попытался сделать то, что удалось, наверное, одному Иерониму Босху на средней части триптиха «Сад наслаждений».  

С «фигурками» и «мизансценами» тоже вышло неважно. Но тут мне удалось пройти дальше, чем с «кристаллическими конструкциями». Потому что мои фигурки питались моей необузданной чувственностью и творили на моих листах – бог знает что… Не знаю, почему, но чувственность эту самую, не признающую никаких красных линий, я тогда, в мае, пятьдесят лет назад, как самого главного слона (целое стадо слонов… или точнее динозавров), и не приметил.  

Переход от рисования к писанине дался мне легко. Потому что я писал (и пишу) без каких-либо претензий. И ни о чем больше не мечтаю.  

Пишу легко… вроде как писаю в унитаз.  

Вокруг меня – пустые поля забвения.  

Мои мечты осуществились в литературной жизни моих героев. Ничего лучшего – для автора – и придумать невозможно.