Ундина

Резвый всадник мчался по берегу озера. Он гнал уже много часов сквозь полновесные городские улицы, цокал по гладким парковкам и плитке бизнес-центров, обдавал ржанием спальные детсады по дворам и удивлял попрятанные худые рюмочные. Всадник быстро шёл за целью, за решением всех своих проблем, загоняя коня и сердце. Уже на озере, в пригороде, после густой череды кирпичных серых домиков на отшибе, ржавоголубых колонок с водой и грохочущих набитых автобусов, он приструнил коня и перешёл на шаг. Здесь, на берегу, его приветствовал зелёный гибкий камыш, продирающийся сквозь водную грязь, рядом ломаный горчичный рогоз шуршал от ветра и мотал коричневым шершавым бутоном, он всё прятал редкую скользящую птичку. Падающее осеннее солнце мазало рваной рябью уже засыпающее озерцо. От бликов глади, под тягучее хриплое кваканье, цепкий звон стрекоз, от всего многообразия отзвуков, всадник остановил коня, слез и принялся осматривать навязчивое окружение…  

*  

Гена увидел её впервые бегущей в окружении подруг от квакающего и мигающего светофора. Вся смеющаяся сворка что-то обсуждала, легко смеялась, держа друг-дружку под локоть; все девушки экстатично валились от радости то вперёд, то назад, быстро цокали невысоким каблуком, обнимались. Одна она шла с краю компании, смеялась только в ответ и шагала слишком статно и прямо для нашего времени. Она была невысока, худа, контурна, будто вырезана из французского журнальчика, где позировала с модным клатчем — специально подобрана была малютка, чтобы подчеркнуть аккуратный размер сумки. На её шее блестел крохотный рубин, серебренные нити строго ложились по выступающим ключицам и прятались за холодной шеей. Нет-нет и рубин бы провалился ниже, прокатился меж кротких грудей и потерялся бы в складках тёмно-малиновой блузы. Скат её гладких плеч оттенял всё ту же чудную шею и малевал лучистые руки, длинные руки.  

Гена тогда шёл сам весёлый, приметил девушку, решился и выхватил от подружек. Словом, уговором, шуткой, комплиментом — он отделил её, а Ирку забыли. Подруги пошептались, окрикнули и пошли прочь. А они остались. Ира светилась, поначалу даже ужималась от кокетства и неожиданности, но уже в чайной вернула самообладание. Смеялась с Геной чуть глубже и искренней, процентов на тридцать, чем перед бросившими подругами, поправляла только на ней органичное чернейшее каре, прятала лицо и особенно розоватый парусный нос — и всё под девичьи наигранные морщинки на лбу. Им было весело, свободно, по-новому, после принесли счёт и она оплатила и свой «Мандариновый всплеск» и его «Имбирный дождь».  

Она была уверена настолько, что могла пугать и отталкивать. Её блуза открывала тонкую кожу, подчёркивала, но одновременно и сдерживала смотрящего до нижних коликов — себя она обожала.  

— Я сама не совсем из города, с окраин. Маринка, знаешь? — Ира смотрела внимательно и с интересом на Гену. Будто любила всех и каждого.  

— Знаю, не дурак, был бы дурак — не знал бы, — искрил парень, а потом мысленно добавлял: «Дура-а-а-к! ».  

Гена отвечал всегда, весело, вон из кожи! Так они раззнакомились, объездили — непременно на такси — полгорода: парковые родники, океанариум, барахолки, кафе непременно с видом на речку, выставки, квестовые комнаты разнообразных тематик и все-все модерные места.  

Он, взяв на себя верную роль, хихикал, располагал, удачно пальмировал все шероховатости языка и ума, безудержно пыхтел, но всегда отвечал на заданный ею вопрос. Приходилось. Она спрашивала редко, неважно, но настырно и добро. Молчать было нельзя: Ира бы состроила тот самый взгляд, которым испугала когда-то в чайной, обожгла бы и пошатнула всё мужское в нём. Гена в контрмеры взял умение пугать, по-доброму, но с натиском: сообщением, окриком, щипком. Тем всё также веселил и размягчал.  

Со временем они сошлись. Однако без большего. Без бережного убранного на прикроватную софу кулона, без неудобства поцелуя от этого длинного носа, без покусываний почти прозрачной кожи, чтобы таки вогнать её в яркую краску, без большего и ему как-то совсем ненужного.  

Увы, но всё ненужным от неё стало не так скоро.  

Полгода она была той, нужной и слишком неожиданно встреченной, чтобы не стать единственной. И только со временем Гена осознал, что Ира забылась. Оказалось, что пускала она к себе всех так же, как и его. Всех так же понимала, принимала, одухотворяла. Была для всех. Стоило же ему начать серьезный разговор, как она сбегала на обыденное и отстранённое. Все твердила, что она русалка — оттого и любит водную тему — и не пристало ей сходится с сухопутными. Худший из возможных ответов на его добрейшие поползновения: потому что шуточные. А ведь Гена не шутил.  

Его ещё больше коробило, что никак не удавалось пробиться сквозь её отстранённость, растоптать другость, ведь он хотел так мало — просто сойтись. Сойтись беспробудно красиво, ему казалось, во что-то одно: с её уверенностью и любовью, с его шутками и подколками. Он хотел знать об Ире всё, а Ире от него всё ненужно было, только дневную норму. Гена хотел дать больше, всего себя, а ей столько было ни к месту.  

Она порхала из места в место, от невозможной идеи до состояния всепонимания. Живая, скорая, текущая, берущая всё — этим она невольно возвышалась и так же невольно оплевывала разномастные потуги Гены к чему-либо новому. Как можно творить, куда можно бросать моменты, когда она облюбовала своим стремлением каждую дивную вещь в их городке. Компании, люди, связи — во всём она была до невозможности собой, искренней и статной, твёрдой, существующей только в своём идеальном поведении Ирой. Она не подкупала, она оптом, по уценке из-за общей сырости, скупала сердца всех возрастов и разной чёрствости. Может, поэтому они раньше и не пересекались, ведь она-то была со всем: творческой молодежью, почти наркоманами, барными металлистами, футболистами, музыкантами и даже с мамочками после курсов женской самообороны, а он был почти один.  

Такой уклад быстро разодрал тонкую душу парня, опрокинул все мечтания прочь из головы, и Гена скоро остыл. Встречи растворялись в надуманной учёбе, работе, гуляньях. Их связь не разорвалась, просто с одной маскулинной стороны нить перестали держать, плюнули и отпустили. Гена остыл от бессилия. Он не знал, сам ли не смог распутать Иру или она была для всех безоговорочно скрыта. Приняв последнее, он отпустил её, отдалился, шутил с друзьями о её костлявом парусе и стал убежденным любителем высоких и объемных.  

Дальше ему встречались разные Машки, Таньки, Риммы и Катьки —полнорукие, с плюгавым бледным лаком, треснувшим по кутикуле, с круглым задом; разные тёмненькие, светлые, девахи под тонной автозагара с канареечной грудью и угольными сосками.  

Скоро Гена узнал по пьяному радио: она сошлась. С Димой. Каким-то Димой, Димасом, Митей. «Даже не сильф», — смеялся парень, — «просто Дима из простой автошколы». Такой поворот житейства было вынести куда сложнее. Оценивать выбор смысла не было, ведь в сравнении с ней каждый казался порченным и N-степенным, а решения её осмыслять невозможно: со своего-то места! Даже принятие новой пассии казалось Гене капитуляцией: «Ей ведь нет никакого дела, а я что-то принимать, с чем-то соглашаться собрался».  

Тут-то парень и завял, завяз в нерешительности, нереализованности и личностном укоре. И гнил бы дальше, без меры, под всё горючее и дымящееся, пока она не вышла на контакт. Ирка — первая написала, обронила спесь! — звала гулять. Под нелепыми предлогами, настойчиво, но как обычно учтиво, Гене верилось, что она наконец сдалась.  

Она действительно изменилась. В кои-то веки заманила в парк, приняла в подарок добротное и дорогое мороженное, неторопливо шагала рядом: не вела!  

Гена быстро остыл, растаял, набрался духу и завёл чувственную шарманку, а она в ответ… улыбнулась.  

Улыбнулась!  

Опять столкнула тему в балку забавы, отсмеялась, и завела невероятный разговор.  

Ирка твердила, что я, понимаешь, правда-правда русалка, из Маринки, там была вся наша подводная семья, а осталась я да сестра. Правда-правда, дышу под водой, правда-правда не из сказок и абсолютно точно сейчас не шучу.  

Гена по мере рассказа каменел, сжимался, дулся. После их расставания, которого он, побаивался, даже не заметила, после этих сообщений, она… Она вывела его на прогулку чтобы просто шутить! Тогда Гена собрал волю, быстро решая: кулак, кисть, локоть — сделал вывод и с силой влепил. Вышло не очень: кисть не сжалась, влепил пощёчину по уродливому её носу и застыл. Ира развалилась, сдерживала кровь, что-то лепетала. Говорить уже было нечего, оставалось убедить себя в правильности поступка… Некогда. К ним уже бежали, по зелёной аллее, с криком, грозные парни и мужики в черных майках, с бананками и под широкими кепками.  

Дожидаться рыцарского избиения Гена не стал и ринулся в сторону, к детским городкам, мороженщикам и мастерам паленой кукурузы — в центр парка. Здесь-то и тихо паслось его спасение, охраняемое всего двумя женщинами-менялами. По этим зелёным алеем вечно устраивались небольшие экскурсии для детей на милых воняющих пони и здоровых жеребцах, на которых навешивали красочную казацкую атрибутику: вязаный дешёвый кринет, пластиковый наголовник, блестящая сабля, коричневая кожаная лука при добротном седле и всё в пурпуровых и багряных тонах.  

Оседлал Гена его быстро, с наскока, конь поддался и резво тронулся сквозь толпы людей и насаждения, прочь из парка, за город. Парень прошлым летом согласился на недельную конную прогулку по игристому массиву Демерджи в Крыму, где и приспособился к рыси в Долине Приведений. Конь, казалось, тоже был доволен наконец вырваться от писклявых наездников и, может в последний раз, разогнаться…  

*  

Оставив коня, всадник Гена ещё раз осмотрелся, приметил запрятанный мелкой озерной чащей спуск к воде, и освободил из ножен саблю. Он нежно похлопал мускулистый маслак коня и двинулся по песчаному спуску к зеленоватой трясине. Там его ужасно обдало рыбной сыростью, а мягкая салатовая порча от цветения воды тошно разлеглась на несколько метров, забравшись меж камыша, облупившихся покрышек и даже гнилых пластиковых баклажек, торчащих островками.  

Гена стоял у воды, махал острым казацким рубилом-репликой, неожиданно заточенным владелицами жеребца, и бесстрастно наблюдал за тонущим солнцем. Бархатная гладь мирно переливалась в закате, от мелких ключиков дулась пузырьками и ходила скромными волнами. Вскоре солнце окончательно запало за горизонт и остался только слабый ещё живой свет дня. Гена хотел уходить, бросить коня и отыскать ближайшую остановку, но вдруг вода в местечковой затоке ожила. Из уже темной воды появилась голова, чуть погодя тонкое тело и ноги.  

Перед Геной стояла, обтекаемая, грязно-синяя молодая женщина. Худая, низкая, слишком гладкая. Она смотрела на парня неуверенно, с опаской, и боялась, казалось, заговорить. И всё-таки решилась.  

— Здравствуй, Геннадий. Я сестра Иры, она много о тебе говорила. Ты нашел… — мягким гогочущим голосом начала она, делая шаг навстречу.  

Но так и не продолжила. Гена остановил её хлёстким ударом сабли по лицу, потом ещё одним из-под и по тонкой шее, и в довершение влепил ей с силой рукоятью по лбу. Она рухнула на свои же узки следы на грязи у воды, наполовину оказавшись в воде, наполовину на суше. Гена не остановился, занёс оружие над головой и продолжил рубить. Резал плоский живот, впивался лезвием в груди, рубил каждую со злобой, располосовал её щёки, сбрил мощным ударом клок кожи с черепа, отчленил её чудные чёрные волосы и отступился. Разогнулся. Спина жутко болела.  

Гена потряс саблей, осмотрел озерцо ещё раз и побрёл к остановке, думая, что вряд ли есть у проклятой ундины паспорт и суд ему хрен чего сделает.