Ехали долго

Игорь Шестков  

ЕХАЛИ ДОЛГО  

Ехали долго. Качались, тряслись, кашляли…  

По крыше автобуса барабанил осенний дождь. Капли воды, скользящие по нечистым стеклам, оставляли следы, похожие на длинные тонкие сабли.  

Было холодно и муторно. Пахло бензином, потом и перегаром.  

За окнами показывались и уносились вдаль подмосковные дороги, посеревшие леса, болотца и деревянные избы за заборами. Тощие коровы жевали порыжевшую траву и тупо смотрели в свинцовые небеса. Надрывно лаяли собаки.  

Тоска!  

В Москве – высокие дома, проспекты, фонари… книжные магазины… университет на Ленинских горах… Пушкинский музей… Большой зал консерватории… в молочном на Ломоносовском – ряженка и коктейль…  

А тут – глушь, люди, как будто сошедшие с картин Сурикова. У мужчин – рожи кирпичом. Курносые рябые бабы в платках.  

От столицы – всего сто пять километров отъехали, а кажется, что попали на зону или в эпоху опричнины или, по крайней мере, в среднюю полосу России времен Гражданской войны.  

Боже мой, надо делать ноги. Но как? Куда?  

Да куда угодно. Главное, подальше отсюда.  

Подальше? Не терзай себя. Сам знаешь, выпускать почти перестали. Мертвый сезон. Чихали они на все. А если ты начнешь петушиться, бороться за выезд, отправят в лагерь или в Афганистан. Или просто замочат. Это их страна. Не твоя. Что хотят, то и делают.  

Едем в калужскую область. Помогать подшефному колхозу. Картошку собирать.  

На сей раз не смог отбрехаться. Завлаб настоял.  

– Ты единственный молодой сотрудник в лаборатории. Кроме тебя посылать некого.  

Угрожал. Играл желваками на постной роже. Кулаками размахивал.  

– Будешь ерепениться, выгоню с волчьим билетом. Надоели твои выкрутасы. Хватит, проминдальничали с тобой два года, теперь все будет по-другому. Наденем ежовые рукавицы.  

А ты, как всегда, струсил. Надо было его послать на три буквы. Громко и при всех. И уволиться. Пусть засунет свои рукавицы себе в…  

Уволиться? А кто тебе позволит? Ты для них – «молодой специалист». Да даже если уволят… Куда ты пойдешь? Как будешь деньги зарабатывать? Родственники помогут. Вначале. А потом? Одним репетиторством не проживешь.  

А как ты сам себя чувствовать будешь? Линия твоя: лучшая школа, лучший университет, лучший институт – с позором прервется. Вылезет на свет неприглядная правда. Ничего не умеющий молодой ученый с амбициями… всегда не на своем месте… никому не нужный…  

Папа, папочка, зачем ты взял в жены русскую женщину, зачем смешал крови, разорвал серебряную цепочку? Как мне теперь жить? Моя еврейская половина ненавидит эту страну, эту огромную тюрьму, презирает ее обитателей… а другая, русская… терпит. Ищет счастье.  

Всю мою энергию приходится тратить на то, чтобы эти две мои половины не уничтожили друг друга.  

Египетское рабство (быть половинкой).  

И вот тебя везут… как скот на бойню.  

Две недели… В грязище. Под дождем.  

Ладно. Не впервой. Как тебя учила еврейская бабушка? Слабость – наша главная сила.  

А что тебе внушала бабушка русская? «Их» обманывать не грех.  

Дня три поработаешь, а потом «заболеешь» и смоешься. Сходишь к врачихе в поликлинику в Тропарево, покашляешь, авось оформит больничный. Завлаб начнет гоношиться, а ты ему бумажку в рыло.  

Приехали, наконец. База лыжников важного московского министерства. Нашему институту выделили отдельный барак. Какая честь!  

Шестиметровые комнатки. Стены из фанеры. В каждой – две железные двухэтажные кровати с панцирной сеткой. Матрасы выглядят так, как будто на них годами спали бездомные. Грязные, в ржавых пятнах. Отопления нет. Холодный душ в конце коридора. Две кабинки на сорок человек. Сортир – без унитазов, с дырами. Без перегородок.  

Зашел в одну комнату на втором этаже. Там сидели и играли в карты три человека.  

Лица вроде знакомые. Показал рукой на верхнюю пустую кровать справа.  

– Можно мне тут устроиться?  

Один игрок, с пышными курчавыми волосами, отложил карты, оглядел меня критически с головы до ног и пробурчал: Валяй.  

Познакомились.  

Он назвался Гариком. Старший инженер. Далеко за сорок. Ушлый. Обходительный. Обаятельный.  

– Просто Гарик?  

– Да, мы тут не в Пале-Рояле.  

– И не в Королевской опере, – добавил Лёнечка, конструктор точных приборов. Тоже уже не молодой. Кряжистый, массивный. С раскосыми глазами и толстыми щеками.  

Третьим в их компании был мой сверстник, Серёга, Сергунька, как и я – младший научный сотрудник. Худой, невысокий, женственный. Ногти наманикюренные.  

Все трое работают в одной лаборатории.  

Гарик с Лёнечкой – дружат семьями. Оба уже дедушки.  

Серёга – новичок. Только что получил премию молодых ученых. Гарик и Лёнечка явно ему протежируют. Дали мне понять, что он находится под их защитой.  

Прекрасно!  

Что-то в их тройственном союзе меня однако насторожило. Что-то… то ли неприятное, то ли влекущее. Вроде запаха мускуса или еле ощутимого сладкого привкуса в жарком.  

Сегодня нас на работу не погнали. Накормили ужином в столовке. Макароны с мясом, коржик, чай. Гарик сказал, что коржик многоразовый. Сухой и твердый как камень. Макароны – серые. Маленькие кусочки тушёнки – только раздражали. Чай пах помоями.  

После ужина – вышел подышать, прошелся немного по территории базы.  

Лес за забором недобро темнел. Бараки походили на огромные надгробья. А ворон на крыше можно было принять за обитателей ада.  

Из бараков доносились пьяные крики, шальная музыка и как бы рычание диких зверей.  

С неба начала сыпаться снежная крупа.  

Мои соседи играли в подкидного и пили водку.  

Налили и мне полстакана. Поблагодарил, выпил.  

Слушали самодельное радио. Лёнечка собрал из краденых транзисторов. Из крошечного динамика доносились треск и завывание глушилок. Иногда из приемника слышался проникновенный голос Анатолия Максимовича Гольдберга. Мы замирали. Затем поймали музыку. Би Джиз.  

Одновременно почувствовали усталость от долгого бессмысленного дня. И завалились спать.  

Лёнечка и Гарик храпели, а Сергунька вздыхал и попискивал, как будто кого-то о чем-то умолял. Уже под утро видел сквозь сон, как к нему прилег Гарик. Что было дальше – не знаю, потому что провалился в густой душистый туман.  

Сон мне приснился эротический… Чужой? Такое бывает.  

Будто все мы – Гарик, Лёнечка, Сергунька и я – однолетки, и знаем друг друга с детства. И вот, мы, еще мальчики, купаемся голышом в теплом море. Может быть, в Анапе. Плаваем, ныряем, брызгаемся, смеемся. На море барашки. И ветерок веет свежий. Чайки кричат как вакханки. В пылающих небесах парят разноцветные воздушные змеи. Кто их запустил?  

Мы тремся в экстазе друг о друга животами и ягодицами и неловко хватаем друг друга за гениталии. Валяемся в песке. И нам так хорошо, что мы забываем об опасности. А опасность – вот она – из тёмно-синей глубины моря медленно поднимается гигантский истукан. Памятник кому-то. Но не из камня, не из бронзы, а из свинца. Весь обросший водорослями и облепленный ракушками. В левой руке его щит, в правой – огромная булава, на голове шлем с прорезями для глаз. И колосс этот задирает над нами свою ужасную ногу, хочет нас раздавить. Как жестокие дети давят медуз, выброшенных на берег прибоем. Но мы, в самый последний момент, успеваем вскочить и убежать. С небес до нас доносится звонкий смех. Оттуда падает неизвестная мне девочка. Встала, отряхнулась и нежно посмотрела мне в глаза. И вот, я уже люблю ее, не понимаю, как мог без нее жить.  

Разбудили нас рано. В выходной! Школьным звонком. Поискал глазами мою любимую. Не нашел. Пошел зубы чистить.  

Позавтракали перловой кашей. Ненавижу ее с детства. Не притронулся. Мою кашу съел Лёнечка. Поблагодарил своей людоедской улыбкой.  

В вонючей каптёрке нам выдали сапоги, портянки, как будто для великанов сшитые перчатки, грубо заштопанные ватники и засаленные ушанки. Кто хотел, взяли еще ватные штаны. Я не взял ни штанов, ни ушанку. У меня был с собой комбинезон, такой, какие носят геологи в тайге. Из плотного надежного материала. С штрипками. И две вязаные серые шапочки. Купил в середине семидесятых в Терсколе.  

После завтрака облачились в новые доспехи. Построились перед бараком. Чем не шарашка?  

Парторг института Васюкин толкнул речь. Короткую.  

Мол, надо и честь знать. Кто-то и работать должен. Картошку собирать.  

Работникам умственного труда власти СССР постоянно напоминали, иногда косвенно, а иногда и прямо, что они люди второго сорта, и что в любое время их могут оторвать от науки, выгнать из лабораторий и библиотек и послать в лагеря на общие строительные работы. Или в ссылку, на лесоповал. Или – на урановые рудники. Или – на поле с картошкой или капустой.  

Похмыкали. Поматерились. Перекурили.  

Подъехали три автобуса-пазика и мы безропотно в них полезли… утрамбовались с трудом.  

Овцы, и те ведут себя более независимо.  

Нас повезли в поле. Через десять минут высадили.  

И тут как назло, дождь зарядил. Не шуточный, со снегом. Спрятались под деревьями.  

А что еще делать?  

Васюкин орал до хрипоты, жестикулировал, пытался выгнать нас в поле, но мы не пошли.  

Потому что там – непролазная грязь. Присыпанная снежной крупой.  

Трактор взборонил на поле перед нашим приездом полуметровым металлическим крюком несколько длиннющих борозд. Взрыхлил землю. И выворотил из нее картошку. Теперь надо было собирать, очищать и бросать клубни в ведра. А из ведер потом – в мешки. Вечером специальная бригада, кажется с химического факультета, должна была погрузить эти мешки в машину и отвезти в овощехранилище.  

Так все выглядело в теории. А на деле…  

Ко мне подошел Лёнечка и шепнул: Гоша, пошли на хер отсюда…  

Я пошел за ним. Потихоньку все разбрелись. Остался один парторг Васюкин и три его институтских подхалима. Они решили показать отказникам пример и начали собирать картошку. Но быстро смекнули, что через полчаса промокнут насквозь и замерзнут. Да и земля никак не хотела отрываться от тех немногих картофелин, которых металлический крюк все-таки вышвырнул на поверхность. Большинство клубней остались там, где были, и искать их, разгребая руками ледяную землю, вытягивать упрямое растение как репку в сказке, и у ангелов не хватило бы терпения. Васюкин с подхалимами промучились в поле с четверть часа, а потом, как и остальные, ушли в лес. Пристали к какой-то компании.  

Что мы делали в лесу?  

Опытные Гарик и Лёнечка перво-наперво послали меня и Сергуньку на поле за картошкой. Но не туда, где в это время колготился Васюкин, а метров на триста дальше.  

А сами – нашли дуб или ясень… не понимаю я в деревьях ни черта… помощнее и погуще. Соорудили из еловых веток сиденья. Развели костер. Тут и мы подошли. С казённым ведром свежей картошки.  

Расселись.  

Смотрели на горящие ветки, на которых плясали, стонали и прыскали соком огненные гномы.  

Гарик достал из сумки стаканы, водку и портвейн Алабашлы. Лёнечка – хлеб и жирную украинскую колбасу (тёща привезла из Полтавы). Жарили хлеб с колбасой на палочках.  

Картошку закопали в угли.  

Согрелись.  

Гарик рассказал о новой насадке на нос торпеды, благодаря которой торпеда двигалась как бы и не в воде, а в воздушном пузыре. О том, как ее уже годы не хочет признавать и продвигать начальство. А американцы уже как-то узнали и даже сделали опытные образцы…  

Лёнечка поведал о том, как ему удалось купить кирпич для постройки дачи. Это было потруднее, чем изобрести новую торпеду.  

Мы с Сергунькой помалкивали.  

Чудесно пахло хвоей. Моя тоска разжала свои стальные челюсти.  

А дождь все шел и шел…  

Часа в три мы услышали крики. Народ собирали для погрузки в пазики.  

Уходить от костра не хотелось. Пригрелись.  

Еле поднялся. Шел с трудом. В глазах двоилось. По дороге к автобусам несколько раз упал.  

Мертвецки пьяного Васюкина несли на плечах, как раненого, его партийные товарищи. Он отчаянно матерился и кричал надорванным голосом: Кому-то надо работать, товарищи ученые! Налейте портвейна, суки вы позорные…  

После ужасного обеда нас должны были опять отвезти на поле. Но пазики не появились, потому что шофера сговорились и уехали в районный центр. Прихватив с собой двух колхозных комбайнеров и бухгалтера. Там все они серьезно выпили у продмага. После чего пошли в клуб Механического завода, на танцы. Ввязались в драку с местными парнями. Кому-то из шоферов откусили то ли правое ухо, то ли мизинец на левой руке. А бухгалтеру разбили очки и порвали пиджак. Комбайнеры не пострадали.  

Ну а мы весь вечер играли в подкидного, травили анекдоты и пили.  

Я портвейн не пил, а водки выпил только полбутылки… в голове летали светлячки. Я пытался их считать.  

Сергунька упорно мешал Алабашлы с Столичной… ужасно возбудился, пел, плясал, картаво декламировал стихи Пастернака, снял штаны и трусы, целовал Гарика и Лёнечку в губы, таинственно мне подмигивал и манил. Около полуночи его радостное возбуждение сменилось панической атакой, он повалился на грязный пол, кусая себе пальцы, истошно кричал что-то непонятное, хрипел как умирающий, а затем долго блевал в сортире, куда его притащили выпившие втрое больше него Гарик и Лёнечка.  

К утру сортир был так заблеван, что к отверстиям подойти было невозможно. Видавшая виды старушка в коричневых резиновых сапогах два раза смывала блевотину в дыры, пользуясь специальным шлангом.  

Я слышал, как она бормочет: Вот ведь постарались… ученые, в говне моченые.  

Во время нашего пира я смотрел на Гарика и Лёнечку и задавал себе снова и снова один и тот же вопрос. Эти серьезные взрослые люди ведут тут себя как подростки, убежавшие от родителей и дорвавшиеся до спиртного и телесных радостей. Наверняка они не хуже тебя все понимают. Все-все-все понимают. И где они живут, и что происходит, и во что мы все превратились. Почему же они могут жить тут полноценной жизнью, а ты нет?  

Неожиданно для самого себя я громко спросил об этом Гарика и Лёнечку.  

Лёнечка удивленно посмотрел на меня и насупился, Сергунька стыдливо опустил глаза, а Гарик ответил: Дорогой Гоша, не обижайся на мои слова, но ларчик просто открывается. Ты еврей, а мы – простые русские люди. Ты рано или поздно свалишь, а нам бежать некуда. Наша страна всегда была такой, и останется такой навсегда. И мы тоже останемся такими. Божьими одуванчиками.  

И горько рассмеялся.  

В следующую ночь…  

АВТОРСКИЙ КОММЕНТАРИЙ  

Этот рассказ я написал в начале девяностых, в Саксонии, в индустриальном городе К. В период мучительного осознания безальтернативности и фатальности случившегося. Я имею в виду мой отъезд с родины. Отъезд навсегда. За которым последовал неизбежный тогда отказ от русского языка, от русской культуры. Интернет еще не появился, у меня не было русских книг, телевизора, радио, ничего русского не было, думать я старался по-немецки, что у меня получалось плохо. Не было и русских собеседников.  

Рассказ автобиографичен лишь частично. Главный его герой, Гоша, имеет прототип. Это один из сотрудников пресловутого «института». Который я никогда не описывал реалистично, а так, как он мне представлялся в моих метафизических экспериментах.  

Рассказ показался мне тогда – слишком голубым, поэтому я его никогда никому не предлагал для публикации. Теперь я смотрю на это иначе. Какой есть. Не мое дело судить, да рядить, пусть этим Государственная Дума занимается. Или недалеко от нее ушедшие родительские комитеты некоторых американских школ, запрещающие школьникам читать «Над пропастью во ржи».  

Поправляя этот отрывок (вторая часть рассказа еще в работе), я вдруг понял, почему многим моим читателям мои тексты кажутся перенасыщенными сексом. А одна читательница, похрабрее и погрубее, просто упрекнула меня в «сексуальной озабоченности» (перепутав «рассказчика», вымышленного персонажа, от лица которого ведется повествование, и реального автора произведения).  

Дело в том, что… тут придется раскрывать давно раскрытые секреты…  

Прозу можно сравнить с иголкой с ниткой. Писатель пишет, и его мысль, эта игла, тащит нитку повествования сквозь пласт воспроизводимого им бытия. Литературное это бытие никогда не совпадает с бытием реальным. Хотя именно этого совпадения и пытаются достичь писатели-реалисты. Но это, слава небесам, невозможно. Потому что мы люди, а не сканнеры. Но бог с ними, с реалистами. Моя «игла» действительно часто заходит в пространства эротических фантазий или видений (так что читатели мои в общем-то правы). Почему моя мысль часто устремляется «туда»? Потому что именно там, в сознании, в мечте, в несбыточном, а не в реальном мире, и происходят важнейшие «события» нашей жизни. Там кроятся источники нашего настоящего бытия. И нашего самосознания. И в конце концов – нашей судьбы.  

Идея не нова, конечно, но я и не претендую на оригинальность. Так вот я – сознательно – посылаю (иногда) моих героев в эти миры, … так, как будто речь идет не о мечтах или фантазиях, а о самой что ни на есть реальной реальности. Совмещаю их реальное бытие с их эротическими фантазиями. Подчеркну, не с моими фантазиями, а с их фантазиями. Расширяю их мир. Подчеркну – мир внутри литературного произведения.  

Такое, «двойное» пространство, «двойное» бытие литературных героев, на мой взгляд – интереснее, экспрессивнее, драматичнее реального бытия. И это тоже конечно не мое изобретение. Но одно дело об этом писать. Совсем другое – осуществить это сопряжение в прозе. Я стараюсь, как могу. Использую не только мой личный опыт, но и опыт других людей. Не знаю почему, но очень многие мои собеседники делились со мной различными интимными переживаниями, рассказывали то, о чем рассказывать не принято. Видимо принимали меня за человека, способного их понять. Крошечный пример. Одна уже бабушка, ночная сторожиха, жизнь которой была наверное одной из скучнейших жизней дисциплинированного советского человека эпохи застоя без особых претензий и пороков, рассказала мне – во время долгой холодной ночи, проведенной нами в огромном здании типографии на Арбате – о том, что она представляет себе во время мастурбации. Из этого рассказа можно было бы выжать целый любовный роман. В жанре фэнтези. В нем фигурировали бы молодые мулаты, охотники за жемчугом, ненасытные в своей страсти к белым женщинам масаи, изнывающие от похоти инопланетяне-спруты-сосальщики, конкистадоры-насильники, напавшие на мирную деревню индейцев, ее собственный отец, сексуальный маньяк-педофил, пожилая американка, заблудившаяся в джунглях амазонки, спасенная от ядовитых змей двойником Тарзана, необыкновенно благородным, и при этом страстным любовником…  

Мог бы и дальше раскрывать ее секреты, но пожалею читателя. Упомяну только один. Одним из самых любимых сюжетов сторожихи был… «эпизод со львом и служащими у него пажами гепардами». Эта фантазия, по словам сторожихи, стала терзать ее после посещения московского зоопарка. «Там я случайно увидела член и мохнатые яички знаменитого льва Ганнибала».  

Так вот, представьте, что я хочу написать рассказ об этой одинокой женщине (которую кстати и пальцем не тронул, не подумайте чего). Конечно, я постарался бы вызнать что-то о ее реальной любви к мужчине, который ее «поматросил и бросил». А если в ее жизни на самом деле ничего подобного не случилось, то я придумал бы что-то сам. И получилась бы знакомая нам по классической русской литературе история. Но все это давно осточертело и публике и мне… Совсем другое дело было бы, если бы я осмелился описать ее реальную встречу с этими самыми охотниками, инопланетянами-сосальщиками, конкистадорами и пажами-гепардами. С львом Ганнибалом. Например, в старом подвале типографии. Это было бы конечно немыслимой дичью. Самое комичное в том, что подобный текст тем не менее был бы гораздо «реалистичнее», чем возможный рассказ писателя-реалиста о моей сторожихе.  

И еще. Глупый случай свел меня с одним видным мужчиной, работающим в борделе для женщин в окрестностях Штутгарта. Он рассказал мне, что часто – по просьбе своих богатых клиенток – изображает Тарзана. Даже соответственно гримируется для этого. Я спросил его, попросив о снисхождении, не приходилось ли ему изображать льва. Его ответ был – приходилось, и льва, и тигра, и собаку, и «чаще, чем вы думаете». Тут мой собеседник весьма реалистично зарычал, а затем залаял.