В подземелье

Игорь Шестков  

В ПОДЗЕМЕЛЬЕ  

АННА, ЛИДОЧКА И ДЖИМ  

В эмиграции с человеком происходит много странного, загадочного, труднообъяснимого.  

Одной из таких загадок является способность и склонность эмигранта время от времени «узнавать» в чужих людях… в прохожих, в коллегах по работе, соседях или в покупателях в супермаркете… даже в некоторых голливудских актерах… бывших своих знакомых или близких людей из доэмиграционного мира.  

Происходит это «узнавание» не так уж часто, но иллюзия сходства, иллюзия присутствия того человека из того времени – здесь и сейчас – невероятно сильна. И деструктивна.  

Сбивает с толку, переворачивает все вверх дном.  

Потому что ты видишь в американской толпе своего старого приятеля, а здравый смысл вопит в твоих мозгах – это не Володя, ему сейчас должно быть уже за восемьдесят, а этому человеку, который так фатально на него похож – не только внешностью, но и походкой и ухмылкой – явно не больше сорока… Почему же он, прежде чем исчезнуть в пасти подземки дружески кивает тебе?  

Ты натыкаешься в лифте на горничную в гостинице во Франкфурте и вдруг… узнаешь в ней одну из твоих стародавних пицундских подруг, Танечку… Но эта девушка в накрахмаленном белом фартуке никак не может быть Танечкой. Танечка старше тебя на два года, значит ей сейчас 67, а этой крошке не больше девятнадцати. Но она смотрит на тебя также ласково-иронично, как когда-то смотрела Танечка и голос ее веселый также звучит… и эти глаза, незабываемые, зеленые с коричневыми пятнышками, и эти веснушки, и этот запах яблока…  

Если ты увидел на улице Берлина или Парижа такого фантомного «володю» или такую невозможную «танечку» – самое худшее, что ты можешь сделать, это побежать за ним… за ней… догнать, взять за руку, попытаться заговорить, задавать вопросы… или, не дай Бог, начать что-то рассказывать.  

Тогда ты испытаешь онтологическое унижение, ангелы рассмеются, карточный домик рассыпется. Синие птицы разлетятся.  

И твой долгим, мучительным трудом построенный воздушный замок существования, убежище для души, со всеми его призрачными обитателями, стенами с башенками, светлыми покоями, поэтическими закоулками, висячими садами и прочими золотыми рыбками – в один момент разушится.  

От него останется только труха. И ты окажешься там, где ты когда-то начал свой новый путь – на безлюдном пустыре, поросшем полынью, один, нагой и беззащитный.  

А в голову против воли полезут воспоминания, от которых ничто не сможет тебя защитить.  

***********************************  

Я встретил Джима в Нью-Йорке, в Гринвич-Виллидже, недалеко от дома, где жил Бродский на Мортонстрит. Он явно спешил. Шел в сторону Гудзона. Что ему там понадобилось? Купил пароход и задумал перепродать?  

Элегантный, самоуверенный, деловой человек.  

Я даже не попытался его догнать. Боялся, что он исчезнет, как только я дотронусь до него рукой.  

Тот самый Джим… Уму непостижимо.  

Как его на самом деле звали, я не знал даже в то время, когда раз в четыре дня, на пересменках, встречался с ним по долгу службы в нашем «Центральном складе типографских машин» в районе Белорусского вокзала, где я тогда работал сторожем «чтобы не прервался стаж».  

Во время нашей первой встречи он представился: Джим. Так меня все зовут… Покойная мама так меня называла, потому что мне очень нравился в детстве темнокожий друг Гекльберри Финна. Я вылепил его фигурку из пластилина, выучил наизусть его монологи и декламировал их взрослым. Все смеялись.  

Джим помолчал немного и добавил: Не хочу, чтобы ты узнал от других… я только неделю как освободился. Отсидел два года за «спекуляцию валютой». Засадили за двадцать долларов в кармане, суки. Устроился сюда, потому что нужна справка о работе. А-то опять посадят… как тунеядца. Да, кстати, ты не знаешь, где тут телефонная будка?  

Ну что же, Джим, так Джим. Сидел, не сидел… Не все ли мне равно? Я с ним крестить детей не собирался.  

– Будка за углом. Вон там. А откуда у тебя доллары?  

– Откуда, откуда, от верблюда. Дядя провез несколько сотен. Он еще в семидесят четвертом уехал. Устроился неплохо. У одного из наших работает. В Бостоне. Шоферит для него. Бабу его возит туда-сюда. Капусту привез в подарок… но видать кто-то настучал. Может с самой таможни пасли. Посмотреть хотели, для кого валюта… Меня прямо на выходе из гостиницы «Украина» схватили. Руки завернули. И сразу начали шмонать. Двадцатку мою нашли, а сотню для матери, в потайном кармане, нет. На киче отобрали и сотню. Вот суки, ни себе, ни людям. Ладно, доживем до понедельника, брат…  

– Надеюсь. Только вот, будет ли лучше… в понедельник.  

– Слушай, а там, в подвалах, и впрямь типографские машины?  

– Не знаю. Никто не знает. Нам туда заходить воспрещается, мы только двери, окна и замки проверяем. Может быть там бомбоубежище на случай атомной войны… или большевистское вундерваффе спрятано… или золото партии… не бери в голову.  

Джим был высоким, худым, немного сутулым, слегка флегматичным, ярко выраженным евреем лет тридцати. Его заветная мечта не отличалась оригинальностью.  

– Ты знаешь, больше всего на свете хочу уехать навсегда из проклятого Совка и поселиться в Нью-Йорке. Буду играть на бирже, заработаю кучу денег и стану жить по-королевски. Так и будет, обязательно. И когда-нибудь, Антоша, мы встретимся с тобой на Бродвее, и я посажу тебя в мой шикарный кадиллак и повезу обедать в лучший ресторан Нью-Йорка.  

– Дураки мы с тобой. Раньше надо было линять, а не варежку разевать понапрасну. Проболтали наше время. А теперь…  

– Раньше никак. Мать не мог одну оставить.  

– Понимаю. А я не хотел бросать молодую красивую жену, мы только поженились. Она бы ни за что не уехала. Патриотка…  

– Нашел бы себе в Штатах новую жену. Ты парень видный.  

– Я эту любил. Все равно развелись. Цапались, цапались…  

– Потому и не женюсь. Гиблое дело.  

Разговор этот состоялся осенью 1983-о года в Москве, в разгар андроповщины, через несколько недель после того, как советские сбили южнокорейский пассажирский самолет недалеко от Сахалина. Холодная война бушевала вовсю. Эмиграция из СССР прекратилась, а о том, что через несколько лет наступит перестройка с ее послаблениями и надеждами, и каждый желающий, имеющий достаточно мужества и решимости, сможет покинуть осточертевшую всем нам «социалистическую родину», никто и мечтать не мог.  

Наоборот, все думали, что после периода «гонок на лафетах», к власти в Кремле придет какой-нибудь новый, молодой, энергичный, и закрутит гайки так, что мы поганое брежневское время будем вспоминать как райские кущи. А об эмиграции можно будет забыть навсегда.  

Сейчас, вспоминая это казавшееся бесконечным недосуществование последних советских лет, я прихожу к выводу, что мы не так уж сильно и ошибались в наших прогнозах. Тоталитарный СССР развалился, туда и дорога. Зато появилась «новая Россия», которая, поколебавшись, обрела равновесие и уверенность в себе не как обычная демократическиая страна, а как «гибридная» диктатура. Опять, двадцать пять.  

И «новый, молодой» – пришел-таки к власти, только позже, и даже успел состариться на посту. И гайки закрутил…  

Старожилом на складе почиталась Анна, женщина лет на двадцать пять старше Джима… пергидролевая блондинка с высокой грудью, похожей на сопки Манчжурии, с круглым грубым лицом и широкой задницей… почти всегда одетая в какой-то немыслимый неопределенного цвета костюм эпохи Ягоды. Она смотрела на всех двуногих, а в особенности на мужскую половину человечества недоверчиво, насупленно, зло… мол, я знаю, чего вы хотите, но со мной этот номер не пройдет.  

Чтобы сразу разрядить обстановку, я сказал Анне в первую жа нашу совместную смену: Прошу вас, не рассматривать меня как искателя ваших прелестей, а исключительно как коллегу по работе. У меня есть жена, я ее люблю.  

Ответ Анны был суров: Не надо мне лапшу на уши вешать… Жена, люблю…  

Никаких конфликтов у меня с Анной во время работы на складе не было. Несколько раз она меня даже выручала, пусть и не безвозмездно, то есть не доносила начальству на то, что я, вместо того, чтобы ночевать в вонючей будке сторожей, уезжал заполночь ночевать домой, а в шесть утра приезжал на место работы. Стоило мне это каждый раз пятерку. Учитывая, что наша месячная зарплата была – восемьдесят рублей, это было не так уж мало.  

Совесть меня не мучила, когда я уезжал домой. Склад типографских машин был окружен, как крепость, высоким кирпичным забором, утыканным заостренными стальными штырями, а единственные тяжелые железные ворота надежно запирались.  

Золоту партии ничего не угрожало.  

Началось все с того, что Анна втюрилась в Джима.  

Он в этом виноват не был. Пришло время и Анне влюбиться.  

Влюбилась… и в кого? В фарцовщика.  

Джим часто приносил с собой на работу чемодан с пестрыми шмотками и джинсами. Прятал чемодан в единственном запирающемся шкафу. К нам на проходную приходили его покупатели.  

– Можно ли повидать Джима? Мы от Гоши.  

– Проходите.  

Однажды я присутствовал при встрече Джима с двумя типами «от Гоши». Вопреки моим ожиданиям, они с Джимом не торговались, а молча осмотрели и ощупали товар, узнали цену, кивнули, проверили с помощью карманного калькулятора окончательную сумму, заплатили рублями и ушли, упаковав вещи в принесенные с собой большие хозяйственные сумки. Похоже это были перекупщики… из Воронежа или Иркутска. В их города иностранцы не приезжали, а в Москве их было много. Джим говорил, что «чаще всего работает с поляками», которые привозят свой товар из ГДР, а гэдээровцы получают его «почти задаром от западников».  

Однажды я спросил Джима, почему милиция его не беспокоит. Он посмотрел на меня скептически и ответил кратко: Потому что менты получают в лапу то, что им причитается. Регулярно. И не только менты.  

Я замолчал. Все мы боялись и милицию и «не только ментов». Даже если не делали ничего такого. Просто так. Это у советского человека было в крови.  

Да, Анна втюрилась.  

Раньше всех это заметил Денис Абрамович, величественный старик с львиной гривой седых волос, уволенный за что-то из московской коллегии адвокатов, не только дающий нуждающимся платные профессиональные консультации по уголовному праву, но и ведущий из нашего склада долгие судебные дела. Инкогнито, разумеется.  

Однажды он прошептал мне на ухо: Антон, посмотрите на Анну, она вся светится и сегодня пришла на работу в розовой юбке, розовой же кофточке с цветочками и на каблуках. Маникюр сделала и волосы завила. И духами от нее несет.  

Меня Анна мало интересовала, я сам бы и не заметил перемены.  

Поглядел. Да, сторожиху Анну было не узнать. И похорошела, и глядела на других не зло, а… почти с участием.  

Мне Анна сказала неожиданно помягчевшим голосом: У вас всегда такое печальное лицо, Антон. Наверное, вы несчастливы в браке, но скрываете это от других и от себя самого. Вам надо найти новую любовь, иначе вы пропадете.  

А Дениса Абрамовича Анна впервые за шесть лет совместной службы обняла и погладила по седым волосам. Он мне рассказал.  

Когда в комнату, где она сидела, входил Джим, Анна краснела, опускала глаза и начинала что-то тихо бормотать. Молилась вслух.  

– Господи, Иисусе Христе, Богородице-дево, простите меня грешную и спасите мою душу, смилуйтесь, пожалейте, сделайте так, чтобы он полюбил меня, дуру старую, ничего больше у вас не прошу…  

Джим естественно ничего не замечал. Был занят какими-то расчетами и комбинациями, часто бегал на улицу и звонил из телефона-автомата, устраивал свои гешефты… вел себя как бизнесмен, что, учитывая его положение сторожа на складе, было смешно и гротескно. Но из подобных гротесков состояла большая часть советской действительности.  

У нас в бригаде все, кроме Анны, были слегка с приветом. Каждый по-своему.  

Денис Абрамович занимался адвокатской практикой, я на работе рисовал эскизы к будущим картинам, которые так и не написал никогда, еще один наш коллега, Игорек, изучал, следуя указаниям Кнорозова, древние книги майя, рано располневший декадент-диссидент Мишенька, по его словам, «писал ноэли», хотя французским, вроде бы, и не владел, а наша юная сексапильная звезда Лидочка ухитрялась на огромном замызганном складском дворе обслуживать клиентов. Предлагала и мне сделать минет за полцены, но я отказался. Из-за брезгливости.  

Предлагала она себя и другим членам бригады.  

Денис Абрамович был уже староват для таких подвигов, Игорек ничего не хотел знать, кроме своих индейцев, Мишенька был голубым, а Джим…  

Полагаю, минетом дело не обошлось… денег у него было много, кроме того, несмотря на свою флегму, Джим был очень охоч на клубничку.  

Бедная Анна наблюдала его кувыркание с Лидочкой через маленькое зарешеченное окошко. И ревновала. Особенно жгуче ревновала после того, как он и с ней переспал в ночную смену.  

Джим рассказывал так: Веришь ли, Антоша, она меня затащила к себе в койку. Я и пикнуть не успел. Сидели с ней вечером на проходной, играли в подкидного. Я принес бутылку. Раздавили. Поздно уже… Я собирался идти спать в маленькую комнату, а ей уступить большую.  

На самом деле обе наши комнатки в будке сторожей были метра по четыре квадратных, не больше. В них помещались только койка, стул и замызганный шкафчик. «Большой» и «маленькой» эти комнатки мы называли в шутку.  

– Вдруг Анна как вскочит. Как будто ее ужалила оса. Ведьма настоящая. Руки растопырила. И ко мне… Глазами сверкает, зубами скрежещет, рычит как медведица… Впилась мне губами в губы, укусила, а затем в большую комнату потащила. Бросила меня на койку как куклу. Одежду с меня стащила и сама разделась. Прыгнула на меня как рысь, хвать за член…  

– Ну, а ты…  

– Что я… поддался… а затем потихоньку завелся. Ох, горячая же кобылка. До сих пор яйца горят. Ты чего хмуришься?  

– Не вышло бы чего.  

– Что не вышло? О чем говоришь?  

– Не знаю. По мне хоть всю Москву трахай. А Анну лучше в покое оставить…  

– Это почему?  

– Потому что она чокнутая.  

– Ты не понимаешь! В этом весь смак. Она во время сношения и мяукала, и лаяла, и хрюкала, и рожи строила, и язык длиннющий высовывала. А в нутре у нее… как будто цыплята только что из яиц вылупившиеся.  

– Цыплята? А Лидочка?  

– А что Лидочка… она вся, как и полагается, резиновая.  

А дальше случилось вот что.  

Лидочка пропала. Не пришла на свою очередную смену и не позвонила.  

Подумали, мало ли что… может, укатила куда, по вызову, или так, в гости. В Питер или в Кострому. У нее там жили родственники. Или запила… с кем ни бывает.  

Через три дня опять не пришла. Позвонили в милицию. Те сразу заподозрили неладное и начали расследование.  

Вел дело майор Коклюжий. Розовощекий бык с маленькими глазками, неприятными пухлыми губами и огромными руками, похожими из-за псориаза на лапы ящера.  

После первых же бесед с нами он арестовал бедную Анну. А всем остальным прочитал что-то вроде нотации, смысл которой сводился к следующему: Все вы – ненужные советской стране ублюдки, если хоть в чем-нибудь малом вас замечу – посажу в тюрьму, к уголовникам.  

А с Джимом он еще и отдельно побеседовал. Мишенька видел, как Джим вышел из кабинета майора, бледный как смерть, качающийся и с дрожащими красными руками.  

Джим рассказал мне позже, что Коклюжий «называл его вонючим жидом, фарцовщиком, спекулянтом, два раза ударил по лицу своим кулачищем, размером с гирю, потребовал всю выручку за тяжелую работу последних месяцев. И пригрозил что посадит в пресс-хату без судебного разбирательства, если не отдам ему деньги».  

– Ну и что? Отдашь?  

– А что делать, отдам, что есть. Мне моя жопа дороже…  

– А про Лидочку… что он говорил?  

– Говорил, что Лидку Анна прижмурила. Из ревности. Но ни улик, ни тела нет.  

– Ты ему что, про себя и Анну…  

– Конечно рассказал. Я ведь для него урка… с такими не церемонятся. Может и трупака на меня повесить. Все может. А ты?  

– Он меня о тебе и Анне не спрашивал. Он со мной почему-то о моей кооперативной квартире беседовал.  

– Это он тебя так запугивал, а ты не понял.  

– Ужас.  

На складском дворе миллиционеры днями напролет что-то искали. Мы слышали их скабрезные шутки про лобки и волосы.  

Я спросил Дениса Абрамовича, знает ли он что-либо об Анне.  

– Ничего пока неизвестно. По опыту… если тело или хотя бы палец Лидочки не найдут, рано или поздно ее отпустят. Если конечно она не сознается. Сейчас они ее кошмарят, чтобы сама себя оговорила.  

Коклюжий вызвал меня к себе. Я сходил. Не хотел давать повод для подозрений.  

– Если хоть что-то о деле знаешь, рассказывай. Пусть даже мелочь, пустяк…  

– Ничего не знаю.  

– Ну смотри, если узнаю, что знал и не сказал, посажу за недонесение.  

– Рад бы помочь…  

– Это ты врешь, что-нибудь и ты знаешь. Но молчишь. Потому что ты всех нас ненавидишь. Советскую власть. Партию. По глазам вижу. Ладно, свободен. Интеллигенция…  

Похоже, худшего определения для человека у псориазного майора не было.  

Коклюжий представлялся мне во время допроса огромной жабой с пузырчатой кожей. Жаба прыгала по комнате, разевала пасть, рычала и квакала, грозила проглотить меня как комара.  

Неопределенность продолжалась две недели.  

Затем… на складе вдруг появилась Лидочка. Запуганная, но живая и невредимая.  

На вопросы она не отвечала. Все недоумевали.  

Милиция исчезла. Коклюжий больше никого не вызывал.  

Об Анне – ни слуху, ни духу. На ее место взяли другую сторожиху. Тоже пергидролевую блондинку. И тоже с круглым грубым лицом.  

Я уволился со склада, так и не узнав, что же произошло. Джим уволился за три месяца до меня.  

Времена изменились. К власти в Кремле пришел Горбачев. Из магазинов исчезло спиртное. У винотделов выстраивались длиннющие очереди. Однажды в одной из таких очередей на улице Горького я случайно встретил Дениса Абрамовича. Узнал, что его опять приняли в коллегию адвокатов. Теперь он вел дела в судах легально. Выглядел прекрасно, помолодел и волосы покрасил.  

Не удержался, спросил у него, что же тогда произошло с Лидочкой и Анной. И он рассказал мне шепотом, на ухо…  

– Да, Антоша, Лидочку никто не убивал. Возможно, Анна и устроила бы ей сцену, очень уж ревновала, но убивать… Нет, Лидочку похитили у метро Сокол люди в темных пальто и отвезли на специальную дачу на Рублевке. Там ее припугнули, раздели донага и бросили еще с пятью такими же как она красавицами в теплый бассейн с розовой водой. А в бассейне нежились начальники… из высшего легиона. Лидочка рассказывала неохотно, что они там делали. На обычное половое сношение никто из них уже способен не был. Лидочку и других девушек вешали за руки или за ноги, головой вниз, щекотали, щипали, обливали горячим воском и пороли розгами. Мочились им на лица. А потом звали молодых парней из охраны, чтобы те на глазах у начальников девушек насиловали… В конце концов Лидочка начальникам надоела, ей впрыснули лошадиную дозу наркотика в вену, отвезли домой, бросили на кровать и оставили умирать. Но случай иногда творит чудеса. К Лидочке пришла ее сестра, у которой был ключ от квартиры, вызвала скорую, ее откачали. А через неделю она вышла на работу. Я отсоветовал ей обращаться в суд. Посоветовал уехать на время. Она послушалась и уехала в Кострому.  

– А что же приключилось с бедной Анной?  

– Эта история еще мрачнее. Мне все рассказал старый знакомый в прокуратуре. По секрету. Оказывается, этот знойный дегенерат, как его, майор Коклюжий, вбил себе в башку, что Анна убила Лидочку из ревности. Он раскопал сведения об Анне… Оказывается, она работала в юности лаборантом в одной из секретных химических лабораторий МГБ. И имела доступ к ядам. Коклюжий решил, что Анна отравила Лидочку, а затем профессионально уничтожила ее тело, растворила его в кислоте. Где-то на складе. Его люди долго искали следы преступления… Поскольку Анна не сознавалсь, он начал ее истязать. Загонял иголки под ногти, защемлял пальцы, надрезал и жёг кожу. В какой-то момент ее сердце не выдержало. Она умерла. Дело замяли. А тело кремировали и похоронили. Обычная практика, Антоша. Средневековье. Мой вам совет, как только сможете, уезжайте отсюда навсегда.  

В конце восьмидесятых я уехал.  

В ПОДЗЕМЕЛЬЕ  

Зря я тогда сказал Джиму, что в наших складских подвалах хранится золото партии.  

Слово «золото» по-видимому оставило в его памяти свой манящий мерцающий след и навело на некоторые не совсем кошерные мысли. О которых Джим далеко не сразу мне поведал. Выдержал паузу, надо отдать ему должное.  

Где-то через полгода после нашего разговора, ночью, на складе дежурили только он и я. После традиционной игры в карты – мы играли в гусарика – и чаепития с пражскими пирожными Джим начал зондировать почву.  

– Послушай, Антоша, ты это про золото партии просто так ляпнул, или в этом что-то есть?  

– Просто так, конечно. Я понятия не имею, что там, в этих подвалах. Может быть там летающие тарелки или кладбище жертв опричнины. Но кое-какими соображениями я могу с тобой поделиться. Исключительно для того, чтобы скрасить нашу полуночную беседу.  

– Поделись, профессор, поделись.  

– Ответь на вопрос… за все время твой работы на складе мы хоть раз открывали ворота?  

– Нет. Не помню. Я думал, это только в мою смену случайно никто не приезжал, не уезжал…  

– Я говорил об этом с Анной, а она тут чуть ли ни четверть века варилась… никогда ворота не открывали. Никто и никогда. А что это значит?  

– Что?  

– Элементарно. Это значит, никто и никогда не привозил и не увозил отсюда эти самые типографские машины. А это, в свою очередь, означает…  

– Что никаких типографских машин тут, на складе, нет и не было.  

– Именно так. И волей-неволей встает вопрос, что же мы на самом деле охраняем. Ведь мы, согласно документам, «стрелки вневедомственной охраны» и что-то охраняем, пусть и без оружия, не так ли? Или…  

– Логично.  

– Итак… мы охраняем нечто, то, что кто-то когда-то привез и спрятал в подвалах. Что спрятал? Когда? При Усатом? Или при Петре Первом? И с тех пор это нечто никто из подвалов не забирал, не посещал, не проверял… На территории склада никто кроме нас, твоих покупателей и клиентов Лидочки не появляется. Начальство приезжает раз в месяц, обходит двор, делает нам внушение и исчезает. И это все. И все эти люди, подчеркиваю – все, входят-выходят через проходную, на которой всегда кто-нибудь из нас сидит. То есть, все под контролем.  

– Вроде так.  

– Продолжим плести наши силлогизмы, как говорил кот Бегемот. Что такое собственно, наш склад? Проходная, будка сторожей и двор, заставленный большими деревянными ящиками, в которых… может быть в них и хранятся эти самые типографские машины? Работающие тут до нас сторожа не раз взламывали эти ящики. С целью личного обогащения. И что же они там нашли? Листовое железо, уголки, стальные прутья. Поржавевшие, скверного качества. Никаких типографских машин в них нет. Ящики эти – камуфляж, обманка. Чтобы никто вопросов не задавал. Вот мол склад, а вот и ящики… Под нашим двором – огромный подвал, подземелье. Откуда мы это знаем? Вот откуда. По всему двору установлены металлические трубы-отдушины. Заваренные сверху, но имеющие отверстия по бокам. Это вентиляция. Как она работает, не знаю. Видимо, естественно. Шума от вентиляторов не слышно. Но если поднести руку к отвертиям, чувствуется движение воздуха. Значит там, внизу, есть что-то или кто-то, нуждающийся в свежем воздухе. Может быть, там тюрьма?  

– Типун тебе на язык.  

– Ладно, поговорим теперь о том, как можно войти в подвал.  

– Ты сам знаешь. В подвал ведут два люка. Крышки их заперты на могучие замки. Люки теряются между неподъемными ящиками…  

– Да-да. Кто-то не только спрятал что-то в подвале, но и постарался это скрыть. Значит то, что спрятали, имеет большую ценность.  

– Или оно опасно. Динамит, бомбы, яды, ракеты, оружие, радиоактивные материалы…  

– В этом случае тут сидели бы солдаты и гэбисты. Кстати. Если бы там хранилось золото, то тут тоже не мы с тобой сидели бы. И не Денис Абрамович…  

– Тоже верно. Но что там все-таки? Посмотреть охота ужасно.  

– Это не так трудно устроить, как ты думаешь.  

– Почему?  

– Потому что голубенький наш Мишенька нашел недели три назад – в паузе между рукоблудием и ковырянием в носу – под койкой в маленькой комнате небольшой грязный мешок. А в нем – штук двадцать ключей. Хотел их кинуть в мусорный контейнер, но я не позволил ему это сделать, мало ли чего. Мешок этот тут, на проходной, в шкафу, я сам его спрятал. Так что, возможно, мы сможем открыть люк и спуститься в подвал. Но экспедицию эту мы устроим только при одном условии.  

– Каком?  

– Что ты ничего оттуда не стащишь. Ни-че-го.  

– За кого ты меня принимаешь?  

– За того, кто ты есть на самом деле.  

– Ладно, принято.  

Я конечно Джиму не поверил. Но и меня тянуло заглянуть в подвал и уже давно. И во мне еще не умер юнга из «Острова сокровищ». Да и Сильвер тоже.  

Почему-то я решил, что и тому, непонятному нечто, что живет в подвале, не терпелось познакомиться со мной. Это вызывало во мне легкую дрожь… смесь возбуждения и ужаса. Поэтому мне не хотелось спускаться в подземелье одному. Джим был, разумеется, не лучшим попутчиком для такого путешествия. Я бы предпочел умника-Игорька или Дениса Абрамовича. С ними я по крайней мере не опасался бы того, что они что-нибудь там незаконно присвоят, автоматически превратив меня в соучастника кражи…  

Решили попробовать спуститься в подвал прямо сейчас. Зачем тянуть?  

Заперли проходную. Погасили в ней свет и вышли на двор.  

Ночная Москва встретила нас тяжелым мерным гулом и скрежетом мегаполиса, крепко обняла своими огромными воздушными руками. Ударила в нос запахом асфальта и выхлопных газов.  

Захватили с собой мешок с ключами и плоские фонарики, единственный инвентарь сторожа-стрелка, который нам предоставили наши работодатели. Кроме казенных солдатских одеял конечно.  

Подошли к одному из люков. Не торопясь, попробовали разные ключи. Ничего не вышло. Большинство ключей явно не подходило. Но один… мог быть и от этого замка. Но он не хотел поворачиваться, а применять силу мы не стали. Боялись сломать.  

Замок второго люка тоже не открылся, но в нем один ключ по крайней мере повернулся градусов на сорок.  

Знающий толк в таких делах Джим попросил его подождать и ушел в нашу избушку. Вернулся через десять минут. В руках у него была старинная масленка. Где он ее нашел?  

Ключ мы осторожно повернули назад и вынули, и Джим впрыснул машинное масло в замочную скважину.  

Сердце у меня билось как метроном, глаза Джима горели зеленым огнем золотоискателя. Мы чувствовали, что на этот раз…  

И вот… Джим осторожно повернул ключ своими длинными пальцами карманника.  

Замок щелкнул, а затем… нехотя открылся. Победа!  

Мы с трудом подняли люк. Посветили вниз. И не увидели ничего, кроме пыли и пустого пространства.  

Вниз вела узкая поржавевшая винтовая лестница, крепящаяся к стене подземелья.  

Спускаться по ней было опасно.  

Но любопытство пересилило страх. Первым в подвал полез Джим.  

Мы договорились так: Джим должен был достичь дна, оглядеться, убедиться, что все тихо, и после этого дать мне сигнал.  

Джим спускался медленно, проверяя каждую перекладину, держит ли, прежде чем наступить на нее ногой. Лестница скрипела и ходила ходуном. Я ждал…  

Наконец услышал… слабый голос из глубины.  

– Все в порядке, спускайся, брат. Тут нет ни двухметровых крыс, ни оживших мертвецов.  

Я начал спуск. Считал перекладины. На шестидесятой сбился.  

Достиг дна. Стоял как истукан. Боялся идти.  

Рядом со мной стоял Джим. Пылинки роились вокруг его фигуры… как мушки.  

– Ну и что теперь. Скажи, профессор!  

Как будто я это знал.  

Джим начал яростно светить фонариком во все стороны. По стенам подземелья забегали синусоиды… Это было эффектно, но не позволяло понять, где мы, черт возьми, находимся.  

– Стоп! Перестань мельтешить. Возьми и мой фонарик, сложи его задними сторонами с твоим и подними оба. Как можешь высоко. Да, на вытянутой руке.  

– А теперь… медленно поворачивайся. Как маяк.  

Два луча высветили стены большого, прямоугольного в плане подземного зала.  

Просторного и высокого. И вроде бы совершенно пустого. К вящему разочарованию Джима. Мы находились в одном из его углов.  

На стене, прямо за лестницей мы обнаружили что-то напоминающее старинный выключатель. Джим осторожно крутанул колесико…  

Неожиданно в зале зажегся свет. Слабый, мерцающий, сиреневый…  

Мы погасили фонарики и жадно глазели по сторонам.  

Оказалось, стены и потолок зала были покрыты фресками, настолько выцветшими, что я поначалу ничего не смог разобрать. Какие-то непонятные фигуры, незнакомые мне предметы, дома, смутно напоминающие марсианскую архитектуру.  

Предложил: Давай обойдем зал по периметру, может быть, найдем двери в другие помещения.  

Джим не возражал.  

Прошли по периметру. Дверей не нашли. Зато определили, что размеры зала составляли примерно тридцать один на девятнадцать метров (Джим считал шаги).  

Интересно, как это строители укрепили тут потолок… Без колонн…  

Прошли в середину зала.  

Задрали головы. Прямо над нами на потолке был изображен огромный орел. В когтях он держал голубоватый шар. Глобус! И глобус этот непостижимым образом вращался.  

Джим неожиданно схватил меня за руку и спросил: Ты чувствуешь это?  

– Что?  

– Не знаю, как описать. Дрожание земли… вибрация.  

– Тут метро недалеко. Может быть, поезд проехал?  

– Нет, это что-то другое. И музыка…  

– Ничего не слышу, вибрации не ощущаю.  

Пошли назад к лестнице. Выключили свет. Поднялись на поверхность. Поприветствовали верхний мир. Жадно дышали ночным мартовским воздухом.  

Закрыли крышку люка. Заперли замок.  

Поклялись как скауты, никому о нашем приключении не рассказывать.  

Я положил ключ назад в мешок, а мешок спрятал в шкафу на проходной.  

Разошлись по своим комнатам. Я не стал раздеваться, лег на койку, завернулся в одеяло и тут же заснул.  

На следующий день, в восемь утра, нас должны были сменить.  

Ночью мне снилась всякая чертовщина. Будто бы стою я в этом подземном зале и смотрю на фрески. И фрески начинают наливаться цветом и объемом.  

Фигуры на них оживают и спрыгивают со стен в зал. Это средневековые войны, вооруженные мечами и копьями. Они бегут ко мне… ужасный орел слетает с потолка…  

Тут я открыл глаза.  

И, вот же наваждение… я стоял голый и босой… с фонариком в правой руке и ключом в левой… в подземелье, освещенном слабым сиреневым светом.  

Один.  

И это не было продолжением сна. Это была самая настоящая явь.  

Как я сюда попал?  

Неужели разделся на своей койке, зашел на проходную за ключом и спустился в подземелье? Как лунатик?  

Тут я ощутил то, что Джим назвал дрожанием, вибрацией. Только мне показалось, что не земля дрожит, а само пространство. Как будто готовится к чему-то. К метаморфозе, преображению…  

И музыку я тоже услышал. Она отдаленно напоминала органную музыку Оливье Мессиана, которую я слушал недавно в Зале Чайковского.  

Хорошо еще, что фигуры на фресках все еще были блеклыми и не собирались оживать.  

Я чувствовал себя пугалом… идиотом… глупо вмешавшимся в чужую игру, не понимая ее правил, без шанса на победу. Ставкой в этой игре была моя жизнь.  

Хотел подняться по винтовой лестнице.  

Но что-то меня остановило.  

Поначалу, не понял, что. Да, я услышал шаги… кто-то шагал, шаркая и посвистывая.  

Но я не видел шагающего. Он был еще далеко.  

И вот… он вошел в зал. Прошел сквозь стену.  

И направился к противоположной стене.  

Выглядел он как бездомный. Старое пальто английского покроя, в кармане – бутылка кефира с зеленой крышечкой, вместо брюк – рванина… Грязная меховая шапка. Ботинки с калошами. Дырявые перчатки. Бородка.  

В середине зала он вдруг остановился. Пробурчал что-то вроде: Ах-ха-ха…  

Обернулся и пристально посмотрел на меня. Вздохнул… и неодобрительно покачал головой.  

И пошел дальше. Вошел в стену легко, как корабль входит в туман. Видел такое в Крыму, у Карадага.  

Его лицо показалось мне знакомым.  

Вспомнил! Это был Михаил Одноралов. Я видел его на выставке московских неофициальных художников в Доме Культуры на ВДНХ. Лет десять назад. Видел и это пальто с бутылкой кефира. Посмеялся тогда и задал стоявшему рядом с ним маленькому человеку несколько вопросов. Он ответил… приглашал меня к себе в мастерскую, но я не воспользовался приглашением. И вот, он тут, в своем знаменитом пальто, ходит сквозь стены, вздыхает и головой покачивает…  

Погодите, но он же уехал в Америку. И не умер. Что же он забыл в нашем подземелье? Подрабатывает привидением? У большевиков на службе?  

Или это не он, мне показалось?  

Тут я услышал звонкий детский смех и из стены зала, там же, где Одноралов, выпрыгнули три маленькие девочки. Голенькие. Они побежали по его следам. Возможно хотели догнать.  

И они тоже остановились в середине зала, обернулись и посмотрели на меня. Состроили гримасы. Высунули языки. Что-то прокричали вместе.  

Голоса их были похожи на то, что получается, если ленту на магнитофоне прослушивать задом наперед.  

Лица у них были неживые, кукольные.  

Девочки вошли в стену там же, где это сделал бродяга.  

Из стены… выехала карета-ландо, запряженная двумя пегими лошадями. Карета остановилась, из нее легко выпрыгнула дама в роскошном белом платье до пят. И направилась ко мне… положила руки мне на плечи, приблизила свое лицо к моему лицу и сказала: Я – Марта Целле. Ты вызвал меня и вот я тут, любимый…  

Я был потрясен этими явлениями. Оставим Одноралова с его пальто и девочек-куколок на совести подсознания. Но откуда этот зал узнал, что я всю жизнь мечтал именно об этой женщине?  

Подошел к тому месту, откуда появлялись эти существа, потрогал стену. Несколько раз ударил ее кулаком. Никакого подвоха, никакой потайной двери. Стена как стена. И пройти сквозь нее, и тем более проехать на карете – держу пари – вы, господа, не смогли бы. И я не смогу.  

Что же это было?  

Поднялся наверх, лег на свою койку и заснул.  

А утром успел до прихода сменщиков поговорить с Джимом.  

Оказалось, он тоже спускался ночью в подземелье! Но рассказывать о том, что он там видел и пережил, покрасневший как рак Джим решительно отказался.  

***********************  

Решил в подвал больше не спускаться. По крайней мере – в ближайшие дни. Испугался. Не был готов жить в той новой реальности, которую выстроил для меня зал.  

Меня терзало недоброе предчувствие, я полагал, что то неистовство, с которым я овладел этой женщиной-миражом в белом платье, не пройдет мне даром и отравит мою обычную семейную жизнь с Нелей…  

Да, зал не обладал собственной волей, а только материализовал, развивал, трансформируя, мои воспоминания, мои представления и мечты… Но я справедливо опасался, что он поступит также и с моими страхами, кошмарами, навязчивыми идеями. Боялся, что зал пробудит к жизни чудовищ, не видимых для окружающих меня людей, но составляющих неотъемлимую часть моего естества, чудовищ, которых я – каюсь – подкармливал, пытался заговорить, задобрить, подмаслить… чтобы они не так жестоко терзали меня и моих близких.  

Я вечно всего боялся… кролик, а не человек…  

А Джим… Джим кроликом не был.  

Через две недели после нашего совместного посещения подземелья… ночью, на проходной… мне все-таки удалось его уговорить рассказать мне о том, что он тогда пережил. В таинственном зале с фресками на стенах и орлом на потолке.  

Для этого пришлось открыть карты и, ничего не скрывая, поведать ему и о бродяге в пальто, и о трех голеньких девочках, и о явлении женщины в белом, и о той оргии, что мы с ней устроили. Джим слушал меня и улыбался. Наверное я казался ему ягненком или кроликом…  

– Кажется мы оба сошли с ума. Многое из того, что там со мной случилось – я не могу описать словами. Просто не понимаю, что это было. Этого я и касаться не буду… Так вот, для начала зал показал мне то, что я никак не ожидал увидеть. Как это называют… кинематографическую аллюзию. Как и у тебя, прямо из стены выехал большой темный автомобиль. Я узнал модель – обожаю старые американские машины – это был четырехцилиндровый Максвелл начала двадцатых годов. За рулем сидел человек в кожаной куртке, шапке и в таких же перчатках. И в больших автомобильных очках, которые делали его похожим на сову… или на аквалангиста. Автомобиль остановился в середине зала, шофер посмотрел на меня, грозно блеснув очками, достал пулемет… Томпсон с круглым магазином… и давай палить. Отстрелялся и дальше поехал – прямо в стену. Исчез. Так зал меня поприветствовал.  

Я, признаться, часто представлял себе, как гоняю по пыльным дорогам Техаса или Аризоны на старомодном автомобиле и постреливаю по кактусам или индейцам. Вот и допредставлялся. А потом… ты не поверишь… В зал вплыл огромный корабль. Пассажирский лайнер. И наш зал как бы соединился с салоном внутри этого корабля. И гости по залу заходили, и шикарная мебель появилась. Ну Титаник просто. Затем появились квадратные восьмиместные обеденные столы и кресла. За столами сидели веселые компании богатых людей, между ними бегали официанты во фраках. За одним из столов вкушала пищу семья нашего последнего царя. Сам Николай в военном мундире, его постаревшая, но все еще красивая жена, как мне показалось, надменная и холодная, четыре их милые дочери и наследник престола, печальный мальчик лет четырнадцати. И вот, откуда ни возьмись, в зал вбегают двенадцать отвратительных, вооруженных винтовками и маузерами уродов с звероподобными лицами. Это чекисты. Они подбегают к столу, за которым обедает царская фамилия и открывают бешеный огонь по несчастным. Царь, царица и их дети умирают, обливаясь кровью. А чекисты начинают сдирать с них своими медвежьими когтями одежду. Они ищут зашитые в платьях царицы и царских дочерей драгоценные камни. И находят то, что искали. Кладут обагренные кровью дымящиеся камни на стол. Один из чекистов, с мордой гиены, берет своей ужасной лапой крупный алмаз и швыряет его мне. И… ты представляешь… я ухитрился поймать его в воздухе. И на сердце мне стало радостно… теперь я богат! И одновременно я с ужасом понял, что нахожусь на стороне этих убийц... Может быть, даже принадлежу к ним. И тут… декорации мгновенно изменились. Наш подземный зал – перестал быть обеденным салоном пассажирского лайнера, а превратился в спальню. В спальню императрицы в Александровском дворце. На стенах – портреты, иконы… Мебель изысканная. Шелка… Широкая кровать. На ней – обнаженная женщина, манит меня. Я ложусь к ней, обнимаю ее. Сердце мое пламенеет – я в постели российской царицы. И вот, она поворачивает ко мне свое лицо. И… это не принцесса Виктория Гессен-Дармштадская, а Галина, дочь треклятого Брежнева. Жирная как свинья, бухая, развязная… Хрюкающая и рыгающая… Вцепилась в меня своими цепкими короткими пальцами. Целоваться полезла… Шептала: Я тебя озолочу, Джимми, будешь есть на золоте… подарю тебе изумруды Кортеса!  

Сердце мое переполнилось черной жадностью. И я лег на нее.  

До сих пор все внутри холодеет. Вот, посмотри.  

Джимми достал из внутреннего кармана пиджака два драгоценных камня и осторожно положил передо мной на стол. Розоватый алмаз чистейшей воды, размером с пуговицу пальто, и необработанный шестигранный изумруд чуть ли не с  

сигарету длиной.  

ПРОКОФЬЕВ  

– Имя, отчество, фамилия.  

– Иосиф Абрамович Кацнельсон.  

– Год рождения.  

– 1937.  

– Почтовый адрес.  

– Проспект Вернадского, дом 93, корпус 2, квартира 124.  

– Семейное положение.  

– Холост.  

– Дети есть?  

– Нет.  

– Таак… А на складе вас знают как Дениса Абрамовича. Почему вы скрываете от коллег ваше настоящее имя?  

– Я не скрываю… просто не хотел иметь ничего общего с бронзовым генералиссимусом.  

– С Сталиным? Какие страсти! А нам показалось, что вы хотели замаскировать вашу активную нелегальную деятельность в московских судах… хм… в роли адвоката инкогнито, так сказать… Поэтому везде, где можно врали, юлили и мутили воду.  

– Приходилось мутить и юлить, признаю. Прошу за это прощения. Люблю свою профессию, бросить ее – физически не могу. Но закон я не нарушал.  

– На это мне плевать… А почему «Денис»?  

Сказав это, следователь, допрашивающий Кацнельсона, демонстративно зевнул. Так что чуть скулы наизнанку не вывернул. Это означало: Вот видишь, я обязан задавать тебе эти дурацкие вопросы, чтобы усыпить твою бдительность… Впрочем, ты это и сам превосходно знаешь, стреляный воробей. Но мы и не таких пернатых до костей ощипывали!  

– Потому что моя семья была знакома с семьей Драгунского. Дядя Виктора был женат на двоюродной сестре матери.  

– Вона, какие у вас знакомства… Чук и Гек просто… За что вас выгнали из московской Коллегии адвокатов?  

– Вам это известно лучше, чем мне. Придрались к оплошности в отчете и выгнали.  

– А поконкретнее нельзя?  

– За то, что я защищал Добровольского и Троицкого. Неделю назад я подал ходатайство об отмене решения Коллегии. Времена меняются, может и восстановят.  

– Ладно, это все мелочи… Когда вам пришла в голову идея спуститься в подвал?  

Кацнельсон ответил не сразу. Сообразил, что надо отвечать осторожно. Следак выглядел как недалекий, туповатый служака, но кто его знает, каков он на самом деле. Морда опухшая, глазки как у китайца, курносый… лапы как у гориллы, кулаки чугунные, врежет еще… Допрашиваемый поморщил лоб, почмокал толстыми губами, подергал себя за седые волосы на висках, почесал правое ухо, заросшее волосами, затем почесал левое ухо, тоже волосатое и страшное. И только потом начал говорить.  

– Мне всегда было интересно, что находится там, внизу. Потому что я уже в первый день работы на так называемом складе догадался, что к типографским машинам наш склад отношения не имеет. Интересно мне было, но никаких конкретных действий я не предпринимал. Двенадцать лет. Чувствовал, что разгадка тайны не принесет мне ничего приятного. Так и случилось.  

– Не драматизируйте и не давите на психику, Кацнельсон, вы не в суде. Мир наш существует не для того, чтобы таким как вы делать приятное. Зарубите это себе на носу. К тому же, мы вас – пока – ни в чем не обвиняем. Но мы во всем разберемся, обещаю вам… И если в ваших действиях заключался преступный умысел, то вы ответите и будете наказаны по всей строгости закона.  

– Только что вы говорили, что вам плевать на то, нарушаю ли я законы…  

– Ты меня не путай, адвокат… не зарывайся… можем и пальчики защемить.  

– Не сомневаюсь.  

– Молчи, гадина сионистская. Не раздражай. Отвечай только на вопросы.  

Следователь Прокофьев покраснел и закашлялся от злости. Встал, немного походил по комнате, успокоился. Выпил стакан воды. Поморщился. Плюнул на пол.  

Кацнельсон был ему отвратителен… но не потому, что он спускался в подземелье, а потому что он был евреем, а евреев Прокофьев терпеть не мог. Особенно евреев-адвокатов, хитроумных, скользких… Но разозлился Прокофьев не только из-за того, что Кацнельсон – еврей… не потому даже, что он поймал его на противоречии… Нет, Прокофьев был прежде всего зол на своего начальника, заставившего его заниматься этим вшивым делом несмотря на его сопротивление. Делом, из которого ничего не выжмешь, кроме неприятностей… Злился Прокофьев и на весь белый свет, на судьбу, подарившую ему тяжелое военное детство, отчима-алкоголика, жизнь в коммуналке и регулярно избивающих его хулиганов во дворе, на Комитет, в котором так и не задалась его карьера.  

Ну да, спустился этот Кацнельсон в подвал. Чего-то там увидел… Мало ли чего в темноте не увидишь? А через полчаса оттуда вылез. И все. Вот и все дело. Кого это волнует? Выяснилось, волнует. И еще как. Оказалось, что этот подвал не просто подвал, а спецобъект номер 47500/374. О существовании которого знали только самые высшие начальники органов государственной безопасности СССР. Знали-то знали, но давным-давно забыли. Не давным-давно впрочем забыли, а во время погрома, устроенного в органах Хрущевым. Да так основательно забыли, что – в нарушение всех правил – повесили спецобъект на баланс Вневедомственной охраны, не объяснив толком, что за объект она должна охранять. Скинули с себя ответственность.  

Самое скверное заключалось в том, что секретная «особая папка», в которой была изложена история объекта номер 47500/374 из архива исчезла. Уму непостижимо! Поэтому, когда со склада пришел анонимный донос… доносчик утверждал, что сторож-еврей, обязанный охранять склад – «самовольно проникает в подвал и присваивает хранящиеся там ценности, принадлежащие советскому народу»… стали искать сотрудников КГБ или милиции, знавших хоть что-то о спецобъекте. Чудом нашли одного старенького дяденьку, который когда-то, еще в структурах МГБ имел с ним дело. Посетили его чудовищно грязную и вонючую квартиру где-то на Божедомке. Дядька не вязал лыка. Не понимал, о чем его спрашивают. Ему пригрозили. Подняли голос. На это дядька отреагировал так – заплакал, и, жалко улыбаясь, пропел куплеты из известной песни. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью… Преодолеть пространство и простор… Наш острый взгляд пронзает каждый атом…  

Складской подвал естественно посетили. Точнее, это он, Прокофьев, один спускался в этот подвал. По приказу руководства. С фотокамерой и вспышкой. Пришел на проходную, показал свое удостоверение, потребовал список сторожей. Затем заговорил о подвале…  

И список и ключ дал ему дежуривший тогда Кацнельсон, он же рассказал о выключателе, снабдил фонариком, показал люк. Прокофьев спустился по винтовой лестнице вниз. Включил свет, обошел зал два раза. Убедился в том, что он пуст как брюхо голодающего, пофотографировал в свое удовольствие и покинул помещение. Уже на лестнице ему вдруг померещилась в темноте его бывшая теща. Она стояла в середине зала и манила его рукой. Голая и жуткая. Не обратил внимания. Свалил все на водку, которую употреблял каждый день «для того, чтобы окончательно не слететь с катушек».  

Что за параша, – говорил сам себе следователь. Теща померещилась… Какие ценности? Ничего там нет.  

Пришел в свой кабинет. Написал рапорт начальству. После чего не поленился, отнес пленку в лабораторию, а рапорт… лично передал наглой секретарше Хохловой, на которую давно положил глаз, но так ничего и не добился. Та бумажку приняла, а затем демонстративно небрежно сунула ее между каких-то посторонних бумаг. Хмыкнула и закурила длинную американскую сигарету. Начальник Прокофьева, полковник Котов, вызвал его на следующий день на короткую беседу.  

– Слушай, Прокофьев, вот твой список сторожей на складе. Один жид и пять старых русских теток. Одна из них и донесла, как пить дать. Золотой у нас народ. Заботливый. Вызови жида и проверни его через мясорубку, может, что и узнаем. Надо что-то наверх доложить. А потом подгоним туда машины и зальем этот зал бетоном. Чтобы закрыть дело. А затем и ящики со двора склада выкинем, а сторожих на пенсию отправим. Пусть носки вяжут внукам. Построим там многоквартирный ведомственный дом. Такое место шикарное пропадает… метро рядом, вокзал, центр.  

– Слушаюсь. Все сделаю, как вы сказали.  

– И еще… ты Прокофьев того, синяков не оставляй у жида на туше. У него связи.  

– Есть. Никаких синяков.  

– И последнее. Что это ты там наснимал казенной камерой? В лабораторию отнес… Хорошо, к человечку знакомому попала пленочка, к Михееву. Он могила. Работник старой школы. Начинал при Лаврентии. Михеев пленку проявил, фотографии напечатал и мне принес. Вот, посмотри…  

Начальник подал Прокофьеву фотографии. Прокофьев посмотрел и обомлел, и похолодел. Вместо зала и его стен – на них были… он сам и его любовница Зиночка, бухгалтерша из ресторана Арагви. Голые. Во всех возможных позах. Камасутра прямо. Кто же их снимал? Хорошо еще, фотографии были нечеткие. Видимо, снимали с рук… в полутьме. Свои небось. И Котову подсунули теперь. Ржут наверное в курилке как дикобразы. Сволочи.  

Прокофьев начал лихорадочно вспоминать, когда же он встречался последний раз с Зиночкой. Вспомнил и поперхнулся. Это было десять лет назад. Затем Зинка устроила ему сцену с мордобоем и с другим любовником в Питер укатила. С тех пор они не виделись. А у Прокофьева появилась другая женщина. И еще одна. Но с Зинкой ему было слаще.  

И все-таки… Откуда взялись эти снимки? Коллеги что… ждали десять лет перед тем, как начальнику их подсунуть? Невероятно. Неужели это проклятый зал в подземелье как-то устроил? Такого не бывает. Или бывает?  

Прокофьев естественно Котову ничего не сказал, скорчил верноподданную мину, виновато вздохнул, забрал проявленную пленку, фотографии и ушел к себе в кабинет. Сигнал, посланный им начальнику, прозвучал бы так: Спасибо, что не дали делу ход, товарищ полковник. Постараюсь исправиться.  

Пленку и фотографии сейчас же уничтожил. Сжег. Все, кроме одной. Потому что на ней он был не с Зиночкой, а… стыдно сказать… с мужчиной. Хорошо Котов этого не заметил.  

Но ведь такого никогда с тобой не было, – заклинал Прокофьев сам себя, вытирая холодный пот со лба и покусывая большой палец правой руки.  

Да, в реальности не было… а в твоих мыслях было. Иногда. Спаси, господи!  

Прокофьев еще раз, с лупой в руках рассмотрел фотографию. Тоже нерезкая. Да, это он. А мужчина, на котором он… кто это?  

Вначале Прокофьев глазам своим не поверил. Потом пришлось поверить. Никакого сомнения, фотография запечатлела акт мужеложства его, Прокофьева с – трудно даже мысленно это имя произнести – Адольфом Гитлером. Это уже ни в какие ворота…  

И еще… еще страшнее... Фотография эта была явно сделана в подземном зале на складе типографских машин. Прокофьев узнал стены, покрытые блеклыми фресками. Это как прикажете понимать?  

Прокофьев сжег и это фото. На душе его полегчало. Он понял, как и о чем надо говорить с Кацнельсоном. Главное, не дать волю ярости. Не рассвирепеть.  

– Прошу меня извинить за грубость на первом допросе, товарищ Кацнельсон. Нервы шалят, работа адская. Не обижайтесь.  

– А я не обиделся. Но впредь… постарайтесь пожалуйста держать себя в руках.  

– Постараюсь… Скажите, а кто рассказал вам о том, что можно спуститься в подвал.  

– Мой бывший коллега. Надеюсь, это ему никак не повредит.  

– Не беспокойтесь, не повредит, если он конечно не украл что-либо из подвала или не разрушил…  

– Рассказал о подвале мне Антон Сомна. Он не вор и не вандал. Честный и порядочный человек. Уволился недавно. Перед увольнением показал мне ключ от замка на люке. Говорил, что зал огромный, пустой… не утаил и то, что он видел там что-то вроде галлюцинаций. Рекомендовал соблюдать в подземелье осторожность. Но в подробности не вдавался.  

– Тут кроме него работали еще два сторожа. Как вы думаете, спускались они в подвал?  

– Об этом мне ничего не известно. Скорее всего нет. Иначе они мне бы об этом рассказали. Мы любили потрепаться, покидать понты. Работа скучная.  

– Придется всех допросить.  

– Ваше право.  

– Но начнем с вас. Вы ведь спускались в подземелье, не правда ли?  

– Да.  

– Сколько раз?  

– Один раз.  

– Когда?  

– Примерно неделю назад.  

– Не могли бы вы подробно и ничего не скрывая рассказать мне о том, что там с вами произошло. Я уже кое-что знаю. Ведь я и сам там побывал. Знаю, что в подземелье с человеком могут произойти неправдоподобные… хм… события. Галлюцинации – это еще мягко сказано. Мне там покойная теща померещилась… Как видите, мы не ведем никакого протокола. Разговор наш не записывается на магнитофон. У органов нет никакого интереса как-то подловить вас и наказать… мне самому важно понять, с чем мы там на самом деле столкнулись. Может быть, там газы какие-то скапливаются ядовитые… или еще что-то, надо разобраться.  

Кацнельсон понял, что Прокофьев не лжет. То есть, конечно лжет, они не могут не лгать. Но в данный момент действительно хочет понять, что это за подземелье такое. Газы… в это он сам не верит. Видимо, пережил там что-то… теща… и теперь жаждет как манны небесной объяснения. Хочет, чтобы кто-нибудь расколол для него орешек. Ведь ему рапорт писать надо, а начальству правду говорить нельзя. На этом бесконечном вранье держится вся система.  

Кацнельсон был подготовлен к такому развитию событий. Решил выдать следователю одну из «домашних заготовок». Состряпанных им из правды и лжи. Не без помощи Франка и Лукаса. И выдал.  

– Ну что же, если так, то расскажу конечно. Хотя не уверен, что мой скромный опыт вам чем-то поможет. Только прошу вас обещать не отправлять меня после этого в психушку.  

– Обещаю, обещаю…  

– Тогда начнем. Еще на лестнице, по пути вниз я услышал какие-то неприятные звуки. Похожие на смесь гортанного хохота и мяуканья. В зале явно кто-то был… звери? В темноте что-то мелькало. Я зажег свет. И увидел вот что. В центре зала возвышалось что-то вроде платформы или сцены. На сцене стояли два старинных деревянных стула. На стульях сидели, смешно поджав лапы, коты, покрытые до плеч белыми простынями. Два старых павиана в тирольских шапочках, сюртуках и фартуках стригли им ножницами усы. Коты мяукали, павианы гоготали… Один из котов напомнил мне японского императора Хирохито. Потому что он носил пенсне. А другой – одного из членов Политбюро. Забыл фамилю. Третий павиан сидел на корточках и готовил что-то вроде мази в большой деревянной тарелке. Я поначалу оцепенел, до того абсурдно было это видение, но взял себя в руки и даже пошел по направлению к сцене. Не знал, что делать. И вот… и коты и павианы меня заметили… и устроили такой концерт, хоть святых выноси… А затем исчезли вместе с сценой. Я протер глаза… прошел зал из конца в конец по диагонали. Ничего. Пустота. Разглядел огромного орла на потолке. На одной из фресок узнал изображение Вавилонской башни. Видел в каком-то альбоме. На другой – рембрандтовскую Данаю из Эрмитажа. Пузатую. И Даная эта повернула ко мне голову и так… почти незаметно головой покачала… Вы наверное мне не верите.  

– Продолжайте, продолжайте…  

– На а потом… начались настоящие чудеса. В середине зала вдруг из ничего появился квадратный бассейн. Вели в него ступеньки из прозрачного мрамора. А в середине бассейна – фонтан в виде готической колонны. На колонне стоял бронзовый ушастый демон с крылышками и лил в фонтан воду из всех своих отверстий. В середине колонны было что-то вроде балкона. На балконе этом обнималась нагая влюбленная пара. К фонтану с левой от меня стороны подходили старые женщины. Некоторых везли на тачках их мужья или слуги. Других, совсем немощных, несли на руках. Старухи раздевались и входили в бассейн. Купались в нем и выходили справа от меня – юными красавицами. Тела их светились, золотистые волосы были завиты. Их встречали элегантные кавалеры в роскошных одеждах. Это был фонтан вечной молодости! Женщины с сопровождающими их мужчинами – выходили из левой от меня стены зала и уходили в правую. Я не мог оторвать глаза от этого потрясающего зрелища. Честно говоря, захотел искупаться… Начал было раздеваться, но ко мне тут же подошел старец в белой одежде до пят и жестами показал мне – нет, мне нельзя было даже близко подойти к фонтану.  

Прокофьев неожиданно понял, что Кацнельсон его дурачит. Потому что вспомнил… вспомнил посещение картинной галереи в Восточном Берлине. Не сумел он тогда от этой экскурсии отбазариться. Проклятый еврей описал ему не то, что на самом деле видел в подземелье, а картину... как его… не помню. Там был и фонтан, и квадратный бассейн, и старухи, превращающиеся в юных красавиц.  

Прокофьев почувствовал, что теряет над собой контроль. Кровь бросилась ему в лицо. Неожиданно сильная боль пронзила его голову от виска до виска и кинулась в затылок. Затем что-то в его голове взорвалось как петарда. Непонятно почему в багровом тумане показалось опять лицо покойной тещи. Она звала его по имени. Из-за далекой песчаной дюны высунул свою противную усатую голову фюрер и проорал что-то умирающему Прокофьеву. Следователь медленно повалился со стула на пол. Кацнельсон не смог удержать тело от падения.  

В комнату для допросов вбежали коллеги Прокофьева. Посмотрели на мертвого и, не разобравшись в чем дело, начали избивать Кацнельсона ногами.  

ИГОРЕК И МИШЕНЬКА  

Кацнельсон сказал следователю Прокофьеву неправду. И Игорек и Мишенька спускались в подземелье. Поодиночке.  

Для Игорька это кончилось трагически – его принесли в жертву индейцы майя, в город которых он попал сразу после того, как сделал несколько шагов в подземелье. Стены и потолок зала вдруг исчезли, пространство безмерно расширилось, на Игорька хлынул яркий солнечный свет, задул ветер, ноздри Игорька ощутили резкие пряные запахи, уши услышали непривычные звуки… как будто миллионы кузнечиков застрекотали, а ягуары запели хвалу своему богу.  

Игорек испытал потрясение… какое мы все испытываем, когда наши фантазии и мечты внезапно материализуются.  

Жадно смотрел на лучезарное голубое небо Юкатана, на ступенчатые пирамиды, на рельефы и колонны, на толпу пестро одетых краснокожих, на оживающие на его глазах огромные каменные головы создателя вселенной бога-змея Кукулькана.  

Несколько полуголых жрецов в роскошных головных уборах подскочили к внезапно появившемуся из ничего чужаку, раздели его и связали. Растянули несчастного Игорька на пахнущем кровью и блевотиной покатом деревянном столе. Монотонно запели незнакомый Игорьку гимн. Вспороли ему живот обсидиановым ножом и неловко вырезали сердце. Положили дымящееся сердце на жертвенный алтарь – каменную человеческую фигуру, пристально смотрящую в сторону, с подносом для сердец на животе.  

– Как все это странно и жутко, – подумал Игорек и умер.  

Когда на следующий день в подвал спустился Мишенька, зал был как всегда пуст.  

Приключения Мишеньки в подземелье к счастью не получили подобного трагического завершения. Наоборот, Мишенька в конце своего посещения зала испытал нечто вроде катарсиса.  

Он бродил по освещенному магическим сиреневым светом залу минут пять, и ничего не происходило. Хотел было уже вернуться на проходную и заварить чай.  

Неожиданно оказался на бескрайнем поле, заросшем неизвестными ему цветами. Белыми, розовыми, красными и фиолетовыми. Запах их был похож на запах левкоев.  

– Браво, браво, – неизвестно кому сказал Мишенька и сел прямо на цветы.  

Зал ответил на это появлением двух пожилых женщин, шагающих по цветочному полю на ходулях. Мишенька узнал умершую год назад бабушку и ее сестру, вспомнил вкус пирогов с яйцами и капустой, которые они пекли к семейным торжествам. Сердце его сжалось и заболело от тоски. Негромко, прерывистым голосом позвал их, но они не откликнулись на его зов. Встал и побежал к ним. Но угнаться за ними так и не смог, потерял дыхание и упал. Отдышался, проклиная так и не вылеченную советскими врачами бронхиальную астму, встал, вытер слезы… и только тогда заметил, что цветочное поле исчезло, и что стоит он на бетонном перроне. Ждет поезда. И смотрит на неизвестный ему урбанический ландшафт европейского города.  

Вместе с ним на перроне ожидали поезда другие люди. Все они почему-то были глубокими стариками. Лысыми, сгорбленными, уродливыми, с слуховыми аппаратами в огромных ушах. Некоторые опирались скрюченными подагрическими руками на трости, другие – на костыли. Все старики, и болезненно худые и толстые, обрюзгшие, пялились на стоящую тут же полуголую девицу, рыжую, в шикарной шляпе и с глубоким декольте, не скрывающем роскошную грудь.  

– Что тут такое, смотрины? – спросил Мишенька стоящего рядом с ним старика в голубом костюме. Брюки его держали выглядывающие из-под пиджака розовые подтяжки. Старик потянул за подтяжки, хлопнул ими, а затем презрительно посмотрел на Мишеньку, закашлялся, харкнул на рельсы и показал толстым указательным пальцем на подъезжающий поезд.  

– Вам туда, вам тут не место. Уезжайте, уезжайте скорее. Если он вас увидит, пощады не ждите.  

– О ком вы говорите?  

Тут старик скорчил ужасную гримасу и громко обратился к остальным старикам на перроне: Ха-ха, молодой человек из мира рептилий не знает, кто «он». Вы когда-нибудь слышали что-либо подобное? Какая наивность, доходящая до наглости и пренебрежения законами нашего отечества! Чему их там учат, в их так называемых школах? Сбрасывать кожу? Позор, позор и бледная немощь.  

Остальные старики на перроне перестали пялиться на полуобнаженную девицу и уставились на Мишеньку. Возмущенно трясли головами, кашляли и шумно харкали на рельсы.  

Подошел поезд. Мишенька быстро вошел в вагон. Никто из стариков за ним не последовал. Девица тоже осталась на перроне. На прощание она помахала Мишеньке пластмассовой ручкой с зелеными ногтями на розовых пальцах. Только теперь Мишенька догадался, что она была не живым человеком, а манекеном-автоматом. Поезд тронулся.  

Вагон, в котором ехал Мишенька, был почти пустым. На другом его конце компания примитивных роботов, сделанных каким-то умельцем из старинной кухонной утвари, резалась в дурака. Роботы на появление Мишеньки никак не реагировали.  

Мишенька уселся на мягкое, удобное сиденье. Смотрел в окно. Всегда это любил.  

– Нам тут не место. Почему? Что-то мы всегда делаем не так. Всегда… Из мира рептилий… Похоже.  

Поезд остановился. Двери открылись автоматически.  

В вагон ввалилась толпа, состоящая из женщин среднего возраста. Круглолицые, простоволосые, почти без бровей… полные, худые, грудастые, плоские… они мгновенно заполнили вагон своими телами. Мишеньку они прижали к стене вагона так, что он не мог двинуться… не мог и рта раскрыть. А вопящих роботов безжалостно выкинули в окошко. Мишенька видел, как они падали на гравий и разлетались на части.  

От женщин несло дешевыми духами, луком, вареным картофелем и потом.  

На следующей остановке – о чудо – все они из вагона вышли. Оставив после себя только запахи, духоту и отвращение к жизни в душе мизантропа.  

А Мишенька мгновенно перенесся из своего вагона то ли в сарай, то ли в средневековый крестьянский дом где-то в Шотландии или Дании. Протер глаза, поморгал, пощипал себя за подбородок.  

Видение не пропадало…  

В средних размеров комнате под дырявой покатой крышей танцевали мужчины и женщины, одетые в короткие рубашхи без рукавов. Музицировал сам дьявол. С рогами и копытами. В короне. Бешено дудел в свою волынку. Мордой он почему-то напоминал императора Нерона. Перед дьяволом стоял комод, очевидно выполняющий функцию алтаря. На нем лежали мертвые грудные дети, листья и плоды беладонны, сушеные мухоморы и какие-то подозрительные кости.  

Освещали комнату черные свечи, находящиеся в руках у покойников, лежащих в поставленных вертикально гробах. На поперечных балках крыши висели повешенные. С горящими свечками в руках. На алтаре горела толстая синяя свеча в форме мужского полового органа.  

Особенно рьяно отплясывали: Дед с огромной бородой, явно страдающий приапизмом, его блондинистая подруга лет сорока, смахивающая на Аниту Экберг, старая ведьма с открытой черной грудью, прыгающей как два мячика, и ее партнер – болезненно худой лекарь в кипе. Из-под его рубашки вылезал длинный темный хвост.  

Все четверо перестали танцевать, когда увидели неожиданно появившегося перед ними Мишеньку. Обступили его, обмениваясь удивленными взглядами и восклицаниями. Остальные продолжили пляски.  

Для начала они, хохоча, сорвали с Мишенки одежду. Потом закрутили его как юлу. Дождались, когда он придет в себя, расцеловали и помазали ему плечи, лоб и губы какой-то зловонной мазью. После чего подвели к дьяволу и жестами объяснили, что он должен поцеловать нечистого в анус.  

Дьявол поднял и раздвинул свои ослиные ноги. Гениталии его были похожи на гениталии коня.  

Мишенька не хотел целовать его густо заросшую черной шерстью красную дырку. Упирался как баран. Тогда все четверо завернули ему за спину руки. Особенно старался дед-приап. Ведьма впилась Мишеньке в мошонку своими длинными нечистыми ногтями. Лекарь истово читал заклинания и тряс хвостом. Блондинка-экберг щекотала Мишеньке своими длинными волосами низ живота и промежность.  

Дед подвел голову Мишеньки к заду дьявола. Затем толкнул его коленом и Мишенька ткнулся-таки губами туда, куда хотели его мучители.  

И тут же все вокруг Мишеньки изменилось.  

Затихла дьявольская волынка. Исчезли ужасная комната и ее обитатели.  

Голый Мишенька стоял один на вершине высокой дюны в пустыне и, запрокинув голову, смотрел на небо.  

Звезды маняще мерцали в глубине бесконечной вселенной.  

Спиральные галактики медленно вращались и разбрасывали вокруг себя светящийся пух.  

В середине Млечного пути парила величественная Черная дыра, напомнившая Мишеньке анус дьявола.  

ОРГИЯ  

Перед тем как уволиться со склада типографских машин, я еще раз посетил подземелье. Не смог отказать себе в этом удовольствии. Что из этого вышло – судите сами.  

Открыл люк и спустился по винтовой лестнице. Без приключений.  

Включил свет.  

В зале было тихо. Пусто. Одиноко. Тоска…  

Вроде как ты пришел в театр, а там – никого, ни в коридорах, ни в зале, ни на сцене. И ты стоишь один, теребишь ненужную программку, гладишь подушечками пальцев велюровую обивку кресла, грустно смотришь на пустую сцену и мечтаешь о пышных декорациях, головокружительных коллизиях и оркестре, играющем веселую музыку. Но нет, тишина колет тебе барабанные перепонки, пустота сосет под ложечкой, мечты о театральных радостях постепенно испаряются, и ты понимаешь, что это конец. Конец твоего пути. Но это не приносит тебе облегчения, ведь скоро из-за шкафа выпорхнет огромная моль и проглотит тебя и вместе с тобой все, что ты еще любишь.  

Не успел я как следует пожалеть самого себя, как ко мне подошли двое неизвестно откуда взявшихся диккенсовских мальчуганов с грязными лицами. Нищих или бродяг. Они приволокли с собой комичный старомодный велосипед, положили его рядом со мной на землю и убежали, давясь от смеха и жестикулируя. Дошли до стены зала и прошли сквозь нее. Шаги их скоро затихли.  

Взгромоздился на велосипед (шершавое седло тут же начало натирать мне промежность) и поехал за ними. Решил таранить стену… разогнался, закрыл глаза…  

Стена пропустила меня сквозь себя, как ломтик сыра – иглу.  

Я очутился на улице города, чем-то напоминающего Оксфорд, знакомый мне по открыткам из коллеции дальнего родственника жены, выездного оперного певца с известной фамилией, заядлого филокартиста, у которого мы один раз ужинали. Родственник, плотоядно посматривая на Нелю, после обильной трапезы хвастался нам своими богатствами. Среди прочего показал английские открытки, рассказал о концертах в Оксфорде и Кембридже и сногсшибательных аплодисментах, которыми наградила его тамошняя интеллектуальная публика. Будто бы сама королева и герцог Эдинбургский приезжали из Лондона… королева во время концерта прослезилась и подарила ему медальон. Медальон этот королевский, впрочем, певец нам почему-то не показал. Намекал на какие-то тайны…  

– Ага, похоже зал материализовал еще одну твою стародавнюю мечту… готика… барокко… Какая уютная романтика – город-университет во второй половине девятнадцатого века. Чудесные фасады, стрельчатые окна, арки, колонны, эркеры, вимперги, башенки, аркбутаны, контрафорсы… Каштаны, дубы, речка, похожая на канал… Библиотека… Интересно, а чем же он заполнит внутренности этого города? Откуда возьмет жителей, их фигуры, одежду, какие мысли вложит им в головы? У меня в памяти всего этого нет. Как чертов зал залатает прорехи? Неужели с помощью моей фантазии? Неужели я так богат? Не верится…  

Я медленно ехал по мощеной брусчаткой улице на своем велосипеде, трясся и глазел по сторонам. Пялился на затейливые скульптуры… на витрины многочисленных магазинчиков, полные непонятных мне предметов. Цилиндры и конусы с трубками и гребешками… Терракотовые статуи неизвестных мне животных, смахивающих на демонов… газовые маски сложной конструкции, явно приспособленные для защиты от неизвестных земной науке газов.  

Не сразу, но понял, как зал решил проблему жителей… Их просто не было.  

По улицам этого города не сновали прохожие. Бродячие собаки или кошки мимо меня не пробегали. Конные экипажи не проезжали. Не встретил я и других велосипедистов.  

Солнца не было видно. Не было даже облаков. Мертвенная тишина заливала собой город как жидкий гипс – форму.  

Попробовал было зайти в книжную лавочку… привлекли лежащие на витрине старинные фолианты и странные виньетки на переплетах. Треугольники, с вписанными в них квадратами.  

Постучал в дверь, украшенную прекрасной резьбой. Розы, птицы, легавые собаки, охотники в рогатых шлемах…  

Никто мне не открыл. Толкнул дверь, затем потянул ее на себя… Дверь не открылась. Она и не могла открыться. Дверь, дверная рама и наружная стена дома – составляли единое и неразрывное целое. То, что я принимал за дерево и камень, не было ни камнем, ни деревом. Весь дом состоял из одного, неизвестного мне, твердого серого материала. Даже оконные стекла и стекла витрины были из него сделаны. Почему я это сразу не заметил?  

Подошел к другой витрине… присмотрелся, пощупал фасад, дверь… и тут тоже самое. Серый материал. Нечто среднее между металлом, деревом и пластиком. Осторожно лизнул и понюхал стену дома. Не почувствовал ни вкуса, ни запаха. Вот тебе и материализованная мечта! Стерильный слепок…  

Я был разочарован, чувствовал себя обманутым. Идиот! Вообразил, что сейчас из-за угла выскочит и поманит меня за собой белый кролик или сам Льюис Кэрролл… Хм, коллега, вы, я смотрю, заблудились… не хотите ли принять в подарок первое издание «Алисы в Зазеркалье»?  

– Зал в подземелье не твой друг. Как ты мог забыть об этом? Вообще не что-то, доброжелательно настроенное к человеку. Хорошо, если он не смертельная опасность, не мышеловка для таких как ты простифиль. Что же он такое? Кто его построил? Зачем? Как? А не все ли равно? Главное – он есть. И ты сейчас находишься в нем. И тебе давно пора подумать, как ты будешь выбираться из этого искусственного Оксфорда. В Москву. В твое советское Зазеркалье.  

И тут я услышал музыку.  

Какая-то неизвестная мне певица с низким голосом завораживающе хорошо пела песню в стиле рокабилли пятидесятых. Оркестр ласково ей аккомпанировал. На сердце у меня потеплело. Гитарные переборы заставляли тело ритмично вздрагивать.  

А через несколько мгновений обрадовались и глаза. Музыка доносилась из хорошо – внешне и внутренне – освещенного дома на перекрестке. Дома явно сделанного не из серого материала, как все вокруг него. А из кирпича, камня, дерева и стекла. Крыша дома была покрыта красной черепицей. Тысячи разноцветных лампочек украшали фасад. Внутри дома мелькали тени. Дом пах… как тридцатипятилетнаяя модница из провинции, приехавшая теплым весенним днем навестить свою парижскую кузину, ушедшую в отпуск по беременности.  

Этот дом явно не старался что-то имитировать, он просто был… и как будто улыбался мне… не скрывая дружеской иронии… и я улыбнулся ему в ответ.  

Рано обрадовался, конечно. Дом этот был сыром в мышеловке.  

У входа стояли две девицы в черных цилиндрах и черных сетчатых чулках, соединенных резинками с черным же пояском. Больше на девицах ничего не было, если конечно не считать темнофиолетовой помады на губах и такого же цвета лака на ногтях.  

Девицы подбежали ко мне, обняли, расцеловали, взяли под руки и втолкнули в дом, затем провели меня по коридору, украшенному великолепной, то и дело оживающей лепниной, и ввели в салон, роскошное помещение без окон… с плюшевыми диванами, на которых вальжно раскинулись полураздетые красотки всех рас и возрастов, с обсценными картинами на стенах и розовым фортепьяно в углу, за которым сидела макака в золотом фраке и вертела в лапах желтые очки. Потолок салона был обтянут посверкивающим голубоватым щелком. Пол – покрыт персидским ковром. Вместо люстры в середине зала висел небольшой мельничный жернов…  

Никаких сомнений в предназначении всего этого у меня не возникло. Я попал в бордель! Никогда ничего подобного не видел. А в кино – видел только у Хусарика в его «Синдбаде».  

Дамы недвусмысленно вызывающе смотрели на меня и посылали мне воздушные поцелуи… жестами приглашали подойти к ним и раздеться.  

Я смутился… поскользнулся и упал прямо у ног хозяйки заведения, сидевшей в кресле эпохи рококо, – еврейки лет пятидесяти. Нос ее напоминал старинный духовой инструмент, а губы походили на переспелые фиги. Ее ступни смахивали на копытца… Из глаз ее вылетали зеленые искорки… а изо рта, когда она говорила, выпрыгивали маленькие лягушки.  

– Вы не ушиблись, дорогой Антон? Вставайте, вставайте скорее! Садитесь рядом со мной, сюда, прошу вас. Выпейте шампанского. Я так давно вас жду! Вы не поверите, несколько столетий. А вы все не появляетесь. В ожидании вас я потеряла все мои зубы.  

Еврейка открыла свой большой рот и показала голые алые десны. Потом расхохоталась, вновь открыла рот – все зубы были на месте.  

– Шутка, шутка, простите, не могла удержаться. Вы такой неловкий!  

– Вы меня смутили…  

– Вас? Не преувеличивайте, дорогой. Вы просто себя не знаете. Вас вовсе не так легко смутить… Монсеньор доволен вашей службой.  

– Прекрасно. Ну что же, я здесь, можете начинать, любезный маркиз… что у нас в программе на сегодня? Избиение младенцев? Сожжение двадцати тысяч мучеников Никомидийских? Радение хлыстов в ските под Красноярском? Или полет на Брокен?  

– А что бы вы предпочли, Гарри?  

– Полагаю, это вам и без меня хорошо известно.