Лолита или Вакцина от бешенства

Игорь Шестков  

ЛОЛИТА ИЛИ ВАКЦИНА ОТ БЕШЕНСТВА  

Захотел развлечься. Прочитал «Лолиту» (по-русски). Вчера.  

Неприятная книга. Удивительно многословная и навязчивая. Перенасыщенная ароматическими солями. Как вода Мертвого моря.  

В каждой десятой строке – что-то по-французски. В каждой пятнадцатой – неизвестные мне имена, топонимы, цитаты. Реальные и выдуманные.  

Ритм из-за этого постоянно рвется. Много уродливых слов и уродливых предложений (автор-переводчик явно подзабыл русский язык).  

Право, если бы Набоков сократил эту разбухшую от половых страстей, воспаленную книгу до 60-страничной новеллы, а силу свою и гениальность показал бы не 6000 раз, а только раз двадцать-тридцать… было бы лучше. А так… в этой прозе невозможно дышать. Слишком сильно пахнет одеколоном.  

Вторую часть, за исключением нескольких важных сцен, читал по диагонали. Так осточертели мне излияния препротивного Гумберта Гумберта, хамство дуры-Лолиты и гениальничание торжествующего автора, полагающего видимо, что из его словесной паутины читателю уже не вырваться. Скрытое и не скрытое презрение Гумберта Гумберта и автора к провинциальной Америке, ее городкам, отелям, мотелям, магазинам, к ее музыке – тоже книгу не улучшает. На кой черт приперся, если тебе все тут не нравится? Уматывай! Впрочем, Набоков так именно и поступил, как только заработал достаточно денег, покинул Новый свет навсегда. Лицемерно расписывая, как он полюбил Америку.  

Будь я литературоведом, написал бы книгу «О бесконечном вранье Набокова». В которой акцентировал бы внимание не столько на насквозь лживые набоковские интервью, сколько на его прозе.  

О прозе. «Лолита» это не роман, это дискредитация прозы как таковой. Поэтический талант автора сильно этой прозе нагадил. Устроил наводнение из духов и подтопил многие конструкции. Кое-что и отполировал и отлакировал. А проза, на мой взгляд, должна быть корявой и сухой. По возможности короткой. Без мускуса и трюфелей.  

Весь этот бесконечный роман автор тащит читателя по лабиринту неинтересных подробностей. Обрушивает на него поток ненужных слов. Жадно и талантливо психоложничает.  

Мне кажется этот текст не требует никакой «перекодировки». Он есть то, что он есть – рассказ от первого лица о поступках, мыслях и фантазиях Гумберта Гумберта, помешанного на нимфетках.  

Самоистязания главного героя – наводят тоску. И в начале текста, и в середине, и в конце. И «прозревает» он в сцене с беременной Лолитой или нет – совершенно не важно. И запоздалые его слезы – крокодиловы (хотя, читая это место, я тоже прослезился). Комаровский из параллельного «Лолите» «Доктора» – погуще и поправдивее.  

Не знаю почему, но мне всегда казалось, что «Лолита» – это что-то вроде интуитивного эмигрантского ответа на «Доктора Живаго». Понимаю, что это абсурд, сроки не сходятся. Но все же… вот, ты не уехал, остался на родине – ну что же, получай все ужасы, которые тебе эта обезумевшая страна приготовила. И Гражданскую войну, и террор, и лагеря, и бесправие, и травлю… А я… займусь нимфетками… У тебя трагедии… гибель цивилизации… ты доволен? Жри. А у меня – фирлефанц. Рапсодия в стиле блюз. Единственное убийство в романе, да и то – не настоящее. Вот… только что закончилась бойня, Вторая мировая, а я этого и не заметил. Потому что голени у моей крошки чудо как хороши. Золото… чистое золото.  

Лолита – в моем восприятии – вовсе не раздваивается на реального ребенка и порождение фантазии… она, как и считала ее мать – нормальный подросток. Довольно скучный. Нудный. А иногда и противный. Что нашел в ней Гумберт?  

Что диктатор Набоков заставил его в ней найти?  

Понятно. На каждой странице этого романа мелькают – как рыбки в аквариуме – «трепещущие прелести», «тугой задок», «просвечивающие кармином пальцы», «запыленные лодыжки», «золотистые голени», «ерошившиеся» или «крыжовенные» волоски, «бесстыдные невинные бедра», «огнерозовые ноздри», «бессердечные, дымчатые глаза», «бледно-фарфоровые ноги», «лилейные шеи», «атласистые отливы кожи на висках» и много чего еще.  

Гумберт мечтает о «предельных судорогах» и других «мускатносладких эпизодах».  

Тошно и клаустрофобично.  

Действия практически нет. Бесконечный монолог, нашпигованный как изюминками всевозможными литературными красотами-индульгенциями. Анаграммами, аллитерациями и другими аллюзиями, ловушками и мудреными загадками.  

Плевать я хотел и на ловушки, и на загадки. Времена изменились. Луна повернулась к нам обратной стороной.  

Роман этот для меня – огромный ком окрашенной в различные тона солено-сладкой ваты. С кокаиновыми присыпками.  

За комом прячется автор с сачком в руке. Попробуй ему возрази – поймает, отравит газом и на иголку насадит. Видели его колени? Голиаф.  

Автор-автократ отнял в этом тексте не только свободу у собственных литературных героев, но и свободу сотворчества у читателя.  

Которому остается только глотать в ритме вальса тщательно разжеванное литературное фрикасе.  

Сам ложно-фаустовский бунт главного героя, бунт не столько против косного общества, преследующего любителей маленьких девочек, сколько против времени, этого конвейера старения, старения и смерти, не дающего блаженному мгновению остановиться, превращающего андрогинных нимфеток в «глупых толстых баб», – так сильно парфюмирован автором-бабочковедом, так аккуратно мелодраматически смазан, что вызывает у читателя не сочувствие, а только удушье…  

Цель этого ловца человеков – очевидно – подсадить простака на свое наркотическое чтиво. Не дать ему выбраться живым из джунглей, состоящих из коленок, бедер, золотистых кудрей, «сумрачно льнувших» нимфеток, склоняющих свои головы «сонным, томным движением» и держащих в «неловких кулачках» – «скипетр его страсти».  

Не обольщайтесь, вовсе не несчастные нимфетки то и дело хватают в этом романе читателя за уд, это делает автор. На каждой странице – по нескольку раз.  

И делает он это бесцеремонно, цинично, целенаправленно.  

И, при этом, задыхается от чувства превосходства над всеми остальными двуногими: «... этим господам не довелось, как довелось мне, познать проблеск несравненно более пронзительного блаженства. Тусклейший из моих к поллюции ведущих снов был в тысячу раз красочнее прелюбодеяний, которые мужественнейший гений или талантливейший импотент могли бы вообразить…»  

Каков апломб! У Гумберта Гумберта? Да. И у автора, тоже. Литературный апломб, конечно.  

После Пруста и Джойса и всего нашего Серебряного века? Ну, наглец…  

Набоков написал книгу о страсти к нимфетке. Обгрыз и обсосал тему со всех сторон. До сыта насладился горестями все потерявшего по дороге в ад Гумберта Гумберта. По ходу дела нагло сметая с шахматной доски отыгравшие свои роли фигуры.  

Вначале – отправил в небытие юную возлюбленную Гумберта Аннабеллу (тиф), потом – жену Валерию вместе с любовником, вторую жену, Шарлотту бросил под машину, повзрослевшую Лолиту с ее животом заставил умереть родами, промежуточную безликую Риту просто выгнал из романа, несчастную Джоану Фарло заставил отдать концы от рака, супостата-драматурга прикончил жутко, в лучших шекспировских традициях, а потом и самого «ненадежного рассказчика» Гумберта Гумберта угробил вовремя подоспевшим разрывом аорты.  

Автор выиграл партию против читателя. На доске не осталось ни одной фигуры.  

Нечто подобное «Лолите» Набокова сотворил в живописи и графике – французский художник Бальтюс (Бальтазар Клоссовски де Рола). Просматривая его картины с полуобнаженными девочками-нимфетками невольно вспоминаешь «Лолиту».  

И непонятно, кто из них лучше отобразил образ нимфетки, художник или писатель.  

И в голову даже приходит крамольная мысль – не были ли эти, чарующие образы Бальтюса одним из источников вдохновения Набокова.  

Критики, как всегда ищущие и хватающиеся за все толстые и тоненькие соломинки, кивают на известный случай похищения одиннадцатилетней Салли Хорнер, которую ее похититель, пятидесятилетний автомеханик Фрэнк Лассаль возил по провинциальной Америке почти два года, наслаждаясь каждый день ее прелестями, на романы Сименона и Фолкнера, на бесстыдную «Исповедь Виктора Х», на подражание Гофману немецкого писателя Хайнца фон Лихберга, в котором главную героиню тоже зовут Лолита…  

Мне было бы приятно, если бы какой-нибудь всезнайка доказал, что Набоков вдохновился на самом деле картинами, живописью… Это примирило бы его интерпретаторов, спорящих о том, что в его романе фантазия автора, что фантазия главного героя, а что его собственная реальная страсть…  

Набокова и Бальтюса связывают однако не только нимфетки. Мастерски описанные в романе (и не совсем немые) «немые сцены» подозрительно напоминают многофигурные композиции Бальтюса. Каждый персонаж – и на тех и на других – живет и действует как бы в своей монаде. Невидимой для других. В своем странном, индивидуальном пространстве существования. Если угодно, в своей «экзистенции». В своем горе. В своей радости. В своем одиночестве.  

Оба воспроизводят разъятую на части почти сюрреалистическую вселенную. Атомизированное человечество.  

Принято считать, что первым наброском к роману «Лолита» стал великолепный рассказ Набокова «Волшебник» (последний его текст на русском языке), написанный в октябре-ноябре 1939 года в Париже. К этому времени живущий в Париже Бальтюс написал уже 10 картин, для которых ему позировала Тереза Бланшар (ей в то время было от десяти до двенадцати лет). Очень возможно Набоков видел тогда, в Париже, некоторые из них и оценил удивительный, магический дар этого необычного мастера. Которого – единственного художника – упоминал спустя много лет в интервью. Мастера, ему безусловно конгениального.  

В рассказе «Волшебник» главный герой так описывает предмет своей страсти (процитирую только начало длинного описания):  

«Оригинал: спящая девочка, масло. Ее лицо в мягком гнезде тут рассыпанных, там сбившихся кудрей, с бороздками запекшихся губ, с особенной складочкой век над едва сдавленными ресницами, сквозило рыжеватой розовостью на ближней  

к свету щеке, флорентийский очерк которой был сам по себе улыбкой».  

Это неуклюжее описание идеально подходит например к картине Бальтюса «Мечтающая Тереза». Другие части описания можно сравнить с другими картинами Бальтюса того времени.  

Само начало описания – «масло» – указывает возможно не на маслянистость тела девочки, а на технику живописи. Слова «флорентийский очерк» – отсылают читателя к художникам ренессанса, работы которых Бальтюс как известно копировал (Пьеро делла Франческо, Мазаччо), хотя возможно слово «флорентийский» относится к Беатриче (наряду с Лаурой, извечной тени набоковских нимфеток).  

Многие описания Лолиты в романе также идеально подходят к картинам Бальтюса. Следует вероятно напомнить, что одна престижная галерея в Нью Йорке много лет показывала у себя работы Бальтюса. Возможно нью-йоркский Набоков видел их там и после Парижа.  

Когда девяностодвухлетний Бальтюс, до конца своих дней упорно пишущий и рисующий полуобнаженных девочек (после него остались и сотни «скандальных» полароидных фотографий), умер – насмешники говорили: Что-то будут теперь делать лолиты без своего Гумберта.  

У Бальтюса и у Набокова есть особенное сходство. Оба «сделали деньги на малолетках» (извините за низкий стиль). И это никакая не легенда, а правда.  

У полунищего художника ничего не покупали. Тогда он – совершенно сознательно – написал в 1934 году единственную в своей жизни порнографическую картину – «Урок игры на гитаре». Зрелая женщина, учительница игры на гитаре, сидит в кресле. Правая грудь ее обнажена. На коленях у нее лежит ее молоденькая ученица. Юбка ее задрана, трусиков нет. Она – в обмороке или… в экстазе. Левая рука учительницы подбирается к ее вульве. Правая – держит ее за волосы. Гитара валяется на полу.  

Картина эта вызвала скандал (она до сих пор провоцирует скандалы, мир узколоб и полон ханжества). Но к имени художника было привлечено внимание. Неизвестно почему, за ним утвердилась репутация «садиста и извращенца». Его приняли в свою компанию парижские сюрреалисты. Чего же боле? Пожилые дамы начали заказывать у него портреты. Бальтюс писал их неохотно, но у него появились деньги.  

Набоков – говорят, что по совету умной жены – написал «скандальный» роман. «Лолиту» напечатало парижское издательство с сомнительной репутацией. В некоторых странах роман запретили. Потом экранизировали. Набоков стал богачом.  

Разумеется, Лолита – не порнографическая картина, а сложное художественное произведение, допускающее различные трактовки и интерпретации. Но именно этот роман сделал Набокова мировой знаменитостью. И не только из-за его достоинств, но и из-за извращенной страсти главного героя и парфюмерной красоты лодыжек нимфетки.  

Гумберт Гумберт – как мне всегда казалось – мученик-валах, искусственное создание писателя-аристократа-и-мизантропа, существа космической надменности, полного глубокого презрения к людям. Тщательно замаскированного презрения.  

Гной его мизантропии, его ярость и его гнев пробиваются однако то и дело сквозь внутренние монологи его услужливого героя на страницы книги (перечитайте «Лолиту», найдете массу примеров. ).  

Обстоятельства мстят герою, а не автору. Он все теряет.  

В конце книги Набокову окончательно удалось сбить ищеек-критиков со следа. Обратите внимание на число 56. Автор потирает руки. Критики растерянно улыбаются.  

Полагаю, Набокову была невыносима даже мысль о том, что кто-то после него осмелится писать роман. И он как мог размыл, разрыхлил, отравил саму субстанцию романа. Своей слюной. В самом деле – главный герой «Лолиты» Гумберт Гумберт практикующий педофил, гоняющийся за нимфетками. Не способный жить с нормальной взрослой женщиной. Ненавидящий женщин. Его потенциальная жертва – двенадцатилетняя школьница Лолита. Жена педофила, мать Лолиты, которой он желает смерти, попадает под машину, и он два года разъезжает вместе с Лолитой по провинциальной Америке на автомобиле и наслаждается сексом с подростком. Затем Лолиту переманивает к себе человек, еще более гнусный, чем Гумберт, драматург Куильти, и она убегает от Гумберта. А когда она не соглашается на участие в оргиях на его ранчо – выгоняет ее как собаку на улицу. Гумберт напрасно ее ищет, он потерял ее навсегда. Через несколько лет Лолита находит себе мужа-калеку, беременеет от него и просит Гумберта о денежной помощи. Гумберт находит ее и дает ей деньги. Внезапно осознает, что без памяти любит ее. Рыдает. Три раза предлагает ей уйти с ним. Лолита не соглашается. Гумберт уезжает, находит Куильти и зверски убивает его. Лолита умирает родами. Гумберт умирает в тюрьме. От романа остались рожки да ножки. Его сожрала черная поэтическая мелодрама с извращениями.  

На планете Набокова царит вечный «тусклый невралгический день».  

Человечество глазами мономана Гумберта (из-за маски которого то и дело вылезают уши автора) выглядит примерно так: Старики и старухи – зловещие чудовища. Маленькие дети – несносные создания, мешающие жить. Некоторые девочки – нимфетки, они – предмет вожделения, внимания, любви. Другие девочки – не нимфетки – также несносны, как и все остальное человеческое стадо. Студентки – «гробницы нимфеток из огрубелой женской плоти» с «тяжелыми отвислыми задами, толстыми икрами и прыщавыми лбами». Взрослые женщины – невыносимые существа, «рабовладелицы», «сумасшедшие стервы», «старые ведьмы», «толстые дуры», «коровы». Их можно и нужно обманывать, использовать, давясь от отвращения, как «живые ножны»… чтобы подобраться к их несовершеннолетним дочкам. Ни для чего другого они не годны.  

Мальчики возраста нимфеток – наглецы, юноши «состоят из мускулов и гонореи», взрослые мужчины – опасные и назойливые кретины, всесильные богачи – развратники, растлители, солдаты – насильники, врачи-психиатры норовят засадить Гумберта-психованного в дурдом… литераторы – бездарные паяцы, зеркала автора и Гумберта, один из них отнимает у Гумберта его любовь, его счастье. Его можно вполне театрализовано прикончить. То ли по-настоящему, то ли понарошку.  

От всех мужчин пахнет козлом. От женщин – скверными духами и потом. Лолиты пахнут медом.  

Судя по тексту книги, Гумберт целый день размышляет и мечтает о нимфетках.  

Он – слабак.  

Строит воздушные замки, которые при столкновении с реальностью – рассыпаются. Нет смысла подчеркивать, что это не маниловские фантазии, он мечтает о совокуплении с малышками. О регулярном совокуплении.  

Автор – явно оправдываясь – сообщает читателю, что его главный герой пишет по заказу издательства книгу о французской поэзии, даже вроде бы уже подготовил ее к печати (то есть на самом деле – он востребованный писатель)… но из текста «Лолиты» этого не следует. Это «отмазка» Набокова, для того, чтобы читатель не воспринимал Гумберта исключительно как зациклившегося на маленьких девочках надменного бездельника-сибарита, мономана и психопата. Набоков пытался придать вес своей бабочке, трепещущей на иголке. Игрушечному дракончику с крыльями из станиоли.  

Когда я в 1989 году впервые открыл крохотную, только что напечатанную как приложение к «Иностранке» «Лолиту», я тоже, как и поколения мужчин до меня и поколения после – ожидал найти детальное описание половых сношений взрослого мужчины с двенадцатилетней девочкой (такова была слава этой книги). Полистал роман. Нашел нечто подобное где-то в середине. Прочитал. Боже, какая тягомотина! Ни рыба, ни мясо. Сколько никому не интересных подробностей, перечислений! Ну да, для копающихся в своем либидо эстетов, наверное, это интересно.  

Я эстетом не был. К художественной литературе уже охладел.  

********  

Позволю себе привести длинную цитату из романа. Тут описывается первое половое сношение Гумберта Гумберта и его осиротевшей падчерицы в отеле «Зачарованные охотники».  

«Ты хочешь сказать, что ты никогда —? », начала она, пристально глядя на меня с гримасой отвращения и недоверия. «Ты — значит, никогда —? » качала она снова. Я воспользовался передышкой, чтобы потыкаться лицом в разные нежные места. «Перестань», гнусаво взвизгнула она, поспешно убирая коричневое плечо из-под моих губ. (Весьма курьезным образом Лолита считала — и продолжала долго считать — все прикосновения, кроме поцелуя в губы да простого полового акта, либо «слюнявой романтикой», либо «патологией»). «То есть, ты никогда», продолжала она настаивать (теперь стоя на коленях надо мой), «никогда не делал этого, когда был мальчиком? » «Никогда», ответил я с полной правдивостью. «Прекрасно», сказала Лолита, «так посмотри, как это делается». Я, однако, не стану докучать ученому читателю подробным рассказом о лолитиной самонадеянности. Достаточно будет сказать, что ни следа целомудрия не усмотрел перекошенный наблюдатель в этой хорошенькой, едва сформировавшейся, девочке, которую в конец развратили навыки современных ребят, совместное обучение, жульнические предприятия вроде герл-скаутских костров, и тому подобное. Для нее чистомеханический половой акт был неотъемлемой частью тайного мира подростков, неведомого взрослым. Как поступают взрослые, чтобы иметь детей, это совершенно ее не занимало. Жезлом моей жизни Лолиточка орудовала необыкновенно энергично и деловито, как если бы это было бесчувственное приспособление, никак со мною не связанное. Ей, конечно, страшно хотелось поразить меня молодецкими ухватками малолетней шпаны, но она была не совсем готова к некоторым расхождениям между детским размером и моим. Только самолюбие не позволяло ей бросить начатое, ибо я, в диком своем положении, прикидывался безнадежным дураком и предоставлял ей самой трудиться — по крайней мере пока еще мог выносить свое невмешательство. Но все это, собственно, не относится к делу; я не интересуюсь половыми вопросами. Всякий может сам представить себе те или иные проявления нашей животной жизни. Другой, великий подвиг манит меня: определить раз навсегда гибельное очарование нимфеток.  

************  

Последнее утверждение Гумберта о том, что он не интересуется половыми вопросами, так легко приписываемое доверчивыми критиками автору, – не более чем откровенное вранье. Наоборот, можно сказать, что он только ими и интересуется. Почти все действующие лица романа – описываются Гумбертом прежде всего как носители пола, секса. Например, вот что он пишет, игриво недоговаривая, о покойном муже своей второй жены: «Меня немало позабавили некоторые необыкновенные половые причуды, свойственные почтенному Гарольду Гейзу по словам Шарлотты, которая сочла гогот мой неприличным…» И это маленькое описание – это собственно все, что читателю достоверно известно об этом человеке. Ну да, еще известно, что карманный пистолет с ореховой рукояткой был собственностью Гарольда, ну и еще один раз Гумберт сардонически предполагает, что Гарольд зачал Лолиту «в час сиэсты» (так у Набокова), «в комнате с голубыми стенами во время свадебного путешествия в Вера Круц». Это все.  

А вот что сообщает давно покинутый Лолитой Гумберт о своей новой подруге, Рите, после краткого описания ее внешности: «Чувственность мою она только очень слегка бередила, но я все-таки решил сделать пробу; проба удалась, и Рита стала моей постоянной подругой. Такая она была добренькая, эта Рита, такая компанейская, что из чистого сострадания могла бы отдаться любому патетическому олицетворению природы — старому сломанному дереву или овдовевшему дикобразу».  

Боюсь, царапающееся слово «дикобраз» – в этом контексте – не является чистой метафорой. Скорее это гибрид.  

Своего коллегу по университету Гастона Годэна Гумберт, вечно смотрящий на других людей так, как будто он смотрится в зеркало, характеризует так: «Вот, значит, перед вами он, человек совершенно бездарный; посредственный преподаватель; плохой ученый; кислый, толстый, грязный; закоренелый мужеложник, глубоко презирающий американский быт; победоносно кичащийся своим незнанием английского языка; процветающий в чопорной Новой Англии; балуемый пожилыми людьми и ласкаемый мальчишками».  

Из всего того, что Гумберт пишет о Джоане Фарло, подружке Шарлотты, в памяти у читателя остается только это: «Села на белый песочек между Шарлоттой и мной. Ее длинные коричневые ноги в трусиках были для меня приблизительно столько же соблазнительными, как ноги гнедой кобылы. Она показывала десны, когда улыбалась…»  

Любую особу женского пола Гумберт Гумберт (как впрочем и любой другой мужчина, еще не потерявший либидо) «примеряет на себя». Но половыми проблемами якобы не интересуется. Да все ровно наоборот! Он весь состоит из пола! Вроде как вышеупомянутый «жезл».  

Гумберту вторят другие герои. Гнедая кобыла рассказала тогда следующее: «Раз, вечером я видела двух детей, мужского и женского пола, которые вот на этом месте, деятельно совокуплялись. Их тени были как гиганты. И я кажется говорила вам о Лесли Томсоне, который купается нагишом на заре. Я теперь все жду, что после черного атлета появится жирная котлета, Айвор Куильти (наш дантист), без ничего. Он, между прочим, невероятный оригинал — этот старик. Когда я у него была последний раз, он мне рассказал совершенно неприличную историю про племянника. Оказывается…»  

Племянником дантиста был драматург Куильти.  

Вернемся теперь к процитированному выше описанию первого совокупления Гумберта и Лолиты. Я надеюсь, у читателей не возникает желание трактовать эту сцену «символически» или как-то ее «перекодировать».  

Я уверен, что Набоков показал себя тут как теоретик, чайник. Он пишет о том, что сам никогда не переживал. К чему и близко не подходил. Сцена эта кажется мне абсолютно неправдоподобной.  

Разумеется, Набоков имел право писать все, что ему вздумается. А тем более волен был писать, все, что ему вздумается, его литературный герой Гумберт Гумберт.  

Но и я, дорогие дамы и господа, тоже имею право писать все, что хочу.  

Вы спросите меня, почему я решил, что Набоков в этой сцене (цитата моя покрывает только ее часть, позже Гумберт сознается, что сделал «это» в то прекрасное утро с нимфеткой три раза) пишет чепуху.  

Охотно объясню. Хотя, возможно вызову у вас бурю презрительного негодования.  

Дело в том, что я знаю, о чем говорю не понаслышке. Нет, нет, и еще раз нет – я в зрелом возрасте не имел сношений с маленькими девочками. Самой молодой было, если память не изменяет, двадцать два года. Но я видел соответствующие видео в интернете. Пару десятков коротких видео. Больше не выдержал. Да, для того, чтобы их посмотреть мне пришлось нарушить закон. Каюсь. Но я это сделал. Потому что мне было любопытно. Меня тогда носило по интернетным помойкам как ветер носит листики по помойкам настоящим…  

Что же я видел? Девочкам было больно. Очень больно. Почти все они плакали, корчились. Ни одна из них даже не изображала удовольствие и не имитировала оргазм. Мужчины были – все без исключения – криминальными типами. С грубыми лицами и грязными ногтями. Девочек явно принудили к содомской любви. Полагаю, «обычное» половое сношение между зрелым мужчиной и маленькой девочкой – физически невозможно. Если конечно девочка не развита не по годам, то есть уже не нимфетка, а девушка. Настоящего садизма в этих сценах не было. Такие видео тоже попадались мне под руку, но я их сразу закрывал – говорю это без рисовки и ханжества – потому что сочувствовал жертвам и знал, что если я посмотрю на подобное хотя бы минуту, оно будет возвращаться и возвращаться в памяти как синий платок Фриды и приносить страдание и чувство бессилия и стыда.  

Лолита в этой сцене ведет себя как опытная проститутка. А она, по роману, только несколько раз переспала в лагере с мальчиком ее возраста. К тому же она вдруг стала «шпаной», сексуальной шпаной… В двенадцать лет? И куда делось упомянутое «гибельное очарование нимфетки»? После такой ночи, точнее, такого утра, Гумберту Гумберту следовало бы разочароваться и действительно отправить Лолиту в строгую религиозную школу, а самому поискать кого-нибудь еще. Совершенно непонятно, как у него могло сохранится столь могучее сладострастное желание – к «шпане». Я тоже не специалист по половым вопросам, но разжигать страсть педофила должны по идее – детская невинность, наивность, чистота… Неужели Гумберта интересовали одни лодыжки да голени? Тогда ему следовало купить себе хорошую куклу. С «атласистыми отливами».  

И еще. Я сам это пережил. Секс с девочкой одиннадцати лет. И прекрасно помню подробности, которые конечно смаковать тут не буду. Потому что смаковать-то нечего. Любовь с девочкой этого возраста – как сильно недопеченый пирог или недоваренная картошка. Сгодится разве что для воробьев.  

Я тоже был еще ребенком. Мне было тринадцать с половиной. Ширинка рвалась. А голова была занята черт знает чем. Астрономией! Возился по ночам с подзорной трубой на штативе. Изучал звездные карты. Заучивал названия кратеров на Луне.  

Я не уговаривал малышку заняться со мной сексом. Все получилось само собой. И конечно, не было во всем этом ни насилия, ни принуждения. И любви не было. И даже влюбленности. И никакого особого восхищения друг другом мы не испытывали. Скорее между нами была легкая неприязнь, которую двуногие этого возраста испытывают обычно к другим двуногим. Мы были, как почти все подростки, погружены в особую угрюмую прострацию, своего рода кокон. Из которого только изредка вылезали.  

С одной профессоршей-старой-каргой в Доме отдыха МГУ отдыхала в августе 1969 года ее страшно начитанная и умная внучка. Рассказывали, что она уже прочитала всю русскую классику и знает «всего Пушкина и Лермонтова» наизусть. Ей прочили грандиозное будущее. Имя забыл.  

Ужасно худая. С огромными черными глазами и большим еврейским носом. Было ей действительно одиннадцать лет, но, как она подчеркивала – «почти двенадцать».  

И вот… мы оказались одни в прилегающем к Дому отдыха саду. Наши бабушки, знакомые между собой, пошли на встречу с известным режиссером… хотели затащить и нас, но мы отчаянно сопротивлялись… и они разрешили нам поиграть в саду (Дом отдыха и его сад были отгорожены от обычного подмосковного мира трехметровым забором с острыми пиками сверху).  

Поиграть... В шахматы или шашки?  

Я хотел было смыться. Найти кого-нибудь из друзей. Но черноглазая неожиданно повисла у меня на руке. Прошептала: Хочешь секрет покажу?  

– Покажи.  

– Пойдем.  

И повела меня в глубину сада.  

Казалось бы, все тропинки, все укромные уголки в этом саду были мне давно и хорошо известны. Но она провела меня в самый темный и неприятный участок сада, в котором стояла котельная с широкой закопчённой трубой. Я тут никогда не был. Из котельной доносился шум – как будто в ней ехал на месте старинный паровоз. И пыхтел и скрипел.  

У котельной была небольшая пристройка. Возможно в ней раньше хранился уголь. Дверь в эту пристройку была заперта. Спутница моя достала из кармана ключ и открыла дверь. Мы вошли внутрь. Пристройка была пуста как пустой орех. Только в одном углу валялась большая куча тряпья. Старые ватники, халаты, сапоги… Тряпье воняло.  

– Откуда у тебя ключ?  

– Дали.  

– Кто дал?  

– Не скажу.  

– Ты что, тут уже была?  

– Нет.  

– Шумно тут… и воняет.  

– Зато взрослых нет. Делай, что хочешь.  

– А что ты хочешь делать?  

Я спросил ее просто так, без задней мысли, чтобы не молчать. Ответ ее меня вначале озадачил.  

– Ну то самое.  

– Что то самое?  

– Что мамы с папами делают перед сном.  

– А ты что, подсматривала?  

– Подсматривала.  

– А если кто войдет?  

– Я закрою дверь. Тут есть лампочка.  

Она включила свет и заперла дверь. Лампочка под потолком еле светила.  

– Пойдем, сядем на тряпки.  

Голос ее изменился. Что-то в нем появилось торжественное.  

Мне стало не по себе. Но я послушно прошел с ней к груде тряпья и сел.  

– Ну?  

– Ну что ну, раздевайся.  

– Совсем?  

– Совсем.  

Мы разделись. В неверном свете тусклой лампочки я ее почти не разглядел. Заметил только две маленькие – сопками – припухшие грудки, сморщенный пупок и почти безволосый лобок с ровной вертикальной ложбинкой.  

Первый раз обратил внимание на ее острые скулы и большой рот с непропорционально крупными передними зубами, как у актрисы Джейн Биркин.  

Рот этот все время кривился, то и дело показывались зубы.  

Девочка раздвинула ноги и жестом показала мне, что я должен лечь на нее.  

Я лег на нее и поцеловал в сухие губы. Она на мой поцелуй не ответила.  

Ее затвердевшие соски кололи меня как иголки.  

Возбудился… не осознавая этого. Попытался войти, не очень хорошо понимая, что делаю, инстинктивно. Несколько раз куда-то ткнулся.  

Она застонала вовсе не эротично. Скорее зло.  

Еще и еще раз ткнулся членом туда, где предполагал находится вход в рай.  

Увы, у нее все там было слишком узко… и я, как ни старался, так и не смог протянуть канат сквозь игольное ушко…  

Ей стало больно…  

Я перестал бороться, отлепился от нее и сел рядом с ней. Обхватил руками колени.  

– Он у тебя слишком толстый.  

– Найди того, у кого он потоньше.  

– Найду, не беспокойся.  

– Попробуем последний раз?  

– Давай.  

– Ой, ой!  

Кажется, я надавил слишком сильно.  

– Ты куда-то не туда давишь.  

– Откуда я знаю, куда давить. У тебя там вообще есть…?  

– Идиот!  

– Сама ты идиотка.  

Тут она меня укусила в руку. Да как сильно! Не от страсти, конечно.  

За ужином бабушка разглядела у меня еще кровоточащий укус чуть выше локтя. Хотя я и скрывал его как мог.  

– Это что такое? Кто тебя укусил?  

– Собака прибежала из деревни шальная. Я хотел ее погладить, а она меня укусила.  

– Пена у нее была на морде?  

– Вроде была.  

Не стоило мне это говорить. Бабушка заставила меня пойти вместе с ней к медсестре, и та сделала мне укол. Вколола в живот вакцину от бешенства. А через два дня – еще одну. Еще три раза мне делали уколы в нашей районной поликлинике в Москве. Каждый раз у меня от этой вакцины поднималась ночью температура и начинались галлюцинации. Мне казалось, что я – опять в той ужасной вонючей пристройке. Сижу на куче тряпья. Паровоз в котельной отчаянно свистит и скрежещет. Рядом со мной сидит собака, сука с белой пеной на морде. Открывает свою ужасную пасть. И я вижу ее огромные зубы и длинный слюнявый язык.