Картина на фасаде

– Мир умрёт! – так сказал пастор Гальт – самый старый человек города.  

Он видел моего отца, а до него и его отца. Теперь же, когда моя рука совсем не держит кисть, а чтобы закончить рисунок мне приходится привязывать её к правой руке и всё равно поддерживать левой, когда тело моё окончательно истощено, а глаза почти ничего не видят, готов я увековечить и эту историю.  

Наш городок, помню с самого детства, всегда окутывала философия, как бы сейчас назвали пессимизма и фатализма. Гальт, уже тогда старый, поведал на первой проповеди в церкви, конфессиональную принадлежность которой я спустя много лет, даже будучи теологом в каком-то плане, определить не могу (хотя склоняюсь к манихейству), заявил, что мы – лишь жалкое звено между обезьяной и чем-то абсолютно новым. Пастор читал свои речи регулярно – каждое воскресенье. Наш городок – жалкий аванпост перед всепоглощающей тьмой, каждый ребёнок мог быть чем-то новым, но не стал этим. Оттого и писали, пишут и будут писать они «Становление».  

Отец работал на кочегарке, посему времени после работы у него было много. Почти всё время он посвящал левому углу средней части картины, доставшегося ему по наследству. Он всегда надевал соломенную шляпу, заползал на ветхенькую лестницу, засовывал в рот трубку и писал. После школы, в которой нас было всего 20 учеников, я бежал помогать: вместе с другими ребятишками возюкал самый низ стены, изображая грязь и траву. Кстати, пару слов и о школе, от пары приезжих – да были и такие – я узнал, что мы обучаемся слегка другим аспектам. С уклоном в естествознание, религию, философию и рисование. Литература была, в большинстве своём, с уклоном в оккультизм. Это были не художественные произведения Майринка, нет. Многие и имён-то таких не знают, думается, оно и к лучшему. За пределы города местные жители, если только не по работе, не совались. Там бы нас не поняли, обсмеяли. Мир был виден мне лишь в энциклопедиях. Большего я и не хотел. Весь мой мир был картиной на фасаде.  

Два выходных в месяц отец учил меня рисовать, держал мою руку, пока я подрисовывал элементы и детали на его рисунке. Мне не казалась вся эта идея ненормальной. Если бы вы знали, что грядёт, поняли бы... об этом позже.  

Пастор в один из дней изрёк, мол мы – ступень. Под нами обезьяна, а над нами новое. Это Новое – человек новой эпохи, которую ни он, ни я, никто-либо из ныне живущих в городе от мала до велика не узрит. Наша цель – оставить сообщение, пусть и подобное, абстрактное, в чём-то наивное тем Новым. Про стену расскажу чуть позже, там интересно. Нужны кое-какие ещё вводные данные. Довелось мне работать в букинистическом магазинчике, где нахватался знаний всяких. Мне было любопытно, что скрывали многие книги. Справедливости ради, магазинчиком это было не назвать, скорее библиотека. Некоторые книги – одни и те же экземпляры – попадали на прилавок по два-три раза. Например, затёртый, серый том По уж точно. Зарплата была небольшая, но жаловаться грех. Краски покупали тот, кто ездил в другой город по работе. Каждый брал пачку денег, оборачивал её в бумажку, на неё писал от кого, и что конкретно нужно. Так и жили. Размытые детские воспоминания рисуют, как с друзьями мы подолгу сидели на тротуаре, смотря как наши отцы расписывают фасад дома. Несколько лестниц образовывали собой хитрое переплетение, многоуровневое, сегментированное, похожее на строительные леса, однако, право, на порядок сложнее. Чем старше я становился, тем усерднее начинал работать над своей частью картины. Начинал я с прорисовки мелких деталей на отцовской части. Затем, когда уж он не в шутку занемог, его часть перешла мне.  

Помню, в тот день небо заволокли тучи. Дождь всё не начинался, люди метались, бегали, пытались закрыть единственную стену, оставшуюся от того дома. Они спасали не только искусство, но и смысл своего существования, философию, пролегающую чрез века. Не помню, что я делал, скорее всего, убитый горем утраты бродил по улицам. Дождь так и не начался. С утра я зашёл домой, взял кисти, краски и пошёл. Это был первый день «на стене» – так мы это называли. Взяв лестницу из небольшого сарайчика, пристроенного возле стены, я приготовился. Вспомнил речи и молитвы, которые диктовал нам пастор. Я писал в тот день дерево. Листья, тени и плавные переходы между ними. Болезнь на коре дерева, смола, птицы, уютно примостившиеся на ветках – все они являли собой лишь одну небольшую часть того огромного полотна, которое так и останется безвестным, просто по тому, что никто не примет нашу философию. Всегда легко мнить себя венцом природы. Венцом, а не маленьким звеном в середине великой цепи, коей мы являемся. Что-то было до нас, что-то будет и после нас. Главное – сохранить стену, сохранить те остатки мира, чтобы они перешли потомкам. Поймут ли они наш замысел? Не знаю...  

Настала пора рассказать и о самой картине. Начиналась она у самого основания дома. Густо закращенная чёрным. Не просто чёрным – смешением красок. Вся чернота была около тридцати сантиметров на шестиметровой стене – совсем немного. Затем жёлтые, зелёные, коричневые полоски переплетались в причудливый ковёр травы. Там были и насекомые, и роса, и мелкие грызуны. Вырисовыванием этой части зачастую занимались дети. В правом углу же вырисовывается дерево. Огромное, массивное. Три поколения моих родичей трудились над ним. Кора, трещины, смола, муравьи, притаившиеся на фантастических ветках птицы, настолько была детализирована эта часть. Справа же возвышается небоскрёб, вокруг него дома, высотки, меньше, меньше... они так и уменьшаются, пока ближе к центру картины не появляется шалаш из веток и листьев. А в центре – Свет. Расходящийся во все стороны, разрывающий тьму грозового неба, над которым уже с десяток лет работает мой сосед Гарланд. И перед ореолом света на коленях сидят люди, ожидая чуда.  

Ни сил, ни художественных способностей не хватит мне, чтобы описать всё величие этой работы. Она покажется простой, скучной, плод бесполезной деятельности безнравственных людей с задворок цивилизации. Поверьте, ни вы, ни – тем более – я не увидим преобразование мира. Я, как и многие ныне, не верю в то, что все изменения пойдут к лучшему, что лучшее вообще произойдёт, но у меня нет выхода. Сейчас я возьму, привяжу на пояс импровизированный мольберт, прикреплю к правой руке кисть и отправлюсь в свой последний день «на стене», чувствую, время пришло.  

P. S  

Прошло около трёх лет, как автор этого текста скончался. Два дня без еды и сна он работал, завершая свою часть картины, а именно древо. Теперь его долг уплачен. Жаль, не увидит он изменений, которые мы внесли в стену. Наши дома, всё уменьшающиеся к центру – аллегория прогресса, приобрели более живые черты, стали яркими и живыми. Вам, пастор Фильт, наследник пастора Гальта, и передаю эту записку, найденную в доме семьи, что уехала из нашего города на днях. Что с ней делать оставлю на вашей совести.  

2022.