Тихо

Сумерки. Вечер. Выцветавшее солнце прова́ливалось за горизонт и тащило за собой весь свет дня. Медленно, мерно перетекал день в ночь.  

В избе – уже потёмки, но рановато ещё для лампы. В горнице где-то погромы́хивает посуда. Из горни́ла печи, прикрытого заслонкой, выглядывают тлеющие останки щепок. На шестке остывает свежий хлеб: его – к завтраку, с пшённой кашей и молоком.  

Из-за угла выходит девушка, вздыхает, потом медленно обтирает руки и лицо о передник. Марево в избе. Солнце, малое время назад ещё бывшее полноправно жарким, до конца ещё не отпустило, – зацепилось, не пуская прохладу.  

– Стёпка, Степан – тихий оглас девушки, не нарушавший мягкой летней тишины. Как между делом, в сторону, ни к кому будто не обращаясь. Посмотрела вдруг на изма́ранный белый край печи, которую она белила перед Пасхой.  

– Да, моя милушка – через время, откуда-то из соседней, за печкой, комнаты; там, где в полной мере сгустилась темень избы.  

– Сходи-ка за водой что-ли, потом не соберёшься. Да и вон темнеет уже, время позднее.  

– Завтра поутру схожу, зачем сейчас? Сёмка только заснул.  

– Пойди – пойди, а то не соберёшься и завтра. Вставай там, засыпа, хватит валяться, – она улыбнулась, представив, как муж смешно искривился лицом: не нравится ему, когда она так его называла.  

Послышалось возмущённое кряхтение и скрип сетки кровати. Шарканье носков. Со стоном открылась входная дверь.  

– Дверь оставь. Пусть прохлада потянется.  

– Уху.  

Во дворе тихо. В заку́те никого: коров и овец отправили на ночной выгон. Молчит собака, не чуя вокруг ничего, что можно облаять.  

Он шарится в темноте, на память ищет место, где стоят вёдра. В маленьком окне в се́нках копошатся разномастные мошки – от больших слепней до совсем мелких, почти невидимых уже точек мошкары. Вместе они создают беспрерывно меняющийся гул, но уже затихающий перед ночью. Раз! – рука толкнула вёдра, они звонко сыграли и чуть не опрокинулись на пол. Парень, ругаясь на себя, успел их словить на лету́.  

Колодец был один общий на улицу. По правую руку через два двора, напротив Шестаковых. Невысокий, обновлённый пару лет назад сруб венчался сосновым валиком, накрытым сверху гребешком крыши. Егорыч, работавший слесарем, собрал в цехе аккуратную цепь для него. Завидовали все соседские улицы, кто приходил посмотреть. Охотников много.  

– Ох, колоде́ц-то како-ов! – хлопая руками о халат, осматривала его вкруговую бабка Марья.  

– Каков-каков! А то! – гордился старик, глубоко опустив руки в карманы. Он стоял рядом, не отходя; как оберегал своё новое, и лишь бы эта старая не сломала чего от зависти.  

– А цепью́ хде взяли?  

– А тебе почём знать? Куда тебе её надевать-то? Себя что-ли посадишь?  

– Вот язва-то какая! И спросить ли-чё-ли нельзя!..... Так и окрестили колодец – «Старухина будка», незамысловато, на том и прижилось...  

Парень подошёл к "будке". На истёртом мостови́ннике стояло ведро, неотъёмно приделанное к цепи.  

– Эй, люшня! – крикнули за спиной кто-то, – Эй! Глухой!?  

Через дорогу из палисадника перед домом на три окна к нему бежал Степан Васильевич, сторож в городском правлении. Он тяжело дышал, всё подволакивал раненую когда-то ногу.  

– Слыш чё, эй!... Стёпка, тёзка, слу́хай. Бежи́, брат! Бежат-тебе надо! – подходя, рубил он рукой воздух.  

– Куда? – Степан отпил из ведра. Приятно холодила свежая вода, проливавшаяся и стекавшая по телу под рубахой.  

– Как куды? Отсюдова, куды! В лес схоронись.  

– Так? А детё у меня маненькое, а жёнка. Да и хозяйство-то куда брошу, ты чё, Василич? – смеялся Степан.  

Совсем из ума выжил дед, не до шуток уж даже в последнее время стало. Работая в правлении, он считал, что его авторитетное весомое мнение до́лжно принимать в обязательном порядке.  

Прошлым летом было дело, зазывал он всех на войну. Возвышаясь на детской высокой горке, стоявшей у разъезда – её не убирали с зимы – он декламировал доклады "разведки".  

– …И войска готовются к пер… пе-ре-дисла-ка-ци-и. О, вот чё! – сам удивляясь, что прочитал с засаленной бумажки сложное слово, он подчеркивал его важность поднятым пальцем. Его слушали четыре старушки, от ужаса закрывавшие рты; да пара ребятишек, которые только мельком оглядывались на него. Они играли, им было не до войны. Да у них и она своя. – И собираются около границ Советского Союза! И потому, – уже от себя добавлял, не читая, – всем нам нужна собираться и крепиться! Продухто́в, ещё чево! Всё собирайте, да шуру́йте прятать! А мужуки – воевать, на врага! Не знаю, правда, чего где, но немца, поди́кась, найдем!  

К горке подбежала белая дворняга и залаяла на деда, перебивая его.  

–.. дорог… а ну з-замолчи, сволочь! … и потому, дорогие односельчане! … з-замолчи, я что сказал! … засранка такая.  

– Да айда уж! – махнула на него рукой Тамара, самая пожилая из компании сочувствующих старушек. Она тёрла платком покрасневшие глаза, – ясно и так! Айдате, кумушки, – обхватив обеих ближних подруг, они все медленно направились к проулку.  

Вот и снова дед за своё. Сколько бы их, этих войн, перевоевал дед, если бы все сбывались.  

– А кохда детя́м твоим жрать неча будет, куда де́несся!? – яростно прокричал дед.  

– Никуда. Отстань, односум, некогда мне, – уже с раздражением ответил Степан и понёс два переполненных ведра к дому, чуть проливая с них по пути.  

Старик махнул рукой и со словами: "што за народ?!" снова нелепо побежал к своей избе.  

Парень поставил одно ведро в се́нках, одно понёс в и́збу. Жена зажгла керосинку и сидела под её светом за столом. Плакала. Парень поставил ведро к очагу, волнуясь, спросил:  

– Чего, моя родимая? Что с тобой.  

– Да…да война ж, – и завыла. Громко, надрывисто.  

– Кто сказал?  

– Да вон, по радио. Включила, пока тебя не было, а там...  

Вот так. Легко и просто. Ни тебе фанфар, горнов, ни барабанов. Сказали по радио, гордо и веско. А сколько не договорили? Не сказали ни про будущие голод, про лишения, потери. Ничего. Только – "мы победим".  

А старика Степана Васильевича кантузило под Вязьмой. Он пролежал в грязи несколько часов, пока его не отыскала медсестра. В госпитале он пробыл две недели, но так и не долечил обморожение и не вернул слух. Его списали и через месяц он прибыл обратно в посёлок. А тёзку зашибло осколком от мины около Гомеля. Кусок металла прорубил насквозь. Одинокая его жена в лишениях воспитывала сына ещё пару военных лет, покуда он сильно не заболел тифом.  

А старик всё приходил и приходил к колодцу напротив его дома; садился на лавочку, вспоминая тот самый день. Помнил ещё того Стёпку, который рос на глазах, которого ругал за то, что лазил к нему за яблоками в сад за огородом. Вспоминал он таких же молодых парней, которых видал там, на фронте. И скольких же потом не досчитывались после атаки? А его вот пронесла лихая. Старого, и обошло....Думал он и смотрел на осунувшийся пустой стёпкин дом. Одинокий, неприкаянный, опустошенный. И тихо так вокруг....тихо.