Водочка

Он хрипел, вертел грубой розоватой шеей в венозных устьях, глотал сбитый теплый воздух Оки и сплёвывал маты. За окнами плыли неурожайные поля и взбалмошная плугами черная земля. Рос, доживал своё примороженый овёс, клубилась на редких клочках чернозёма клубника и малина. Мы гнали по кривым дорожкам уже больше часа. Баранку Гоша то и дело бросал, брызгал руками, крутил здоровую фигу и задирал указательный, мол, понимаешь? Всё мне рассказывал. Я Гошу понимал, всё что слышал, тому удивлялся и радовался. Что расскажет про маслобойню и как там киви прятали в чанах, как кот домашний собаку пучеглазую Зуську разгрыз, так-то смешно было, но я как-то сам смеяться не мог. Вот глянет он на меня в середине истории, тут-то я ухмыльнусь, постараюсь искренне и живо. Верит он моей улыбке или нет — кто ж Гошу знает, но вещать продолжает.  

— Эт ты понимаешь… стой, сейчас, — Гоша вытащил из серебристых шорт из парусины тёртый кнопочный телефон, рыкнул гортанью, чтобы настроить голос, и громко заговорил, — понял… нет… сейчас? Нет, я на восьмом километре не буду, у меня дела, пассажир из города. Да нет, родственник, какой там… Говорю: пообщаться надо. Вечером? Это который из бывших… Ну, тут в лесополосу ехать надо и надолго. Да-да, хорошо, на созвоне.  

Гоша пока говорил то и дело гримасничал своими шершавыми, в черных точках, щеками, кривился, щурил один глаз и сопел. Телефон то прыгал из руки в руку, от уха к уху, когда он перехватывал руль, то застревал, прижатый гладким плечом. В звонком, в торгово-дружелюбном голосе, который был предназначен для именного этого уже сточенного малинового Самсунга, было не уловить, но в мимике его я почувствовал мутное раздражение от очередной работы. Сенсорный Самсунг для семьи и друзей лежал на торпеде и ни разу за день нас не беспокоил.  

— Заебали, бля. Мне делать больше нечего: возиться с ним на полдня. Говорит, слышишь, ну вот не могу, душа, бля, просит сейчас, сегодня, дай с карабина пострелять, — Гоша уже бросил рулить и только стучал по-актёрски по лбу, — вот ему захотелось и всё. Нет, мужик хороший, спору нет, он свой… нормальный, но нахрен оно мне нужно? Любые деньги? Понятно! Деньги ж то не проблема. А вот ко мне родственник приехал? Куда тебя? Хотя, говорили мне, человек хороший, вопросов нет...  

Шея его от экспрессии и голоса сбросила малиновость и пошла белёсыми пятнами, рубленный морщинами лоб уже, казалось, никогда не расправится, весь из себя он пылал и пыхтел, когда говорил, когда указывал и, в особенности, когда делал выводы. Он завёз нас на луг, что за здоровенной, метров в пятнадцать глубиной балкой, и приказал выходить. Мы оказались на берегу брошенного ещё в нулевые песчаного карьера. В его пасть хитрые здешние дачники сбрасывали с тех пор кучи мусора, стройматериалы, непроданный перегной и всё-всё, что замарало бы окрестные сады. На дне карьера уже проросла редкая живность: пустились вездесущие сорняки по горчичной строительной пене, завалы облупившегося дерева облепили дикие кусты бездетного шиповника, а лютый тусклый крыжовник продирался сквозь сдувшуюся тёмно-фиолетовую шкурку брошенной лодки. Там же мостились, рвались от замытого гноем дна многие кустики и даже одного деревце, но определить их принадлежность я не смог, а спросить как-то постеснялся. Я и так городской и мало-что-знающий-ничего-не-нюхавший.  

Хоть Гоша и обещал праздничный шашлык к моему приезду, мясо на природу он взять забыл. Оправдавшись экологичностью картошки, её полезностью, он начал разводить костёр. Потом дал ему погореть и медленно отпустил ситуацию, чтобы тот затух. В золу была засунута картошка и овощи в фольге. От стараний, аккуратного пыхтения Гоши труха костра каждый раз вздымала и он чихал. Нос чесался, прах вставал дымом, Гоша опять чихал. И так продолжалось, пока он не кончил и не обосновался со мной на склоне.  

Мы смотрели вниз, на свалку, покрытую лозами зелени, и молчали. Он знал отчего я приехал в эту глушь, в такую новосельскую жизнь. Он сам когда-то давно бежал из города от кредита, от врагов, от сгоревшего конфетного бизнеса. Раньше, когда напивался, шутил, что жизнь уж точно не сахар, а карамель. Сейчас уже не шутит — работает.  

Пока овощи запекались, Гоша указал пальцем на местечко вдалеке. В меньшем овраге, из земельных кучек по его краям что-то блестело. Присмотрелся: стекло. Кто-то выгрузил кучу битого старого оконного, с которым ещё хорошо смотрелись газеты в разводах, стекла. Рядом какой-то игольный, хрустящий, лакированный по виду кустарник, справа зелень, слева — зелень, а в овраге только блестит. Ничто не поросло в таком островке под прозрачным потолком.  

Я всё увидел и ничего не сказал. Дальше молчал. Что ж мне на всю метафоричность разговор заводить? Гоша понял всё неправильно. Бросил меня тут же, зашуршал в машине, понагибался не раз — был слышен хруст и ахи — вернулся. Сначала протянул сливу и абрикос.  

— М? — держал он плоды между пальцев, пальмировал: то подставит канареечный абрикос с серой заплаткой на боку от залежалости, то габардиновую сливу.  

— Не хочу, — мягко ответил я.  

— А так, — Гоша выбросил предложенное в балку и достал пластиковый стаканчик, — по чуть-чуть?  

Сбоку от него стояла мелкая бутылочка водки.  

— Нет, я с этим всё... бросил, — на корню оборвал я его, — серьезно.  

Моё уже неделю как не опухшее лицо, моя тонкая кожа, мои слишком белые белки и тусклые зрачки — всё в миг сложилось в его голове. Он всё понял, догадался отчего приехал к почти забытому человеку. Гоша насупился, старался сделать вид, что всё понял, но это всё это для него ничегошеньки не значит. И закрутил крышку с акцизами-хвостиками, убрал стакан в стакан, задвинул всё подальше за спину.  

— Чего нового у тебя? — снова начал он и даже на меня не посмотрел. Только засутулился.  

— Много чего. Вот бросил…  

Мы опять долго молчали. Всё-таки он себе налили немного, для бодрости. Немного стеснялся и глотнул залпом, чтобы поскорее смять стакан и сбросить. Будто наваждение у него какое было, всё провернул скоро. Тогда я и себе попросил: пару граммов, на дне, только чтобы разговориться. Он плеснул, беленькая сошлась на дне, совсем чуть, до первой пластиковой полоски на таре. Тут же всё и глотнул — ещё быстрее Гоши. И рассказал. Поведал что долго пил. Пил не забавно, просто много, часто и грубо. С желчным остатком, повышая градусы, до выпадания человека. Пил долго. За вторым стаканом, по вторую полоску, захотелось добавить поэтики. Объяснил, что за все эти годы набрал в себе комков из сбитых гадких дней и моментов, который осели глубоко-глубоко. Их стало так много, что я округлился и бросил это дело. Просто бросил. И уехал подальше… Вот к нему. Гоша выслушал, выпятил нижнюю губу, хмыкнул и приобнял. Так и сидели до неловкости. Аква вита, что осталась на дне, обдала золу. Мы закусили печёным.  

Про себя Гоша почти ничего не сказал. Я только сам понял, что он тут крутится. То у кого-то возьмёт зерно, а потом кому-то продаст, а у кого взял, тому что-то другое даст. Вот хоть на охоту возьмёт, на рыбалку. Толстолобик идёт по 12, карась дороже, а бычка и с огнём не сыщешь. Куда там, он коммерс теперь ещё лучше прежнего стал. Только товар сменил, людей, а подход прежний. Из-за этого подхода мы всё-таки скоро собрались, всё, что не съели, бросили в балку, и поехали домой. Пока прыгали по дорогам, обязательно с двумя вдавленными полосами от фур, Гоша объяснился. Ему нужно было уходить стрелять с каким-то «хорошим человечком» за солидную плату. Я не был против.  

Дома он выдал мне хорошенький спиннинг, червей четверть ведра, объяснил приблизительно дорогу на причал и, ещё раз извинившись, укатил на встречу. Я завёл будильник на раннее утро, обосновался в кровати и быстро уснул. Комплект белья для гостей был такой накрахмаленный, выглаженный, прямой, какого я не видел, наверное, с детства. Пах он хуже, не было у Гоши порошка с лавандой, зато был озимый воздух. Бельё им пропахло, улавливался он даже сквозь собственное вонючее от костра тело. И главное весь год пахло бельё зимой, нужно было только с утра вывешивать.  

Спозаранку я очнулся такой же гладкий, глубокий, чистый. Собрал всё нужное и пополз к речке, прошуршал сквозь высокий камыш и вышел к берегу. Причал я посчитал слишком модным, современными местечком, и потому ловил с берега. По колено в ледяной воде, пока утреннее солнце только щипало спину, я стоял и ловил, что приходилось. Всё думал, как хорошо, что бросил пить. В последний раз вчера и то за долгую разлуку. Сейчас мне совсем не хотелось ни капли в рот, ни мысли в разум. Только мягко снимал с крючка рыбку, боялся сжать, чтобы не раздавить. Позже солнце поднялось, разозлилось и уже начало жечь. Я собрал все снасти, рыбу в котелок со свежей водой — для Гоши, для котов его, мне-то на что — и побрёл домой.  

Проснулся снова уже к вечеру. Тело ломит ближе к ногам, стопы вареные в горячей коже, голова хоть и сверху, но гудит внутрь. На почках пальцев — порезы от крючков засаленных речкой, от мокрых камней в посевах острых моллюсков. Каждый глубокий вдох толкается где-то в груди с тяжестью: чистый деревенский воздух не помещается. Только встал, но помнил все кисельные сны: в голове только картинки известняка, цветная темнеющая слюда то в оранжевых, то в масельных прослойках. И как я это все добро со дна поднимаю.  

Конечно, горло болело, хотелось пить. Я забрёл на кухню, отыскал латунную старую чарку, и забрался ею в глубокую кастрюлю с водой из скважины. Выпил этой воды, много выпил  

Потому что пил и думал. Ещё так пару месяцев, недель, одного отдыха, жизни такой. Может, по дереву работать научусь, спрошу у Гоши об огороде, когда приедет. Очищусь. А может, здесь остаться? Хозяйство вести, индюков разглядывать, гуморэски и фейлетоны писать о жизни простой. Траву косить, навоз таскать, толстолобика чистить? Можно, чего ж нельзя. И ни грамма в рот, а там, глядишь, и жену... хотя бы девушку. Я же из города, образованный. Пью третью чашку, рот рукавом обтираю и шагаю в спальню.  

И падаю.  

Темнеет всё, головой об косяк. Необратимое повреждение мозга. А столько планов. Как невовремя. А Гоша как расстроится.