Записки читателя

Игорь Шестков  

ЗАПИСКИ ЧИТАТЕЛЯ  

(отрывок)  

Сегодня я поговорю о первой роскошной книге-антологии «100 лет русской зарубежной прозы», выпущенной издательством «Литературный европеец» в 2019 году.  

Вышли уже пять томов этого издания.  

У меня нет ни желания, ни возможности, ни, главное, компетенции – писать рецензию. Для этого надо перечитать десятки книг-источников, и еще с полдюжины томов критики. Единственное, что я могу, – это поделиться с читателем впечатлениями от прочитанного.  

***  

Открывается книга – пушечным ударом и страстным словоизвержением будущего нобелевского лауреата – знаменитой парижской речью Бунина 1924-о года «Миссия русской эмиграции». Это даже не речь, а стон. Хруст костей ушедшей в небытие царской России. Ее посмертный вой, все еще слышащийся в зимних облаках лихолетия.  

Бунин бряцает кимвалами и восклицает: «Взгляни, мир, на этот великий исход и осмысли его значение. Вот перед тобой миллион из лучших русских душ, свидетельствующих, что далеко не вся Россия приемлет власть, низость и злодеяния ее захватчиков… »  

Миру было на русские души, такие или сякие, глубоко начхать. И тогда и сейчас. И красноречие Бунина и его библейские призывы и укоризны ничего не изменили. Начхать. И не только «миру», но и подавляющему большинству самих русских, легших после смерти ублюдка Ленина под кровавый сталинский сапог. А когда он помер – под Хруща. И так далее.  

Прочитав речь несколько раз, я так и не понял, в чем же заключается миссия русской эмиграции. Прямой и ясный ответ на этот вопрос Бунин не дает.  

В конце одного пассажа он пишет: «… миссия эта заключается ныне в продолжении этого неприятия». Неприятия чего? Понятно, чего – «Ленинских градов, ленинских заповедей», большевиков и их государства.  

Продолжение неприятия? Ох-хо-хо…  

Хорошо, продолжим неприятие. А как жить? И на какие шиши за квартиру платить и булочки покупать? И молочко для дитяти.  

О своей собственной миссии Бунин пишет так: «… молю Бога, чтобы Он до моего последнего издыхания продлил во мне … святую ненависть к русскому Каину».  

Пафосно. И как все пафосное – бесполезно.  

А кончает свою речь Бунин слабенько, беспомощно даже: «Давайте подождем …. Подождем соглашаться на новый похабный мир с нынешней ордой».  

Кажется, он еще верил, что коммуняки провалятся сквозь землю и все вернется на круги своя… Стоит только подождать.  

Видимо, он так и не понял сучьих законов жизни, слишком уж глубоко сидела в нем вера в то, что человек – образ и подобье Божие. А на самом деле – человека можно превратить в манкурта, в советского манкурта…  

Не знаю, можно ли превратить в манкурта англичанина (Джордж Орвелл считал, что да), но русского человека – можно заведомо. История доказала.  

А вот сможет ли жизнь когда-нибудь это неприятное существо, поддерживающее сейчас воровской агрессивный режим, превратить назад в человека – это непонятно.  

Не понимал Бунин и природы большевизма. Не в пломбированном вагоне он приехал из враждебной страны. Не из фолиантов Карла Маркса выпрыгнул. Не в местечках за чертой оседлости он зародился и не среди кавказских бандитов.  

И не был большевик-расстрельщик русским Каином. Слишком бы все было просто. Нет, он был и русским Каином, и Авелем…  

Накопилась в народе за тысячу лет угнетения и побоев ненависть. К помещику, к власти, к полиции, к офицерам армии, к попам. Вот и взорвалось…  

Первая волна русской эмиграции исчезла в океане истории… не оставив после себя ничего… Как все исчезает.  

Ничего?  

Не совсем – волна эта оставила после себя литературу. Написанную на сочном, естественном и пластичном русском языке. И уже этот первый том антологии – свидетельствует об этом. И вовсе не «продолжением неприятия» большевизма интересна эта книга (его в ней конечно хватает, могло бы быть и поменьше), а талантом и подлинностью… изысканным ароматом исчезнувшей культуры.  

Между строчек. Я считаю, что никакой «миссии» у русской эмиграции нет. Жить на свободе и наслаждаться жизнью – единственная миссия. А там уж как получится.  

Лирическое отступление. Познакомился я однажды с господином Ивановым. Случилось это в одной из больниц Западного Берлина. В очереди на рентген. Мы разговорились. Выяснилось, что Иванов – по-русски говорить не умеет. Отец еще говорил, а я…  

Внук настоящего белоэмигранта, сражавшегося с красными там-то и там-то. Деда Иванов не знал, тот умер до его рождения. Отец получил образование, стал инженером. Сам Иванов тоже где-то работал. Я спросил его, читал ли он каких-либо русских авторов. Да, конечно читал. Кого же? Пауза. Как Иванов ни пытался, так и не смог выдавить из себя ни одного имени.  

А Батшев говорит о «стране Эмиграции». Какая страна? Тут и поселочка нет… городского типа. Только пустошь, поросшая полынью.  

***  

Аркадий Аверченко  

Перед лицом смерти  

Два симпатичных анекдота из истории великой французской и русской революций. О том, как парижане не повесили аббата на фонаре за его остроумное замечание («Вам что, от этого светлее станет? »), и о том, как «товарищ Саенко» не расстрелял приговоренного к расстрелу Никольского в «харьковской чрезвычайке» (тот хладнокровно заявил, что Никольского вчера расстреляли, и Саенко вычеркнул его из списка).  

Скорее всего – неправда, но красиво и оптимистично.  

Разрыв с друзьями  

Этот текст – жалоба героя, «опустившегося, подлого, пропитанного дешевой сивухой, ночлежного человечишки … грязного, небритого, гнусного», на новую жизнь.  

Он встречает своего «бывшего прежнего друга», «в черном, прекрасно сшитом пальто… на руках свежие замшевые перчатки, на голове изящная фетровая шляпа, из-под атласного лацкана пальто виден чудесно завязанный галстук … ноги обуты в изящные лаковые ботинки…»  

Только что из-за границы.  

И ему хочется «броситься на него, вцепиться в горло и … рвать сверкающее белье на беззаботной холеной груди»…  

Еще страшнее для него то, что он не может больше читать старые книги.  

Приводит примеры.  

«Простите вы меня, но не могу я читать на пятидесяти страницах о Смерти Ивана Ильича … Я теперь привык так: матрос Ковальчук нажал курок … Иван Ильич взмахнул руками и брякнулся оземь. Следующий! – привычным тоном воскликнул Ковальчук».  

Рано умерший Аверченко писал кратко, точно, очень живо. Его ирония не саркастична, скорее траурна. Отличные тексты.  

***  

Владимир Азов  

Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Карловичем  

Небольшая юмористическая зарисовка.  

Иван Иванович (обыкновенный русский эмигрант в Берлине двадцатых) и Карл Карлович (немец, проживший двадцать лет на Васильевском острове, «где он содержал прекрасную булочную») поссорились из-за курицы. «Обыкновеннейшей курицы для супа».  

Ну и еще из-за коварного русского языка, которым честнейший Карл Карлович так и не овладел в совершенстве.  

Иван Иванович посетовал на базаре: «Курица нынче кусается».  

Карл Карлович понял это буквально. Он решил, что это шутка… Иван Иванович де боится того, что мертвая, ощипанная курица его укусит…  

И пошутил сам: «Амалия просила меня купить один гусь. Но я не буду покупал. Я буду ей сказал, что гусь очень кусался».  

Что из всего этого вышло – читайте в антологии.  

Мило.  

***  

Марк Алданов  

Французская карьера Дантеса  

Документальную прозу знатока истории Марка Алданова нет смысла представлять. Редко кто из русских интеллигентов не читал блестящего и увлекательного Алданова.  

Шести с половиной страничный текст про Дантеса читается легко и приятно.  

«Роковая для русской литературы дуэль не слишком повредила светской и общественной репутации Дантеса».  

Это был не очень удачливый карьерист, «веселый человек». Мериме писал о нем «атлетически сложенный человек, с немецким акцентом и вида хмурого. Очень хитрый малый… прекрасный оратор».  

«Интересовали его, главным образом, финансовые и промышленные дела. Он входил в правления разных банков, обществ страховых, транспортных…»  

Бывший сенатор Дантес (официально его звали барон д´Антес-Геккерен) умер в 1895-м году в своем поместье в Эльзасе. Ему было 84 года.  

Пережил Пушкина почти на шестьдесят лет.  

От себя добавлю – жалко, что Александр Сергеевич его тогда, на Черной речке, не пристрелил.  

***  

Александр Амфитеатров  

Точка опоры  

Главному герою этого небольшого ироничного текста – Слюзину – приснился необыкновенный сон. Будто бы он гений-изобретатель. В шкафу у него тикает вечный двигатель. И вообще… он знает, где точка опоры, с помощью которой можно перевернуть мир.  

А затем… Слюзин женился.  

«Эта легкомысленная дама совершенно презирала науку своего мужа… жизнь Слюзина превратилась в ад». Потому что его жена думала только о шляпках и платьях, продала его вечный двигатель…  

В конце концов Слюзин не выдержал, нашел ту саму точку и… «как хватит каблуком о земь».  

Мастерское описание того, что после этого произошло, полагаю и было главной целью автора. Процитирую только небольшую часть этого описания.  

«Мир затрещал и покачнулся в основах! Все пошло вверх тормашками … Мимо Слюзина летали города, реки, леса, горы, звери, птицы, футуристы, имажинисты, насекомые, литераторы, пресмыкающиеся, тюрьмы, редакции, совнаркомы, ватерклозеты… Эйфелева башня кувыркалась где-то далеко, между Сатурном и Ураном, в перегонку с неистово визжащей Айседорой Дункан. Прыгали сапоги всмятку… мелькнул как метеор профессор Эйнштейн верхом на Илье Эренбурге… даже Шаляпин рассыпался. Даже Коминтерна не стало…»  

В конце рассказа проиcходит ожидаемое пробуждение героя.  

***  

Леонид Андреев  

SOS  

Этот, написанный в 1919-м году в Финляндии, текст нельзя отнести к литературе. Это крик о помощи погибающего, отчаявшегося человека, огненная антибольшевистская прокламация. Обращение к народам мира.  

Андреев использует такие выражения: «океан русской крови», «дикари Европы» (это о большевиках), «желтолицые убийцы для истребления европейцев» (о революционных китайцах), «одурелая Европа» (знакомо? ), «зубы господина Вильсона», «кровь, кровь, кровь» (это о послевоенной России)…  

Читать этот текст трудно. Потому что сегодня, 100 лет спустя, мы все знаем. Знаем, что никто тогда не помог умирающей России. Что никто никогда не поможет впредь, чтобы там ни происходило. Разве что «ножками Буша».  

Знаем и самое страшное – то, что Россия не помогла сама себе в тот момент, когда изжило себя и пало царство большевиков и развалился СССР. Поколебалась немного, а потом – влезла по шею в...  

Зиновий Арбатов  

Ноллендорфплатцкафе  

Это тоже не художественная литература, а воспоминания секретаря Союза писателей и журналистов в Германии Арбатова о встречах с русскими литераторами в кафе на площади Ноллендорфплатц.  

Союз этот просуществовал до августа 1937-о года. Архив его сгорел во время войны. Кафе было разрушено в 1944 году, во время бомбардировки.  

Текст Арбатова состоит из небольших статей, посвященных отдельным литераторам. Перечислю их: Илья Эренбург, Владимир Лидин, Андрей Соболь и Борис Пастернак, А. Каменский, И. М. Василевский (Не-буква), Сергей Горный, Игорь Северянин, Ив. Коноплин, Юлий Исаевич Айхенвальд, Аркадий Тимофеевич Аверченко, Саша Черный, Марк Александрович Алданов, Иосиф Иосифович Колышко (Баян), Иван Дмитриевич Сытин, Владимир Бурцев, Жак Нуар, Иван Лукаш, Алексей Ремизов, Вл. Ходасевич, Иван Сергеевич Шмелев.  

Мне было чрезвычайно интересно читать эти живые записки про известных и не известных мне людей.  

Приведу несколько цитат. Об Эренбурге: «… он нередко прямо из нашего кафе отправлялся в советское посольство, где подолгу задерживался… Эту двойную игру Эренбург, однако, не вел долго: он вскоре порвал с эмиграцией и вернулся в Советскую Россию».  

Мне этот человек всегда был отвратителен. Интуиция подсказывала, что он был доносчиком, чекистом. И литературный талант его был какой-то противный. Также как талант Олеши (про которого ничего не знаю) и многих других советских корифеев (например Ильфа и Петрова).  

О Пастернаке: «он производил впечатление человека напуганного, чрезмерно осторожного… Его родители жили в Берлине. Правление Союза считало, что Пастернак останется с нами и войдет в наш союз. Но Пастернак держался в стороне от нас – эмигрантов – и больше склонялся к дружеским беседам с группой писателей, возвращение которых в Советскую Россию ожидалось со дня на день».  

Не могу поверить в то, что Пастернак добровольно вернулся в ленинскую Москву. В лапы к НКВД. Почти всю жизнь прожил под Сталиным, пил из отравленного коммуняками источника. И умер в атмосфере хрущевской травли.  

Об Аверченко: «– Мы забудем русский язык! – уныло предвещал он. – Тесно… негде печатать свои вещи так, как к этому душа лежит! – безрадостным тоном повторял тот самый Аверченко, от которого несколько лет тому назад в Петрограде несло здоровьем, веселым юмором и чудовищной неутомимостью».  

Прав был Аверченко. Русский язык в эмиграции вначале подвергается эрозии, а затем еще и забывается. Увы.  

Пастернак где-то писал, что именно этого и боялся, и потому вернулся.  

***  

Ирина Астрау  

Запоздавшее счастье  

Небольшой рассказ о любви двух сестер-погодок – Тамары и Лиды – к одному мужчине, – Сигизмунду. Сигизмунд прожил лет двадцать с Тамарой, а после того, как она погибла в железнодорожной катастрофе взял в жены Лиду.  

Умная, сдержанная, женская проза.  

Еле дочитал, так скучно.  

***  

Михаил Арцыбашев  

Жгучий вопрос  

И этот полемический текст (в десяти частях) не имеет отношения к художественной литературе.  

Начинается он так: «Каждую весну настроение подымается, и растут самые фантастические слухи. Каждую осень настроение падает и начинается общее нытье: Стоит ли надеяться и ждать, не лучше ли махнуть на все рукой и возвращаться на родину? »  

Ближе к концу Арцыбашев пишет: «Кто лишениям эмигрантского существования предпочитает лишение свободы, тот пусть возвращается в советскую Россию, но о себе ведает, что он слаб и ничтожен духом. Это не осуждение. Это простое констатирование факта. Что же касается меня, то, не будучи Герценом, я все-таки останусь здесь. И даже не испытывая штамповой тоски по родине. Ибо для меня понятие родина не исчерпывается географическим пространством и этнографическими особенностями. Для меня родина – это нечто, стоящее над землею и над народом, с ними связанное, но способное отлететь от них, как душа отлетает от мертвого тела».  

Понятно и правильно.  

Но в самом конце своего текста Арцыбашев все-таки сбивается на эмигрантский штамп: «Моя родина – это русский народ, со всей его историей, с его величавым прошлым [Колья и чаны с кипящей смолой Ивана Грозного? Салтычиха? Шпицрутены? ], с его культурой, с его языком, с его поэзией, с его своеобразной красотой [Иудушка Головлев? Коробочка? Бурлаки на волге? ], с тем, что загажено ныне до неузнаваемости. Чужой дух воцарился над моей страной…»  

Это вечное противопоставление «святой Руси, града Китежа» или, попросту царской России – и отвратительной ленинско-сталинской Совдепии доказывает мне, что русские эмигранты действительно не понимали своей страны (вечно давящей себя и соседей, уничтожающей любое дуновение свободы), своего народа (обыдленного и обозленного рабством), не знали его истории (истории вечного самозакабаления, топтания на месте)… И даже не догадывались, что ленинщина-сталинщина – и есть подлинная душа русского народа. Протухлая и кровавая. Большевики только закончили дело… убила Россия себя сама.  

***  

Екатерина Бакунина  

Тело  

Это первый текст в книге, который меня раззадорил, поразил, увлек…  

Независимая, гордая, в меру эмансипированная писательница описывает жизнь стареющей «стандартной русской женщины в эмиграции». Уроженки Петербурга. Ныне – парижанки. Швеи. Жены. Матери.  

Бедную, скудную, несчастливую жизнь.  

Честно говоря, никогда по-настоящему не понимал женщин. Не знал, кончают ли действительно мои жены и подруги, не знал, о чем они думают, чего на самом деле хотят, что замышляют…  

Для писателя эти белые пятна на жизненной карте – неприятны, некомфортны. Потому что, хочешь, не хочешь, но женские персонажи все равно разгуливают по твоему тексту. И говорят, и действуют…  

И, чтобы не писать чепухи, ты должен понимать женщин, должен уметь поставить себя на их место и взглянуть на мир их глазами, ощутить его их телом…  

Теперь, прочитав текст Бакуниной (это часть романа), я женщин понял. Удостоверился, что мои туманные догадки не были такими уж фантастическими и абсурдными.  

Героиня смотрится в зеркало.  

«Я видела лицо, которое совершенно не выражает того, что за ним. Между тем это мое лицо. Случайная смесь длинного ряда поколений. Я совсем не хочу иметь такое лицо. Не только потому, что оно некрасиво (некрасивая женщина – неудавшийся замысел), а потому, что в нем нет моей сущности. В круглых карих, маслянистых глазах нет ни горя, ни бунта. В спокойном состоянии они сонливы и невыразительны. В минуты отчаянье (я заметила), – глупы. Нет ничего бессмысленнее карих глаз – они всегда похожи на телячьи. Щеки уже не вырезаны правильным некогда овалом – сказываются годы. … начинающий отвисать подбородок и вянущая шея. Тело еще твердое, но уже начинающее полнеть. Все это меня возмущает нестерпимым контрастом между сущим и должным. С каким остервенением я сорвала бы эту стареющую кожу, выбросила груди, колышущиеся при ходьбе, вырвала ненавистные, не такие как хочу, глаза. Родиться с неудобным женским телом и быть урезанной из-за внешности в своих возможностях! В этом есть нечто непоправимое и озлобляющее меня».  

Алеша Карамазов заметил бы: Это бунт!  

А современный врач-психиатр посоветовал бы накопить денег, поехать в Бразилию, сделать там операцию, сменить пол.  

Историю замужества своей героини Бакунина описывает так: «… однажды вечером, захлопнув крышку рояля, я ушла к поразившему мое воображение известному певцу и предложила ему себя с равнодушной девичьей любознательностью к тому, что будет. Певец оказался грубым, мне было больно и неприятно … Я ушла запачканной с одним желанием – не вспоминать о том, что было. Но … навязанное мне тело забеременело, певцу пришлось жениться. Это и есть мой муж. Банальная случайность, которою почти всегда бывает момент становления женщиной, обратилась в позорную и неопрятную привычку. В силу нее, я с мужем изменяю самой себе и иногда пытаюсь найти утраченную верность в случайных и редких изменах. … К сожалению, я не принадлежу к числу поверхностных мужеподобных, спортивных женщин, для которых один из видов спорта – любовь – протекает легко, разнообразно и приятно».  

Похоже, тут и операция бы не помогла.  

«Особенно тягостна мне покорная, все выносящая преданность мужа. Женившись по необходимости, он с годами привязывается все больше и больше. Мое же отношение к нему развивается в обратном смысле».  

Бедняга певец.  

«Певец давно потерял голос и теперь стал шофером. … Жить приходится в тесной квартире парижского большого дома, шум которого непрерывно раздражает. … В моей квартире никогда не бывает солнце. Она прямо на земле, и отдает погребом. Поэтому она дешева. В окна видно все, что делается внутри, и их надо завешивать тюлем. Тюль пылится и от него вечная полутьма».  

А вот как описывает Бакунина отношение своей героини к родам и материнству: «Вера, дочь… ходит в лицей. Ей уже шестнадцать лет. Случайно зачатая, она вросла сначала в мое тело, а потом в душу, как ядовитый нарост, сосущий соки. Она цепко привязывает меня к тому постоянному пересиливанию, перемоганию себя, каким является моя жизнь с того момента, когда с брезгливым удивлением, отвращением и сознанием бесповоротно совершившегося несчастья я увидела ее, выдавленную из себя, беспомощно свешивающеюся с ладони акушерки, еще опачканную кровью и слизью, багрово сизую, казавшуюся мясным комком, вырванным из моего живого тела».  

«Мне было чрезвычайно трудно освоиться с мыслью, что я больше не принадлежу себе … и меня может назойливо позвать к себе постоянно марающееся, мутноглазое, ненасытное существо. Меня возмущали набухавшие груди, требовавшие сосанья, и я себе казалась похожей на какое-то крупное или отелившееся животное».  

Хорошо, что изобретены противозачаточные таблетки!  

«Вера требует ухода… она требовательна, груба, эгоистична … все больше становится похожа на отца … он огрубел от работы, пьет, нечистоплотен. … Я вынуждена спать с ним в общей постели. Это и то, что с этим связано, так мучительно, что я по ночам работаю, часто до рассвета … вышиваю шелковые платья. Уже давно слепну над этой работой. Ненавижу ее, тупею над ней, вечно хожу не выспавшаяся с красными белками глаз».  

Бакунина не щадит и читателя, ни своих героев: «Что мы погибаем – очевидно. Стареем, и сил все меньше, а жить все трудней. Цепляемся за свой жалкий угол, но каждый срок квартирной платы задолго является кошмаром и надолго истощает после. Михаил Сергеевич – шофер никуда не годный. Он близорук, нервен, неумел. У него постоянно несчастия … женский труд вообще оплачивается грошами … Говорят, шитье скоро прекратится вовсе. Никому не нужно вещей. Кризис… В газетах все чаще случаи семейных самоубийств... и способ установился: газовый кран».  

Мог бы цитировать и дальше, но, полагаю, хватит.  

Текст Бакуниной не такой пессимистичный, как может показаться. Он всего лишь… правдивый. Не лживый как обычно. Не лицемерный. И это не только рассказ о женщине… это и рассказ о эмиграции. Один из самых пронзительных.  

Рекомендую его прочитать.  

Особенно он необходим – мужьям, которые уверены в том, что их семейная жизнь хороша, нормальна, как у всех, а то и счастлива.  

И еще – тем, кто задумал эмигрировать. С женой и ребенком.  

***  

Николай Белогорский  

Вчера  

Это короткая зарисовка (несколько главок из романа) матерого белогвардейца. Описывается тут посещение главным героем Врангеля. После бегства из Крыма.  

«Каюта Врангеля. Кормовая. … Светлая каюта, но серый день, бессолнечный. Врангель, как под Царицыном, в черкеске. Чуть загорелое лицо. И весь, чуть более сухощавый, чем прежде. Он поднялся нам навстречу. Вы ждете, я уверен, что будет вот сцена, слезно трогательная. Сильно ошибаетесь. Все и все замороженные и не все выговоренное. Потому что экспансивным, по природе, был в каюте этой один лишь Врангель. А мы – я так на четвертушку; Бестужев же, – страстный, это верно, по-земному и даже по-звериному, когда его прорвало, – вообще был на десять тысяч верст от всех экспансивностей. … Если бы в тот день и в тот час Врангель позвал нас в Галлиполи или на Лемнос… Бестужев не пошел бы, ни за что в жизни; уже наметил свое нужное ему направление, – за женой. А я, – тоже не пошел бы, но задумался б сильно. Только Врангель нас и не звал. Потому что, во-первых, не нужны ни для чего. Это не требует никакого пояснения. И еще второе, только смутно ощутимое. В нас не было даже тени какой-либо критики и ни малейшей горечи. Как и сам Врангель, мы считали себя «не побежденными». Но инстинкт нам твердил, что все не так, как надо. Что все скверно. И скверно потому, что Врангель ушел из Крыма. Надо было его отстоять, а не уходить. Иначе, лучше быть убитым. … Да возможно, что и в самом Врангеле, ну хоть в часы бессоницы, вставало такое же».  

«По пути назад, и на катере. И на берегу, мы с Бестужевым молчали. Да, на словах, в лицо не говоришь того, что чувствуешь. Но чувство есть. И немного позже, когда Врангель один, бессильный, все-таки не склонил головы перед всеми нажимами, это стало сильней».  

«Армия не воскресла. И не сел на коня снова Врангель, – умер в Брюсселе. И думаю, знал, в самом себе знал, что никогда уже больше не сядет. Никогда и никогда, – потому что нельзя: вся жизнь этой земли нашей круглой во всем изменилась. А ветер, – Русский ветер, – если когда-нибудь снова подует в степях, так все рано не наш ветер будет. Чужой и нам все равно».  

«… сам Врангель, Петр Николаевич Врангель, был … лучший и из всех нас, самый одаренный».  

Полагаю, глубже, чем таким, сдержанным и точным языком военного, невозможно передать безвозвратность совершившегося, горечь и тоску от поражения Белого движения.  

***  

Нина Берберова  

Большой город  

Этот энергичный рассказ – о Нью-Йорке. Какой контраст с ноющей эмигрантской прозой!  

Пересказывать этот клубящийся как пар из трубы парохода текст бессмысленно, поэтому только цитирую: «Я приложил бинокль к глазам, покрутил колесико, потом другое. И вдруг в освещенном окне, висевшем передо мною в небе, на расстоянии квартала, я увидел комнату и двух мальчиков в ней. Они стояли у стола, у каждого в руках был нож. Оба только что ранили себя в руку и старались капнуть кровью на лежащий перед ними лист бумаги. На голове у одного был пернатый шлем, у другого — сдвинутая на лоб мексиканская маска. Я взглянул выше. Какая-то женщина пыталась открыть запертый ящик высокой, узкой этажерки, подбирая ключ, она страшно торопилась, а в левом углу комнаты, неслышный мне, но явственно видный, играл грамофон — кружилась пластинка.  

В соседнем окне какая-то туша, завернутая в меховую шубу, лежала на диване, а вокруг нее уныло бродила собака — печальная, изящная, породистая борзая, которая вдруг вздрогнула, и взглянула в окно, так что наши глаза как будто даже встретились на минуту.  

— Это что же за бинокль такой? — проговорил я, проглатывая набежавшую слюну. — Это что же такое?  

Человек улыбнулся мне доверчиво и ласково:  

— Это что! Бывает и лучше. Я однажды держал в руках штуку, в которую, говорят, один немец в сорок втором году Петербург видел, а потом, через год, Хеопсову пирамиду.  

Я взглянул опять. Мальчики расписывались кровью, собака, как каменная, смотрела на меня, грамофонная пластинка вертелась. Этажем ниже шел класс черчения, еще ниже две пары танцевали в полумраке, а левей, там, где кончался фасад далекого дома, в пролете, сверкал огнями в порту белый пароход, уходивший в море. Темно-синяя вода переливалась сиреневыми отсветами, черный дым оставался висеть неподвижно, и за ним едва угадывался плоский остров с высокой радиовышкой (не ее ли зеленый глаз ночевал у меня на плече вчера? ). Плоский остров мутнел, а за ним уже открывался настоящий, бескрайний океан.  

Я нагнулся немного, и вот, далеко-далеко, под оголенными деревьями еще неведомого мне парка, где белые, круглые шары-фонари сияли сотнями свечей, в осенней мгле я увидел диковинных зверей за решетками клеток. Я увидел, как сторож делал тигру знак, чтобы он вошел в маленькую низкую дверь, и он вошел, и дверь опустилась. А на усыпанной песком площадке задумчивый двугорбый верблюд положил маленькую лохматую голову на спину другого».  

***  

Клеопатра Болотина  

Чудо с неба  

Очень горький рассказ. Чем-то похожий на Зощенко.  

Бабушка Клавдия Ивановна приехала в Нью-Йорк. И разгуливала по городу в своей «старой обношенной юбке» и дырявых туфлях. Стыдилась и обижалась на то, что сын не видит ее бедности. И не только сын, но и вся родня.  

«Вот здесь-то с бабушкой и приключилось…»  

«Что-то большое, шумное обрушилось на нее сверху, ударило в плечо и свалило к ногам пешеходов».  

«Сама она только на минуту как бы очумела, а потом, закаленная родиной, пошла быстро … через дорогу к дому. Боялась… что осерчают на нее дома».  

А за ней «увязался один господин».  

А дома о ней все заботится стали, невестка даже свою кровать предложила.  

«Обомлела совсем старушка… не знает, заплакать ли ей… или закричать караул. Не сговорились ли хитрым образом родственники избавиться от нее? Сколько раз на своем веку видела, как здоровых маменек таким способом в сумасшедший дом сплавляли».  

Не сразу поняла бабушка, что в Америка за такие вещи деньги дают… Обрадовалась, думала новую юбку купить и туфли, да не тут-то было.  

Очень, очень горький рассказ обо всех нас.  

***  

Николай Брешко-Брешковский  

Принц и танцовщица  

Если у вас тяжело на душе, если все осточертело. Если неохота возиться с интернетом и омерзел телевизор, – почитайте роман Брешко-Брешковского. Легкая, достойная проза.  

На сорока страницах этого текста вы столкнетесь не только с принцем и танцовщицей, но и с «господами во фраке», «бараньими котлетками соус субиз», «голландскими и кубанскими сигарами», с «цирком Барбасана», с «торговцами живым товаром», с «метрдотелем с большим кожаным портсигаром», с «непристойно-громадными для мужчины бриллиантами», с «рубиновыми и желтыми ликерами», с «с цилиндром и тростью с золотым набалдашником», с «апельсиновой коркой, на которой поскользнулся жокей», с «сахарными красавчиками», с «губами утонченного европейца», с «с гунтером Галифе» (это лошадь), с «непрошенным, таинственным гостем», с «герцогом Язоном Родосским», с «колье из двадцати трех скарабеев», с «миллионом франков», с «ростбифами и бифштексами у Пикадилли», с «Луи Наполеоном», с «силуэтами двух неподвижных рабынь».  

Достаточно?  

И мне тоже. Я заснул на семнадцатой странице.  

***  

Иван Бунин  

Un petit accident  

По-русски это название звучит так «Небольшое дорожное происшествие» или, приземленнее – «Небольшая авария».  

Позволю себе процитировать эту словесную зарисовку размером с полстранички.  

«Зимний, парижский закат, огромное панно неба в мутных мазках нежных разноцветных красок над дворцом Палаты, над Сеной, над бальной площадью Согласия. Вот эти краски блекнут, и уже тяжко чернеет дворец Палаты, сказочно встают за ним на алеющей мути силуэты дальних зданий и повсюду рассыпаются тонко и остро зеленеющие язычки газа в фисташковой туманности города, на сотни ладов непрерывно звучащего, поющего автомобилями, в разные стороны бегущими со своими огоньками в темнеющих сумерках. Вот и совсем стемнело и уже блещет серебристо-зеркальное сияние канделябров Площади, траурно льется в черной вышине грозовая игра невидимой башни Эйфеля и пылает в темноте над Бульварами грубое богатство реклам, огненный Вавилон небесных вывесок, то стеклянно струящихся, то кроваво вспыхивающих в этой черноте. И все множатся и множатся бегущие огни автомобилей, их разноголосно звучащего потока, — стройно правит чья-то незримая рука его оркестром. Но вот будто дрогнула эта рука, — близ Мадлен, какой-то затор, свистки, гудки, сдвигаясь, стесняется лавина машин, замедляющая бег целой части Парижа: кто-то тот, что еще успел затормозить в этой лавине свою быструю каретку, ярко и мягко освещенную внутри, лежит грудью на руле. Он в шелковом белом кашнэ, в матовом вечернем цилиндре. Молодое, пошло античное лицо его с закрытыми глазами уже похоже на маску».  

Представляю, как нравится это импрессионистическое описание вечернего Парижа – поклонникам Бунина. Меня подобная проза не трогает, как давно уже не трогают картины импрессионистов.  

Мне не нравится слово «мутных». Или мазки «мутные» или мазки «нежных разноцветных красок». Потом эти мутные нежные разноцветные краски – еще и «блекнут». Далее появляется в тексте «алеющая муть», похоже вовсе не поблекшая. А затем и «тонко и остро зеленеющие язычки газа на фисташковой туманности города». Фисташковой – звучит конечно красиво, но… Мало того, город этот «поет автомобилями … бегущими со своими огоньками». А затем заблестело «серебристо-зеркальное сияние канделябров». Именно так в тексте «блещет … сияние». К тому же «траурно льется … грозовая игра … башни Эйфеля». И «пылает … грубое богатство», «огненный Вавилон … вывесок»… то «стеклянно струящихся», то «кроваво вспыхивающих». Потом случился затор… и вот уже «пошло античное лицо … похоже на маску».  

Все это изящное, но чрезвычайно самонадеянное, упивающееся «алеющей мутью» и «траурно льющейся игрой», описание – устаревшая романтика, не больше, и интересовать может только людей, не читавших в юности Бодлера, Верлена, Рембо, Малларме… и не видевших картин Моне, высосавшего из Парижа навсегда его «нежные разноцветные краски».  

В Альпах  

И эту, вторую, короткую зарисовку Бунина я процитирую полностью.  

«Влажная, теплая, темная ночь поздней осенью. Поздний час. Селенье в Верхних Альпах, совсем мертвое, давно спящее.  

Автомобиль набирает скорость с горизонтально устремленными вперед дымчато-белесыми столпами. Освещаемые ими, мелькают вдоль шоссе кучки щебня, металлически-меловая хвоя чахлого ельника, потом какие-то заброшенные каменные хижины, за ними одинокий фонарь на маленькой площади, самоцветные глаза бессонной кошки, соскочившей с дороги, — и черная фигура размашисто шагающего, развевая подол рясы, молодого кюре в больших грубых башмаках... Шагает, длинный, слегка гнутый, склонив голову, одиноко неспящий во всей этой дикой горной глуши в столь поздний час, обреченный прожить в ней всю свою жизнь, — куда, зачем?  

Площадь, фонтан, грустный фонарь — точно единственный во всем мире и неизвестно для чего светящий всю долгую осеннюю ночь.  

Фасад каменной церковки. Старое обнаженное дерево возле фонтана, ворох опавшей, почерневшей, мокрой листвы под ним... За площадью опять тьма, дорога мимо убогого кладбища, кресты которого точно ловят раскинутыми руками световые полосы автомобиля».  

И этот текст не приводит меня в экстаз. Фраза «Автомобиль набирает скорость с горизонтально устремленными вперед дымчато-белесыми столпами» – очевидно бессмысленна. Что это за «столпы» такие? Свет фар? Тогда это конуса, а не «столпы». И что это за конструкция – «металлически-меловая хвоя чахлого ельника»? Почему «металлически», почему «меловая»? Из-за «столпов» что ли?  

Молодой кюре («слегка гнутый» как гвоздь), конечно, непонятно куда шагает в своих «больших грубых башмаках». И непонятно зачем. Он обречен прожить в «дикой горной глуши» всю свою жизнь… Как безаппеляционно приговаривает русский писатель этого молодого человека к пожизненному заключению в глуши. А что, если у него связи в Ватикане? И блестящая церковная карьера впереди?  

Фонарь, естественно, «грустный», светит, дуралей, «неизвестно для чего всю долгую осеннюю ночь». Такая, у него, у фонаря, функция – светить… Чтобы «гнутый» кюре нос не расквасил по пути к больному.  

«Каменная церковка», «старое обнаженное дерево», «ворох опавшей листвы», «убогое кладбище», «кресты … ловят раскинутыми руками световые полосы автомобиля». Видимо все «столпы» они уже поймали.  

«В такую ночь…»  

Это третья зарисовка Бунина в антологии.  

Он и чужая жена из Конотопа гуляют лунной ночью «по высоким обрывам над морем» и декларируют друг другу реплики Джессики и Лоренцо из «Венецианского купца» в чудесном переводе Петра Вейнберга.  

Хорошо написано, красиво. Но не Буниным. Вейнбергом. Бунин выпилил в этом тексте только рамочку.  

И еще маленькое замечание – в последней фразе рассказа неправильно употреблены слова «приливы и отливы»: «Возвращались поздно, когда луна уже склонилась, золотая вода сумрачно светилась, волнуясь у берега внизу, и было так тихо, что слышны были ее медленные приливы и отливы».  

«Сумрачно светилась … волнуясь» – тоже нехорошо, хоть и красиво. И еще. Шум прибоя – слышен даже тогда, когда «не тихо». «Так тихо» тут – ветхая дань романтизму.  

Читатель ждет, что над любящими пролетит редкая птица… на середину Черного моря…  

Ночлег  

Небольшой этот рассказ (последний в «Темных аллеях») – написанный явно не для взрослых читателей, а для «юношества» – о неудавшейся попытке изнасилования малолетки. Отличная тема! Интересно и мальчикам и девочкам.  

«Это случилось в одной глухой гористой местности на юге Испании».  

Голос автора мрачен и монотонен. Подростки затаили дыхание.  

«Была июньская ночь, было полнолуние, небольшая луна стояла в зените, но свет ее, слегка розоватый, как это бывает в жаркие ночи после кратких дневных ливней, столь обычных в пору цветения лилий, все же так ярко озарял перевалы невысоких гор, покрытых низкорослым южным лесом, что глаз ясно различал их до самых горизонтов».  

Не логично. Полнолуние, а Луна «небольшая». Самая большая, какая только может быть. Да еще и в «зените». Поэтому «все же так» тут совершенно лишняя и глупая подробность. И еще, кому до всего этого есть дело? Дети уже начали зевать. Ясно, что автор хочет построить мрачноватую, но чарующую декорацию к своему рассказу. Но и честь надо знать!  

«Узкая долина шла между этими перевалами на север. И в тени от их возвышенностей с одной стороны, в мертвой тишине этой пустынной ночи, однообразно шумел горный поток и таинственно плыли и плыли, мерно погасая и мерно вспыхивая то аметистом, то топазом, летучие светляки, лючиоли. Противополжные возвышенности отступали от долины, и по низменности под ними пролегала древняя каменистая дорога. Столь же древним казался на ней, на этой низменности, и тот каменный городок, куда в этот уже довольно поздний час шагом въехал на гнедом жеребце, припадавшем на переднюю правую ногу, высокий мароканец в широком бурнусе из белой шерсти и в мароканской феске».  

Ну вот – «долина … между перевалами», «пустынная ночь» (в горах? ), «мертвая тишина» (а как же «горный поток»? ), «аметисты, топазы» (это светлячки вспыхивают… мерно и мерно же погасают), «лючиоли» (это что за твари? ), «древняя каменистая дорога» (сквозь туман кремнистый путь блестит), «каменный городок», «бурнус» и «феска»…  

И еще – «узкая долина», но «противоположные возвышенности отступали от долины».  

Впрочем, что это я все придираюсь и придираюсь. Дети уже отложили было книгу в сторону – слишком много никому не нужных подробностей! Но… произошло явление героя! И какого романтического! Марокканец. Почему-то у Батшева в антологии – с одним «к». Прощаем. Зато в бурнусе из белой шерсти и феске.  

Автор продолжает строительство романтических декораций к своей тривиальной истории. «Городок казался вымершим, заброшенным. Да он и был таким. Мароканец проехал сперва по тенистой улице, между каменными остовами домов, зиявших черными пустотами на месте окон, с одичавшими садами за ними. Но затем выехал на светлую площадь, на которой был длинный водоем с навесом, церковь с голубой статуей Мадонны над порталом, несколько домов еще обитаемых, а впереди, уже на выезде, постоялый двор. Там, в нижнем этаже, маленькие окна были освещены, и мароканец, уже дремавший, очнулся и натянул поводья, что заставило хромавшую лошадь бодрей застучать по ухабистым камням площади».  

«Да он и был таким» – лишнее предложение. «Проехал по тенистой улице», «светлая площадь» – кажется автор уже забыл, что дело происходит глубокой ночью. «Маленькие окна освещены» – плохо. Получается, что их кто-то осветил прожектором с улицы.  

Автор вводит в текст остальных действующих лиц – старуху и девочку.  

«На этот стук вышла на порог постоялого двора маленькая, тощая старуха, которую можно было принять за нищую, выскочила круглоликая девочка лет пятнадцати, с челкой на лбу, в эспадрильях на босу ногу, в легоньком платьице цвета блеклой глицинии, поднялась лежавшая у порога огромная черная собака с гладкой шерстью и короткими, торчком стоящими ушами. Мароканец спешился возле порога, и собака тотчас вся подалась вперед, сверкнув глазами и словно с омерзением оскалив белые страшные зубы. Мароканец взмахнул плетью, но девочка его предупредила: — Негра! — звонко крикнула она в испуге, — что с тобой? И собака, опустив голову, медленно отошла и легла, мордой к стене дома».  

…  

Кончается рассказ так. «Когда девочка вбежала с полным кувшином в отворенную дверь верхней комнаты, мароканец лежал на кровати уже совсем раздетый: в светлом лунном сумраке пронзительно чернели его птичьи глаза, чернела маленькая коротко стриженная голова, белела длинная рубаха, торчали большие голые ступни. На столе среди комнаты блестел большой револьвер с барабаном и длинным дулом, на кровати рядом с его кроватью белым бугром была навалена его верхняя одежда... Все это было очень жутко. Девочка с разбегу сунула на стол кувшин и опрометью кинулась назад, но мароканец вскочил и поймал ее за руку.  

— Погоди, погоди, — быстро сказал он, потянув ее к кровати, сел, не выпуская ее руки, и зашептал: — Сядь возле меня на минутку, сядь, сядь, послушай... только послушай... Ошеломленная, девочка покорно села. И он торопливо стал клясться, что влюбился в нее без памяти, что за один ее поцелуй даст ей десять золотых монет... двадцать монет... что у него их целый мешочек...  

И, выдернув из-под изголовья мешочек красной кожи, трясущимися руками растянул его, высыпал золото на постель, бормоча: — Вот видишь, сколько их у меня... Видишь?  

Она отчаянно замотала головой и вскочила с кровати. Но он опять мгновенно поймал ее и, зажав ей рот своей сухой, цепкой рукой, бросил ее на кровать, Она с яростной силой сорвала его руку и пронзительно крикнула: — Негра!  

Он опять стиснул ей рот вместе с носом, стал другой рукой ловить ее заголившиеся ноги, которыми она, брыкаясь, больно била его в живот, но в ту же минуту услыхал рев вихрем мчавшейся по лестнице собаки. Вскочив на ноги, он схватил со стола револьвер, но не успел даже курка поймать, мгновенно сбитый с ног на пол. Защищая лицо от пасти собаки растянувшейся на нем, обдававшей его огненным псиным дыханием, он метнулся, вскинул подбородок — и собака одной мертвой хваткой вырвала ему горло».  

Браво, Бунин! Не дал свершиться злодейству. Сохранил невинность молодой испанки. Прикончил наконец ненавистного араба. Вырвал ему горло. С помощью адской псины. С «огненным дыханием». Дети довольны. Критики рукоплещут. Взрослый читатель пожимает плечами. Что ему Гекуба?