Картинки из энигматического альбома

Игорь Шестков  

КАРТИНКИ ИЗ ЭНИГМАТИЧЕСКОГО АЛЬБОМА  

Посвящается Альфреду Кубину  

1  

Мне так надоело быть человеком! Маленьким, бедным, нервным, больным…  

Ни на что не годным. Стареющим. Мне опостылели люди, города, опостылел наш век. Только что начавшийся, но уже обещающий стать худшим во всей истории человечества.  

И я, сам не знаю как, превратился в огромную черную обезьяну – в самца, властелина мира... Все теперь принадлежит мне.  

Даже время.  

Но я не знаю, как воспользоваться моим неслыханным могуществом. Поэтому не делаю ничего. Выжидаю и скучаю.  

Характер мой из-за этого превращения испортился, я возгордился и одичал, да и самочувствие – не улучшилось. Я все еще страдаю от приапизма и запора, у меня то и дело болит живот и свербит в мошонке…  

Днями и ночами я сижу на пляже и бросаю тяжелые гранитные глыбы в холодный серый океан. Меня забавляют всплески, волны и желтоватая пена.  

Чего я жду?  

Знака. Сигнала. Сигнала… от кого?  

От высших сил. Но они молчат.  

…  

Со стороны суши ко мне непрерывно идут люди.  

Жестикулируют, кричат, встают на колени и умоляют меня о чем-то. Кажется, они видят во мне защитника, избавителя, спасителя.  

Глупцы! Ведь я даже не могу спасти самого себя от назойливых блох.  

Иногда, в безлунные ночи, я, черный исполин, встаю, запрокидываю свою косматую голову, открываю страшную клыкастую пасть и истово рычу на звезды, а затем давлю в ярости спящих вокруг меня людишек своими когтистыми ножищами. Это доставляет мне радость, ведь я властелин их душ и тел.  

Они лопаются как пузыри.  

Но люди все равно идут и идут, со всех сторон, подают на колени и громко взывают ко мне. Я разрываю их на части и строю из их трупов пирамиды. Рву на себе шерсть, смешиваю ее с землей и кровью и укрепляю этим цементом их стены.  

Люди приносят мне рядом с ними свои жертвы.  

Перерезают первенцам глотки кривыми ржавыми ножами с зазубринами.  

И голосят потом, как гиены. Безумцы!  

…  

В ясную погоду в полдень я дую в воздух и беседую с Солнцем. Оно греет и успокаивает меня.  

Недавно оно рассказало мне о том, что на другой стороне Земли, на пляже в Калифорнии сидит самка, такая же как я, огромная черная обезьяна.  

Чуткими ноздрями я чую ее запах.  

Сегодня в полночь отправлюсь в дальний путь.  

2  

Посередине бесплодного плато, за границами которого колышится и мреет штрихованное небытие…  

Сижу на корточках на большом бетонном кубе. Худой и голый. Колени касаются моих ушей. Хоть я и не йог.  

Или все-таки йог? Никогда не задумывался.  

Играю на трубе. Или на кларнете. Не важно.  

Играют йоги на кларнете? Вряд ли.  

Вокруг меня, на земле, вповалку спят люди. Завернувшись в темные одежды.  

Игры моей они не слышат.  

Или они уже умерли и не могут меня слышать?  

Умерли в эпидемию, которую я пересидел тут, голый, на моем кубе, лежащем в середине бесплодного плато.  

Или я сплю? И лежащие вокруг меня люди – это только невыносимо навязчивая метафора моего сонного оцепенения?  

Или я тоже умер?  

И этот голый худой человек на бетонном кубе, играющий на своей дурацкой дудке – это вовсе и не я, а только данный мне слугами ада напрокат образ-вместилище.  

И моё предназначение – сидеть тут и играть на трубе, пытаясь разбудить своей игрой мертвых людей.  

3  

Вода окружала покоящийся на небольшом возвышении замок со всех сторон. Река огибала его с севера и запада, на востоке и юге замок защищал узкий канал, вырытый в незапамятные времена. Тогда же через реку и канал были перекинуты мосты, на которых едва могли бы разъехаться две кареты.  

Я сидел на берегу там, где сходились река и канал, напротив моста, и зарисовывал коричневым карандашом в альбоме то, что проходило или проплывало передо мной. Надеялся забыть то необъяснимое, страшное, что произошло с нами вчера. Забыть окровавленные руки и не слышать больше истошные крики. Забыть то, что проникало через еле заметные трещинки в мою жизнь и жизнь моей жены, и вчера получило свое логичное и ужасное завершение… да-да, оно проникало и уничтожало все доброе и хорошее, все, что мы создали за семь лет совместной жизни… жизни в любви и согласии, хоть и бездетной. Когда же это началось? Дни, месяцы или годы назад?  

Когда ты в последний раз видел счастливую улыбку на лице жены? Улыбку, которая так радовала тебя в первые годы вашего брака. Когда вы последний раз танцевали на берегу моря, пили коктейль и весело болтали за завтраком, страстно, до изнеможения, любили друг друга воскресным утром? Когда все незаметно опреснело, когда жизнь стала серой?  

Неудивительно, что к нам послали этого… дегенеративного типа… с голым черепом вместо головы. Специалиста по календарю майя.  

Прямо передо мной по дну реки брели две клячи. Беседовали друг с другом о том о сем. Пегая и гнедая. Пегая была неисправимой пессимисткой, а гнедая любила поболтать о будущем австрийской монархии. Наверное удрали откуда-нибудь. В глубоких местах они плыли.  

Лошадей догоняла погребальная лодка с покрытым саваном гигантским гробом посередине. Двое мужчин с длинными шестами, похожие на венецианских гондольеров, тихо пели свои куплеты. Мертвец-голиаф подтягивал им из гроба баритоном. У изголовья гроба сидел священник и негромко читал молитвы. Иногда он зачем-то плевал через левое плечо.  

За ней плыла другая лодка, также управляемая гондольером с шестом. В середине этой лодки был установлен огромный барабан. За ним стоял человек в высокой золотой шляпе жреца и торжественно бил в него правой и левой рукой. Один раз в секунду. И барабан этот гудел как церковный колокол. Или как потревоженный пчелиный рой.  

Справа от меня на берегу сидела странная парочка. Старуха держала на руках годовалую девочку. Рядом с ней сидел сердитый и насупленный китаец в пестрой шапочке, в руках у него были ручные меха, такие, какие используют ювелиры или кузнецы. Сопло мехов было вставлено в задний проход ребенка. Китаец яростно сжимал и раздувал меха. Трудно было понять, причиняет ли это девочке боль или приносит удовольствие. Надувает или просто сушит ее. Животик ребенка был раздут как у беременной.  

Мне было жаль девочку, но я не встал, не подошел к ним, не вырвал меха из рук гадкого китайца, не треснул ими его по голове… я знал, что и меха и девочка и старуха и китаец – не более чем миражи, фатаморганы, не существующие на самом деле фигуры из параллельного мира. Мои руки схватили бы воздух…  

Да, схватить я не мог ничего, но наблюдать мог… хотя все представлялось мне как будто я смотрел сквозь призму… и наблюдал и рисовал.  

Три нагие женщины собирались купаться. Одна из них носила протез ноги ниже колена. У другой была искусственная голова. Третья явно была почитательницей божественного Кришны.  

Кажется они не замечали ни огромного рака, ни свившейся в клубок длинной змеи, ни крокодила, ни паука. Эти твари только что вылезли из реки и явно собирались напасть на находящихся на берегу людей и полакомиться их плотью.  

Два беззаботных маленьких мальчика играли в полуметре от крокодила, уже раскрывшего свою зубастую пасть. К стоящему на коленях прокаженному с забинтованным лицом подползала змея. Рак размером с ванну нувориша подбирался к тощильщику ножей и ведьме, пекущей в своей круглой железной печке то ли пирог, то ли чью-то голову.  

По реке мимо меня мирно проплыл длинный плот с шалашом, на котором двое мужчин перевозили пустые ящики, бочки и корзины. Первый – управлял небольшим парусом, второй – поддел багром колоссальную рыбину. Эту же рыбину загарпунил трезубцем стоящий на мосту рыбак. Рыбак и человек с плота ожесточенно спорили о добыче и тянули рыбину на себя. Готовы были применить свое оружие. Рыбина не сопротивлялась, только тихо увещевала спорщиков: Господа, опомнитесь, как вам не стыдно, подумайте, какой пример вы подаете подрастающему поколению.  

Интересно, сколько лет они будут спорить. Или это навсегда?  

Со стороны канала к мосту приближались: Озабоченный всадник-охранник, двое носильщиков, несущих на носилках нечто вроде переносного кивория с балдахином, верблюд, груженый стогом сена с известной картины, и хмурый погонщик. Что же хранилось там, в кивории, под балдахином? Может быть – чудотворная икона или святыня обыкновенной жизни, кастрюля с гороховым супом с шкварками? Или прах последнего императора, завещавшего похоронить себя на Святой земле? Или чучело любимицы епископа, ручной обезьянки? Неважно.  

На каменную стену трапецеидального в плане укрепления, построенного в месте слияния реки и канала, карабкался огромный спрут (такой, каких рисовали в старинных книгах). Беззаботно рассевшаяся на стене троица бездельников (один из них играл на флейте, другой рассеянно следил за развитием спора из-за рыбы на багре, третий широко расставил ноги и сосредоточенно пускал ветры) не обращали на него никакого внимания, меж тем как спрут уже дотянулся толстым щупальцем до одного из них и готов был утянуть в свою ненасытную пасть. Как же мы все очаровательно легкомысленны… пока могучие зубы дракона не начинают ломать нам кости и выпускать кишки.  

Из замка вышла траурная процессия. Мужчины несли гроб на руках. Я услышал слаженное пение монашеского хора. Они хоронили умершего настоятеля. Или главного винодела. Или лысого черта. Какое мне дело?  

Чуть в стороне молодые крестьяне – парень и девушка – любили друг друга в миссионерской позе прямо на земле.  

По небу летели ведьма на помеле и три огромные жабы.  

Несколько крупных рыб, забыв о своем естественном местообитании, парили в облаках и охотились на ошалевших от ужаса перепелок, которых спугнули охотники.  

Козочка мирно щипала свежую черную травку. Старый козел, как всегда, пьянствовал.  

Овечки терзали еще живого волка.  

Морские свинки готовились к эмиграции.  

Я посмотрел в воду, на свое отражение, и, о горе, увидел вместо хорошо знакомого мне лица, голый череп с ужасными вытекшими глазами.  

4  

Хоть я и цыган, но не гадаю на картах, не ворую лошадей, не пляшу, даже на гитаре не играю. Лежу весь день на раздвижной софе, под открытым небом, на берегу озера, пью пунш. Нет, не ужасный немецкий пунш с сахарной головой на решетке, а просто смесь лимонного сока, рома и горячего сладкого чая. Его готовит для меня моя несравненная Лала. Радость моих старых чресл, нежный, ароматный цветочек. Шлюха, да. А вы – кто? Не шлюха? Ну радуйтесь. Только вы мне пунш не приготовите, рядом с собой спать не положите, на ночь не приголубите.  

Да, мне говорят, что я не всегда был цыганом… будто бы я раньше был драгунским офицером… У меня есть красная шапочка, которую я всегда ношу, и сабля, да, краденая… лежит вот тут, посмотрите… на всякий случай.  

Да, вроде бы я служил, но был уволен из армии за пьянство, самовольные отлучки и буйный нрав. Кому-то ухо саблей отрубил. Или что другое. Может быть, все может быть… Мы всю жизнь думаем, что мы добрые да хорошие, а потом вдруг выясняется, что мы предатели и убийцы. И нас бросают на растерзание толпе или тащат на эшафот…  

Тут, в таборе, всем все равно. Драгун ты, цыган или папа римский.  

Да, кстати, посмотрите, всего в нескольких метрах от меня – большой деревянный крест на земле лежит. А на кресте распят мужчина, пузатый такой. В митре. Римский папа или епископ. Как он сюда попал – никто не знает, только кажется, он тут никому не мешает. Сердобольная Лала дает ему иногда хлебнуть пунша. Он пьет и вежливо благодарит на латыни.  

Я мог бы конечно встать, попросить у кузнеца клещи, и вытащить гвозди из его рук и ног… Жалко человека. Да лень матушка…  

Недалеко от распятого епископа – девочка маленькая плавает. В корыте. Голенькая. И пристально на распятого смотрит. Напевает что-то. И пальцем в воздухе картинки рисует. Весь день, как одержимая, смотрит, поет и рисует. Лала верит, что она тут неспроста. В таборе ее никто не знает. Лала полагает, что она – это грех. Грех епископа или папы. И что посадил ее в корыто и плавать пустил – сам водяной. А рисует она…  

Водяной, так водяной.  

Только вы не подумайте, что у нас тут одни распятые епископы да дети в корытах…  

Вон старая цыганка на корточках сидит, Мачка. Испражняется. Даже отойти поленилась, сука.  

Рядом с ней ее муж, Чаворо, на мандолине наяривает. Мастер. Может и ножиком в ребра пырнуть и последний грош у бедняка отнять.  

В заштопанных палатках – одни старики. Старые пердуны, а пожрать или выпить – первые. На баб молодых кидаются как петухи. Только те им не дают, потому что молодых клиентов полно и день и ночь, а это и удовольствие и деньги…  

Вон, у меня в ногах солдат из деревни, цыганку за титьку тискает. Любу. Ой, сладкая девка. И шустрая. А рядом с костром другой солдат положил на себя молодуху… оба так громко стонут, что собаки пришли посмотреть на представление. Надо бы их камнем шугануть. Тоже лень.  

Костер трещит. На вертеле гуси жарятся.  

Ветхая ветряная мельница крутит рваными крыльями.  

Рядом с ней Дон Кихот готовится к атаке, точит копье.  

Санчо валяется в лопухах.  

Дети безштаные разгуливают.  

Голая цыганка с клиентом торгуется. Выпятила груди, бесстыдница.  

С уланом. Гульден просит за свои полинявшие прелести. Но согласится и на пять грошей, я знаю.  

Вон там свиньи лежат, с поросятами.  

А там цыганка чужую корову доит.  

Одноногий инвалид милостыню просит. Тащит за собой на веревке коляску с безногим товарищем. Ошибся адресом. Ничего ему тут не светит. Тут народ простой, продырявить могут.  

Рыбак причалил. Поймал что-нибудь? И не поймешь. Нет, скорее контрабанду с другого берега озера привез.  

Пахарь вдалеке пашет. Рядом с ним другой крестьянин на грядку мочится.  

Высоко на дереве дед Тамаш сидит. Трубку курит и на деревню смотрит.  

А там… Горят несколько домов. Дружно горят. Грохот и треск доносятся. И дым на полнеба. На носилках тащат обгоревших. Деревенские собрались, хотят тушить. Только вот чем? Колодцы тут скверные, а из озера воду тащить далеко. Наверное до тла все сгорит.  

5  

Как меня занесло в этот город?  

Какая роль предназначалась мне в представлении? Что там, в сценарии?  

Этого я так и не узнал. Меня вынесло из города так же быстро, как несколько мгновений назад внесло в него. Внесло и поставило на площади с этим дурацким ящиком в руках. И заставило вертеть рычажок.  

Или я провел там часы? Недели?  

Да, да, я играл на шарманке. На площади этого странного города. Венский вальс, Берлинский воздух, Ах, мой милый Августин и другие мелодии. Вертел и вертел кривой рычажок.  

Я был голый, босой, но в цилиндре и с сумкой через плечо. Передо мной танцевал мой пудель Аделька. В лапе он держал тарелочку для сбора денег. Или это была обезьянка из другого мира? В моей голове все мешается.  

Почему я назвал город «странным»? Потому что все люди, находящиеся на этой площади – были обнажены. Не только я. Город голых.  

Голый велосипедист быстро вертел педали.  

Голый трубочист лез в трубу.  

Голые люди глазели на площадь с балконов и жевали попкорн.  

Две черных овчарки терзали обнаженного нищего юношу, сидящего на брусчатке.  

В метре от меня лежала молодая женщина. Под ее левой грудью торчал кинжал. Женщина была мертва. И тоже обнажена. Над ней стоял, широко расставив ноги ее убийца. Молодой мужчина. Безумец. Я видел, как он пырнул молодую женщину. Я наблюдал это, наверное, тысячу раз.  

В вытянутых вверх руках он держал кадку с водой, видимо собирался облить себя. Или труп. Этот мужчина тоже был обнажен. Рядом с ним стояла еще одна обнаженная фемина, к убийству отношения не имевшая. Наш режиссер поместил ее там для контраста и убедительности. В чем же он хотел убедить уважаемую публику? В том, что все вокруг – не так уж и абсурдно и кошмарно. Не убедил.  

Слева от меня обнаженная женщина отдавалась сзади какому-то темному чудовищу, то ли псу, то ли демону. Я слышал его сосредоточенное сопенье и ее экстатические стоны. Иногда демон-пес рычал как лев. У меня от его рыка бегали мурашки по коже.  

По огромной лестнице спускались: Голый старик с тросточкой и еще одна обнаженная – с младенцем на руках. На голове у нее был парик времен короля-солнца. Ребенок отчаянно кричал, как будто его тащили на заклание, и он об этом знал.  

Выше, на лестнице, стояла, перегнувшись через перила, косуля (или это были два влюбленных друг в друга застенчевых клерка из близлежащего банка? ), выше ее на горизонтальной площадке сидели еще две женщины, а еще одна – прыгнула было на мостовую с высоты третьего этажа и наверное разбилась бы насмерть, если бы не схватилась в последний момент за руки стоящей у перил подруги. Так они и застыли, как диковинный четвероногий зверь с переплетенными руками и двумя головами.  

На высоком фонаре сидел продавец газет и предлагал оттуда свой товар. Ниже пояса он был гол. Продавец кричал: Покупайте только что отпечатанный выпуск, вечернее приложение к «Зеркалу грез»! Массовое отравление кокаином! На подозрении – франкмасоны! Коллективные совокупления в предместье! Правительство разбежалось! Доколе? Шабаш педофилов на Красной вилле! Как долго продолжится эпидемия? Поможет ли вакцинация? Мнения специалистов. Незаконные аресты и убийства шахматистов! Террор в общественных банях! Кастрация и каннибализм! Машина времени сломана! Кровавые оргии во дворце герцога!  

Из окна четвертого этажа дома напротив выпрыгнул человек, похожий на огромную бабочку или жабу. Возможно он убегал от каннибалов. Он летел вниз головой и распевал арию Папагено из первого действия Волшебной флейты: На сахар я менял бы птиц, чтоб им кормить моих девиц…  

Из арки справа на площадь выходила и выходила процессия, состоящая из нескольких голых мужчин, выполняющих роль поводырей, и сотен голых женщин, ведущих себя непристойно. Они громко пели, кричали, рыгали, стонали… весело и жадно хватали друг друга за груди и срамные места. Целовали взасос. Молодые сильные девушки били и кусали пожилых, дряблых и беспомощных. Те вяло сопротивлялись. Астральные туши с вязким чмоканьем отрывались от человеческих тел.  

Рядом с процессией бежали и истошно лаяли собаки.  

Их жалили вылезшие из-под старых камней василиски и аспиды.  

Кем были эти женщины, куда они шли, я так и не понял. Боялся, что, услышав блеяние моей шарманки, эти фурии подбегут ко мне, окружат, уволокут с собой и кастрируют. Но они меня не замечали, шли и шли мимо. Вероятно это были обычные жительницы города. Сознание их помрачилось из-за болезни. А я стал невольным свидетелем проведения ими отвратительного ритуала.  

Может быть, они направлялись в предместье? Чтобы пускать там воздушных змеев. Или чтобы заняться там свальным грехом.  

На крышах высоких домов (на их фасадах висело на длинных веревках несколько повешенных), окружавщих площадь, находились солдаты, стрелки. Эти обнажены не были. Все они стреляли по уносящейся в небеса открытой картете, в которой сидел горбоносый человек в цилиндре. На коленях он держал большую шахматную доску. Кучер немилосердно хлестал лошадь и та несла карету и ее пассажира все выше и выше в небеса. Там ее уже ждали.  

Вдогонку карете летели тяжелые, величиной с мамонта, летучие мыши, похожие на бомбардировщики времен Второй мировой.  

На одном из фасадов я разглядел Всевидящее Око и неприличную картинку под ним. Голый император Франц Иосиф с невероятными усами и Елизавета Баварская совокуплялись на кровати, поставленной на постаменте на площади Героев…  

6  

На горизонте извергался вулкан. Из двух его кратеров в атмосферу поднимались столбы пепла и дыма. Пахло серой и инфляцией.  

Жерло огромной пушки на берегу залива уже не раз выплюнуло снаряд в сторону открытого моря. Кажется, там никого не было. Ни кораблей, ни подводных лодок. Канонир сошел с ума и стрелял из пушки себе на потеху. Палил в пустоту.  

Может быть он так пугал ворон, сидящих на деревьях. Или рыб. И был очень горд.  

Или пытался по-своему переиграть пианиста, отчаянно бьющего по клавишам  

невдалеке. Но пианист выстрелов не боялся, играл себе и играл. Что он играл, понять было трудно, в его открытом рояле явно не было струн.  

По земле ползали гигантские сколопендры и пауки, черепахи и вараны.  

В небе летали заблудившиеся в Солнечной системе кометы и вымершие еще в мезозое птерозавры.  

Рыцари Грааля играли в бридж в отдельном зале мерзкой забегаловки. Лоэнгрин как всегда проигрывал.  

На колоссальной пыточной машине была установлена радиомачта с колоколом. На узенькой железной лестнице стоял звонарь. Он нервно дергал за веревку, привязанную к ручке молотка на шарнире. Молоток бил по надтреснутому колоколу.  

И тот невыносимо фальшиво сипло звенел. По радио непрерывно транслировали речь фюрера в Рейхстаге первого сентября 1939 года.  

Толпа обнаженных мужчин-арийцев несла перевернутую дном кверху кастрюлю, в которой можно было наверное сварить двухэтажный дом. Двух с половиной метровый надсмотрщик-монгол лупил несущих кнутом по головам, спинам и ягодицам. На некоторых из них можно было разглядеть вытатуированную свастику.  

Две клячи, ходящие по кругу, вертели вертикальный вал, на котором сидел как на колу казненный когда-то мужчина, похожий на Геринга. Из его страшного трупа, как из дерева, торчали ветки без листьев.  

Пыточная машина была соединена трубками с двумя стеклянными колбами, в которых томились казнимые. По трубкам в колбы нагнетался воздух, не позволяя жертвам задохнуться. Страшный костлявый старик управлял поддувальным снарядом, рядом с которым валялись отрубленные головы властелинов мира.  

Рядом с колбами на земле лежал почти плоский человек. Прикрепленный к колесу машины невероятно большой молоток с длинными окровавленными шипами тромбовал несчастного каждые несколько секунд. Превращал его в отбивную по-милански.  

Рядом с ним на жаровне сидела тучная женщина Магда, которую поджаривал заживо демон с головой совы. Огромная свинья пожирала рядом останки ее шестерых детей.  

На куче тряпок лежала обнаженная женщина с раздвоенным носом. Из дыры в ее животе машина вытягивала кишки. И развешивала их как белье для сушки на длинной горизонтальной железной палке.  

В канале плавали демоны-гиппопотамы и пожирали всякого, кто пытался удрать и избежать наказания и казни.  

На берегу канала стоял, подняв руки с большой железной дубиной между ними, трехметровый демон-монгол. Его окружали голые женщины, борющиеся за его благослонность.  

Одна из них обвила его ногу рукой и прижалась лицом к его волосатому бедру.  

Другие как могли выставляли свои женские достоинства. Видимо хотели смягчить свою участь. Но разжалобить монгола было невозможно.  

Чуть позади этой группы возвышалась огромная коническая печь. Лысые демоны подбрасывали в ее ненасытное нутро дрова и уголь. Печь гудела и трещала. Из многочисленных полукруглых отверстий валил вонючий дым. Над печью висело что-то напоминающее крышку для кастрюли. Под этой страшной крышкой были подвешены люди. А вся эта конструкция была ничем иным как машиной для копчения. Неизвестное науке чудовище с длинной головой то и дело откусывало куски мяса коптящихся.  

На камнях за коптильной лежал лицом вниз монах. В правой руке его была деревянная рукоятка с треххвостой плетью, которой он пять раз в день хлестал себя по спине. Жестоко. Беспощадно.  

Весь этот, описанный выше, небольшой ад – был создан его воображением. Так он боролся с вызовами времени. Однако ад не исчез как мираж после того как монах перестал фантазировать, а превратился в реальность.  

И эта реальность стала его пожизненной тюрьмой.  

Его и моей. За что?  

Авторский комментарий  

Прочитал перед микрофоном, несмотря на кашель, мой новый графический рассказ – «Картинки из энигматического альбома». Получилось хрипло.  

Это особый текст. Идея его – предоставить читателю или слушателю возможность построить в воображении описываемые в тексте сюрреальные миры.  

Миры Альфреда Кубина, адаптированные и дополненные мной.  

Не знаю, способны ли современные читатели на что-то подобное, захотят ли... доставит ли это кому-нибудь удовольствие...  

Я рассчитывал на таких читателей как я сам, возможно этот рассчет неправильный, и происходящий в моей голове эффект «качелей» или «трамплина» не сработает.  

Что за качели, что за трамплин? Упрощенно, вот что.  

Рисунок Кубина получает от меня субъективную транскрипцию на русском языке. В голове слушателя эта транскрипция превращается в видение, гораздо более красочное и объемное, чем 110-летний оригинал. Работа Кубина при этом не теряет, а наоборот приобретает, «оживает» на современном материале. Можно назвать то, что я делаю – пастишем... или интертекстом или текстографией.  

Я уже не раз использовал подобный прием. Текстографией является, например, первая часть моей повести «Человек в котелке».  

Но чаще всего я пишу тексты, которые есть не что иное, как пастиши или интертексты моей собственной, не существующей на бумаге, графики.