Коленька

– Ало, Игорь Степанович, – говорю, – Игрь Степаныч, приходите сегодня к нам, у Колясеньки моего день рожденья.  

Понял, да? Позвонила я ему. И ведь ладно позвала, а то бы я не знаю, чё бы делала. Игорь Степаныча этого я сто лет знаю. Он за мной даже ухлёстывал в своё время. Такой с виду галантный, вежливый, высокий. Понял? Это сейчас весь скотина. Мы с ним на танцах познакомились, ещё до Витюшки. А нам было-то всего лет по семнадцать, что-ли? Помнишь?.. Приятно так было. Вспомню, как он мне тогда гвоздички принёс, как на девятое мая блин. Но мне приятно так было, цветочки подарил. Сроду никто и никогда мне их не дарил. «Светусику – светочки» – говорит… Он нигде сейчас не работает, а только ко мне вот шландается. А так нормальный мужик был бы.  

– Коленька? … да, он такой радостный был в тот вечер. Даже подумала ещё, как на него глянула, что какой-то Колясик мой бойкий. Обычно молчун, да и утром смурной был. А тут и с ребятишками соседскими давай носиться, и песенки петь. Матерные, правда, но это их в садике научили. Вера Григорьевна эта. У меня сроду тут матерных песен никто не включал, только Сектор газа бывает иногда. Но дети не слышат, у них отдельная комната там за шторкой.  

Даже уж не помню, кто там был-то ещё тогда. Игорь был, да, Вовка был. Правда, не помню, куда он потом делся. Колясенька тогда, а… я Кольке тогда говорю утром, а он у меня в садик собирался, говорю – ты позови там кого-нибудь из садика-то. А он молчун, нихера ни с кем не дружил. Ну, кивнул – вроде как бы ну ладно. Я ещё тогда почувствовала неладное, смурной, вижу. Конфеты кое-какие взял, я их давеча в магазине в долг взяла, и пошёл.  

Что говоришь, Сергуля?.. А, ну да, не говори. Гроза тогда была страшная ночью. Да вообще весь июнь был в грозах, я тогда ещё только с декрета вышла с Максимушкой. Да ты и так всё знаешь, Серёга, чё тебе рассказывать? В деревне уже все обсудили, все старухи на лавках мне кости перемыли. Чувствую же взгляды, когда мимо иду. Вообще мне эта вся деревня остопиздела. Нормально тут не проживёшь.  

Колясик у меня вообще был – средненький, спокойный, помогал мне иногда. Я вся в заботах, некогда отдохнуть присесть. Вон сегодня постиралася, бельё висит на верёвке, вишь сколько? Да вот с Толь Толичем сидим немного, да с Игорьком.  

Ты, Толь Толич, только пьёшь у меня тут приходишь, а! Сидит, раздражает меня. Я всё никак тебя прибить не решаюся!  

(Он сидит, будто перед собой ничего не видит. Ноги, костлявые, в старых растянутых трико сложены одна на другую, взгляд понурый, на вид глубоко задумавшийся и отрешённый. Светику бы избавиться от него, чтобы не приходил. Потому как всегда пустой приходил, без спиртного. )  

– А ты не ори на меня, сама звала. Вот и хожу, бабу думаю жалко, – сказал он вдруг.  

Ага, ты смотрю весь распомогался тут. Хоть бы помог чем хоть раз, а! Одна тут пашу, как лошадь. Мужика нормального нету, все перевелись нахрен. Да у меня и не было нормального никого, кроме Витеньки, царство ему небесное. Вот он – да, был мужик. А так… матери-то давно уж нет. Это она мне со старшенькой Юлькой моей помогала, да потом как слегла с пневмонией, так и не выползла. У ней сахарный был. Я как щас помню, придёт, вся в поту, – к нам тут в гору-то подниматься тяжко, – я сама-то пока с работы иду, вся умаюсь. Придёт, да принесёт что-нибудь с собой. Еду там всякую, пирогов, помню, притащит. Ну а я с вечера считай приду с коровника, нихера не успеваю сделать. Дети вроде как не голодные, я там не знаю. ТётьМашка соседка кормила их всё время. Может, они к ней бегали.  

А в коровнике там знаете вся уработаюся, потом приду и навозом воняю. Меня с Максиком в декрет отпускать не хотели там, всё – уволим, уволим! А я тогда запила немного. Ну праздники были, чё. Напилася и пришла к этому… как его? Виктор этот Петрович там до сих пор воду мутит. Это он с виду такой, как в штаны обосрался: лицо сопливое, глаза вываливаются, но стервец первый из всех. Он тогда заорал, – я мало вот не родила, – что декретные не выплатит. Ну я ему бляха-муха там таких накрутила, что он до сих пор срётся, как вспоминает! И про жену его приезжую сказала всё, и про то, как деньги ворует, когда за молоко норму перепоставляет!  

Но это тогда, а там сейчас он всё захватил. Не узнать того места, в которое два года назад на работу пришла. Год високосный, считай, был, вот и пошло всё через жопу. Отъелся, отпился, самого его на закол пора. Сука он, ещё и получку задерживает.  

…А помню раньше с девками договоримся по ноль-пять разбить в обед. Одна там, Натаха, из сумки из своей вытянет писярик, хлобызнем на троих. Ну и всё. А чё мне этот писярик? – пошла с работы, да ещё взяла.  

Я, знаешь, как пить начну, так и забываюсь. Всё вот это вот не вижу, срань эту всю, не слышу ничего. Сейчас вот как – телевизор включила утром, там всё про этот вот рассказывают; будущее, развитие – я слушаю, ну пиздес, язык отвис. Всё, рот разявила. А на улицу потом пошла, за загородку вышла и на лепёхе коровьей сраку оскользнулась. Вот тебе и вся жизнь. Ни развития, ни хера. Понял? А водочки бахну, так всё, жизнь цветёт. Она только так цвести у меня начинает.  

Я вот когда Юлькой забеременела, так сразу и поняла, что Хомутовке мне остаться придётся. А всё ведь хотела переехать куда-нибудь. А как завелося во мне дитя, так и решила тут остаться. Тут и дом у Витеньки был, да и родители его. Чё ещё надо? Да и я тогда уж работала в киоске. Чё мне работу бросать что-ли?  

Курить меня Витька научил. Мы с ним сошлись, ну когда Юлька у нас уже намечалась, жить стали вместе. Домишка небольшой этот, – вот этот самый, где сидим, – от бабки ему там какой-то достался. Хоть и старый уже весь, но я там вон чё-то подставила, тут подкрасила. Менять надо всё. Да-к денег мне где взять на это самое? Ты в магазин-то ходишь, Серёг, или как? Цены видел?.. Да он и тогда такой же был, дом этот. Жить можно? – ну и всё, язык в жопу затолкай и работай. А Витенька мой, не к ночи помянутый, курил как бронепоезд. Всё, помню, Бонда наберёт, в киоске вон, и блока ему на неделю на одну хватало.  

Витька мой тоже электриком был, шарагу кончал, а потом, как залетела я вторым, на скотобойне работал в ночную. Хреновая работа, так вам скажу. Как-то пришёл, весь в крови, говорит: «Суп есть? ». Ну а я тогда на сносях ходила, сварганила днём супу, налила ему. Он хлебал, хлебал, потом ложку положил на стол, и в суп уставился. Ну, думаю, чё-то не то положила туда что-ли. Думаю, спросить или нет. Потом сам говорит:  

– Устал я, Светка. Выпить есть?  

Ну а как же, было в заначке. Фифа, сама не пила тогда, вся из себя была такая. Достаю ему водки, в стакан опрокидываю. А он как воду её охнул, да вроде ещё налить, как-ли. Ну, налила, он и эту давай. Сижу, сика малолетняя, смотрю на него и думаю: «Какой у меня Витенька красивый» Ну вся прямо плыву! Юлька в него лицом пошла. Да и умом тоже – дура отродясь, в ихную породу.  

Он посидел так, помолчал, потом бутылку с собой прихватил и пошёл во двор. Ну я не стала его догонять, умаялся, думала. Да и не в настроении он, ещё гляди и получу ни за что. Ночью ко мне подлёг, чтобы не разбудить.  

У нас потом и в постели прекратилося, уж подумала – всё, разлюбил. Или бабу завёл какую. Придёт, ляжет, покряхтит, поворачиваясь, вот и всё. Я как-то спросила у его – чё, ну может это…? Ох, как он меня тогда отблядовал! Я блять как говном облитая стою, смотрю на него. А он заливается, орёт, за бок держится. Тогда пить понемногу начала, чтоб ребёночку не вредить. А то всё не пила, когда с дитями ходила. Тогда у меня уж и Юлька, и Машенька была, да вот Колясик в пузе сидел. Ну та-ак, пивка там, может водочки маленько.  

Это я потом только услыхала где-то, что он быка колол той ночью, когда в кровищще пришёл. Эт мне Катерина рассказала, в киоск ко мне зашла.  

Бык перерос, его давно пора было заколоть и на мясо пустить. Он коров с десяток оприходовал, хватит ему. А то ли Иваныч тогда запил, то ли ещё чего. Короче, все про него забыли-и. Перекормили, нахуй. Ну всё. Галина Викторовна, – такая там работала, сейчас на пенсии давно, – стреляет ему в бок снотворным. Бык поскакал по загону минут пять и упал. Витю моего послали резать, да бык отоснулся и его боднул в ребро. Да ладно ещё он у меня ловким был, успел отпрыгнуть. А то так бы там и остался! Ну, мой его успел по шее ножом провести. Кровищщи, говорят, море было, всё улил.  

Он после ещё с годик пожил, Витенька мой, потом говорит, что бок болит. Раз сказал, значит конкретно что-то. Колясик в него был молчуном. Ну я его послала к врачу, его просветили, да уж поздно было. Пару месяцев поякшались, да он слег и помер. Ох…ну что сказать? Юлька тогда подрастала, – вон какая вымахала сейчас. Машка титьку сосала, хотя и два года ей уж было, да и Колька спустя пару месяцев родился.  

А всё, вдова тогда я стала. Одной-то тяжко, сами знаете. Знаешь, Толя?  

А нихера Толя не знает. Водку ток знает жрать!  

Ну чё, запила. Пила тогда много, мать евонная, Витьки-та, приходила, всё детей смотрела. А потом и к себе их забрала. Они ко мне вернулися только вот, года три назад, когда опека приходила. Кто-то донёс им, что пью, сука какая-то начесала. Они от меня теперь не отстают. Да ладно ещё там у меня Маринка знакомая работает. Знает, что я не дура, звонит мне заранее.  

Юльку тут видела, она на похороны приезжала. Совсем малявкой когда-то была, под себя серилась, а тут гля...  

…чё? Общается ли со мной? Юлька-то? Не, не разговаривает. Как уехала с поминок, так ни слуху о ней не знала, ни духу. С Наташкой, с сестрой с моей, она вроде как переписывается. А как Коленьки не стало, так она вообще… Обиделась на меня, злая вся. Говорю ей, когда похороны-то были, я не виноватая вовсе. Ну да, недоглядела, есть грешок! Да-к кто ж знал? Ой, она так орала… Я с ней тоже орала. Она тогда поминочки помогла сделать, денежкой помогла, у меня ведь даже не на чё было пирогов взять.  

А чё, ну так пила, чё. На работе так только была, когда есть настрой, тогда шла. Всё равно не платят.  

Гальку нынче тут встретила, блядь одну. Это она на меня в опеку донесла, с-сука! Точно знаю. Сама живёт как царица! Домина, дети, муж, и так вроде так все должны жить. Совсем охренелая в последнее время стала, мать всея Руси! Чтоб ей повылазило… Всех ей надо погладить, накормить. Думает, сраку отрастила, так всё.  

А чё, шла я из киоска, ну датая уж, под вечер. А чё пошла – водки взять, там под запись мне дала Маринка. Ой, кстати не забыть ей… Этот, Игорь, блять, Степаныч, вот тот-он валялся уж, а Толенька с Саньком ещё разговаривали, когда пошла. Ну сказала им, чтобы посмотрели за детишками. А они в комнате там сидели. Они шипко-то не выходят, когда мы на кухне. Они у меня смирные, хорошие они у меня. Иду обратно, и идёт эта! Ох, ох, жопой своей здоровой вертит, того и гляди в канаву столкнёт! Одно время она на детишек моих позарилась, забрать хотела. Говорит, они у меня как эти, как беспризорники по улицам шастают, за едой по огородам лазают. Я ей тогда сказала! Пару ласковых. Она ведь почти до опеки тогда дошла, да я её приструнила, суку такую! Дак и тут – нет, чтобы промолчать, иди куда шла. Нет же, говорит: «Света-а, на тебя без слёз глядеть больно». Ну а я ей:  

– Так не смотри, чё надо, – или как-то так, уж непомню, пьяная была.  

Мать моя, помню, всю жизнь горбатилась. Три коровы, нас трое, да ещё отец с хера не хер был. На работу, с работы, всё – датый. Помню, придёт под вечер, мать уже отдоилась, назьма накидалась, обед приготовила, а он деловой такой явится. Не любили мы его, да и надо ли отца-то любить? Он воспитывать должен, учить чему. А для любви другие поди люди есть. Начнёт на мать бочку катить, так она его как знала, убаюкает, обгладит, за стол посадит. Тот поест немного, руки на стол сложит и сидит так. Он здоровенный был у нас, Виктор Степаныч, слесарь восьмого разряда. Ручищи с мою голову, лицо помню вообще не двигалось никогда, только иногда улыбался нам с братом. Боялись его. Вот он сидит, что-то думает, вздыхает. Да вроде и дремать начнёт. Мать это дело примечает, подбежит к нему, тарелки все унесёт за печку в мойку и нас с дивана прогоняет. А мы, знаешь, шевелиться боялись. Она его хвать, тот поддаётся, ослабнет, да вроде как очухается и сам пойдёт. А мы наблюдаем с братом. Он ляжет и захрапит. Мать спокойная пошла дальше работу делать.  

Да, была жизнь у матери… работы дополна, дак хоть муж был. Какой-никакой. А я чё?  

А если огород какой, так она ещё и полоть выходила, меня заставляла, огород огроменный был. А сейчас вон, огород этот, не знаю, когда в последний раз ходила туда. Дом материн на проулке к Слесарева там стоит. Окна забиты, сестра наверное ещё в своё время их, свет отрубили. Но земля там хорошая. Не продаю его. Хоть какое-то пусть наследство останется. Я в своё время наработалася, мне не надо больше этого всего. Вон, в магазин пойду и куплю там, чем сракой кверху пиздякаться день и ночь, как мать моя. Да всё одна, отец сроду огород не трогал, только когда окучить там чего, да картошку копать. Не хочу я так, и никогда не хотела.  

На жизнь вроде хватает. Всё есть, телевизор есть, еда кое-какая. Диваны вон, кресло, – ты, Серёг, сидишь на нём, – недавно притаранили от Натальки. Есть всё.  

Ну и значит и на день рождения-то я собрала стол кое-какой. Деньжатки были, пособие пришло. Колбаски, сырку, салатиков настрогала парочку. Тортик министерский, хороший. Мы водочки взяли. Тётка моя была, ребята вон. Коленька тогда, я говорю, какой-то не такой сутра был, а потом весь довольный прибежал, да вроде как ещё кого-то притащил, ребят каких-то. Одного знаю, он вон, Алёшки Паравая, – понял? – сын, а других не знаю. Ну тоже наверное из ихнай группы.  

А Игорь полез за ним тогда в яму. Уж вечер был, темняло. Ну попытался, вроде как, слезть. Он смелый, да и то побоялся в эту яму слезь. Аж руку себе изодрал всю, вон шрамы. Покажи! Серёге-та. А Коленька всё, как упал, так говорили, что всё. А Толя-то, Толя вроде как заорал, что видел, будто глазки-то у него зашевелились, понял чё? Я даже подходить не стала, ноги у меня отказали, как ватные стали…аж сейчас вспоминать больно, душу всю рвёт. Толь, налей, видишь, мне плохо!  

«Вы с Колясенькой там с моим акуратнее, поняли?!» – ору им, кто там был у ямы-то. Думала, может, он ещё живой, так чтобы не… да чего уж, сердце-то материнское чуяло, что ниточка от сердца оборвалась.  

Ну Марь Альсанна услыхала, что у нас там горе, прибежала. Меня такую видит, ну никакую вообще, всё я! И ноги и руки – всё! Не чувствую ничего, одна душа теплится. Ору только. Она – к огороду бежать, по траве-то пробежала, там к яме, да как тоже заорёт!..  

Первые недели три я тут пила всё. Игорёк вон, да Толю звала, Натаха, подруга моя с коровника, приходила, мы с ней посидели, Коленьку помянули. Поплакали.  

Ну а я с ней давно не виделась, гляжу, вся нарядная пришла, при барахле.  

– Я, Светусь, переехала же из посёлка нашего. Ты не знала? Я тебе не говорила что-ли?  

Ну а я чё, кто мне тут чё скажет? Нет, говорю. В общем, рассказала, как нашла себе хахаля, он её подобрал и к себе увёз. Ну вообще, думаю, одна осталась блять! Без мужика, без ничё! Водка эта надоела, да я вообще её пить не могу, она мне противная уже. Как не чувствую ничего уже, всё вот душу изворачивает.  

А скорая медленно ехала. Я эти скорые с тех пор не уважаю. Марь Санна ей позвонила около восьми наверное, так она только к девяти приехала, представляш? Эти… приехали и такие – он не жилец был сразу. А я видела, что он шевелился! Видела, да и Толя говорил, что живой был. Лезть туда только в эту котловану – только Лёшка слез. Там арматурины всякие торчали, стекла, мусора всякого было. Зимник там Витенька сделать хотел, да не пришлось. А стенки тогда подлил метра в два, со Стёпкой Аникиным. Гали, – понял? – бухгалтера, сын еённый. Ну и всё. Времени-то уже сколько прошло? Мы туда мусор всякий кидали. Там всё обсыпалось, и прутки там какие-то в стенах повылазили, торчали. Да до сих пор торчат, я прям не могу к этой яме подойти, сразу душа отлетает, вся слабну, как вспомню… Ну, Игорь вон закрыл сходил там листами железными, чтобы ещё чего не случилось.  

А дети-то, ой, мне как жалко их было! Они ж видят, что происходит, дак они и вместе бегали-то. В мяч играли на полянке рядом, а потом – раз! Он пропал. Глядят, а у него из ше… ох! Машенька ко мне подбегает, кричит, что Коля-то упал, а я что? Они всё время куда-нибудь да падают, я что за ними буду? Хвостом ходить? Ну ладно. Ну орёт, вся трясётся, как дурная. Я пошла. А пошла, так и сразу до меня дошло, куда он упал-то. Вот и послала Игоря туда.  

Чтоб помог.  

А вон у него шрамы-то остались! Вон, покажи.  

Ну Алёшке соседу спасибо, слазил, вытащил его оттуда…ой, горе-то.  

Дети, конечно, помнят его, хотя вроде уже и подзабывать стали. А мать родная как забудет? Он у меня вот тут, под сердцем под самим до сих пор сидит!  

Машенька снова в школу вот нынче. Я её собираю, там, пенал она Колюнечки моего возьмёт. Ручки там тоже. Денежку дам. Тетрадки. Бабушка еённая купила портфель, тетрадки там какие тоже, одежёнку. Она у неё там, у свекровушки бывшей. Ну вроде как на пару недель к мамке бывает придёт.  

Там баушка-то тоже это самое бывает, закидывает за воротник.  

Коленька один раз пришёл как-то ко мне. А мы тут чёт сидели, не помню, народу много было. Он пришёл, маленький ещё такой весь, отоснулся вроде как. Я, говорит, спатеньки хочу, – и игрушку свою обнимает. Ну вижу боится. А я чё, его схватила на руки, дак чуть не пиздякнулась с ним. А эти ржут надо мной, дураки! Ладно. Кое-как довела, на диван положила. Он один в этой комнате спит, Машенька и Максик в другой были. Он вот так глядит на меня и спрашивает:  

– Мама, а пить вино – это вкусно?  

К чему спросил тогда? Нет, говорю, это невкусно. А он:  

– Я хочу попробовать.  

Вижу, глаза-то сонные, а не спит, страшно что-ли? Ну я налила ему тогда полстопочки, да он и уснул быстро. Вот помню, что спросил так меня.  

Он как умер, так потом вот три недели пила всё. Горе запью, так оно ещё шире становится. Бутылки не помню, как выносила. Знаешь, как больно было? Ни окон, ни чё тогда к зиме не ставила, забыла. Рамы у меня там вторые во дворе стоят, а я, нахуй, иду мимо них и как не вижу. А уже морозы шли.  

Ну и всё. А потом чё, Машеньку послала по продукты, тогда как раз перечислили пособие. Сказала, чего там надо, да и так может себе что-нибудь купит. Она уж у меня самостоятельная…  

…убраться решила, а то чёрное всё. Посуды полно в раковине, печь чёрная. А «Паска ведь скоро, я чё! » – думаю. Витька покойничек меня бы давно за это дело оходил лопатой как следует, что срач такой развела. А чё, не пила тогда. Денег не было как раз, голодали.  

Иду значит к рукомойнику мимо окошка, тряпку прополоскать, и вижу – в конце огорода стоит кто-то. Ну я испугалась, давай приглядываться. Забора ведь там в конце нету, кто хочешь – заходи. Смотрю и понять не могу, невысокий кто-то, одет легко. Ну я так постояла немного и, думаю, схожу за биноклем, есть у меня там, театральный, и посмотрю. Ну пока ходила, искала его, мужик этот пропал. Бляха, я знаешь как испугалася? Так он мог и во двор уже зайти, и в избу потом. Я совок жестяной взяла и пошла.  

Никого, правда не нашла, всё облазила. Ну ладно.  

Потом Наташка со школы пришла. Уй, Наташка…какая Наташка, Машка надо сказать. Вся измазюканая, грязная, ну чё, осень уж. Про школу мне всё рассказала, пару учителей блядями назвала. Да там все бляди. Ну ладно. Потом спрашиваю, Маш, ты никого у нас тут не замечала странного? А она мне – ты про дядю, который к нам в окна заглядывает?  

У меня аш сердце в пятки упало, какого говорю дядю? А она – так к нам ночью дядя в окошко глядит.  

Какого дядю, спрашиваю?! Кто такой?  

– Не знаю. Дядя какой-то бородатый. Я его увидела в окошке, он мне помахал. И всё смотрел. Я к нему выйти хотела, но он уже ушёл и оставил мне шоколадку на завалинке.  

Нет, ты понял?! Какой-то мужик ходит и смотрит ко мне в окна!  

Ну я тогда ей сказала, чтобы ни в коем случае больше такого не делала, и всегда говорила маме, когда такое случается!  

Вот чё, понял?  

Ну я со страху свою заначку решила открыть. Ну вообще, думаю, кому чё надо? Думала уж капкан Игоря просить ставить, в закуте старой там валяется медвежий, дак опять же Максик в туалет ночью пойдёт и попадёт, меня накажут. Нетушки.  

В своё время Витенька охотником был, ружьё осталось. Так я его нашла и зарядила даже. Хотя, неправильно наверное. Поставила его у голландки, чтобы если что, этому засранцу прям в лицо стрельнуть!  

Но не видала его больше. Кто чё был? Не знаю.  

…А с Юлькой да, мы не общаемся никак. Знаю, что муженёк у неё есть, сынишка. Ну она так, иногда берёт к себе братика с сестрёнкой. Они потом уже мне…так а что, увезёт, и молчит! Я домой приду после смены, а дома пусто! Ору хожу, чё где кто. А потом гляжу, на столе записка, сахарницей придавленная. Но это ладно.  

Машка вон у свекровышки, так там и будет, наверное. Чё, считай, школа рядом, это…магазинов полно. А тут чё? Нихера нету.  

Максик у меня плакать стал в последнее время. За воротник закину для сна, да и то слышу потом, как хнычит. Бывает, тишина такая стоит, часы давно встали, и он:  

– Мама.  

Я молчу. Чё блин, встану, считай, голова вертолётами, ещё сблевану. Большой уж, сам пусть там чё. А он опять:  

– мама…  

И всё. Тихо. Утром спрошу, чё хотел. Ещё бы раз позвал, встала бы, и надавала по заднице!  

Серёга, налить, может, тебе? Чё сидишь так. Давай налью! А то вон Игорь Степаныч всё выжрет. Нет, сидит потягивает в тихушку!  

Нет? Ну смотри!  

А Коля вон, у меня на фотографии есть. Вон, видишь, в серванте?  

Вон какой красавец был.