Мраморный дог

Игорь Шестков  

МРАМОРНЫЙ ДОГ  

И старческой любви позорней  

Сварливый старческий задор.  

Тютчев  

Люблю дремать в нашем итальянском кресле.  

Потому что оно не так сильно травмирует зад, как стул, на котором я обычно сижу за столом с компьютером.  

Что я только ни делал… клал на стул надувной резиновый тор… различные, рекомендованные врачами, медицинские подкладки… большого плюшевого медведя… книги: Библию, Коран и Алмазную сутру… ничего не помогает.  

Десять минут сижу, а затем жжение в заду становится невыносимым, надо вставать и стоять минут пятнадцать-двадцать. Поднимать крышку стола. Лет десять назад купил стол-трансформер с регулируемой высотой крышки-столешницы в магазине ИКЕА.  

Не могу долго концентрироваться на тексте. Потому что все время надо вставать или садиться, поднимать или опускать крышку стола специальной вращающейся ручкой, похожей на педаль велосипеда.  

Поэтому я не читаю и сам не пишу романы… больной зад не позволяет.  

С рассказами проще, их можно читать и писать… как пчела, собирающая нектар. Полетала, села, похлопотала на цветке, пожрала, взлетела, полетала, опять села, опять похлопотала.  

Это и на стиле моей писанины отражается. Рубленый получается стиль. Мерцающий и зловещий. И все мои «соколиные повороты» и «неожиданные метаморфозы» – не на поэтической кухне пекутся. А в заднице автора.  

Да… кладу левую ногу на подлокотник кресла и дремлю.  

По совету моей депрессивной тетки Раисы вспоминаю что-то приятное.  

Летнюю прогулку с отцом (мне было пять или шесть лет) по Ленинским горам. Папа знал, где недалеко от главного здания МГУ валяются неубранные еще груды лабрадорита, использованного в облицовке здания.  

В моем мозгу любовь к рано умершему отцу, голубой цвет его глаз, синева московского неба и синие огни лабрадорита давно смешались в странном единстве…  

Вспоминаю поездку с женой и маленькой дочкой в Барселону. Удивительные дома-растения Гауди, пляж в Бланесе, легкий бриз, барашки на море, а под водой – стайки разноцветных рыбешек…  

Вспоминаю удивительные хитиновые конструкции на средней части триптиха Босха «Сад наслаждений» в Прадо. Метафизические прогулки и полеты между ними всегда доставляли мне столько несравнимой ни с чем радости… это место, в которое я хотел бы попасть после смерти.  

Засыпаю легко, а затем… после короткого блаженного сна…  

Адские качели переносят меня в другой мир. Мир соблазна и похоти, мир ложных воспоминаний.  

И я ничего не могу с этим поделать. Потому что постарел и одряхлел, потому что постарела и одряхлела моя многолетняя подруга Эрма, а других партнеров для любви и ласок, этого единственного легального средства против соответствующих видений и наваждений, у меня уже двадцать лет как не было. И не будет. И на место реального, сладкого и веселого секса пришел нереальный, ужасный, литературоцентричный… которым я ублажаю самого себя и кормлю моих немногочисленных читателей, если они конечно еще не бросили читать мою сиреневую прозу. Прозу почти обезумевшего автора, у которого бесы сидят не только в ребре, но и во всех других частях телесного болвана. Сидят и нагло распевают свои гнусные песенки. Пользуются как все тираны этого не лучшего из миров – полной безнаказанностью.  

И вот… мне представляется, что наша уютная гостиная, а затем и весь огромный дом с двадцатью подъездами, город Берлин, планета Земля, Солнце и вся бесконечная вселенная с ее галактиками, темной материей и темной энергией (я хорошо знаю, что это такое, но физикам не объяснишь)… медленно распухают… вибрируют, делятся на сегменты… а затем падают крупными зелеными каплями.  

Как расплавленный воск.  

Куда падают?  

В черную дыру… в преисподнюю, созданную воображением ушедших поколений.  

А я оказываюсь в нигде… в комнате, где нас больше нет, чужой и пустой, или в цеху заброшенной бумажной фабрики. На дне давно высохшего плавательного бассейна, в который люди уже много лет сваливают сломанную мебель и электроприборы, несбывшиеся надежды и всякую дрянь или в кинозале, в котором больше не показывают кино с Чарли Чаплином или Мери Пикфорд, но в котором оживают страхи и ужасы сидящих тут когда-то, но давно покинувших наш бренный мир зрителей.  

Предупреждал меня тогда старый врач-хирург в незабываемой больнице города К (в палатах лежало по шестнадцать человек, а медсестры не умели капельницу поставить): Эта операция увеличит не только вашу потенцию раза в три, в четыре, а то и в десять… но и вашу зависимость от собственного либидо. Вы будете вести и чувствовать себя как одержимый. Придется вам побывать в корпусе номер семь (там располагался психоневрологический диспансер).  

Как в воду глядел хирург. Хотя я смог обойтись и без корпуса номер семь.  

Мне тогда не было еще и сорока, я чувствовал себя великолепно, а моя сексуальная одержимость не пугала меня, а заставляла бегать за юбками и жадно искать и искать новые наслаждения… И я бегал и искал, и находил…  

А сейчас, когда мне семьдесят, та же буря, все еще почему-то не затихшая, гонит меня в странные, параллельные реальности, в которых я, смеша весь огромный ад, творю черт знает что.  

Во сне, в видении, в живой галлюцинации.  

Сидя в итальянском кресле.  

Вот, я в нашей старой квартире на Юго-Западе Москвы. В тринадцатиэтажном доме. Из окон которого открывается чудесный вид на новые высокие здания непонятного предназначения. Судя по входящей и выходящей из них публике – это институты военной направленности.  

Декорации узнаваемые, но не совсем реальные…  

Здания на улице – как будто вырезаны из пастилы, небо похоже на картину маслом эпохи Ренессанса, люди расхаживают как персонажи диснеевских мультфильмов, шум от игрушечных машин напоминает электронную музыку Артемьева…  

А в квартире – и того хуже. Шкафы и комоды – наполовину мебель, наполовину – слова. Стены и потолок – абзацы. Радиоприемник сделан из звука, окна – из света, а длинный коридор – из чувства равновесия…  

Я вроде бы и реальный, но – я тоже только ложное воспоминание, я – имя, звук, аура, память тела, у меня вместо клеток – восторги и апофеозы, я свечусь как черный светлячок и бью током пространство и время как электрический скат. Я стар и немощен. И в то же время молод, здоров и силен. Кровь кипит и стынет одновременно.  

Я нехотя встаю, умываюсь… не выспался, потому что весь вечер и часть ночи играл с друзьями в карты, распутничал, курил и пьянствовал, вчера родился, а позавчера умер, перед глазами у меня – сиреневый туман, над головой – кружится летучая мышь, в костях у меня – ртуть, а в мошонке – порох…  

Мне пора на лекции.  

С трудом натянул на чресла трусы.  

Посмотрел на себя в зеркало, но отражения не увидел – не успел себя вообразить. Какие-то собачьи морды лезли в голову… и пахло псиной. Помяукал немного для смеха.  

Дома вроде бы я один. Или нет?  

Я слышу шорохи, вздохи, приглушенный лай…  

Кажется, лай доносится из квартиры соседа по лестничной клетке.  

Сосед этот – убитый человечек с черной челкой как у Адольфа и скорбными карими глазами. Еврей, что само по себе печально.  

У соседа живет мраморный дог-гигант, доставшийся ему от покойного отца-профессора. Дог смотрит на людей злобно, часто и громко лает. Может наброситься и испугать. Если бы сосед не кормил дога, тот он бы наверное его сожрал. На улице дог тащит хозяина как неодушевленный предмет. Поднимает лапу несколько сотен раз за прогулку. На других собак не реагирует.  

Однажды на него напала овчарка. Крупная, злая. Бой длился всего несколько мгновений. Дог убил глупую овчарку. Бедному соседу пришлось заплатить сто рублей ее хозяину, утверждавшему, что это дог напал на его миролюбивую собаку. Чтобы тот не подавал заявления в милицию.  

Когда хозяин овчарки прятал деньги в карман, к нему подошел соседский дог, встал на задние лапы и положил передние лапы ему на плечи. Затем раскрыл пасть. Сосед боялся, что его дог скальпирует хозяина овчарки. Или откусит ему голову. Но дог равнодушно зевнул и поплелся к следующему фонарному столбу – чтобы поднять там лапу.  

Еще я слышу тихий женский плач.  

Это плачет другая наша соседка, фигурой напоминающая пивную кружку женщина с большим носом, по имени Шаганэ, армянка.  

Она оплакивает своего мужа, тоже армянина, бывшего директора мебельного магазина, очень богатого человека, убитого и ограбленного собственными охранниками в его и Шаганэ третьей квартире.  

Странно. Охранники убили тогда не только его, но и ее. Вывезли из квартиры все до последней мелочи (в том числе бесценную коллекцию золотых монет, ручек с золотым пером со всего света, золотых колец, сережек и браслетов, и почему-то золотых зубов) на гигантской фуре, принадлежащей мебельному магазину.  

Квартира убитых, официальным владельцем которой числился пропавший без вести племянник директора Атанас, долго стояла пустая, в ней никто не жил. Но плач Шаганэ доносился из нее еще много лет. Мама, чья комната имела с бывшей спальней в квартире армян общую стену, рассказывала, что слышит, как Шаганэ ходит, тяжело вздыхает и лепечет что-то по-армянски. Иногда Шаганэ вечерами проходила сквозь стену и беседовала с моей мужественной матерью. Жаловалась на то, как мало прожила с горячо любимым мужем. На то, как их пытали перед тем, как убить. Хотели узнать, где спрятаны остальные сокровища. Но так и не узнали. Рассказывала о порядках в аду, куда попала якобы «из-за царящей всюду несправедливости и оговора». Говорила, что в аду правят бал не Сатана со своими демонами, а коррупция и кумовство, и что, имея связи в высших дьявольских кругах, можно даже добиться перевода из горячего или холодного ада в чистилище. А потом тихой сапой перебраться и в рай, где «скучно, но хотя бы сытно».  

Или это плачет не Шаганэ, а маленькая девочка Вика, жившая в соседнем подъезде, которую, говорят, ласкал против ее воли новый муж ее матери, дикторши центрального телевидения, когда матери не было дома?  

Отчим будто бы дарил ей новую игрушку, сажал ее на колени, целовал в губы, сосал ее язык и ушки, а затем тихонько задирал ей платьице и снимал с нее трусики. Вика не понимала, зачем он это делает, а когда он еще и сам раздевался, и засовывал указательный палец в ее детскую дырочку, начинала плакать, что только разжигало пыл отчима…  

Вика рассказала матери, что делает с ней отчим. Но так плакала, что та ничего не поняла и ничего не сделала.  

Конец этой истории печальный. Однажды семилетняя Вика осталась дома одна. Мать вышла за сигаретами, отчима не было дома. Он находился в заграничной командировке в Риме. Изучал там античную архитектуру, «ходил по следам Гоголя» и шпионил за бывшими советскими гражданами. Девочка закрыла окна и включила все четыре конфорки их газовой плиты. Поиграла в своей комнате, а затем пришла на кухню и чиркнула спичкой. Огнем вышибло не только окно в кухне, но и его рамы. Очевидцы рассказывали, что гигантский огненный шар вырвался из окна кухни и несколько секунд висел в воздухе рядом с домом.  

Говорили, что тело Вики так и не нашли, но нашли большую, в рост ребенка, почти не пострадавшую от пожара раздетую почему-то куклу, которую отчим привез падчерице из очередного заграничного путешествия.  

*******************  

И вот… я тащусь из туалета к себе… а из маминой комнаты неожиданно выходит в коридор босая женщина лет сорока пяти в темно-красной полупрозрачной ночной рубашке с черными кружевами. Кожа у нее – оливково-зеленая, волосы растрепаны, лицо – заспанное, но целеустремленное. На голове – две небольшие антенны. Между пальцами рук – перепонки. Фигурой она напоминает Помону Аристида Майоля.  

Это моя мама, хотя она совсем не похожа на мою настоящую мать. Не похожа на человека.  

Непонятно почему, я называю это существо – мамой, а она меня – сынком. При этом стараюсь не смотреть на нее. Стесняюсь ее наготы.  

А она… решительно подходит ко мне и говорит: Сынок, прошу тебя, потрогай мои груди. Мне кажется в них что-то твердое и режущее. Вроде косточек от слив. Боюсь, что это рак.  

– Мам, мне стыдно… я не могу твои груди щупать. Я все-таки твой сын.  

– Как ты черств и бесчеловечен. Я дрожу от страха, а ты думаешь о стыде.  

Она гневно смотрит на меня… антенны на ее голове неприятно вращаются… в ее серых с зеленью прищуренных глазах я замечаю угрюмое упорство… стальную решимость достичь того, что она задумала. Что же у нее на уме? Или она и вправду боится? Поди, разберись.  

Да, господа, я понимаю, сколько больших щербатых камней вы хотите в меня бросить. И с какой яростью. Вижу, как вы замахиваетесь. Приседаю и закрываю голову руками.  

Но что поделать, если потаенная суть человека, его настоящая глубина раскрывается только в этих, предельных представлениях? Там, на границах внутренней вселенной. Где акт творения личности еще не завершен и внутренняя вселенная человека постоянно творится из ничего.  

Вы конечно возразите: Не завершен? Ты же старик. Тебе пора о вечности подумать.  

А я отвечу: Да, не завершен. Я только о вечности и думаю. Баста.  

Оливково-зеленая мама с антеннами на голове берет мои руки в свои и прижимает их к своим полным мягким грудям, сделанным из лучших сортов резины.  

Я осторожно ощупываю груди мамы и никаких косточек не нахожу.  

Говорю: Ничего подозрительного в твоих грудях нет. Все нормально. Они у тебя как большие малиновые ягоды.  

А сам в это время продолжаю их мять. Все более жадно и страстно. Куда делась моя сыновняя стыдливость? Испарилась.  

Мама довольна.  

Она торжественно вынимает груди из ночной рубашки. Трясет ими как цыганка – монистами. Засовывает руку мне в трусы и нежно теребит меня за каучуковый член и яички. А подушечками пальцев другой руки иннервирует мне анус.  

Я ласкаю ее грудь. Сосу ее темно-зеленые соски и ставлю рядом с ними засосы.  

Мне безумно хорошо. У меня от возбуждения кружится голова, а член светится как волшебный кристалл.  

Мама снимает с себя ночную рубашку и стягивает с меня трусы. Мы плывем по воздуху в ее комнату.  

Мама ложится на широкую софу и расставляет бедра.  

Шепчет в пароксизме страсти: Я рожу тебе сыночка или дочку с шпорами и крылышками, и мы будем заниматься этим втроем. Каждый день, каждый день…  

Где моя порядочность? Где здравый смысл? Где элементарный инстинкт самосохранения? Ведь я понимаю, что не просто нарушаю табу, а гибну. Что выхода из этой ловушки нет. Но мне все равно. Я готов погибнуть. Хочу лишь того, чтобы наслаждение не прекращалось. Хочу слушать страстные стоны этой неземной женщины-помоны и прыскать и прыскать семенем в ее влажное влагалище.  

В мамину спальню неожиданно вбегает тот самый соседский дог. Состоящий из печатных и прописных букв и кусочков мрамора. Сердце мое замирает… я отрываюсь от мамы. Встаю.  

Дог занимает мое место, и тут же начинает дергаться как паралитик, а я поднимаю ему хвост и…  

Тут я просыпаюсь… и вместе со мной – просыпаются отрезвление, стыд и раскаяние, и все мои боли…  

Вселенная не спеша поднимается из ада, наш дом возвращается на своем место, я вновь сижу в уютном итальянском кресле, закинув левую ногу на подлокотник.  

Моя добрая подруга Эрма спрашивает меня: Что с тобой, малыш? Ты так хрипел и кричал во сне. Я испугалась. Что тебе снилось?  

Я разумеется не стал описывать Эрме свои кровосмесительные и скотоложеские подвиги. Поэтому ответил так: Мне снилось, что ягоды, булочки и творог опять подорожали.  

– Не бери в голову, пока я жива, ты голодать не будешь.  

Как хорошо, как хорошо тут, в кресле, думаю я, стараясь не вспоминать о том, что моя добрая Эрма умерла четыре с половиной года назад.