Муха

Игорь Шестков  

МУХА  

У ДОРЫ КАРЛОВНЫ  

Это случилось в самом начале века.  

Я приехал в Москву по личным делам, о которых муторно рассказывать. Всего на пять дней. Остановился в академическом отеле недалеко от бывшей Октябрьской (ныне Калужской) площади. Все тогда казалось мне в этой послеельцинской Москве незнакомым. Хуже того – диким, абсурдным. Это был уже не мой город. Это был город оставшихся. Город не уехавших.  

На третий день, утром, позвонил жене своего бывшего кумира, художника Марка Иосифовича М, Доре Карловне, и попросил ее о встрече. Хотел еще раз окунуться в мир его картин и поговорить о покойном мастере, которого не видел с начала перестройки.  

Дора Карловна согласилась встретиться сегодня же. По ее тону, я почувствовал, что она удивлена и рада предстоящей встрече. Рада поговорить с кем-нибудь о том, кого боготворила и о его картинах, которые считала лучшими, лучшими, лучшими на всем белом свете.  

Вышел из отеля в шесть вечера, а в полседьмого уже топтался у подъезда 28-этажного дома в Тропарево, в котором, на девятнадцатом этаже, находилась квартира Доры Карловны.  

В этой квартире М никогда не жил. Был вынужден ютиться с женой и дочкой в коммуналке. Дора Карловна купила ее на деньги, вырученные на аукционе СОТБИС за три работы мастера. В этой большой трехкомнатной квартире хранилось все творческое наследие М. Около трехсот картин и несколько сотен графических работ. И его эпистолярный архив. Квартира охранялась милицией. Обо всем этом мне рассказала его вдова по телефону.  

Позвонил снизу в квартиру.  

– Это я, Антон.  

– Добро пожаловать, Антоша, заходите…  

Лифт не был скоростным. Но доставил, куда надо. На стене лифта разглядел неловкий рисунок нагой женщины, процарапанный острым металлическим предметом, с надписью: Ведьмаха. Недалеко от него кто-то написал: Маруська, ступай в манду по утренней росе.  

На лестничной площадке валялись и стояли – старые велосипеды, детская коляска на боку, с одним оторванным колесом, несколько пыльных огнетушителей, дырявые хоккейные ворота, два сломанных протеза ноги от колена и ниже, мужской и женский, сувенирный пентакль на картоне с полинявшим изображением козла, ящики из-под яблок и три грубо сделанных буддистских статуи, похожие на те, что немцы ставят на своих земельных участках рядом с цветами и плодовыми деревьями…  

Дора Карловна, седая, но еще бодрая, моложавая, не расплывшаяся как другие, горбоносая, в длинном бежевом платье, встретила меня радушно, потрепала за щеку, провела рукой по носу и лбу, погладила по голове. И за ухо дернула.  

Взяла меня за руку и показала всю квартиру. Даже в спальню и в ванную комнату заводила.  

После этого привела меня в столовую, из окна которой открывался шикарный вид на все еще Ленинский проспект. Предложила мне сесть на стул, стоящий рядом с старинным обеденным столом, а сама села напротив меня – в роскошное кресло с резьбой и инкрустациями (целое собрание грифонов и Тесей, убивающий Минотавра).  

Позади нее – в несколько рядов от пола до потолка на специальной, сваренной из стальных уголков подставке – стояли работы мастера. Его «иконостас». На иконы его работы, впрочем, совсем не походили. Это были разнообразные живописные конструкции как бы с дверью посередине. Или с воротами. Мастер называл их когда-то «жерлами» или «входами в иные миры». А я все время гадал, что же за ними находится. Воображал неизвестно что.  

На столе – тарелки, чашки на блюдцах, явно вручную расписанный заварочный чайник с красными петухами, небольшой фарфоровый самовар с розовыми и малиновыми цветами на боках и блюдо с плюшками, изюмом, грецкими орехами и печеньем. И еще почему-то маленькая медная статуэтка менады.  

Но меня тут не чайник влечет и не грецкие орехи. И не менада.  

Меня как магнит железо притягивают к себе работы мастера. Ведь я столько лет был его неудачливым подражателем. Столько лет мечтал о том, что сам смогу нарисовать нечто подобное. И вот… я в его святилище, в его храме… приношу ему жертву на его алтаре.  

Спросил хозяйку дома: Разрешите подойти и рассмотреть работы вблизи?  

– Позже, Антоша, позже. Вначале попейте со мной чайку, съешьте плюшечку, соседка по погосту испекла, поболтаем, а потом и встанете, и рассмотрите, и потрогаете. Обещаю, что покажу что-нибудь, что вы еще не видели.  

– Слушаюсь и повинуюсь. Вначале надо, как у Бабы Яги – в баньке попариться, потом попить-поесть, а только потом сказку слушать…  

– Именно, именно. Бани у меня правда нет… Все по порядку. Мы ведь не виделись… Сколько? Четырнадцать лет. Много воды утекло. Марк Иосифович умер, бедняжка. Рано умер. Семьдесят с небольшим. Слава Богу, застал несколько своих выставок. Да каких… огромных, настоящих. В залах Новой Третьяковки. В Русском Музее. В Музее Людвига в Кёльне. Умер и СССР, развалился, чтобы ему пусто было. Так тяжко мы жили при Советах. В нищете.  

Дора Карловна замолчала и задумалась. Видно было, что ей мучительно вспоминать прошлую, голодную и унизительную жизнь.  

Чай был горьковат и отдавал неизвестными мне пряностями. Плюшки были превосходные. С маком и корицей. Соседка по погосту?  

– Чтобы сразу закрыть тяжелую тему… расскажите, пожалуйста, как Марк Иосифович умер.  

– Плохо умер, Антоша. От воспаления легких. В больницу наотрез отказался ехать. Я и так и сяк, пыталась уговорить. Его бы там спасли. Капельницы, кислород. А дома… кислород у нас был, но он не хотел… Дышал громко, плохо, хрипел… Всю ночь с ним просидела, руку его в руке держала, к утру забылась, а очнулась… слышу, замолчал. Я ухо ко рту поднесла, а он уже не дышит. И пульса нет. Пыталась его реанимировать, как могла, вы же знаете, я много лет работала медицинской сестрой. Да все напрасно. Умер мой милый человек. Сегодня ночью он ко мне приходил. До самого утра со мной был. Любил меня.  

В усталых глазах Доры Карловны, когда она это говорила, неожиданно загорелись серые звездочки.  

Я сделал вид, что не расслышал ее последние слова.  

– Понимаю, скорблю. Вас и Машеньку очень жалею.  

Машенькой звали дочь Марка Иосифовича и Доры Карловны, я видел ее только в стародавние времена – еще девочкой.  

– Да, Машеньке, бедной, досталось. Самоотверженно ухаживала за мной. А я плакала и билась чуть не год. Успокоилась только когда ко мне муж в первый раз после смерти пришел. И усладил мою душу и тело.  

Усладил? Подумал, уж не чокнулась ли старуха. Решил так: Даже если чокнулась, не мое это дело, пусть думает и воображает себе, что хочет. Лишь бы не плакала и не страдала.  

Дора Карловна в прежние годы всегда была добра ко мне, даже защищала от язвительных нападок Марка Иосифовича, на которые он был щедр, особенно если подозревал, что молодой художник ему подражает.  

– Давайте… помянем мастера хоть чаем.  

Взял свою чашку и тихонько чокнулся с чашкой Доры Карловны.  

– У меня и водка в холодильнике есть, если вы хотите. Есть и вино. Принести?  

– Нет, спасибо, я в Германии пить отучился. И желания нет. По-моему, это ужасно глупо, становиться эмигрантом и пить за границей, как в Совке. На кой черт тогда уезжать? Пить лучше дома.  

– Слышал, что в годы 87-88 Марк Иосифович в Израиль уезжать собирался, а вы кажется не хотели. Расскажите, почему вы в Израиль все-таки не уехали.  

– Да, собирался. Это длинная история. Я расскажу кратко. И не все. Вы ведь слышали, наверное, что мы оба еще в семидесятые годы крестились. В русской православной церкви. Отец Александр нас крестил. Марк Иосифович регулярно посещал храм, исповедался и причащался. А в Израиль уехать его уговаривали наши родные и знакомые евреи. Он разрывался. Потому что ощущал себя православным и жить хотел в православном мире, но любил и уважал евреев. И вот он мне сказал: Все, Маруся, так он меня звал, когда мы были одни, завтра пойду документы в ОВИР подавать. А я боялась в Израиль ехать. Сон видела. Вещий. Стоит Машенька наша будто на горе. А гора эта – до неба… и вся покрыта могильными плитами. Стоит и плачет. И могильную плиту гладит. И понимаю я во сне, что под этой плитой мы похоронены – и Марк, и я. И жалко мне стало Машеньку, стоит бедная на кладбище… одна… Проснулась и кричу мужу: Никуда не поеду. Хочешь, поезжай один. И он передумал. А теперь и не знаю, может и надо было уехать. Там говорят врачи лучшие в мире. Может, подлечили бы его…  

– А как Марк Иосифович в конце жизни к православной церкви относился?  

– Перестал посещать. В нашей церкви батюшка сменился. А нового такого занозистого прислали. Не знаю почему, он Марку Иосифовичу сказал на исповеди: Ты перед Богом – земляной червяк. Тот не выдержал, нагрубил попу и в церковь больше ни ногой. Я пыталась его уговорить в другую церковь ходить. Но он на меня цыкнул и больше церковь не посещал, хотя дома и молился. А я подумала, ну и ладно, как может, так и живет. Я всегда его поддерживала. Даже когда он мне изменял чуть ни два года – с одной люберецкой сукой – делала вид, что не замечаю. А когда он мне все честно рассказал – простила. Потому что его дар – дороже моих чувств, дороже моей жизни. Ну вот, теперь можете встать, Антоша, и работами Марка Иосифовича насладиться, а я помолчу с полчасика. Чтобы не отвлекать вас болтовней от созерцания.  

Я встал, подошел поближе к «иконостасу». И рассмотрел его хорошенько. Картину за картиной.  

Странно. Прежнего восторга я не испытал. Наоборот, мне стало жутко.  

Тут же начал пытать себя – почему?  

Что изменилось? Картины или ты сам?  

Пришел к выводу, что и то и другое.  

Картины мастера явно потемнели. Некоторые стали просто черными.  

А ведь тогда, в середине семидесятых, когда я впервые увидел работы Марка Иосифовича, они поразили меня своими небесно-голубыми оттенками, как у Джотто на фресках. Полным, здоровым розовым цветом, как у Фра Анжелико. Чудесным, светлым сфумато как у Леонардо. Его белила, казалось сделаны из творога, а желто-оранжевый – из мякоти персиков.  

А я? Тоже потемнел?  

Да, потемнел. Разуверился во всем, в чем можно разувериться. Развратил собственную душу всем возможным человеческим развратом. Но при этом не стал ни злобным хмырем, как многие другие, ни циничным мерзавцем, ни садистом…  

Наоборот, начал терпимее относится к людям и их проделкам, потерял амбиции, гонор, живу как в чистилище. Но не в аду, не в аду…  

Не выдержал, спросил у Доры Карловны: Вам тоже кажется, что работы Марка Иосифовича потемнели, или это у меня перед глазами темно?  

– Мне трудно судить, дорогой Антоша. Вы кажется не заметили этого, но я почти потеряла зрение. Вас вижу как пятно, большое синее пятно.  

– Это потому что я в голубых джинсах и джинсовой же рубашке.  

– Видимо. А работы Марка я больше и не рассматриваю. Делала это каждый день… пятьдесят лет. Только, как он велел, чуть-чуть влажной тряпочкой их раз в месяц протираю. От пыли.  

– Это же темпера. Ее нельзя влажной тряпкой.  

– Он мне так велел, и я буду, пока жива, это делать.  

– Ладно, ладно. Не хочу соваться не в свое дело. Извините, а вы что, и лица моего не видите?  

– Вижу, вроде как очищенную картофелину с носом.  

– Спасибо за сравнение.  

Понял только теперь, почему она меня ощупывала. Хотела, как слепая, удостовериться, что я это я.  

Мы беседовали еще часа два. Я спрашивал о прошлом, Дора Карловна рассказывала. Я поражался краткости, точности и простоте ее ответов…  

Например, когда я ее спросил о современной политической ситуации в России, она ответила: Что тут скажешь… Мы не можем без войны, Антоша. Без врагов и без их трупов. Сейчас убиваем чеченцев, потом еще за кого-нибудь примемся.  

Как и обещала, показала мне дюжину работ мастера, которых я не видел.  

Я их похвалил. Но до небес не расхваливал. Она это заметила и дала мне это понять.  

Пора было мне уходить.  

И я уже десять минут думал, как об этом объявить моей хозяйке. Надо было это сделать мягко. Но настойчиво. Дело в том, что Дора Карловна явно не хотела меня отпускать.  

Может быть, к ней долго никто не заглядывал? Из тех, с кем можно было поговорить о гении ее покойного мужа?  

Мне очень не хотелось как-то поранить заслуженную пожилую женщину.  

И вот, наконец, я решился.  

– Ну что же, пора мне и домой идти. Баиньки. Завтра по Москве придется помотаться. Завершить, что начал. Надо отдохнуть. А послезавтра я улетаю во Франкфурт.  

Ее реакция на эти мои слова поразила меня. Как будто меня молния в голову ударила.  

– Полно врать, мальчик, я ведь не кисейная барышня, ничего ты на завтра не запланировал, все дела еще вчера закончил, будешь весь день в носу ковырять, да дурака валять. Да и сегодня – не хочешь ты рано спать ложиться, а хочешь проститутку найти в казино рядом с отелем и трахать ее, пока трахалка позволяет.  

Она говорила правду.  

Но какой стиль! Какая лексика!  

Я растерялся. Не знал, что сказать. Пошел было к выходу, но Дора Карловна неожиданно подошла ко мне, взяла за плечи, приблизила свое лицо к моему лицу и прошептала хриплым, неузнаваемым голосом: Не хочешь ли, мальчик, со мной потренироваться?  

После этого, она резким движением расстегнула платье и вынула из него свои груди. И прижалась ими ко мне.  

Тут я окончательно смутился. Потупился.  

Мне было стыдно и неудобно.  

А Дора Карловна взяла меня за запястье и потащила в спальню.  

Я позволил ей увести себя. Почему-то не нашел в себе сил ей противостоять. Как будто она меня загипнотизировала.  

Описывать то, что мы делали на ее широкой кровати, я не буду. Обычное дело. Необычным было лишь то, что в полутьме спальни мне казалось, что я занимаюсь любовью не с одной женщиной, а минимум с семью. Тело мое так напрягалось в любовном экстазе, что я боялся – что мои яички, член и низ живота разорвутся на части и из меня вывалятся внутренности.  

Не помню, когда я заснул.  

Да… проснулся я почему-то не в спальне, а все в той же гостиной. Я сидел голый на том самом стуле за обеденным столом. На столе ничего не было. Кроме серебряного столового ножа. Не было нигде видно и Дору Карловну. Который был час, тоже было не ясно. Вроде бы еще не рассветало.  

В сиреневом, сумеречном свете работы Марка Иосифовича казались особенно жуткими. Что-то внутри них клокотало, царапалось, рвалось наружу.  

А дальше… Дальше начали сами собой открываться двери и ворота на картинах «иконостаса».  

И из этих дверей и ворот в комнату начали вылетать чудовищных размеров бабочки, мухи, осы, слепни, стрекозы…  

Они облепили меня… я пытался дотянуться рукой до серебряного ножа, чтобы отбиться, да так и не дотянулся.  

Одна, особенно мерзкая синяя муха влезла, жужжа и вращая огромными фасеточными глазами, мне через рот в дыхательное горло и прекратила доступ воздуха в легкие.  

*****************************  

Да-да, я не умер. Мой рассказ имеет продолжение.  

Я сидел на кровати в моем отеле. И набирал номер Доры Карловны на моем мобильнике.  

Подошла незнакомая мне женщина. Догадался, что это Машенька. Говорила она со мной неохотно и грубовато. Это так типично для не уехавших…  

Сообщила мне, что теперь живет в этой квартире с мужем и детьми.  

– А где же ваша мама?  

– Мама умерла семь лет назад, через год после смерти Марка Иосифовича. Так и не перенесла утрату. А вы что собственно хотели?  

– Ничего, спасибо. Хотел только передать привет. Но теперь некому.  

– Прощайте, и больше по этому телефону не звоните.  

ПОЕЗД  

Ужасно хотелось ей нахамить. Но я сдержал себя, зачем попусту тратить энергию? Грубость Машеньки меня особо не тронула, что с нее взять, ведь она живет в России… а вот то, что я только что пережил то ли во сне, то ли в мечтах, то ли в галлюцинации, то ли под гипнозом – не давало мне покоя.  

Мое приключение в Тропарево – разговор с Дорой Карловной, ее квартира, картины Марка Иосифовича, дикая оргия на широкой кровати, и то, что случилось потом – бабочки, слепни, мухи и стрекозы величиной с толстую книгу – все это было так живо, так естественно, объемно, жутко. Запомнилось даже в деталях. И не думало исчезать из памяти, стираться, как это бывает с ложными воспоминаниями. Или заволакиваться белесым туманом, как это полагается делать в фильмах категории «Б» всякой мистической чепухе.  

Жгло и царапало душу и тело.  

Получается, Дора Карловна не бредила, когда рассказывала мне о том, что ее умерший муж «приходит к ней» по ночам, а это я сошел с ума и грежу… и грёзы эти реальнее самой реальности.  

Выпил чашку крепкого черного чая, в которую положил две ложки сахара, съел чёрствый бублик с маком, единственное хлебобулочное изделие из продовольственного ларька на Шаболовке, которое не вызвало у меня никаких подозрений, и попытался сделать мысленный эксперимент. Сравнить все то, что видел в «видении», с тем, что видел раньше, наяву, в коммунальной квартире на улице Чаплыгина, где Марк Иосифович жил с женой и кошкой Мусей.  

Размышлял, не торопясь. Итак… Дора Карловна.  

В моем видении… это была она? Внешность – такая же, как у меня в памяти. Манера и стиль речи – тоже. Осанка, жестикуляция – барская, почти мужская, взгляд – уверенный, властный. Марк Иосифович часто называл ее «моя княгиня». Все правильно, это она.  

Единственное, что я никогда от нее не слышал – это грубости. То, что говорила моя хозяйка перед тем, как утащить меня в кровать – было… не то, чтобы не ее. Я всегда был уверен в том, что эта сильная женщина за словом в карман не полезет, даже в опасной для жизни ситуации. Просто я ничего подобного от нее не слышал. Но это ничего не значит. В постели… Дора Карловна преобразилась. Стала – как ей это удалось? – похожа на испанку лет тридцати семи. Ненасытную, ревнивую, черноволосую смуглянку с огненными глазами. Перед тем как совокупиться со мной, она вонзила в исступлении серебряную булавку себе в сосок на левой груди, и заставила меня слизнуть с него капельку крови.  

Испанкой она пробыла, впрочем, только несколько минут, а потом стала сама собой, чтобы затем вновь преобразиться, на этот раз в молоденькую неопытную креолку, которую мне пришлось совращать… в зрелую полногрудую красавицу из Пуэрто-Рико, которая научила меня многому, о чем я понятия на имел… в нежную, почти игрушечную японку, мастерицу восточного сладострастия… в белокурую немочку из Рудных гор, похожую почему-то на композитора Вагнера… в породистую узколицую турчанку в синем шелковом платке, пряную мечту жителя средней Европы.  

Но… почти все выглядят и ведут себя в постели не так, как ты от них ожидаешь. Это прописная истина. В постели и на войне…  

Дора Карловна была бесспорно той самой женщиной, которую я знал в семидесятых-восьмидесятых годах. Но та Дора Карловна не потащила бы меня к себе в постель. Она любила своего мужа и была ему верна. А ко мне относилась как к однокласснику ее дочери.  

Так что же – вся эта чувственная эскапада – была… всего лишь моей инцестуозной грёзой? Похоже, что да.  

Мебель… старинный обеденный стол невозможно было не узнать, так же, как и кресло с инкрустациями, резные узоры которого были специально так сделаны, чтобы со спинки смотрел яростный демон.  

Картины Марка Иосифовича?  

Тут что-то не так. В видении они были гораздо темнее тех, старых. И не просто темнее, они были другими. Смахивали на покрытые красками для создания живописного эффекта фотографии. Что за фотографии? Думал, думал…  

Осенило. Мои фотографии. Которые я сделал во время моих путешествий. Истово молящиеся евреи у Стена Плача и паломницы в Храме Гроба Господня в Иерусалиме, стайка монахинь в Святой Софии и фрески в монастыре Хора в Стамбуле, мраморные стены Римских церквей и подвалы Колизея, бездомные на горбатых улицах Сан-Франциско, своды Кёльнского собора, башни церкви Саграда Фамилия в Барселоне… И на всех них были двери, ворота или окна… эти самые «входы в иные миры», даже на скалистом склоне горы на Аляске зияло небольшое отверстие, вход в карстовую пещеру. Некоторые картины явно напоминали снимки, сделанные мной в различных музеях мира. От Метрополитена в Нью-Йорке до Дрезденской галереи.  

Или мне это только кажется? И я все еще брежу?  

Надо это как-то проверить. Только вот как?  

Опять пришлось глубоко задуматься. Выпить еще одну чашку чая с сахаром.  

Понял, как. Надо пойти в Новую Третьяковку на Крымском Валу, найти там работы Марка Иосифовича и посмотреть на них. Проверить, есть ли в них хоть какое-то сходство с моими фотографиями.  

Сделать это было не так уж трудно. От моего отеля рядом с Калужской площадью до набережной Москвы-реки, где расположена Новая Третьяковка, идти было всего четверть часа.  

Отправился незамедлительно. По свежему московскому морозцу.  

По дорогое невольно косился на громадного бронзового Ленина на скверике. Даже плюнул несколько раз в его сторону. Подумал, пока стоит этот истукан – дела в России будут идти хуже и хуже. Грош цена народу, у которого на центральных площадях стоят памятники массовым убийцам. Народу, по рабской привычке поддакивающему любой власти.  

Недалеко от цели случайно встретился глазами с другим бронзовым колоссом – Дзержинским, несущим службу в парке искусств Музеон вместе с сотнями других советских монстров. Терпеливо ждущим своего возвращения на Лубянскую площадь. Где-то недалеко от него должен был стоять безносый Сталин. Хорошая компания.  

Подошел к грандиозному сараю – зданию Новой Третьяковки.  

Вместо билета кассирша, крашенная блондинка с пятью золотыми кольцами на пухлых пальчиках, вручила мне старинного вида ключ из позеленевшей пятнистой бронзы. И сказала: Не удивляйтесь, мы теперь всем раздаем вместо билетов такие ключи.  

Слово «ключи» она многозначительно протянула. И зачем-то мне подмигнула.  

– А где же замок, который я смогу им открыть? – спросил я шутливо.  

Кассирша насупилась, посмотрела на меня неодобрительно и отрезала: А это, молодой человек, зависит только от вас самого. Фома неверующий.  

Я не стал уточнять, что она имеет в виду.  

Молодой человек! Я был старше ее лет на двадцать.  

Через минуту я уже гулял по залам c картинами советских и российских академиков. Как правило написанными без вдохновения, без помощи ангелов, по заказу. Мастеровитым художественным мусором.  

Странно, некоторые их работы мне нравились. Например – «Новая Москва» Пименова, 1937 года.  

Улица. Дождь и солнце. Женщина-шофер ведет открытую машину, прохожие снуют, впереди Дом Союзов и только что построенное здание Дома Совета Министров СССР. Советский импрессионизм.  

Почему тебе нравится эта картина?  

Потому что она идеально воплощает коммунистическую утопию. Утопию, которую всем нам каждый день вбивали в голову, утопию, в которую верили миллионы советских людей. В которую и я верил в детстве. Мне так хотелось, чтобы мир, в котором мы жили… был таким, каким его изобразил художник на этом полотне. Солнечным, пестрым, живым, дружелюбным… Похожим на бульвар Монмартр Камиля Писсарро.  

Не без труда нашел залы, посвященные первому русскому авангарду.  

Малевич, Лисицкий, Филонов, Татлин…  

Так… а вот и залы советского неофициального искусства.  

Рабин, Плавинский, Кабаков, Неизвестный…  

Где-то тут должен быть и М.  

Есть. Целых три работы.  

И… сразу заметил… ничего общего эти голубые и сиреневые, словно видимые сквозь прозрачное покрывало, дымящиеся геометрические абстракции с моими фотографиями не имеют.  

Значит мое томительное, сладкое и страшное видение было именно видением. Значит я действительно спятил.  

А наш бренный мир был и остается таким, каким он был всегда. Равнодушным к нашему копошению.  

И тут я вспомнил о ключе. Вспомнил и слова спесивой кассирши. Вытащил ключ из кармана, поиграл им и вдруг…  

Вдруг увидел на одной из работ Марка Иосифовича… замочную скважину. Прямо в середине полотна. И мне страстно захотелось вставить в нее ключ, повернуть и посмотреть, что будет.  

Вы когда-нибудь вставляли ключ в замочную скважину на картине? Висящей на стене в хорошо охраняемом столичном музее. Нет?  

Я тоже нет. Метрах в десяти от меня стоял музейный служитель, Цербер, зорко наблюдающий за посетителями галереи.  

Над входом в зал я заметил камеру, на противоположной входу стене зала – еще одну. Это значит, на нас смотрят еще несколько церберов. И как только я поднесу ключ к картине, – заревет сирена, а на меня спустят цепных псов.  

А если я в оправдание своих действий сошлюсь на слова кассирши, то эта женщина отречется от меня как апостол Петр от Спасителя и заблеет: Какие ключи? Ничего я ему не давала. Разве я похожа на сумасшедшую? Зачем вы слушаете этого жирного немца? Арестуйте его и посадите в тюрьму, он хотел испортить наше национальное достояние. Посмотрите, на картине нет никакой замочной скважины! Фриц врет и не краснеет. Знаю я их породу…  

И тем не менее я спокойно подошел к картине (как будто сам Люцифер вел меня за руку), ничтоже сумняшеся вложил ключ в замочную скважину и повернул его два раза против часовой стрелки. Невидимый замок тихонько щелкнул и открылся. Я вынул из него ключ и положил в карман.  

Сирена не заревела. Цербер не подбежал ко мне и не схватил за руку зубами. Другие посетители музея не орали и не показывали на меня пальцами.  

В зале погас свет. Судя по тому, что никто не закричал: Свет! Свет! Включите свет! – в темноте оказался я один.  

Прямо передо мной медленно открылась дверь. Дверь, которой тут заведомо не было и не могло быть. Дверь в картине. Там, за дверью, было светло.  

Ни секунды не колеблясь, пошел на свет. И, еще не оглядевшись, осторожно закрыл дверь за собой.  

Куда я попал?  

Вы не поверите, конечно. Я бы тоже не поверил.  

Я попал в просторное, комфортабельное и уютное (без верхних полок) купе поезда, мчащегося на всех парах. За окном мелькали редкие сухие деревца. Мы ехали по выжженной засухой степи. Ни цветочка, ни травинки. Локомотив то и дело гудел…  

В купе находился человек. Женщина?  

Нет, мужчина. Он вальяжно раскинулся на мягком бордовом вельветовом сиденье и курил сигару. Его черный смокинг показался мне старомодным. На руках у него были белые перчатки, на ногах – остроносые лаковые туфли. Цветная бабочка сидела на его шее несколько криво.  

– Добро пожаловать! Проходите, сударь, располагайтесь.  

Этот низкий голос явно был мне знаком.  

Это был голос Марка Иосифовича. Господин в смокинге и лаковых туфлях – был именно им. Почему я сразу его не узнал? Готов поклясться, что на его месте вначале… только одно мгновение… сидела женщина. В длинном бежевом платье. Или она была нагой? И чем-то смахивала на…  

Сел напротив него. Вытаращил глаза.  

– Ах, не надо так пристально на меня смотреть. Просверлите во мне дырку. Я не призрак и не галлюцинация. Не хотите ли сигару? Гаванскую? Или – чего-нибудь выпить? Рюмочку водки? Или Виски Мартини?  

Марк Иосифович, явно наслаждаясь моментом, открыл бар в стене купе, и я увидел там, перед зеркальными стенками множество разноцветных бутылок с цветными этикетками. Вспомнил известную песню «Высокая женщина в черной одежде».  

– Спасибо, я пока воздержусь. Не могу в себя прийти.  

– Вы обескуражены, я понимаю.  

– Слегка. Еще минуту назад я имел честь созерцать ваши картины в Новой Третьяковке на набережной в Москве. Кстати, а куда это мы едем? И откуда?  

– А не все ли вам равно, откуда и куда мчится этот поезд. Главное – мы оба тут. У нас есть что выпить и что обсудить, ведь вы хотите от меня узнать нечто гораздо более важное, чем станцию назначения этого поезда. Не так ли?  

Мой собеседник хитро прищурился. Стал неожиданно похож на Питера Устинова. И посмотрел мне в глаза, не скрывая иронии.  

– Так, конечно так. Хотя, куда едет этот поезд, тоже интересно.  

– Ну что же, если это вас успокоит, скажу. Я этого не знаю. И мне это все равно. За окном – только степь. Вечная выжженная степь. Никаких домов, деревень, городов. Остановок этот поезд не делает.  

– А с другими пассажирами вы общаетесь?  

– Нет. В моем купе нет двери. То есть для вас дверь есть, а для меня нет. Поэтому я даже не знаю, есть ли у меня попутчики, или поезд везет на станцию Вечность меня одного.  

– А что же вы тут едите?  

– Как вы практичны! Примериваетесь? Еды тут нет, зато есть и безалкогольные напитки, и выпивка. Есть и туалет, и душ. Когда я утром достаю из бельевого шкафа мою одежду, она чисто выстирана и аккуратно отглажена. Все бутылки полны. Я привык к такой жизни и не ропщу. Ведь все это я пожелал себе сам…  

Подумал… знает ли он о том, что я спал с его вдовой. Он прочитал мои мысли.  

– Разумеется, знаю, дорогой мой. Ведь я умер.  

– И что же, это вас не тревожит?  

– Да ведь и моя жена тоже умерла. Что же с мертвой взять? При жизни она меня любила, а после смерти – каждый за себя.  

– Простите, хочу спросить, а я тоже умер?  

– Нет-нет. Успокойтесь, вы все еще там. Хорошо это или плохо, вам самому решать.  

– И как же… это возможно… я еще не умер, но… еду с вами в поезде мертвых?  

– Как же подозрительны эти посетители… Для того, чтобы вам это объяснить, дорогой Антон, потребовалось бы много-много времени. У меня времени достаточно. Но у вас его не так много. Меня предупредили, что наша встреча будет не долгой и прервется так же неожиданно, как и началась, а ваш ключ, увы, одноразовый. Так что не будем говорить о мелочах. Спрашивайте о том, что вы всю жизнь хотели спросить. У Него. Не стесняйтесь. А я попробую удовлетворить ваше любопытство. Смелее, берите быка за рога.  

– Вы Бог?  

– Нет, нет, что вы.  

– Есть ли жизнь за гробом?  

– Да, как видите... На поезде еду… сигару курю… пью Мартини… с вами разговариваю. Но это не та жизнь, которой человек живет до момента кончины. Это перпендикулярное вектору земной жизни существование. Экзистенция, да, но в другом формате. Объяснять долго и нудно. Как вы наверное уже поняли, каждый сам определяет свое посмертье.  

– Все так, как учат попы? Грешники отправляются в ад, праведники – в рай, а остальные – в чистилище? В поезд, мчащийся по выжженной степи?  

– Слава богу, нет. Тут работает совсем другой принцип.  

– Какой же?  

– Не сложный. Каждый получает тут то, что он больше всего в жизни хотел. По крайней мере какое-то время. Но если ему осточертевает мир, который он жаждал, он имеет право отправить письмо в небесную канцелярию. И изложить свою просьбу о переносе его в другой мир, по своему выбору. Письма такие рассматривает специальная комиссия и удовлетворяет или не удовлетворяет просьбу.  

– Вы шутите? Какая небесная канцелярия?  

– Мертвые не шутят. Канцелярия состоит из астральных сущностей, которые все это организуют и обслуживают. И делают это не только для нас, но для всех закончивших свой путь разумных существ, обитающих в нашей вселенной. К сожалению, больше мне о них ничего не известно.  

– А кто командует этими… сущностями?  

– Единственное, что могу добавить – так все было устроено с незапамятных времен. Зачем? Не знаю. Возможно, это какой-то долго длящийся эксперимент, который проводится в нашей вселенной существами, так далеко от нас ушедшими, что нам никогда не будет дано увидеть их или понять. Я для себя формулирую это так: Элохимы пытаются так исправить ошибку Иеговы. Мне не надо вам объяснять, надеюсь, что миры, которые мы жаждем, чаще всего становятся нашим персональным адом. Так что не все так розово, как вы вероятно подумали. Но и не безнадежно. Мы, мертвые люди, можем послать в канцелярию и другое, синее письмо.  

– Что это такое?  

– Просьба позволить заново родиться на Земле. Такую просьбу обычно удовлетворяют без долгих разбирательств. Но эпоху, социальный статус ребенка, цвет кожи и прочее… в этом случае выбирать не разрешено. Все это решает случай.  

– Погодите, погодите… но вы же художник. Я думал, что вы выберете себе… что-то вроде удобной просторной и светлой мастерской. С мольбертами, холстами, красками, натурщицами… А тут у вас в купе даже намека на живопись нет. Что же с вами произошло?  

– Зачем, дорогой Антоша? Зачем возвращаться к тому, что давно прошло. У меня была возможность при жизни всласть порисовать. И я малевал и рисовал… почти пятьдесят лет. И думал, что рисую и воссоздаю Дом Высшей Жизни. А оказалось, что все, что я нарисовал – было только моей фантазией, мечтой, больной мечтой заключенного в Совке человека… не более. Мечтой, в которой даже я сам не хочу жить. Слишком там все сухо, геометрично, бесчеловечно. Красками пахнет. И рыбьим клеем. Мне представлялось то, что я воспроизвожу на полотне, вся эта живописная структура – чем-то возвышенным, сакральным, храмовым. Я почитал себя чуть ли не жрецом новой религии… а не был даже ересиархом. Я был слеп и самовлюблен. Не хотел признавать очевидного… что на любом полотне Боттичелли, Кривелли, Анджелико, не говоря уже о Леонардо – в сотни раз больше возвышенного или сакрального, чем на моих композициях. Я ставил себя наравне с ними, а был всего лишь земляным червем…  

– Не стоит так себя принижать. У вас удивительный дар, вы всю жизнь рисовали, и ваши кристальные графические работы, да и многие живописные наверняка войдут в историю мирового искусства.  

– Как все это на самом деле мало… ничтожно… я понял только после смерти. Мировое искусство… помойка. Что мне до нее.  

– А что вы думаете о гигантских бабочках, мухах, слепнях, стрекозах, вылетевших в моем видении из ваших картин?  

– Это только подтверждает мои слова. Да, я часто кокетничал с мистериями, таинствами и прочими загадочными вещами… рисовал что-то вроде входов или ворот в неземные башни или в Небесный Алтарь Вечного Храма… и прочую подобную чепуху… это должно было и у меня, и у возможного наблюдателя моих картин вызвать чувство благоговения перед тайной… Тайной, познание которой сделает нас всех бессмертными причастниками торжества Духа… Но, увы, за моими «входами в иные миры» ничего не было. Это был высокомерный блеф и только.  

И мне пришлось осознать этой своей кожей после первого свидания с обитателями загробного мира. Я думал, мои картины будут мне служить щитом против злых духов. Щитом и убежищем. А оказалось… Мне самому пришлось защищать мои беспомощные создания от гномов. И я в этом не преуспел.  

Мы беседовали – по нашим земным меркам – еще часа три. А затем… произошло нечто, что удивило меня гораздо больше того, что рассказал мне Марк Иосифович, едущий в поезде мертвых по вымершей степи.  

***************************************  

Время, отпущенное мне, видимо подошло к концу.  

Мой собеседник вдруг замолчал.  

Встал. Несколько раз подпрыгнул. Задергался.  

Как сердечник схватился за грудь. Потом охнул, похлопал себя по бедрам и погладил по щекам.  

Лицо его изменилось, стало неузнаваемым. И лицо, и фигура.  

Начал раздеваться. Снял и кинул на пол бабочку, которая тут же взлетела и упорхнула… затем снял смокинг, ботинки, рубашку… брезгливо скинул исподнее…  

Зарычал, захрипел, заквакал, заржал…  

Захлопал в ладоши…  

Распростёр руки как гоголевская старуха в нагольном тулупе и попытался поймать и обнять меня.  

Только тогда я заметил, что это уже не Марк Иосифович, а женщина, смахивающая на Дору Карловну. Ведьма. Та, что мне показалась вначале.  

А купе между тем превратилось в хорошо мне известную спальню в Тропарево, в квартире на девятнадцатом этаже.  

Ведьма гонялась за мной, как мертвая панночка за несчастным философом.  

Десятки огромных мух, слепней, бабочек и стрекоз летали вокруг нас.  

Я слышал гулкие удары колокола и еще что-то, что холодило ужасом мое сердце.  

Это были тяжелые как раскаты грома шаги огромного железного командора, поднимающегося по лестнице.  

Из последних сил оттолкнул от себя впившуюся мне в горло ведьму и…  

Услышал стук в дверь.  

В номер вошла горничная-нацменка и спросила, можно ли сменить белье и убраться. Я так посмотрел на нее, что она тут же вышла.  

Да, я все еще находился в академическом отеле. Ошеломленный, испуганный и мокрый от пота.  

Нашел силы себя успокоить. И ощутил что-то вроде умиротворения.  

Я жив и никому ничего не должен. Я никогда не буду больше прикасаться к туши, карандашу и краскам. Постараюсь не ездить на поездах.  

Я догадался о том, что мертвый художник забыл или постеснялся рассказать мне о себе. И расхохотался. Но прыгать и квакать не стал.  

Звонить Доре Карловне было не нужно, охоты услышать еще раз хамский голосок повзрослевшей Машеньки у меня не было. Ехать в Новую Третьяковку тоже не было нужды – потому что я уже знал, что там увижу.  

Я заказал по телефону в номер обильный мясной обед в соседнем ресторане и включил телевизор. И весь день провалял дурака.  

На следующий день я случайно наступил в своем номере на мертвую синюю муху величиной с ботинок.  

КЛЮЧ  

Наваждение и не думало кончаться. Я это чувствовал. Не прекращался гул в ушах, само пространство, казалось, расширялось и сжималось по чьей-то прихоти, а время… наступало и отступало, вместо того, чтобы плавно – как вода в широкой реке – течь себе и течь вперед.  

Смалодушничал, выкинул мертвую муху в окошко. Бросил так, чтобы она не упала на пешеходов. Муха, пролетев вниз метров пятнадцать, вдруг ожила, зажужжала, поднялась, глумливо на меня поглядывая, влетела в номер, облетела несколько раз вокруг моей головы и только потом скрылась в московском мареве.  

Бррр… мурашки по коже.  

После завтрака решил прогуляться. Но не тут, в центре, а вокруг моих бывших школ – английской и математической, находящихся за универмагом «Москва».  

Хотя и не знал, стоят ли универмаг, обе школы и бассейн между ними, в котором я столько лет против воли тренировался, на своих привычных местах, или их уже снесли новые хозяева России. И построили на их месте грандиозный торговый центр или контору по прокату легковых машин и автомастерскую.  

Сел в троллейбус и поехал по Ленинскому в сторону от центра. Троллейбус ужасно походил на большого жука. Ехал удивительно медленно. Как будто полз. Пассажиры почему-то напоминали мне рыб. Из их безгубых ртов доносилось невнятное бормотание.  

Ленинский проспект! Половина жизни.  

Генератор ностальгических снов. С чудовищными повторяющимися сюжетами.  

Закрыл глаза и прогнал в мыслях мультипликационный фильм…  

Первая градская… тут я лежал – мне вырезали аппендицит. А тут лежала моя бабушка, ей удалили катаракту. А тут, в Академической, лежала другая бабушка, со сломанной рукой. И дедушка тоже, ему сделали операцию, избавившую его от опухоли. В этом доме я показывал мои рисунки художнику Саше Туманову, владельцу большой и страшной собаки. И они ему понравились. Интересно, жив ли он? Тут, в букинисте, я не раз покупал книги по искусству, а здесь, в «Научной книге» – по астрономии. Здесь, в магазине «Кинолюбитель» я приобрел – мою первую подзорную трубу, в которую так любил зимними вечерами смотреть на Венеру и позже – фотоаппарат «Зенит», которым сделал мои первые фотографии. Тут – в обувном – несколько раз безуспешно пытался купить ботинки. А тут – лечил зубы у известного своими шутками стоматолога. Здесь встречался с любимой и шел с ней целоваться в Парк Культуры. А здесь покупал халву и нугу и встречался с другой любимой, которая безумно любила сладости. Тут купил первый в моей жизни холодильник, а тут – транзисторный приемник «Океан». Тут ко мне, десятилетнему, пристали хулиганы и я позорно бежал от них, скуля, несколько километров, пока не понял, что они меня не преследуют. Здесь поворот и проход к Донскому монастырю, где я учился рисовать, нашел масонский перстень и разговаривал с мертвыми. Здесь, в «Синтетике», я купил зеленый свитер и пошел в нем на премьеру «Бега» в Театр Киноактера. С одноклассником, будущим театральным критиком. А здесь жил учитель истории, который пытался совратить меня, приглашал пойти вместе с ним в баню, обещал показать обсценные картинки. Здесь в советское время было кафе-мороженое, а тут кафе «Шоколадница». А здесь стояла бочка с квасом, в которой жили черви размером с указательный палец взрослого мужчины. Тут я покупал акриловые краски и кисти, а здесь засматривался на старинные картины, бронзовую пластику и напольные часы. Тут, в магазине «Спартак» я купил себе китайскую ракетку для настольного тенниса и кеды. А тут, недалеко от него – охотничий нож. Которым меня через несколько лет пырнули. Выжил я потому, что схватил нож за лезвие. Шрам на левой ладони сохранился до сих пор. В этом доме был музей Ферсмана, а в этом – институт, в котором работала еще одна моя любимая женщина. Теперь она живет в Канаде и борется за права коренных народов. Тут, в длинном доме, размещался магазин «Лейпциг», мама купила мне там губную гармошку, а я так хотел игрушечную железную дорогу. Здесь «Чайка» из правительственного кортежа сбила насмерть моего приятеля. А тут, на лавочке перед рестораном «Кристалл», мы с другим моим приятелем ели эклеры и мечтали о Нью-Йорке и Чикаго. Тут, рядом с универмагом «Москва»… я впервые поцеловался с моей первой любовью и выкурил свою первую сигарету. Здесь же меня чуть не убили бандиты. Ударили кастетом по голове. Тут же мы с мои другом часто ели пирожки с мясом, про которые болтали, что они сделаны из человечины.  

Первая часть фильма кончилась. Катушка бешено вращалась. Хлестала пленкой по рукам. Вторую катушку я в кинопроектор вставлять не стал.  

Открыл глаза и жадно посмотрел в окно. Увы, сколько я ни смотрел, но так и не увидел даже следов того, о чем только что грезил.  

Город моего детства и юности исчез. Исчез навсегда. Утонул в грязных водах нового времени.  

Друзья и знакомые почерствели и озлобились.  

Почти все мои родные умерли.  

Любимые забыли нашу любовь.  

Машин на проспекте было раз в пять больше, чем раньше. Вонь от выхлопных газов ощущалась даже в герметически закупоренном троллейбусе. Деревья были срублены, чтобы расширить дороги. Прогуливающихся по проспекту пешеходов не было видно – кому придет в голову прогуливаться рядом с ревущими автомобилями и дышать их ядовитыми выхлопами?  

Все знакомые магазины были закрыты. Переделаны. Переименованы. Повсюду бросалась в глаза назойливая реклама. Раньше на московских улицах встречались только плакаты с бессмысленными лозунгами и портреты вождей, нынче – везде, где можно – висели изображения улыбающихся женщин с белоснежными зубами и идеальными волосами, таких же парфюмерных мужчин, лакированных овощей, фруктов, счастливых детей и домашних животных… автомобилей, которые, казалось, тоже улыбались… Скалились на плакатах и безопасные бритвы, шампуни и стиральные порошки, мобильные телефоны, фюзеляжи самолетов, лошади и собаки, наручные часы, брюки, кофточки и элегантные туфли… Свои услуги предлагали самые успешные банки и страховые общества, строительные компании, охранные агентства, туристические бюро и астрологические центры...  

Появилось много новых высоких домов, архитектурных уродов, кичащихся своей высотой и мощью. Многие старые здания были снесены, другие – перестроены. Улицу было не узнать.  

У площади Гагарина с построенным еще в мое время, отлитым из титана, похожим на конструкцию из утюгов, памятником первому космонавту, я признал поражение, прекратил бессмысленное самоистязание, спрятал катушки с кинопленкой и проектор в шкаф, запечатал его двери сургучом и вышел из троллейбуса.  

Решил оставить свое прошлое в покое, а настоящее в меру сил игнорировать. Чтобы не дать ему меня уничтожить.  

Поймал такси и поехал в Пушкинский музей.  

Не без оснований полагал, что в музее все осталось на своих местах.  

Думал, похожу перед отъездом из Москвы по знакомым залам, погляжу на любимые картины. Они не подведут.  

Как часто в юные мои годы я гулял по Пушкинскому, прогуливая лекции или семинары… а позже зачастую и в рабочее время… этот дом с колоннадой был моим убежищем, местом, где мне нравилось быть. Думать. Мечтать. Тут я мог совершать безумные скачки в другие эпохи, вспоминать о том, что случилось с другими людьми, в другое время. Бояться их страхами, восхищаться тем, чем они восхищались, любить их любовью, грезить их грезами, жить самому, давая им – и художникам и их произведениям – жить во мне. И видеть будущее, представлявшееся мне тогда картиной в стиле Яна Мандейна.  

И еще одна соблазнительная мыслишка металась в голове – в правом кармане моих брюк все еще лежал ключ. Тот ключ. От того замка. С бородкой, похожей на перевернутую букву «S». Может быть… он подойдет и к другому замку? На другой картине.  

Ведь волшебство еще не кончилось. Как ни пыталась свинцовая Москва наложить на него свою тяжелую лапу.  

Неприятно поразила кассирша. Изо рта ее вылезали клыки вепря. А ее голос напоминал хрюканье.  

Потребовала от меня паспорт. Я отказался показывать – какое ее дело? Вызвала милицию. Пришлось показать. Оказалось, она учуяла во мне иностранца. Несмотря на мой родной русский. А иностранцы платят теперь в Пушкинском за входной билет – раз в пять больше, чем москвичи. Заплатил, пусть подавятся.  

Сдал куртку и шапку в гардероб. У гардеробщика была конская голова.  

Он подал мне номерок и проржал: Вам тут не место, господин хороший. Ваше время истекло.  

Показал ему средний палец.  

И начал свободный дрейф по музею.  

По традиции – с Древнего Египта.  

Помахал рукой плакальщицам, подмигнул длиннохвостому, остроухому Анубису, поздоровался с фараоном Аменемхетом. Погладил по гриве таинственного Сфинкса.  

Затем направился к старым друзьям, Фаюмским портретам. Они поделились со мной накопившимися за время моего отсутствия сплетнями. Откуда они все знают?  

Постоял несколько минут у очаровательного «Святого Себастьяна» Джованни Больтраффио. Его пленительная улыбка чуть было не сбила меня когда-то с верного пути.  

Вежливо поздоровался с серьезным господином, известным тосканским интриганом, Козимо Медичи, кисти Бронзино.  

Похотливо облизнулся на «Аллегорию Веры» Корнелиса. Зрелую голландскую даму с обнаженной грудью, о которой мечтал еще в студенческие годы.  

Заглянул к Рембрандту. Показал язык Артаксерксу. Восхитился еще раз «Портретом пожилой женщины» в шубе с капюшоном и «Портретом старушки» в красном, перед которыми подолгу простаивал в юности и размышлял о старении и смерти.  

Уделил минутку «Лоту с дочерями» Гелдера. Пакостная тема, но прекрасная, мягкая живопись.  

Поклонился Лоррену. Бросился в море. Купался и из воды наблюдал за тем, как Европа катается на белом быке.  

Кивнул работам Дега и единственному в собрании картону Лотрека, а работы Ренуара проигнорировал. Слишком сладкие.  

Поприветствовал «Девушек на мосту» Мунка (в белом, красном и зеленоватом), пышную бронзовую красавицу «Помону» Майоля и грубоватых таитянок Гогена.  

Пожалел «Девочку на шаре» Пикассо и его же босого и слепого «Старого еврея» с мальчиком.  

Подивился мастерству Сезанна, умудрившегося нарисовать равнодушных ко всему – бело-голубого Пьеро и красно-темного Арлекина.  

И направился в зал старого немецкого и нидерландского искусства. В гости к Кранаху, Кербеке и Зиттову.  

Как обычно простоял чуть ли не полчаса перед «Зимним пейзажем» Брейгеля младшего. Меньше всего меня интересовала птичья западня, предмет глубокомысленных комментариев специалистов. Картина эта была для меня окном в мир, в который мне хотелось бы попасть после смерти. Хотя бы птицей. Деревом. Или кусочком льда.  

Бродил и мечтал часа три. Устал.  

Никаких замочных скважин в картинах не заметил.  

Присел на лавочку недалеко от гипсовой копии статуи Аполлона с отбитыми руками и пенисом. Чувствовал себя примерно как он.  

Закрыл глаза, попробовал заснуть. Знал по опыту, что иногда легкий двух-трехминутный сон освежает и позволяет обрести второе дыхание.  

И тут, неожиданно для себя вспомнил… вспомнил, где я видел замочную скважину. Видел там, где ее не должно было быть. А именно – на плоской груди святой Кристины, замученной при Диоклетиане. Скульптуре-реликварии испанской работы.  

Нашел в себе силы встать, попрощался с Аполлоном. И направился к святой Кристине.  

Какое разочарование! Реликварий хранился под надежным стеклянным колпаком. А рядом с ним, на стене, висела, как бы в назидание, большая картина, изображающая архангела Михаила, взвешивающего добрые и злые дела умершего. Мол, попробуй, разбей колпак, потом тебя взвесят, и рогатый демон-меланхолик с мохнатыми ушами и раздвоенным мечом утащит тебя в адское пекло.  

Странно. Всю жизнь я был не просто законопослушным членом общества – вначале советского, потом немецкого – но даже… робким, нерешительным, боязливым. А сейчас – ощутил в себе другую особь. Наглую, решительную и ничего не боящуюся.  

Изо всех сил треснул по стеклянному колпаку мечом. Колпак разбился вдребезги. Откуда у меня взялся меч?  

Так и быть, скажу – я вынул его из ножен, висящих на поясе этого самого архангела с весами.  

Когда я вставлял ключ в замочную скважину на груди святой Кристины, этой несчастной лолиты ранних веков, она мне улыбнулась и пролепетала что-то милое.  

Как позже выяснилось, совершенно напрасно. Лучше бы огрызнулась.  

После того, как я повернул ключ два раза против часовой стрелки… мир вокруг меня изменился.  

Я стоял на арене большого открытого цирка.  

На мне была сказочно богатая одежда из шитой голубой ниткой и золотом парчи. Золотая же высокая конусообразная шапка и – подстать ей – остроносые золоченые туфли.  

Кто я? Жрец? Царь?  

Трибуны были полны народа. Публика рычала, визжала и свистела от нетерпения, жаждала начала представления.  

Прямо на арене была установлена четырехметровая золотая статуя с знакомым лицом. Перед ней был алтарь для жертвоприношений. На нем лежал нож и что-то вроде большой вилки. Правее и левее алтаря помещались клетки с голубями различных пород. Их видимо использовали как жертвенных животных.  

Напротив золотой статуи находился бронзовый бык. А под ним – кострище.  

Неожиданно для самого себя я театрально поднял руки и торжественно провозгласил: Приведите ее.  

Публика заревела еще громче.  

Двенадцать легионеров вывели на арену миловидную молоденькую девушку и заставили ее стать на колени передо мной...  

– В последний раз спрашиваю тебя, Кристина, готова ли ты принести жертву нашему богу и повелителю, великому и милосердному кесарю, владыке мира мира и вечности? Отвечай, непокорное дитя.  

– Я не могу принести жертву идолу. Даже золотому. Если бы кесарь был тут, я бы подарила ему голубку. И спросила бы его, зачем он превратил нашу страну в узилище и начал войну на юге.  

– Дерзкая! И это твое последнее слово?  

– Да, дорогой отец.  

– Нет, ты больше не дочь мне… Ты государственная преступница. И я поступлю с тобой по закону.  

– Как тебе будет угодно. Иисус сладчайший, мой вечный жених, и ангелы Его защитят меня.  

Я приказал легионерам содрать с нее одежду железными крюками и стегать ее розгами и плетями. А затем запечь заживо в бронзовом быке.  

Но ангелы небесные не позволили крюкам вонзиться в тело девушки и не давали легионерам размахнуться, а раскаленного до красна быка они охладили своими прикосновениями.  

Тело Кристины почти не пострадало.  

Тогда я повелел двум легионерам привязать узницу к позорному столбу и стрелять в нее из лука.  

Все стрелы попали в цель. Бедняжка умерла. Не помог Иисус сладчайший.  

Публика на трибунах вопила от возбуждения и радости.  

Неожиданно на арене из ничего появилась высокая черная фигура.  

Вопящие на трибунах зрители онемели и застыли от ужаса.  

Они знали, кто появился на арене. Никто не хотел привлекать к себе его внимание.  

В жуткой тишине я услышал голос Монсеньора: Ах, Гарри, Гарри, куда тебя опять занесло? К чему такой пафос? Одеяние игемона. Золотая шапка колдуна. Неужели ты до сих пор не изжил в себе романтика? Как ты мог позволить… этим... испортить нам представление? Помнишь ли ты еще наш договор? Ни на что не годный, смешной провинциальный человечек, возомнивший о себе, прячущийся в музее, разговаривающий с нарисованными людьми, галлюцинирующий и ловящий мух… кидающийся на любую женщину, расставившую перед ним бедра, тоскующий по прошлому, не выносящий настоящее и боящийся будущего. Эгоист и мизантроп, бросивший всех, кто ему был дорог, слезливый карлик, а не мужчина. Лицемер. Пришла пора избавить мир от твоего присутствия. Маркиз советовал привязать тебе к шее жернов и бросить в море.  

Проговорив это, монсеньор дунул на меня и раскрыл серебряную коробочку цилиндрической формы…  

Гул в ушах затих. Моя душа вылетела из тела. Через кадык.  

А тело упало на арену и распласталось на ней, как дохлая жаба на асфальте.  

С трибун до меня донесся гром рукоплесканий.  

Но я его уже не услышал.  

Моя душа, как птица, только что выпущенная из клетки, носилась между ветками и стволами зимних деревьев...  

Затем взлетела над замерзшей речкой, на которой играли и катались на коньках дети, посидела минутку на колокольне деревенской церкви, а потом унеслась в бескрайние голубые пространства.  

ЛАРЕЦ  

Подал ей номерок. Гардеробщица принесла мне куртку и шапку.  

Потом сказала: Не обижайтесь на нашего Санчо Панса… с тех пор, как у него выросла лошадиная голова вместо человеческой, он всех подкалывает. Что бы с ним было, если бы выросла медвежья? Он бы наверное всех нас загрыз. На него посетители уже сто раз начальству жаловались. Но с него все – как с гуся вода. Непотопляемый. Ветеран. И с медалью. Ржет себе и ржет как сивый мерин. Людей пугает.  

– Спасибо за утешение. Да я уже забыл о нем. Тут со мной такое приключилось…  

– У нас всякое случается.  

– Как это так, всякое…  

– Люди пропадают в музее. Не раз бывало… Пришел муж с женой, а возвратился из музея – один. Или, еще хуже, вошел в музей – один человек, а вышел – другой. Одежда, обувь, тело – все прежнее, а личность уже не та. Вошел добряк, а вышел – злодей. Или наоборот.  

– Это как, добряк, злодей? Заинтриговали.  

– Бабы говорят, тут, на Чертовом Поле, сам Малюта ведьмаков и крамольников пытал и жёг. А они в отместку это место прокляли. Малюта, чтобы проклятие снять, церковь построил. Святого Антипия. Там его и схоронили. Да-да.  

– Что вы говорите, не знал…  

– Ночные охранники всякие страсти рассказывают. Особенно знаменит у нас зал двадцать третий. Будто бы сам император Наполеон там, как есть, в мантии и с жезлом… с картины сходит. И княгиня Кочубей, даром что при жизни ангелом была, по ночам пошаливает. Вы когда-нибудь ей в глаза смотрели? Огонь, просто огонь.  

– Что же еще рассказывают ночные охранники?  

– Да вы все равно не поверите, посмеетесь только надо мной.  

– Обещаю, не буду смеяться. Я ведь автор. Тоже своего рода ночной охранник. Пишу рассказы.  

– Это вы так только говорите, что смеяться не будете… ладно, расскажу, только не тут и не сейчас.  

– А где и когда? Я скоро улетаю.  

Гардеробщица написала что-то на бумажке и протянула ее мне.  

– Это адрес нашего клуба. Недалеко отсюда. На Фрунзенской набережной дом. Там мы помещение снимаем. Столы, стулья. Красное вино. Можно спокойно посидеть и поговорить. Приходите туда… через час. У меня смена через двадцать минут заканчивается. Сразу туда поеду. А вы – зайдите в кафе, помечтайте немного. Да, если спросят, к кому, отвечайте – к Инге. Я вам все расскажу, что за двадцать лет работы тут услышала. Записную книжку захватите.  

– Договорились. А что у вас за клуб?  

– Эскориал.  

– Как… как дворец?  

– Ну да. И дворец, и музей, и монастырь, и усыпальница испанских монархов. Для властей мы – «Общество любителей испанской культуры». Специально так назвали. Чтобы регистрацию пройти. А на самом деле… Уже пять раз в Испанию ездили. Барселона, Севилья, Мадрид... даже на корриде побывали.  

– Фламенко танцуете и тапасы едите?  

– Ну да, типа того…  

Фрунзенская набережная… Две остановки на метро. Потом пешком… Я тут десятилетку кончал. Знаю каждый камень.  

Быстро нашел дом и подъезд. Да, прямо в списке жильцов – Клуб Эскориал. Не напечатано, написано от руки, как будто только что написали и приклеили. И не под стеклом, а снаружи. Подозрительно. Позвонил.  

– Вы к кому?  

– К Инге.  

– Проходите. На шестой этаж поднимайтесь на лифте.  

Приехал. Три запертых двери. Никакого Эскориала. На одной двери прибита медная табличка. Тадж-Махал. Старомодный советский звонок.  

Позвонил.  

– Вы к кому?  

– Я к Тадж-Махалу. Извините, к Инге.  

Открыли.  

В коридоре повесил куртку на вешалку.  

И еще одна дверь. Тоже запертая. Постучал.  

– Входите.  

Вошел в какое-то странное круглое помещение.  

Конический потолок… вершина терялась в темноте. В доме сталинской постройки? И пахло там то ли ладаном, то ли дурманом. У стен, между окнами, были установлены статуи неизвестных мне божков. В середине помещения стоял овальный столик и несколько стульев.  

Подошел к одному из окон и раздвинул тяжелые занавески. Открывшийся вид поразил меня. Заснеженный высокогорный ландшафт. В небе – орлы или грифы парят. Тибет или Гималаи. В крайнем случае – Памир. Крыша мира. Но никак не Москва начала двадцать первого века. И не Испания. Решил не терзать себя этой загадкой. Что только люди ни изобрели. Фотография. Голограмма. Трехмерное кино. Спецэффекты…  

И тем не менее, я, признаться, немного оробел. Чтобы не показать это невидимым наблюдателям (а они были рядом, я это чувствовал), сел на стул, положил на стол записную книжку, шариковую ручку и немецкий кассетный диктофон. Сделал вид, что настраиваю что-то в диктофоне. Хотел выиграть время.  

В этот момент в помещение вошла моя гардеробщица.  

Узнал ее не сразу. Она была в длинном желтом платье. Декольте. Янтарное ожерелье. На пальцах – кольца с желтыми камнями. Лицо – размалевано так, как будто она собиралась сыграть Клеопатру в любительском спектакле.  

В руках она несла деревянный, инкрустированный перламутром ларец. Подобные изделия я видел на Большом Базаре в Стамбуле. Изготовлены они не лишенными таланта ремесленниками в Египте без претензии на старину или дороговизну.  

Многозначительно поставила ларец передо мной, улыбнулась загадочно и села напротив меня.  

В голове у меня прошелестело: Кажется, ты влип в историю. Три запертых двери у тебя за спиной. Янтарь. Горы. Орлы. И ларец в придачу.  

– Вы похоже испугались, дорогой Антон. Уверяю вас, бояться нечего.  

– Я вам кажется не представлялся.  

– Я читала вашу, выпущенную в Петербурге, книжечку. Занимательно и интересно пишете… Там и фото ваше есть. Потому и заговорила с вами в гардеробной.  

– А почему горы видно из окна? Снег блестит на ледниках. Грифы летают. Или орлы.  

– Грифы? Орлы? В Москве? Что с вами, Антон. Вы сегодня ничего такого не курили? Не нюхали? Или – писательская фантазия разгулялась?  

Сказав это, Инга решительно подошла к ближайшему окну, резко отдернула занавеску и показала рукой… покажи мол, где тут ледники и грифы.  

И действительно, за окном открывался хорошо знакомый ландшафт – набережная, Москварека, слева – перенесенный сюда недавно Андреевский мост виднеется, на другой стороне – Нескучный сад… Когда-то я там на коньках катался. На Голицинских прудах. Тогда еще – Пионерских. А летом – на лодке.  

Ничего не понимаю. Кто у них тут спецэффекты готовит? Малюта?  

– Извините, померещилось наверное… Тут у вас запах какой-то приторный. Мухоморы?  

– Что вы, дорогой автор! Это всего лишь ароматические палочки из сандалового дерева. Они очищают воздух и оздоровляют легкие. И еще у нас тут стоят несколько маленьких баночек с фиалковым маслом. Можете взять капельку на палец и растереть на груди. Чудесный аромат.  

– А откуда взялась круглая комната в доме на Фрунзенской набережной? Она ведь должна быть в башне. Никаких башен тут нет. Я тут в школе учился, за углом, все дома знаю.  

– Значит плохо знаете. И мы не в башне, а в полукруглом эркере. Он тут всегда был. Для одного видного военного специально построили. Фамилию забыла. Его кажется потом сняли и посадили. И квартиру с эркером отобрали.  

– А что это за статуи?  

– А вы не узнали? Это индийские божества. Вишну, Брахма, Шива, Индра… Специально изготовленные копии из различных храмов. До нас тут «Общество любителей индийской культуры» было.  

– Тадж-Махал? Понимаю. Приступим к делу. Расскажите о вашей княгине.  

– Погодите. Мне вам надо кое-что показать. Видите ларчик?  

– Конечно вижу, он что, прозрачный?  

– Не раздражайтесь попусту. Я его сейчас открою… а вы спокойно и внимательно посмотрите на его содержимое. Потом я вам объясню, зачем. Договорились?  

– Что еще за чертовщина? Там что, кто-нибудь прячется? Черт в табакерке? Морская свинка? Или Гудини?  

– Нет, нет. Но вам будет интересно, обещаю.  

– Ладно, ладно, открывайте ваш ящик Пандоры. Я весь внимание и спокойствие.  

Инга открыла крышку ларца так медленно и важно, как будто там хранилось собрание крупных кагемских изумрудов или кашмирских сапфиров.  

Заглянул в ларец. Он был пуст. Аккуратно обит изнутри синим шелком волнами. Как гроб.  

И тут…  

Я почувствовал, что уменьшаюсь, как Алиса, и что непонятная сила затягивает меня в ларец. Это было уже слишком…  

Я сопротивлялся как мог, растопырил руки, несколько раз пытался закричать, но из моего горла вылетал только жалкий писк. Через несколько секунд я уже сидел в ларце как подопытный кролик в клетке, и хохочущая Инга захлопнула крышку у меня над головой. Стерва!  

Как я мог позволить заманить себя в ловушку? Идиот! Все же с самого начала было шито белыми нитками. Эскориал… Тадж-Махал… Брахма. И орлы.  

Меня корежило от злости. Но что я мог поделать?  

Я справедливо полагал, что мои абсурдные макабрические приключения не кончатся тут, в ларце. Скорее только начнутся.  

Когда я пришел в себя, понял, что сижу голый на земле рядом с крохотным прудиком. В прудике плавает кувшин. А из кувшина выглядывает гадкая одноглазая рожа. Гримасничает. И напевает что-то до боли знакомое.  

Вот, пролетела стрела. И рожа превратилась в яблоко.  

Тело мое – зеленого цвета. На голове почему-то металлический шлем, а вместо пальцев на руках и ногах – ветки. Кто я теперь? Кикимора болотная? Где-то я видел подобное существо.  

Рядом со мной – любовная пара.  

Одеты и он и она явно не как современные москвичи. Она, миловидная молодая женщина-демоница – в опушенным дорогим мехом красном платье до пят. Из-под платья выглядывал зеленоватый хвост в пупырышках.  

На голове у нее – полукруглые рога, частично прикрытые белым платком. Рога эти светились, как будто внутри них были источники света. Светились и изумрудные глаза демоницы. Вот, она взглянула ими на меня… словно любовным зельем опоила… и я сразу понял, что влюблен в нее, готов ради нее на все, готов убить ее возлюбленного или продать дьяволу свою бессмертную душу. Впрочем, возможно этот товар уже продан. И по дешёвке.  

Он, немолодой бульбоносый крестьянин, был одет в серую плотную рубашку и в такие же серые брюки, привязанные к рубашке шнурками. На ногах – грубые башмаки. На голове – зеленая шапка. Он явно стеснялся. Стеснялся своей страсти. Боролся с собой. И проиграл. А она – навязывала ему себя. Лярва.  

Чернолицая ведьма в монашеском головном уборе преподносила им на металлической тарелке свадебные дары – головы и гениталии невинных младенцев. Головы икали, а гениталии затеяли веселую игру…  

Мышиный оркестр играл увертюру к опере «Лоэнгрин». Скрипичные струны были натянуты прямо на лапах музыкантов. Трубачи трубили своими длинными носами и ужасными задницами. Певица Жозефина усердно готовилась исполнить партию Эльзы Брабантской. Терла лапками свои маленькие грудки и вздыхала.  

Вокруг меня сидели, стояли, валялись разнообразные уродливые демоны, иные с крыльями, другие с колесами вместо ног, почти все – как и я с ветками-пальцами на руках и ногах, с холодным оружием и без, тихие, крикливые и орущие.  

Внимание мое привлекло серебряное яйцо с руками и ногами, но без головы, танцующее джигу. Хвостатый и рогатый черт играл на скрипке. Отчаянно борясь с веющим со стороны мышиного оркестра «Лоэнгрином», он приглашал меня жестами сплясать, но я делал вид, что не замечаю его приглашения. От обиды он надулся как воздушный шар и лопнул.  

Метрах в пятнадцати от меня гаденький демон, похожий на собаку, жарил на большом огне огромное человеческое ухо. Ухо охало и бранилось.  

Слева от него лежала гигантская голова, у которой это ухо было отрезано. Голова была одновременно мертвой и живой. Открывала ужасный рот и высовывала толстый язык. Под языком копошились черные змеи и скорпионы.  

Два звероподобных демона, крокодил и бегемот, безуспешно пытались отрезать второе ухо головы треснувшим поперек лезвия циклопическим ножом.  

Внутри головы сидела металлическая сова и громко читала Псалтырь. То и дело она прекращала чтение и шептала птичьим дискантом: Никто меня слушает. Невежи! Вы еще поплачете! За все заплатите, за все.  

Слева от головы открывался морской пейзаж. Недалеко от берега плыла небольшая парусная лодка с экипажем из диких свиней. Свиньи лезли на мачту, чтобы сорвать с нее развивающийся на свежем ветру узкий алый стяг с вышитым на нем золотым полумесяцем.  

Чуть подальше из воды поднималась круглая башня-крепость. Из всех ее бойниц торчали жерла пушек. На вершине башни стоял демон-петух и отчаянно кукарекал.  

Башне явно не сиделось на месте. Она долго ёрзала и тряслась. А потом уплыла в неизвестном направлении, захватив с собой сокровище герцога. А петух все кукарекал. Энтузиаст!  

На берегу, недалеко от меня, демоница-монахиня и демон-монах стегали человекообразного инкуба по голому заду розгами. Инкуб пытался вырваться из их рук, грозил вернуться с подмогой и жестоко отомстить.  

Рядом с заброшенной романской церковью несколько смазливых суккубов активно занимались мастурбацией и опорожнением своих кишок в священные сосуды.  

Старый седой черт показывал им свое внушительное орудие и уговаривал заняться разведением пчел.  

Назревала война между руконогими и ногорукими.  

Посредниками в мирных переговорах выступили безголовые.  

Война, по обыкновению, началась с подписания договора о прекращении огня. А кончилась объявлением всеобщей мобилизации.  

Командующие враждующих армий вступили в долговременные нетрадиционные отношения.