В сумерках ноября

Я отъехал в Москву в четыре часа пополудни в довольно чистом вагоне с белыми, кажущимися пластмассовыми стенами и сиденьями в синей жёсткой обивке. Ход мыслей замедлялся бессмертным воющим выдохом электрички, и вскоре между мной и окружающим движением появилось нечто общее, с чего можно было начать разговор.  

Небо доистлевало: день, как обычно бывает поздней осенью, сгорел с быстротой подожженного иссохшего пергамента. Трясясь в вагоне, я стал вглядываться в лица людей, втекающих в салон из хищных дверей тамбура. Они шли робкой походкой, словно на похоронной церемонии своего малознакомого родственника. Повсюду я встречал удручённые лица… Непонятная печаль всё более охватывала меня, и в конце концов я отвернулся к окну. Однако и там еле чувствовалась жизнь.  

Чёрные грифельные стержни, растущие из слипшейся от накопившейся влаги мерзкой зелени, проносились мимо скорбными, по-монашески чёрными силуэтами. Но вскоре всё чаще на месте деревьев начинали вырастать дома: высокие крепости новопостроенных жилых комплексов и вечные панельные «хрущёвки», своим громоздким и серым существованием оставившие холодный нестираемый отпечаток ещё с детства. Москва приближалась под аритмичные и тревожные удары, глухо доносившиеся откуда-то из-под вагона. Вспомнились слова классика, как город сейчас «навалится и охватит». Однако Москва замерла в своём безразличном безобразии панели, кирпича, рельс…  

Вот уже показался переливающийся электричеством шпиль телебашни, расширилась стальная паутина путей, замедлил свой ход электропоезд. Он как будто размазывался по рельсам и казалось, что уже не остановится и поедет дальше… Но едва проснувшаяся надежда умерла с сильным толчком остановки и под усталый пшик открывшихся дверей. Я нехотя ступил на платформу московского вокзала и, тяня время, огляделся.  

Глаз соскользнул с облупившихся стен здания вокзала, упал и пробежался по зачем-то изрытой привокзальной площади, перепрыгнул с одного бледно-желтого магазина на другой и с надеждой промчался поперёк холодным путям, в конце больно ударившись о бетон забора, ограждающего территорию вокзала.  

С чувством, сродни надежде грешника найти спасение, я взглянул в низкое и тёмное небо. Оно жалостливо умирало, никем не воспетое и вскоре всеми позабытое. Сизое марево на нём неумолимо гасло – ни луны, ни звёзд… Туман опускался с небес на Москву, словно пыль в подчердачную комнату. Верно, я слишком долго глядел на небо, потому как вскоре начал различать некие призрачно-молочные завитки наподобие щупалец, опутавшие надмосковное небо железнодорожными путями… Когда в тоскливом страхе я опустил глаза, то заметил предторжественную тишину, спрятавшейся во всё сгущающейся тьме вокруг. Казалось, я мог услышать далёкие удары влаги, собиравшейся в капельный кулачок, о тёмный асфальт… Но громко вспыхнули маркими огоньками уличные фонари, включились рёберные подсветки трёх дальних высотных домов и ярче засверкал шпиль телебашни. Вновь Москва ощетинилась разжиженным от тумана светом, вновь она бросила свой бессмысленный вызов ночи. Но таким жалким всё это кажется…  

И помятая чёрная униформа служащих вокзала, и размазанные кляксы граффити на бетоне забора, и обрусевшие нелепые названия торговых центров, непонятно откуда и зачем разрастающихся до размеров посёлка, и бестолковое стремление домов расти выше…  

Прочь из Москвы!