Вервольф

Игорь Шестков  

ВЕРВОЛЬФ  

Не заметил, как подобрался к семидесяти и стал занудой. Типичный случай.  

Вот, например, сегодня. Проснулся и увидел в своей комнате мрачного типа в малиновом пиджаке. Он стоял неподвижно в метре от моей кровати… потом сердито посмотрел на меня, а затем бросился в окно. Пролетел сквозь рамы и стекла так, как будто их и не было, и был таков. Другой на моем месте решил бы, что бредит или галлюцинирует, побежал бы к врачам или гадалкам, а я… Я даже не спросил себя – что же это было. Мне все равно.  

Тело болит. Одышка. В ушах звенит, шипит… и в самой ночной тишине мне слышится не «шёпот вечности», а шум от мотора грузовика. Водитель прогревает его перед дальней дорогой.  

Всю жизнь был эгоистом-мономаном. Делал то, что хотел и на все плевал. В Москве бросил всех, кого любил, а сам свалил. В Германию. И попал – против воли – на территорию бывшей ГДР. В «пейзаж после битвы». Недалеко от нашего «лагеря для еврейских беженцев» находился только что оставленный войсками и техникой танковый полигон советской армии. Изрытое гусеницами поле с километр длиной. Ямы, горки, буераки. Ни деревца, ни травинки, ни цветочка… только лужи солярки и еще какой-то ядовитой дряни.  

Был там через четыре года проездом. Весной. На месте полигона зеленел веселый лесок. Птицы заливались. Тысячи солнечно-золотых одуванчиков радовали глаз. Мимо меня пробежал бежевый заяц, похожий на шапку-ушанку и раскланялся на ходу. В травяной гуще сидела серебристая жаба и раскладывала пасьянс, напевая песенку про веселого комара.  

Знакомый переводчик-краевед рассказал, что рабочим пришлось срезать тут слой почвы в полметра толщиной и похоронить его в глубоком известняковом карьере в Тюрингии.  

Вот так и всем нам, бывшим советским, надо бы целый слой личности срезать… но кто будет с нами возиться?  

Из своей двухкомнатной бетонной норы в Марцане я вылезаю редко. Не хочу никого видеть, не хочу ни с кем разговаривать. А вчера все-таки вылез. Кряхтел, кряхтел, полчаса не мог шнурки завязать. Брюхо мешало и режущие боли в спине. Чуть концы не отдал, как этот любитель бабочек, забыл...  

Справился наконец с шнурками. Влез в мешковатую зеленую куртку, как в пещеру, напялил черную лыжную шапочку… натянул кожаные перчатки, купленные еще в Саксонии в магазине подержанных товаров…  

До трамвая – метров четыреста. Доплелся кое-как. По снежной каше с ледяными корками. Несколько раз поскользнулся, но не упал. Свинцовый дирижабль.  

Трамвай сразу подкатил. Редко, но бывает.  

Вышел у станции эс-бана.  

Поезд был полупустой. Пассажиры, как всегда – иностранцы. Да, да, я ксенофоб и мизантроп. Всех ненавижу. За исключением вьетнамцев. У них бывают добрые лица. Особенно у детишек. Перед сном иногда представляю себе – как Майкл Джексон – что со мной под одеялом кувыркаются голенькие вьетнамочки и мальчики-вьетнамцы. А о ком прикажите мечтать одинокому старику в холодной постели? О Джине Лоллобриджиде в ее лучшие годы?  

Все воспоминания о женщинах, с которыми я был близок, заканчиваются комком в горле. Потому что они – исчезли. Растворились во вселенском мареве.  

Доехал до остановки Хаккешер Маркт. Пошел по Ораниенбургер-штрассе в сторону синагоги. Тут хоть снега нет и льда. Вокруг – одни рестораны да бутики.  

Хорошо одетые интеллигентные молодые люди шныряют и шмыгают как испуганные мыши, ищут партнеров или партнерш для секса, обремененные и не обремененные детьми туристы разгуливают важно, как фельдфебели, все разглядывают и обмениваются мнениями. А смотреть-то в Берлине – не на что. Непонятно что гаже – лица берлинских обывателей или архитектура этого города. От блестящей столицы Германии двадцатых годов не осталось почти ничего. Старые постройки не сохранились или перестроены. А новые – такая же бездарная дрянь, как и немецкие политики. Или, еще хуже, как тутошние эстрадные певцы и певички. Уши вянут. Фишеры-Дискау куда-то сгинули, а места их заняли флорианы зильберайзены, превратившие немецкий культурный мир в какой-то непрекращающийся карнавал пошлости и глупости.  

Иногда я вижу на улицах Берлина привидения. Почти прозрачные нагие фигуры бегут куда-то, вздымают руки, стонут… Кого они оплакивают, чего хотят?  

Надо будет спросить.  

За синагогой повернул направо. Прошел дворами к кафе с экзотическим названием, в котором симпатичные хозяева то и дело устраивают различные «русские» представления. Выставки, доклады, встречи по интересам, праздники для детей и взрослых…  

Вчера и была такая встреча. Известная специалистка по археологии делала доклад. Тайны старого Берлина. Тема интересная. Решил послушать. Но, как всегда, переоценил свое терпение.  

Потихоньку собралась публика, человек двенадцать. Почему так мало? Входной билет стоил двадцать восемь евро.  

Взял чашку кофе, сел на стул поближе к выходу. На случай, если приступ клаустрофобии начнется. Прихлебывал кофе. По сторонам не смотрел. Даже куртку не снял, стеснялся того, что под ней. Да и зябко было.  

В кафе вошла докладчица. В упоении от своей миссии. Энтузиастка! Брюнетка лет пятидесяти восьми. Близорукая. В круглых очках.  

Хозяева кафе подарили ей букет цветов. Мило.  

Повесила на стену несколько красочных плакатов с рисунками и диаграммами и защебетала голоском канарейки. На девятой минуте я не выдержал и задремал.  

Часа через два меня кто-то разбудил. Я находился в сонном оцепенении… испугался, встрепенулся как петух. Чуть со стула не упал. Мне привиделось, что ко мне подъехал на бронзовом коне Старый Фриц с стаей борзых собак и ударил меня в лоб своей знаменитой тростью.  

– Вы чашку уронили из-под кофе. И ложечку.  

– Да? И черт с ними. А… а мы… где собственно находимся? Что-то не узнаю обстановку.  

– Ничего, кроме кофе, не пили?  

– Не пил. Я старый. И у меня деменция начинается, мне аптекарша сказала.  

– Не кокетничайте. Если вы старый, то что же мне делать… я на пять лет вас старше.  

– Откуда такие сведения? Вы что, мой паспорт проверяли?  

Проговорив это, я поднял голову, прищурился и посмотрел на мою собеседницу.  

Пожилая дама, симпатичная, не худая, не толстая. В водолазке, белых брюках и в дорогом красном жакете. И в красных же лодочках. Про таких говорят: Хорошо сохранилась.  

Как про мясо.  

Кого-то она мне напоминала. Кого?  

– Вы кто?  

– А вы меня не узнаете?  

– Нет.  

– А должны были бы узнать.  

– Я ничего никому не должен. Зацепку дайте.  

– Какой гордый! Пицунда. Второе ущелье.  

– А год?  

– 1972.  

Я узнал ее, когда она говорила слово «Пицунда». Про год спросил, чтобы выиграть время и вспомнить имя. Морщился, морщился. Нет. Не удалось. Вспомнил скалы, на которых мы подолгу сидели в обнимку тихими теплыми вечерами, вспомнил запах водорослей и висящий в пространстве Млечный путь у нас над головами и темно-синюю чашу моря, простирающуюся до горизонта. В глубине которой метались золотистые драконы.  

Вспомнил ее женственную фигуру, далекую от спортивного идеала, ее серо-зеленые глаза, мягкие губы, особую манеру держаться – она постоянно изображала легкое смущение, которого на самом деле не было вовсе… чуть-чуть сутулилась, томно опускала голову, поправляла лезущие в глаза волосы. Вспомнил ее сладкие поцелуи… ее юркий язычок прятался под моим языком. Вспомнил ее тихие вздохи и волны радости, проходящие по моему телу, когда она позволяла мне трогать ее маленькие груди.  

– Вспомнил все, кроме имени, милая.  

– Забыл имя? Ну тогда угадай.  

– Попробую квадратно-гнездовым способом. Мила, Лена, Ира, Оля?  

– Нет.  

– Катя, Инна, Таня, Лиза?  

– Решил всех своих кавказских подруг перечислить? Никогда не угадаешь. Алла.  

– Боже мой, Аллочка, конечно. Кстати, а ты еще помнишь, как меня зовут?  

– Ну что ты, Антоша, как можно тебя забыть? Такой прелестный был мальчик. Обаятельный, умный, воспитанный.  

– И во что превратился… в чудовище.  

– Ну, на это как посмотреть…  

– Как ни смотри…  

Неожиданно мной овладело давно забытое чувство. Кровь забурлила. В паху потеплело.  

– Поедем к тебе или ко мне?  

– А ты уверен, что я хочу… с тобой…  

– Не хотела бы, не стала бы будить.  

– Уверен, что я одна?  

– Я ни в чем не уверен. Если у тебя кто-то есть, наплевать. Поедем ко мне. У меня не убрано, но кровать найдется.  

– Ах ты разбойник! Нет, уж лучше ко мне. Я действительно одна. Мой третий муж умер четыре года назад. Дети давно выросли и разбежались по свету.  

Мы заказали по мобильному телефону такси и через пятнадцать минут подъехали к шикарному розовато-белому пятиэтажному дому постройки конца девятнадцатого века. Метрах в ста от Кудама. С фасада этого дома лучезарное Всевидящее Око в обрамлении масонских символов сверлило мир яростным взглядом.  

– Ух ты! Ты тут живешь?  

– Не просто живу, а живу в собственной квартире.  

– Ты что, миллионерша?  

– Не совсем. Муж-немец прилично зарабатывал. Капитал и другую недвижимость оставил детям от первых браков, а эту квартиру завещал мне. Коммунальные расходы оплатил на двадцать лет вперед. И налог. Специальный фонд основал.  

– Чудеса! А я живу в Марцане, в бетонной коробке. Снимаю.  

– Знаю. Я все про тебя знаю. Потому что давно за тобой слежу. У меня есть все твои книги. Кстати, помнишь кто-то анонимно купил у тебя восемь графических работ с берлинской выставки 2003 года? Это была я.  

– Я же говорю чудеса. Ты ангел. Живая вода и воскрешение мертвых. Почему ты раньше мне не позвонила?  

– Не хотела тебе навязываться. А тут еще корона. И война. И вторая война.  

– Как благородно! Прослезиться можно.  

В открытом старинном лифте я попытался ее поцеловать, но она вежливо не позволила.  

– Что соседи скажут?  

– А хрен бы с ними.  

– Бойко выражаетесь, господин писатель.  

– Ты разбудила во мне зверя.  

– Звучит многообещающе!  

– Не сглазь!  

Вышли из лифта на четвертом этаже. На полу лестничной площадки лежал ковер, а на ковре стоял большой фонарь затейливой формы, из которого явственно доносились горестные вздохи.  

– Кто это у тебя там, в фонаре, вздыхает?  

– Никого нет, это сам фонарь, ему светить надоело.  

– Господи… никто ничего не хочет делать. Подари ему смартфон.  

Вошли в квартиру.  

Покраснев от стыда, попросил Аллу развязать мне шнурки. Развязала. Помогла снять ботинки. Я так раскис от благодарности, что чуть не расплакался. Давно отвык от женской заботы.  

Показала мне свое жилье. Да… очей очарование. Антикварная мебель, китайские фарфоровые вазы, бронзовые и серебряные статуэтки в стиле ар-нуво, голландские жанровые картины маслом восемнадцатого века, неизвестные мне растения с мясистыми фиолетовыми цветами в кадках, чистота, уют. Лютневая музыка.  

Только в гостиной, непонятно почему, вместо люстры висел – мельничный жернов.  

А в темном ее углу возвышалась виселица. Рядом с ней лежали огромное колесо, молот и меч.  

– Это что, у тебя, виселица?  

– У моего мужа была странная склонность к необычным вещам. Я просила его выкинуть и виселицу, и колесо, и меч, но он был против. Они были для него чем-то вроде подковы. Говорил, посмеиваясь, пригодятся еще. Где пригодятся? Кому?  

– Но, ты сказала, что муж умер. А орудия казни все еще у тебя в гостиной.  

– В завещании сказано, что я могу сохранить за собой квартиру со всем содержимым, только если обязуюсь ничего не выкидывать и не продавать.  

– Боже мой! Ты живешь в золотой клетке.  

– Да. Но это лучше, чем жить в бетонной коробке в районе для бедных.  

– Бьёшь лежачего ногами? Нечестно.  

– А ты не кусай.  

Ласково переругивались и дурачились еще минут пять.  

Потом ели фруктовый салат из манго, апельсинов, бананов и греческого йогурта.  

Пили безалкогольный «Мохито».  

Затем я поцеловал ее в губы, и она ответила на поцелуй. Привела меня в роскошную ванную комнату, украшенную эротической майоликой. Над унитазом и бачком висело изображение обнаженного Геракла с огромной дубиной.  

Вначале оставила там одного, а затем раздела и помогла лечь в широкую и глубокую ванну, наполненную ароматной зеленоватой жидкостью, горячей и пахнущей хвоей. Легко, как девочка, разделась сама и легла рядом со мной. Со дна ванны поднимались на поверхность и лопались большие пузыри.  

Мы обнялись и прижались друг к другу.  

Миловались и ласкались как молодые влюбленные.  

Проснулся я почему-то не у Аллы в квартире, а у себя, в Марцане. В бетонной коробке, в районе для бедных.  

Лежал на полу, завернувшись в старый плед. Под голову положил любимую вельветовую подушку. Облезлую и страшную.  

В руке держал какую-то старую фотографию.  

Положил фото на тумбочку, с трудом встал, отправился в сортир, помочился, притащился в кухню, поставил кипятиться воду. Приготовил какао.  

Попытался вспомнить, что случилось вчера у Аллы после нежностей в ванне с пузырями.  

Да… кажется мы вытерлись удивительно пушистыми, хорошо пахнущими полотенцами, пошли в спальню и легли в постель. Над кроватью висела большая картина Ренуара с двумя полными обнаженными красавицами.  

– Это что же, подлинный Ренуар?  

– Подлинный.  

– А ты говоришь, не миллионерша.  

– Продать я ее не могу. Уже объяснила, почему. Так что не только не миллионерша, но всего лишь получательница маленькой пенсии, хватающей только на еду. Но живу как видишь, в музее.  

– Да… а твой немец-муж был не дурак.  

Дальше ничего не помню, как отрезало. На самом интересном месте.  

В голову – как крыса – проскользнула неприятная мыслишка: А вдруг ты не был вчера у Аллы, вообще нигде не был, дома сидел, чертов бобыль. И тебе все это привиделось.  

Ванна, майолика, «Мохито»…  

Как-то все было слишком прекрасно. Как на картинке, созданной искусственным интеллектом.  

Черт! Как же проверить? Своей памяти я не доверяю.  

Есть способ. Нашел в интернете страницу того самого кафе с экзотическим названием. Там был указан номер телефона для заказов. Позвонил. Подошла хозяйка.  

– Был у вас вчера доклад о тайнах старого Берлина?  

– А, господин Сомна, рада вас слышать. Давненько не заходили к нам. Нет, вчера кафе было закрыто. Мы с мужем ездили к моей матери на дачу. Представляете, ее там ограбили какие-то идиоты. Вроде бы румыны. Мы подали заявление в полицию.  

– Сочувствую. Извините за любопытство.  

Таак. Приехали. Никуда я вчера не ездил, ни с какой Аллой не встречался. Фруктового салата не ел.  

Достал большое увеличительное стекло и внимательно рассмотрел фотографию.  

На фоне двухкомнатных деревянных коттеджей стояли, построившись на линейку, студенты и аспиранты МГУ. Фото было сделано в 1972 году в спортивном лагере «Солнечный», в Пицунде. В первом ряду стояла и нежно улыбалась Алла. Застенчивая молодая девушка. Сразу ее узнал.  

Обнаружил на этой фотографии и еще кое-что… то, что на подобном фото никак не могло быть…  

Во втором ряду, правее Аллы стояли трое голых толстых мужчин. В явно непристойных позах. А левее ее стоял и насмешливо смотрел на меня человек в черном одеянии до пят и черном же капюшоне, делающем его голову похожей на голову рогатого козла. И толстяки, и человек в капюшоне на студентов или аспирантов похожи не были. На местных жителей – тоже.  

Откуда же они там взялись?  

Что же получается… я достал из чемодана, в котором храню письма и фотографии, это старое фото, почему-то расчувствовался и… начал грезить наяву. Вообразил всю эту капусту с майоликой и Ренуаром. А затем… завернулся в плед, лег на пол, положил под голову подушку… и заснул?  

Да-да… года через три после того пицундского лета мне позвонила наша общая знакомая, Таня, и сказала, что Алла погибла в автомобильной катастрофе. Грузовик с пьяным водителем ударил на Ленинском проспекте такси, на котором она возвращалась из Художественного театра. Смотрела там «Сладкоголосую птицу юности».  

Таксист выжил, а она… И ты все время помнил это. Помнил, когда увидел ее в кафе, когда пил «Мохито», когда ласкался с ней в ванне. Помнил, но почему-то не мог правильно соединить девушку из твоего прошлого и постаревшую ее ипостась. Что-то всегда оставалось за кадром.  

Как раз, когда я об этом думал, позвонил телефон. Ее нежный голос!  

– Милый, ты сегодня приедешь ко мне? Что на тебя вчера нашло? Вдруг, ни с того, ни с сего, оделся и уехал.  

– Откуда ты мне звонишь?  

– Что с тобой? Белены объелся? С Хованского кладбища звоню, где меня похоронили пятьдесят лет назад.  

– Это что, розыгрыш какой-нибудь?  

– Розыгрыш, розыгрыш. Давай поиграем в дурака, милый. Карты сданы, ход за тобой, Гарри.  

– Гарри?  

– Да, это твое настоящее имя. Поиграл и хватит, пора на службу. Не понимаю, чем тебя привлекает жизнь этого эмигранта, бывшего советского человека. Ты переживаешь ее снова и снова, хотя мог бы… Насколько мне известно, ты и в СССР никогда не был. Так привлекает, что ты каждый раз забываешь, кто ты и где ты, и чем на самом деле занимаешься. Хочешь, чтобы шевалье прочистил тебе мозги?  

Со мной говорил гудящим баритоном человек в черном, стоящий рядом со мной в крохотной комнатке, в которой не было никакой мебели, кроме платяного шкафа и топчана, покрытого верблюжьим одеялом. Говоря со мной, он то и дело превращался в Большого Козла.  

Шит! Наваждение в наваждении. Это уже слишком. Даже для такого существа, как я. Хамелеона, бродящего по нижним мирам.  

– Прошу вас, не надо. Я исправлюсь в самом скором времени.  

– Сделаю вид, что поверил тебе. Потрудись привести себя в порядок, одеться соответственно и через четверть часа явиться в большой зал.  

– Будет сделано, монсеньор. Если вам угодно, объясните, какую роль мне придется играть.  

– Угодно, угодно. На сцене большого зала будет разыграна казнь некого Петера Штумпа, плохого крестьянина, но недурного оборотня, двадцать пять лет терроризирующего окрестности Бедбурга. Как определил суд, этот человек с помощью волшебного волчьего пояса, который якобы подарил ему я сам, превращался в волка и разрывал в клочки людей и скотину. Убил тринадцать детей. У трех беременных женщин выдрал не родившихся младенцев из чрева и сожрал. Был любовником собственной дочери, сына которой тоже убил и съел. Показания Штумп дал, естественно, под пытками. И ангел бы сознался в чем угодно. Приговорен к колесованию и сожжению на костре. Дочь его тоже приговорена, как пособница чародея, к порке, удушению и сожжению.  

– Спасибо. А какова будет моя роль?  

– Как обычно, роль палача. Или ты хочешь побывать в роли колесованного или его дочери? Не беспокойся ни о чем. Небезызвестный Хитрый Суфлер подскажет тебе, что надо делать. Глубокоуважаемые члены братства святого Флориана привыкли к твоему участию в заседаниях, ценят твою энергию и изобретательность и ни за что не согласятся на замену тебя другим исполнителем.  

Проговорив это, он опять превратился в Большого Козла и заголил косматый зад. Мне пришлось поцеловать его в пахнущий яблоками анус.  

Казнь Петера Штумпа и его дочери так понравилась братьям, что была три раза повторена на бис. Особенно яростно рукоплескала известная троица самоотравителей – Гитлер, Геббельс и Геринг. Сидящий недалеко Сталин снисходительно поглядывал на них и бормотал в усы: Как дэты…  

Я был награжден трехдневным отпуском, который провел на пляже в Пицунде июля 1972-о года. В своем тогдашнем обличье.