Покажи мне дорогу в ад

Игорь Шестков  

ПОКАЖИ МНЕ ДОРОГУ В АД  

(отрывки из готической повести)  

ПОМОЛВКА  

Иногда трудно вспомнить, кто ты, понять, где ты находишься, и что с тобой происходит.  

Особенно тяжело это для путешественника, давно покинувшего наш бренный мир и блуждающего в лабиринтах сумеречной зоны, состоящей, как известно, из отражений, имитаций и повторов.  

Да, да, уважаемые дамы и господа, я давно догадался, что и я и все мое окружение – только отражение, имитация и повторы.  

Это знание сделало меня недоверчивым, осторожным. Оно поселило в моем сердце страх. Страх и ожидание тягостных чудес. Которые обычно не заставляют себя слишком долго ждать.  

Как только слышу краем чуткого уха тот щемящий, как бы потусторонний звук… тут же сосредотачиваюсь как снайпер, напрягаюсь, потому что по опыту знаю, сейчас все изменится, и я сам тоже изменюсь и окажусь неизвестно где, неизвестно когда, и главное – в непонятно каком образе, в непонятно каком положении.  

Перед тем, как направить меня – в роли палача, разумеется – на классическую бойню, монсеньор решил немного позабавиться «в современности». Выставить меня похотливым пошлым дураком. Удалось это ему с блеском. Не хотел никому рассказывать об этом, но обстоятельства заставили.  

…  

Началось все с того, что я вновь услышал тот звук.  

Только что валялся на пляже в Бланесе, прихлебывал местную каву, наслаждался легким бризом и читал фельетон в Шпигеле. Про этого чудака, который устроил скандальный перформанс в парижском театре. С поющими в хоре силиконовыми секс-куклами, с механическим сыном, онанирующим рядом с мастурбирующей механической матерью, и комнатой-вагиной. Там еще голый девяностолетний Сталин плясал… а затем долго испражнялся в ведро и лил его содержимое на головы публике.  

Как вдруг… я уже сижу за праздничным столом, а вокруг меня все хрусталями сверкает, ножами и вилками стучит и челюстями поскрипывает. Ем паштет из страусиной печенки. Крохотной такой серебряной ложечкой. Заедаю тушеной морковкой и рисовым кускусом.  

За окнами – знакомые берлинские ландшафты.  

Дурацкая телебашня торчит прямо перед носом.  

Неуклюжий прямоугольный Бундестаг давит землю как исполинская гранитная глыба.  

Небоскребы на Потсдамской площади режут пространство своими острыми боками.  

Вдалеке виднеются башни-гостиницы у Цоо.  

Стало быть, нахожусь я на верхнем этаже этого высокого отеля на Алексе. Как же называется эта идиотская коробка, гордость гэдээровских архитекторов? Вроде «iN». Забыл. Наплевать.  

Итак, сижу я в банкетном зале за большим столом и ем паштет.  

А напротив меня сидит – Азалия, резвая девушка лет восемнадцати. Мы празднуем нашу помолвку. Справа от Азалии – ее отец, бывший полицейский с квадратным лицом и чудовищными скулами, слева – ее без умолку тараторящая мамаша с длинным и толстым, торчащим из щек как репа, носом, бывшая бухгалтерша футбольного клуба.  

И еще тут, передо мной – две подруги невесты и один друг, два ее коренастых брата с нацистской стрижкой, толстая несовершеннолетняя сестра-кокетка, тетушки, похожие на куриц-хохлаток, дядюшки-пингвины, два деда в синих, с золотым галуном, униформах рудногорских стрелков с допотопными мушкетами в руках, одна бабушка-вышивальщица в национальной одежде лужицких сербов и еще одна бабушка, тоже вышивальщица и тоже в национальной одежде, только в какой-то другой.  

Я только что вручил Азалии платиновое обручальное колечко с бриллиантом в открытой розовой коробочке. Азалия наградила меня демонстративно ласковым взглядом, поцеловала… Надела кольцо на сахарный безымянный пальчик левой руки и, нарочито смущенно улыбаясь, продемонстрировала его своим родным.  

Отец Азалии перестал есть, вытер жирные губы платком с цветастой вышивкой, встал, поднял бокал с белым вином и проговорил, то и дело переводя масляный взгляд с дочери на меня и похрустывая скулами: Милые дети, как же мне приятно на вас смотреть, теперь вы обручены, какая радость для нашей семьи, принять в нее такого чудесного человека! Будьте счастливы, дети! И не тяните с свадьбой! Попируем на славу…  

Потом слово взяла мать Азалии. Говорила она на ужасном диалекте, который я не понимал. Затем выступали обе тетушки, щебетали подруги, нечто невразумительное промямлила сестра, дежурно побасили братья, покашляли и похрипели деды, пошамкали бабушки-вышивальщицы… В самом конце выступил друг, одноклассник Азалии, он смог произнести только несколько слов, затем с яростью посмотрел на меня, покраснел, заплакал и сел. Бедняга.  

…  

Заметил, что по потолку банкетного зала в мою сторону ползет отвратительное чудовище, похожее на слизня или гусеницу. Кроме меня его видимо никто не видел.  

Я встал, с достоинством поклонился невесте и ее родителям, кратко извинился и пошел к двери. Перед тем, как покинуть зал, обернулся и заметил, что на многих лицах появилась гримаса удивления и неудовольствия. Братья нервно кусали пальцы, бабушки-вышивальщицы нетерпеливо стучали сухими кулачками по праздничному столу, дедушки заряжали свои мушкеты. А расплакавшийся юнец-одноклассник подошел к Азалии и что-то заговорщицки страстно шептал ей на ухо. Она кивала. Слизень на потолке выпустил из пасти щупальца-языки и раскрыл темные перепончатые крылья.  

В коридоре спросил официанта, где тут туалет. Тот посмотрел на меня сочувственно, взял под руку и проводил до комнаты с писсуарами. Сказал: Ах ты, бедолага, в какую трясину влез! Теперь не вылезешь! Никогда! Облегчись и делай ноги, пока не поздно. Они ведь и летать умеют.  

Официант показал руками, как они летают, откланялся и исчез, но из туалета не вышел, а влез в хромированную урну для мусора и окурков и там затих.  

…  

Вымыл лицо холодной водой и посмотрел в туалетное зеркало.  

Отвислые щеки, бугристый нос, скверные оранжевые зубы, лысина, нездоровые красные пятна на щеках, воспаленные глаза, морщины, прыщи. Обрюзгшая образина постаревшего рефлектёра, обжоры и ловеласа, никогда в жизни не работавшего, испортившего жизнь всем, кто к нему приближался, ничего не добившегося и потерявшего все, что имел. По виду – лет шестьдесят восемь.  

Не могу утверждать, что этот портрет меня сильно обрадовал. Хотя… ничего, что есть, то есть, бывало и хуже.  

…  

Погодите, погодите… почему же и Азалия и ее отец, и мать и даже ее хмурые братья смотрят на меня с восхищением, подобострастно даже? На гадкого жирного старика-сладострастника? На зеркало своих и чужих пороков?  

Из-за этого скромного колечка? Вздор!  

К сожалению, предыстория моих отношений с этой семейкой мне неведома. Таковы правила кармической игры. Очутившись в новом лабиринте, ты узнаешь только то, что тебе необходимо знать в текущий момент. То, что было вчера – в этой вселенной как бы не имеет право на существование. Даже на фиктивное. Расспрашивать о нем, рыться в архивах и просто вспоминать – странникам вроде меня – запрещено под страхом немедленной аннигиляции на всех уровнях.  

Может быть я решил пошутить, и выдал себя за двоюродного брата русского олигарха-миллиардера, которому тот поручил надзор над берлинской недвижимостью и акциями и положил в карман на мелкие расходы несколько миллионов евро? И они мне поверили, приманили смазливой школьницей и теперь нетерпеливо ждут, что я одарю их после свадьбы щедрыми подарками. Хотя, почему после свадьбы? Сегодня, сейчас. Оттого они и скорчили недовольные мины, когда я вышел.  

…  

Что же делать? Возвращаться в банкетный зал? Там крылатый слизняк на потолке.  

Я ведь даже толком не знаю, кто я. Не знаю своего имени, не знаю, есть ли у меня состояние, машина, дом, квартира или хотя бы комната. Куда я поведу Азалию после свадьбы? Где проведу сегодняшнюю ночь?  

Пошарил по карманам – ни бумажника, ни ключей… Ни от квартиры, ни от автомобиля.  

Нашел только две дюжины двадцатицентовых монеток, использованный носовой платок и стеклянный шарик.  

Бездомный-нищеброд? Судя по одежде, нет.  

Решил, как Тереза Мэй во время брексита, потянуть время – побродить четверть часика по отелю, подумать и поглазеть на город с высоты. Авось решение само, как летающая рыбка, вынырнет из глубины подсознания и упадет мне в руки. Или судьба все решит за меня, и мне останется только подчиниться.  

Подумать и поглазеть на город не вышло, потому что неожиданно в конце коридора появился один из братьев Азалии. Он явно кого-то искал, посверкивающий на пальцах его правой руки кастет и тупое злобное лицо не предвещали ничего хорошего. В другом конце коридора – замаячил второй братец, тоже с кастетом.  

Вскочил в открывший как раз в этот момент двери лифт. Поехал вниз.  

Кроме меня в кабине находилась одна молодая женщина с дорогим жемчужным ожерельем на матовой шее и роскошными рыжими волосами, собранными в пучок. Ожерелье свое она то и дело поправляла, а пучком беспокойно встряхивала.  

Женщина эта дерзко взглянула мне в глаза, прищурилась и прошипела: Что, женишок, от невесты драпаешь? Сдрейфил, миллионер дутый? Шарлатан! Не забудь о 24-м августа, негодяй!  

После этого превратилась в кобру, высоко подняла страшную голову с открытой розовой пастью и двумя жуткими закругленными зубами. Боднула воздух…  

Инстинктивно нажал на кнопку «стоп». Лифт замер со скрежетом и треском и открыл двери. Я, не глядя по сторонам, выпрыгнул из лифта и побежал прочь. Подальше от этой змеюги.  

И – на тебе – чуть не свалился с обрыва! Какой-то господин схватил меня в последний момент за руку и не дал упасть. Я уже висел над пропастью.  

Не знаю, что произошло… я стоял на краю огромной заброшенной каменоломни, на дне которой было озеро. По нему плавали изящные яхты с белыми парусами и неуклюжие джонки. Рядом со мной стоял мой спаситель, мужчина лет сорока четырех в темно-вишневом костюме и скептически меня оглядывал. Как мясник – свежую коровью тушу, которую только что привезли с бойни.  

Помолчал минуту и сказал: Превосходно! Я надеюсь, Гарри, ты не хочешь в день помолвки убежать от невесты. Или покончить с собой. Это невежливо, монсеньор будет недоволен. Иди в ресторан, тебя там все заждались. Иначе мне придется тебя застрелить.  

Мужчина вынул из кармана пиджака автоматический пистолет и гадко щелкнул по нему ногтем указательного пальца левой руки.  

Я испугался, но виду не подал, решил схитрить и прикинуться смущенным дурачком. Был бы я насекомым, упал бы и задрал ножки кверху.  

– Разумеется, разумеется поднимусь, я только в туалет вышел, потому что слизняка на потолке увидел, а потом, сам не знаю как, попал в лифт. Братья с кастетами, женщина-змея с ожерельем, а тут обрыв… Спасибо за то, что спасли мне жизнь! Кстати, что это за каменоломня такая?  

– Какая каменоломня? Ту что, Гарри, переел страусиного паштета? Посмотри, вон, внизу лобби… а мы стоим на третьем этаже галереи. Отсюда открывается чудесный вид на скульптурный сад. Это знаменитая коллекция Менделя Гурвича. Даже Генри Мур есть. Вон, видишь, две фигуры без голов? И Джакометти. И бойсово полено валяется. А чуть дальше, у входа – гляди – самолет из спрессованных консервных банок.  

– Вижу.  

– Хочешь, чтобы и тебя спрессовали? Иди наверх.  

Не знаю, почему, но я решил довериться этому вишневому скептику с пистолетом.  

– Я бы пошел, но у меня проблема.  

– У таких как ты всегда проблемы.  

– Я старый и гадкий, а невеста – куколка.  

– Об этом не беспокойся, Гарри, ты для всех них – красавец писаный. Молодой, энергичный и в костюме от Гуччи. Тебе тридцать пять лет, ты менеджер компьютерной фирмы.  

– Какой кошмар… Они все там от меня подарков ждут, а у меня ничего нет. Мне стыдно. У меня в кармане только мелочь, носовой платок и стеклянный шарик.  

– Стыдно? Я думал, это чувство тебе незнакомо. Там, где есть стыд, есть и надежда. Ладно, покажи свою мелочь.  

Я достал двадцатицентовые монеты, платок и шарик из кармана… и, о чудо! Сверкнуло золото. У меня на ладони лучились старинные дублоны, эскудо, луидоры. Вместо платка у меня в руках оказалась толстая похрустывающая пачка ценных бумаг Немецкого банка. А шарик – превратился в темно-синий сапфир-кабошон размером с яйцо гуся.  

– Как же тебе не стыдно лгать, Гарри? Этот легендарный камень имеет имя – Око Афродиты. Он как бы смотрит каждому в душу. Говорят, и желания исполняет. Люди платили состояние только за то, чтобы раз в жизни увидеть его и подержать в руках. С его помощью безумный император Рудольф хотел воскресить своего льва, а Наполеон, укравший его в Вене, вернуться с острова Святой Елены. Он стоит больше чем Боинг 747. Отдай его невесте, когда вы будете наедине. Кстати… каждая из этих монет стоит больше тысячи евро, а некоторые из них стоят больше, чем твоя паршивая жизнь. А ценные бумаги стоят больше чем сотня жизней таких как ты. Отдай все это родственникам невесты, пусть потешатся и пожируют вволю. Ими монсеньор займется позже, на десерт, так сказать. Последний раз говорю, возвращайся в банкетный зал!  

Он опять направил на меня пистолет. Я спрятал камень, деньги и бумаги во внутренние карманы пиджака, вызвал лифт и уехал наверх.  

В лифте опять встретил ту… с жемчугами и пучком рыжих волос на голове.  

На сей раз она была неразговорчива. Пучком не трясла, ожерелье не поправляла, в кобру не превращалась. Сухо кивнула мне, когда я вошел и вышла на двадцать первом этаже, даже не посмотрев в мою сторону.  

…  

У входа в ресторан мне показалось, что воздух стал настолько плотным, что я не смогу сквозь него продраться. Я волновался как школьник перед экзаменом. Открыл дверь, заглянул внутрь.  

Слизняк исчез. Невеста и ее близкие сидели на своих местах. Никто из них однако ничего не ел, не говорил, не двигался. Все напряженно смотрели на меня. Как радары на подлетающие самолеты противника. Тишина была полная, не слышно было даже дыхания.  

Я заставил себя обаятельно (уж как смог) улыбнуться, поклонился, пошаркал ножкой и с трудом выдавил: Вот и я! Соскучился по моей красавице и по всем вам!  

Ожидал вызвать всплеск эмоций, услышать приветствия, шутки…  

Ничего этого не было, все по-прежнему мрачно и напряженно смотрели мне в глаза. И не двигались, не говорили, не улыбались, не дышали. Некоторые не скрывали ненависть и презрение ко мне. Особенно злую рожу скорчил друг-одноклассник.  

Машинально сел на свое место. Съел ложечку паштета. Глотнул вина.  

Ничего не изменилось.  

В голове у меня зазвучали голоса. Монсеньор спросил: Ну что, так и будем играть в молчанку? Чего он медлит? Почему не передает им подарки?  

– Может быть, он решил прикарманить камешек, золотишко и бумаги и потихоньку смыться? В своем новом костюме. Менеджер…  

– Как же они поверхностны и суетны! Не лучше павлинов. Нет, он конечно глуп, но все-таки не такой болван, чтобы надеяться на то, что это ему удастся. Кстати, где ваш помощник?  

– Шевалье на посту, монсеньор! Сторожит снаружи. Идея дать Гарри Око Афродиты принадлежит ему. Сколько усилий пришлось приложить, чтобы найти и отобрать его у нынешнего владельца! Если ваш подопечный решит еще раз выйти из банкетного зала, шевалье его с превеликим удовольствием пристрелит. А потом оживит и отправит в августовский Париж… как вы приказали…  

– Ах, любезный маркиз, часто вспоминаю эти баснословные дни, и сердце вновь трепещет, того и гляди – прослежусь. Никогда не забуду, как Черная королева разгуливала среди обнаженных трупов и брезгливо трогала их кончиком туфельки.  

– О да, монсеньор… это было по-королевски. Устроить резню, чтобы сохранить династию.  

– Разве сейчас властители лучше?  

– Как вы могли подумать, что я придерживаюсь такого мнения, мой господин? Такие же надутые червяки какими были раньше. Только костюмы и платья изменились, стали куда беднее и проще. А амбиции и методы – те же.  

…  

Понял, что отступление невозможно и решил отдаться на милость победителей.  

Встал и сказал, обращаясь к отцу невесты: Почту за честь войти в вашу прекрасную семью! Постараюсь сделать вашу дочь счастливой.  

Затем обратился к матери Азалии: Надеюсь, что через несколько лет вы, мадам, сможете понянчить здоровых и милых внуков!  

После этого одарил добрым взглядом всех сидящих на другой стороне стола и торжественно провозгласил: Хочу вручить вам на память об этом прекрасном вечере скромные подарки!  

И полез в карман…  

Гром аплодисментов потряс зал. Лица гостей сияли, некоторые плакали.  

Я вручил каждому по золотой монете и по две ценные бумаги. Остаток отдал отцу Азалии как бонус. От радости он так выпучил глаза и покраснел, что чуть не получил удар.  

…  

После небольшого перерыва, посвященного разглядыванию монет и ценных бумаг, родные и близкие Азалии как-то неправдоподобно быстро очистили стол от яств и раздвинули его. Откуда-то приволокли ширмы, громадный матрас, подушки и шелковое постельное белье.  

Как по мановению волшебной палочки обеденный стол превратился в брачное ложе. Помогли нам – Азалии и мне – освободиться от обуви и забраться на него.  

Ложе обставили ширмами. Расставили вокруг ложа стулья, уселись на них, взялись за руки, образовав что-то вроде живого круга, и монотонно запели какую-то народную песню. С бесконечным количеством куплетов.  

Я никак не ожидал такого развития событий. Тревожно спросил у подозрительно холодно смотрящей на меня Азалии: Милая, они что, хотят, чтобы мы при них…  

– Как будто тебе это не все равно, Гарри. Они же нас не видят!  

– Но слышат!  

– И не слышат. Они поют и будут петь до тех пор, пока ты не перебросишь через ширму белое полотенце с кровавыми пятнами. Вот это.  

– Господи! Я что, должен тебя зарезать?  

– Какой ты смешной! Как ребенок. Ты должен доказать им, что я была девственницей, а теперь перестала.  

– А если ты… ну, понимаешь… не девственница?  

– Тогда тебе придется зарезать голубку… смотри… вот клетка с птицей ножик.  

– Азалия, милая, ради бога, что все это значит, что это за варварство?  

– Это не варварство, а старинный обычай.  

– И про голубку все знают?  

– Знают.  

– И все-таки хотят увидеть окровавленное полотенце?  

– Хотят. Раньше и ширмы никакие не ставили. И не пели. А смотрели, а затем, и сами…  

– Что сами?  

– Какой ты несмышленый! И сами начинали заниматься любовью. Чтобы жизнь продолжалась!  

– Погоди, но мы же даже не женаты, только помолвлены.  

– Это больше не играет никакой роли. Ты дал мне кольцо, я тебя поцеловала, ты вручил за меня выкуп семье. Теперь я твоя. Иди ко мне и сделай меня женщиной.  

– Погоди. Вот, у меня есть для тебя еще кое-что. Это сапфир Око Афродиты. Ему нет цены. Если я умру, продай его, купи себе дом и живи счастливо.  

– Как трогательно и не похоже на тебя!  

– Что делать! Нам всем время от времени приходится выходить из роли.  

Я протянул Азалии камень.  

Азалия посмотрела на него и задрожала. Не верила своим глазам. Так опьяняюще красив был камень.  

Даже не поблагодарив меня за подарок, жадно выхватила Око Афродиты у меня из рук. Поцеловала его и тихо что-то прошептала, а затем передала его кому-то через щель между ширмами. Мне показалось, что я узнал руку, взявшую его.  

…  

Мы разделись.  

Я попытался обнять Азалию и поцеловать в губы, но она грубо отпихнула меня и проговорила раздраженно: Не хочу я твоих слюнявых ласк. Делай свое дело побыстрее. Я хочу домой.  

Затем решительно и по-деловому положила мои руки на свои маленькие смуглые груди, широко раздвинула худые точеные бедра… а потом, убедившись в том, что я готов к бою, обхватила меня ногами и сама, как игольчатое ушко на нитку, наделась на мой член.  

Это причинило ей боль. Азалия громко застонала…  

По щекам ее потекли слезы.  

Я кинул полотенце с двумя пятнышками крови за ширму. Семья Азалии отозвалась радостным воем.  

Я жалел девочку, но сдержать себя и остановиться был уже не в состоянии. Мне так ее хотелось!  

Начал скачку медленно. Потом увеличил темп.  

Закусил удила и скакал, и скакал на огненном скакуне, пока не врезался в Солнце.  

Моя невеста, вместо того, чтобы обнять меня и улыбнуться, злобно укусила меня в плечо. Потом еще раз – в руку. Да так сильно сжала зубы, что вырвала кусочек кожи.  

А затем… я заметил в ее руке нож…  

Она вонзила мне его в горло и прохрипела: Ненавижу тебя, проклятый старик, меня не купишь! Я люблю другого и буду ему теперь верна до самой смерти.  

Видимо, человек в вишневом костюме сказал мне не всю правду.  

Перед тем, как умереть, я опять услышал тот звук. На сей раз он был похож на тихий свист.  

…  

Я шел по другому лабиринту сумеречной зоны и уже забыл и об Азалии, и о ее семье, и об отеле с каменоломней.  

Вышел на рыночную площадь старого Парижа.  

Что там творилось! Повсюду валялись трупы, ошалевшая чернь срывала с мертвых одежду. На наскоро сколоченных виселицах висели повешенные. Католики не щадили ни пожилых людей, ни женщин, ни детей. Недорезанных добивали палками. Беременным вспарывали животы…  

Сквозь какофонию смерти как бы из-под земли до меня доносился низкий хохот монсеньора.  

В правой руке я держал окровавленный меч, в левой – только что отрубленную голову знатного гугенота.  

КОМНАТА ИСПОЛНЕНИЯ ЖЕЛАНИЙ  

Прошло месяцы или десятилетия, о которых я не могу вспоминать без стыда.  

Надо кое-что объяснить. Остался во дворце я тогда не потому, что меня так уж привлекала комната исполнения желаний или служба у монсеньора. Просто мне очень не хотелось возвращаться в мою прошлую немецкую жизнь. К тому же меня мучило любопытство. Что еще скрывает дворец? Тогда я еще не понимал, что некоторые двери лучше не открывать.  

А комната? Что она могла мне дать, кроме того, что я уже получил?  

Яйца Фаберже? Корону королевы Елизаветы?  

Похотливую грудастую негритянку из Гаити с двойной порцией Виагры и ВИЧ-инфекцией в придачу?  

В юности я хотел разбогатеть, стать светским львом, купить виллу в Калифорнии с теннисным кортом, бассейном и джакузи, устраивать там шикарные парти. Сорить деньгами, блистать… вступать в связи с голливудскими дивами.  

Ну вот, попробовал и это.  

Увы, это тоже не для меня. На парти я чувствовал себя чужаком, самозванцем, вором. Болела голова. Поддерживать их разговоры ни о чем я не мог, блистать не получалось. Привлеченные моим богатством люди льстили мне в лицо, а за спиной у меня злословили и зевали. Дивы разделяли со мной постель, но презирали и ненавидели. Мужчины пытались шантажировать. Все – кто как мог – жадно вымогали у меня деньги.  

Стал диктатором в одной латиноамериканской стране. Через три дня меня отравили крысиным ядом мои же охранники.  

Стал королем Бенина. Меня свергли и продали в рабство...  

Стал – только на часок – матерью Терезой. До сих пор тошнит.  

Побывал на Луне и на Марсе. Мерзкие места.  

Научился играть на губной гармошке блюз как этот беззубый негр, Сани Бой Виллиамсон второй. После получаса игры осточертело.  

Побывал в Иерусалиме в последние дни и часы земной жизни Иисуса Христа. Наконец-то понял, что же тогда на самом деле произошло. И поклялся никому об этом не рассказывать. Христиане все равно не поверят, неверующим все равно.  

Вмешался в текущие политические события на моей бывшей родине, раздавал деньги нищим в Африке, оплатил постройку новой библиотеки в Канберре – но ничего хорошего из всего этого не вышло.  

С меня довольно!  

Комната эта – ловушка для глупцов.  

Нет, нет, дорогие обитатели дворца, я не шут гороховый и не стану больше изображать вам на потеху гиганта секса, мессию, гуманиста, борца, мецената, Герострата или собирателя сокровищ на земле. Увольте.  

Убрал все новоприобретенное и вернул своей каморке ее первоначальный размер и вид.  

И вот… который год уже сижу по-турецки на циновке из соломы голый и босой и смотрю на стоящую передо мной свечу в глиняном подсвечнике.  

Пламя ее дрожит как испуганный кролик.  

ПАЛАЧ  

Не знаю, сколько еще времени прошло.  

Дверь в мою камеру со скрипом открылась…  

Передо мной стоял узколицый человек в длинной темной сутане с белым воротничком и внимательно смотрел на меня через круглые очки. Мне казалось, что он просвечивает мой мозг, читает мои мысли.  

Через минуту монсеньор сказал густым низким голосом: Браво, Гарри! Не ожидал… вы выдержали испытание. Надеюсь, вы не обманываете меня. Это было бы недальновидно. Пойдемте, я хочу вам кое-что показать. То, что вы напрочь забыли.  

– Поверьте мне, монсеньор…  

– Довольно, Гарри. Ничего странного не замечаете?  

– Вы имеете в виду коридор?  

– О да, как вам нравится его новый вид?  

– Декорация к фильму ужасов.  

– Именно так. А там, куда мы направляемся, будет еще страшнее.  

Коридор был выкрашен темной краской. Освещали его массивные бронзовые торшеры в виде горбатых мальчиков-уродов, держащих в руках черные свечи, горящие синеватым пламенем.  

– Такой вид придал ему один из посетителей комнаты. Материализации его желаний остались в памяти моего дома. Как бы вам это объяснить... Они похожи на ваши голограммы. Мы почти на месте. Видите эту спиральную лестницу? Она ведет в подземелье.  

Перед нами зиял конический, вершиной вниз, колодец. Подземная башня!  

По краям ее вилась лестница. И ее освещали бронзовые торшеры, на сей раз – в виде нагих худых девочек, державших в ручках розовые свечи.  

Мы прошли девять пролетов, каждый из которых, я считал, имел семнадцать вырубленных в граните ступенек. Стояли на мраморном дне колодца, украшенном большой золотой пентаграммой с непонятными мне знаками.  

Спутник мой неожиданно положил свои ледяные руки мне на плечи и сурово посмотрел мне в глаза. Лицо его на мгновение представилось мне отвратительной козлиной мордой, украшенной изогнутыми бараньими рогами.  

Я узнал Большого козла…  

– Вы готовы?  

– Да, монсеньор.  

– Тогда пошли.  

Он отпер низкую тяжелую дверь… и до меня донеслись истошные детские крики и хриплые мужские стоны.  

Мы оказались в зловещем подвальном зале с таким низким потолком, что я мог достать до него рукой. В зал выходили тюремные двери.  

Мне было холодно и жутко. Я подозревал, что меня привели сюда не для развлечения.  

Монсеньор подошел к одной из дверей и жестом пригласил меня посмотреть в узкое прямоугольное отверстие.  

Я ожидал увидеть тюремную камеру, но увидел уютную спальню с необъятной семейной кроватью.  

На этой кровати…  

…  

Минут через десять я испытал нечто вроде коллапса всего существа.  

Как бы сквозь сон услышал голоса монсеньора и маркиза.  

– Как вы думаете, дорогой маркиз, он подойдет? Увидел капли крови на ляжке ребенка… и сознание потерял.  

– Признаю, монсеньор, он чувствителен. Это, надеюсь, придаст представлению особую пикантность. Вы же не хотите, чтобы эту деликатную миссию выполнил какой-нибудь грубый солдафон с ослиным голосом и внешностью Приапа?  

– Нет, конечно, но и чрезмерно чувствительной мимозе тут делать нечего.  

– Полагаю, он сильнее, чем вы думаете, сильнее и жестче, чем он сам о себе думает… Согласитесь, далеко не каждый способен наслаждаться теми милыми шалостями, которые вы ему показали, а потом вести себя так, как будто он видит подобное впервые, да еще и в обморок упасть. Кстати, вы поверили в его отказ от желаний?  

– Как вы можете спрашивать такое? Конечно, нет. Гарри умеет, почуяв жареное, прятаться за различными масками… и заговаривать самого себя подходящими трюизмами. На сей раз он выбрал Будду.  

– И эта маска тут же приросла к его лицу. Не оторвёшь.  

– О да. Потому я и согласился попробовать его в деле… Ему нужно помочь надеть правильную маску. Попросите шевалье поговорить с ним. У него это хорошо получается. И еще… пусть он немного подпалит Гарри шкуру… за то, что вздумал меня дурачить.  

– Будет сделано, монсеньор.  

…  

Очнулся я в моей темной каморке. На кресте.  

В кресле передо мной сидел шевалье и зевал. Играл своим перстнем и слепил им мне глаза.  

– За что вы меня мучаете?  

– А ты до сих пор не догадался?  

– Нет.  

– А ты подумай. Вспомни хорошенько, чем ты на самом деле занимался в комнате.  

– Я ничего не могу вспомнить кроме того, о чем вы уже все знаете. Гордиться особенно нечем…  

– Правда? А о том, что ты видел в подземелье, ты тоже ничего не можешь мне сказать?  

– Отпустите меня. Я не сделал никому ничего плохого.  

– Как трогательно! Монсеньор не любит быть одураченным, а ты умудрился и его и всех нас обхитрить.  

– То, что я видел в подземелье – гнусность. Я на такое не способен.  

– Ты уверен, дорогой папочка?  

Слова эти резанули меня как бритва. И я вспомнил. А шевалье исчез.  

Мне стало вдруг нестерпимо жарко. Крест мой запылал.  

Адское пламя обожгло мне кожу.  

А изнутри мою плоть уже грызли черви.  

Сердце еле билось, омерзительный механический краб сжимал его своими металлическими клешнями. Воздух не хотел входить в легкие.  

Ядовитые змеи повисли на нижней губе, сосках и мошонке.  

Да, я все вспомнил… вспомнил ту душную ночь в Сиракузах, когда бесстыжая молоденькая гетера отвела меня в этот страшный дом и посвятила там в тайны запретных наслаждений. С тех пор ядовитые и сладкие фантазии заменили мне реальный мир. Но никогда, никогда в той, реальной, жизни я не сделал ничего, для того чтобы они стали явью. А в волшебной комнате… да… да… mea culpa.  

И вот теперь я в озере огненном....  

Длинная когтистая лапа сатаны вытащила меня оттуда.  

Монсеньор поднес меня к открытому рту, рассмеялся так, что весь страшный ад показался у него под языком, дунул на меня, и боль прошла…  

Я очутился в украшенном фресками и золотой лепниной зале.  

С потолка вместо люстры свисал жернов на цепи.  

В зале я был не один, сотни мужчин, разряженных в одежды разных эпох, танцевали чарльстон…  

Некоторых из них невозможно было не узнать. Недалеко от меня лихо отплясывала незабвенная парочка: Панург с Братом Жаном. Левее их пыхтели Шейлок с Фальстафом, правее – отбивали коленца милые мерзавцы Энколпий с Гитоном. За ними я заметил Савонаролу в черном одеянии и его тучного гонителя, папу Александра шестого в бордовой шапочке, рядом с которым танцевали его сыновья, небезызвестный Чезаре Борджиа и убитый им из ревности к сестре Джованни. Гектор и его убийца Ахилл забыли снять свои боевые шлемы, Одиссей зачем-то приволок сюда свой знаменитый лук, а один из женихов, Антиной, даже не удосужился вытащить из горла стрелу…  

Я тоже танцевал. Вместо штанов на мне было полосатое трико с гульфиком и подвязками, поверх атласной белой рубашки я носил щегольскую короткую желтую куртку с разрезами. На поясе у меня висел длинный меч в ножнах. Меч мешал мне танцевать, но придавал уверенности в себе.  

После окончания танца в середину зала вышел распорядитель бала c деревянным лицом, в волчьей шубе и короне из медвежьих зубов и объявил ужасным скрипучим голосом: А сейчас, дорогие члены братства Святого Флориана, попросим нашу театральную группу разыграть для нас в лицах сцену: Казнь святой Бландины и 43 лионских мучеников. В роли палача выступит специально приглашенный артист, Гарри… Поприветствуем его и других артистов аплодисментами!  

Гром аплодисментов сотряс зал. Я вынул из ножен меч и грозно его поднял.  

ДВОРЕЦ МОНСЕНЬОРА  

Ко мне подошел высокий человек в темно-вишневой тоге и сказал язвительно-приветливо: Приветствую тебя, Гарри. Хватит, хватит дико озираться. Вставай, я отведу тебя во дворец, тут нельзя долго сидеть, мирмидонцы из охраны могут тебя заметить и поднять на копье, они ненавидят таких как ты. Дааа… ты бы хоть трусы оставил, по коридорам дворца шатаются нанюхавшиеся кокаина амазонки и сбежавшие из зверинца немейские львы. Они могут тебя неправильно понять и растерзать ненароком. Вот, возьми носовой платок, обвяжись. И еще… монетка при тебе? Да, та самая. Замечательно. Отдай ее привратнику, видишь, вон там у ворот стоит, с головой шакала, крыльями орла и ослиными ногами. Тут так принято. Когда будешь отдавать ему монетку, не смотри ему в глаза.  

Так я и поступил.  

Шакалоголовый принял монетку с Диоклетианом спокойно, но когда я уже уходил от него прорычал: Сгинь, чертова нежить! Провались в адское пекло, живорез!  

Спутник мой взял меня под руку и прошептал: Не оборачивайся, не отвечай, иди дальше. Пусть себе скрежещет зубами, наводить страх на обитателей потустороннего мира – его прямая обязанность.  

– А разве мы…  

– Да, да, конечно, но не совсем. Все зависит от того, откуда смотришь.  

– Чайка на пляже назвала меня убийцей, привратник – живорезом. Почему?  

– Никто не знает, что происходит в головах у этих экзотических созданий… птиц и привратников.  

…  

Я проследовал за темно-вишневой тогой по широкому и высокому, увенчанному готическим сводом, коридору. Ни амазонок, ни львов не встретил.  

Видел только группу горланящих что-то нагих карликов, промчавшихся мимо нас на трехколесных детских велосипедах.  

– Это что же, ваши амазонки? На львов они не похожи.  

– Нет, это лилипуты из свиты императора, торжественная церемония в банях закончилась, они и решили пошалить, откуда-то достали велосипеды…  

– У вас тут, что и император имеется?  

– Да-да, и не один. Позавчера Вильгельм второй вызвал на дуэль Максимилиана, отца Филиппа Красивого, после того как тот пошутил за праздничным столом над его короткой рукой и кривой шеей, кроме того ему не понравился его габсбургский нос. Пришлось разнимать.  

Сидя на улице и глядя на фасад дворца, я представлял себе роскошную обстановку внутренних покоев, цветной мрамор, картины в тяжелых рамах, античные статуи, гобелены, чучела животных, рыцарские доспехи, старинные комоды, фарфор… но ничего подобного тут не было. Кирпичные стены коридора были лишь частично оштукатурены, тут не было ни статуй, ни картин, ни мраморной отделки, ни мебели.  

– Не удивляйся, мы не в Музеях Ватикана и даже не в Замке этого невежи Херста. Мы в гораздо более интересном месте. Обитатели дворца не слишком ценят внешность, многие из них могут одним движением мысли изменить или создать новую обстановку своей комнаты и всего дворца. Смею тебя заверить, на свете нет ни одной забавной вещицы, которую мы не могли бы заполучить. Это даже легче, чем найти нужное изображение в вашем интернете, хотя по сути процессы похожи. Вот недавно один шутник установил в своей комнате, рядом с кроватью, гильотину, на которой казнили обоих Робеспьеров и Сен-Жюста. Решил проверить, работает ли устройство, и отрубил себе руку. Пришлось пришивать.  

– И я смогу повесить на стене в своей комнате «Джоконду»?  

– Ты сможешь повесить в ней, если захочешь конечно, распятого вниз головой апостола Петра… Как гость монсеньора ты будешь обладать всеми правами. Кстати, комнату свою ты сможешь увеличить или уменьшить, придать ей любой образ. Можешь превратить ее в апартаменты Короля Солнце в Версале… Но не советую делать слишком дерзкие эксперименты. Я свою комнату оставил такой, какой мне ее предоставили… только кровать поставил и тумбочку. Даже обои клеить не стал. Зачем множить сущее без необходимости?  

– Погодите, если я повешу «Джоконду» у себя над кроватью – она что же, там, в Лувре исчезнет со стены?  

– Нет, нет, конечно не исчезнет, а продолжит себе висеть. В этом и фокус. Мы находимся в особом месте. Они там о нас и не подозревают.  

– А прекрасных дам – я тоже в свою комнату смогу…  

– Вызывать? Разумеется. И они тоже будут одновременно обниматься с тобой и продолжат жить своей обычной жизнью по месту постоянной прописки. Больше, больше… ты сможешь, не выходя из комнаты, путешествовать по различным мирам… сможешь материализовать у себя все, что захочешь, живое и неживое, бывшее, существующее или еще не существующее, все, что сможешь представить. Можешь вызвать давно умерших людей… завладеть Лунным камнем… или погулять, например, по афинскому акрополю времен Перикла. Отыскать в старой Праге своего любимого писателя и посоветовать ему отправить в Америку не рахитичного героя, а своих собственных сестер, чтобы спасти их от любителей Вагнера. Или перелетишь лет на триста вперед и посмотришь, во что превратили твои потомки эту прекрасную планету. Время – для нас не помеха. Если будешь вызывать кого-то к себе, то постарайся не терять здравый смысл. Помнишь этого ненасытного немца, профессора из Книтлингена, ну этого… с черным пуделем? Он, ни в чем не разобравшись, никого не спросив, вызвал к себе в комнату не кого-нибудь, а саму Прекрасную Елену… да, да жену Менелая, любовницу этого идиота Париса. И тут же потащил бедняжку в постель. А потом целое столетие не знал, что с ней делать.  

– А почему он не послал ее назад? В Спарту или в Трою? В Илиаду, или к Жаку Оффенбаху?  

– Это не всегда позволено.  

– А кто решает?  

– Решает тот, чью волю исполняет монсеньор.  

– Вы говорите загадками. Только… погодите, погодите… что же, вы и меня тоже так «вызвали»… а настоящий «я»… все еще там, в Берлине, или уже в банке сидит, кредитные гарантии анализирует?  

– Ха-ха. Ты не потерял способность думать, Гарри, несмотря на удар по голове в мемориале. Скажем так: Прежний, усталый и отчаявшийся Гарри – да, все еще там… а новый, энергичный и сильный Гарри – тут, беседует сейчас со мной. А кто из них настоящий, сам черт не разберет. Такое объяснение тебя устраивает?  

Спутник мой открыл дверь моей комнаты старинным бронзовым ключом и заявил, что зайдет за мной утром. Втолкнул меня внутрь, запер дверь и ушел.  

…  

Комната моя оказалась каморкой площадью в четыре квадратных метра. Или скорее – камерой. Без окна, даже без лампы. И без мебели.  

Я бы мог начать яростно стучать в дверь, звать на помощь, но не стал этого делать, а сел на полу по-турецки и сосредоточился. Мне не терпелось проверить, сказал ли мой провожатый правду.  

Для начала я представил себе горящую свечу в подсвечнике.  

Ничего не изменилось. Я по-прежнему сидел в темноте. Может быть, надо произнести какое-то волшебное слово?  

Неожиданно для самого себя я громко сказал: Хватит играть со мной в кошки-мышки, господа. Или выполняйте то, что обещали, или возвращайте меня назад!  

Откуда-то раздался приглушенный смех, а затем… как бы нехотя – передо мной появилась горящая свеча в серебряном подсвечнике. Следующие шаги дались мне легче. Через минуту я уже мылся под душем и тер себя намыленным мохнатым пузырем. После душа я побрился и лег на широкую, застеленную свежим бельем тахту, стоящую в середине просторной квадратной комнаты. Через три больших окна лился зеленоватый лунный свет. Я задремал.  

Да, забыл упомянуть – на полу моей комнаты лежал лучший из ковров того иранца. Мягкий, толстый и с изумительными узорами. А на стене висела «Мона Лиза» и таинственно улыбалась.  

…  

– А у вас тут уютно, – неожиданно на вы сказал тот, кого маркиз называл шевалье, входя ко мне в комнату.  

– И вам тоже доброго утра!  

– И вид из окна замечательный! Каменные истуканы в ряд, океан… Это что же, остров Пасхи?  

– Он самый. Решил немножко разнообразить ландшафт, если это позволено.  

– Конечно, конечно. Тут все позволено. Приветствуется даже.  

Шевалье сел в кресло, которое я ночью позаимствовал из музея Баухауза в Веймаре и пригласил меня жестом сесть напротив него.  

– Не желаете ли что-нибудь выпить? У меня есть минеральная вода и виски. Двенадцатилетний. Прямо из подземного хранилища в Шотландии.  

– Я вижу, вы времени даром не теряли… Даже в массажном салоне побывали и солярии. Нет, нет, спасибо, я на службе.  

– Ну что же, а я выпью глоток.  

– Чин-чин! Вам конечно интересно узнать, что все это значит, зачем вы здесь и почему именно вы.  

– Еще вчера мне это действительно было интересно, а сегодня меня интересуют только… границы дозволенного.  

– Прекрасно. О границах.. кхе-кхе… я могу сказать пару слов. Должен, должен сказать.  

– Валяйте.  

– Как вы вальяжны. Вас не узнать. Загорелое холеное тело. Педикюр! Роскошь и здоровье развращают, Гарри, и внушают несбыточные надежды. Шелковая пижама… держу пари от Остина Рида. Золотая цепочка на шее… с двумя дельфинами… Ролекс с изумрудным циферблатом… фи. Не хватает только татуировок на руках и пирсинга на пупке. Породу человека не изменить даже самому сатане. Сейчас я покажу вам границы дозволенного. Ничего личного, не обижайтесь.  

Шевалье недобро ухмыльнулся и как-то странно дернулся.  

И тут же моя чудесная светлая комната уменьшилась и стала опять той темной каморкой без окон, в которой он меня вчера оставил. А я потерял свою новую пижаму, цепочку, часы и дорогие сандалии из мягкой кожи… и остался, как и был, босым, нагим, с носовым платком на чреслах. И вдобавок – я был прикован толстой ржавой цепью к осклизлому деревянному столбу с перекладиной, привинченному к одной из стен камеры.  

Шевалье все еще сидел в кресле и равнодушно смотрел на меня. Освещал сцену светящийся камень с его перстня на указательном пальце.  

– Да, да… все может кончиться быстро… еще не успев начаться. И наступит вечность, полная мучений. И пижаму и Ролекс надо еще заслужить. Помните это, Гарри, знайте свое место.  

Я пытался освободиться, повторить то, что сделал ночью, раздвинуть камеру, прорубить окна, но мне не удалось ничего… не удалось даже ослабить цепи, глубоко врезавшиеся в кровоточащую кожу.  

Прохрипел: Подонок! Погоди, когда-нибудь сочтемся.  

Попытался плюнуть ему в лицо, но во рту не было ни капли слюны.  

Шевалье глубоко вздохнул, покачал головой, а потом… дернулся еще раз… и все возвратилось. И комната, и свет, и ковер, и пижама, и мое выхоленное за волшебную ночь тело, и цепочка с дельфинами.  

Силы вернулись ко мне. Я был подавлен, молчал, ничего не предпринимал и наблюдал за шевалье. Тот кивнул примирительно и заговорил.  

– Бон! Благодарю вас за то, что не попытались после возвращения выкинуть меня из окошка. Это мудро. Мудро потому, что монсеньор решил бы, что вы не способны к обучению и, пожалуй, оставил бы вас прикованным к кресту на несколько дней… Пришлось бы искать нового кандидата. К делу. Комната эта, как вы уже догадались, не тюремная камера, а место исполнения желаний. Все, что вы пожелаете, сбудется, произойдет, овеществится. Вы можете превратить всю вселенную в наперсток. Можете стать богом или ангелом, переспать с любым живым существом. Вы можете сказочно разбогатеть, стать президентом США или Юлием Цезарем, можете изменить историю человечества. Разумеется, вы можете заняться и малыми делами. Собрать коллекцию византийских икон или превратиться в гинеколога, ювелира или физика-ядерщика, или… прожить жизнь американского писателя. Например, Амброза Бирса.  

– Могу стать президентом? Прожить жизнь Амброза Бирса? Где же ожидаемое «но»?  

– Приятно беседовать с умным человеком. Но… вы не должны забывать об одном правиле.  

– Какое правило?  

– О, очень простое правило. Некоторые бывало, наломают дров в первую же ночь, а потом убирай за ними… Сформулирую кратко. Вы будете нести ответственность за последствия того, что пожелали. За то, что осуществилось или материализовалось. Проще простого: Если вы пожелали увидеть перед собой голодного дракона, вы не должны удивляться, если он набросится на вас и съест. Если вы решите разделить судьбу Амброза Бирса, то вы не должны роптать из-за неприятия ваших рассказов издателями и публикой, из-за бедности и безвестности, и должны принять как должное трагическую смерть при неизвестных публике обстоятельствах. А если вы все-таки решите превратить всю вселенную в наперсток, то не пеняйте на то, что вместе со всеми галактиками и планетами-кометами – исчезнете и вы. И у вас не будет возможности отменить свое желание.  

– Понял, понял.  

– Вас призвали и поместили тут, конечно, не случайно. Если вы останетесь с нами, вам придется выполнять поручения монсеньора. Не беспокойтесь, вы справитесь. А платой за службу будет проживание в этой комнате. То есть все, что вы пожелаете. И еще… во дворце шептались о каком-то грандиозном пари, заключенном между монсеньором и… и тем, имя которого не называют. Возможно, на вас поставили, не подведите… Даю вам три минуты на обдумывание. Если не хотите тут оставаться – вас сейчас же вернут на ту самую лавочку в Берлине, на который вы изволили съесть бутерброд с сыром. Воспоминание о том, что случилось после, покинет вашу голову и в десять вечера того же дня вы вместе с женой и дочками благополучно приземлитесь в аэропорту Карлсруэ-Баден-Баден, а еще через день приступите к своим обязанностям в банке.  

Я не стал ждать окончания данного мне на раздумья срока.  

– Хорошо, – сказал шевалье, – тогда я покину вас незамедлительно. Делайте, что хотите. Расслабьтесь и наслаждайтесь. Монсеньор позовет вас, как только вы ему понадобитесь. До свидания.  

ОСТРОВ ЗАБВЕНИЯ  

Разбудила меня назойливая муха, ползающая у меня по носу.  

Я лежал на прекрасном песчаном пляже.  

Отогнал муху, встал, отряхнулся, осмотрелся. Сел.  

Пахло водорослями и соленой рыбой. Было жарко. Но легкий ветерок приносил прохладу и умиротворение.  

Как и было сказано, я находился на острове. На островке. По виду – необитаемом.  

В ширину остров был всего метров двести, а в длину километр или два. Я сидел на северной его оконечности, в трех шагах от воды.  

Первой мыслью было – какой к черту остров – нам же сегодня лететь!  

Как жена с дочерями получат багаж – ключи от запертых железных ящиков у меня в кармане. Хорошо еще, что авиабилеты остались у нее.  

Вяло поискал в карманах ключи. Не нашел.  

Возможно то, что перенесло меня сюда из Берлина, похитило их у меня. Зачем? Ради нашего старого барахла, двух новых пар джинсов для дочек, с дырками на коленях, музейных каталогов и трех дешевых сувениров с кусочками Стены, купленных женой на Центральном вокзале? Убогий автомобиль Трабант, музыкальная шкатулка, играющая Вивальди, и пластиковая телебашня.  

Странно. Проверил все мои карманы. Не только карманы брюк, но и рубашки и жилета. Пропали мой мобильный телефон, очки, ключи от дома и машины, бумажник. С деньгами, банковскими карточками и паспортом.  

Исчезли все вещи, связывающие меня с цивилизацией, но вместе с ними исчезли и моя сонливость, и слабость в ногах, и пятна на коже. Руки больше не тряслись, и песня Дорз перестала мучить.  

В нагрудном кармане рубашки я нашел – серебряную римскую монету с изображением императора Диоклетиана. На другой ее стороне были вычеканены ворота. Откуда она взялась? Подложили дочки-шалуньи?  

И кстати, как это ты разглядел портрет и надпись без очков? Странно. Неужели и зрение улучшилось? Чудо.  

Крутил, крутил монетку пальцами, и думал: Все это конечно хорошо, чудо и все такое, но если я в ближайшее время не добуду воду, то милое это приключение кончится на удивление быстро. Околею тут на острове.  

…  

Благоразумно решил не думать о смерти, а для начала – искупаться. Авось морская водичка промоет мозги.  

Сбросил с себя пахнущие потом тряпки и бросился в воду как юный леопард бросается на трепетную лань.  

Вода была теплой и чистой. Игрушечные волны не мешали плавать. Солнечные лучи преломлялись в брызгах тысячами разноцветных лучиков. Я плавал внутри живого, небесно-голубого бриллианта.  

Появились сиреневые русалки, они приласкали меня своими нежными грудями с затвердевшими сосками и играли со мной в селезня и утку.  

Неожиданно снова заговорил баритон: Посмотрите, как он вертится! Вы, что, дорогой шевалье, ему девочек из кордебалета послали? Даже завидно… может быть и мне искупаться?  

– Вам? Почему нет? Только не испугайте его вашим париком, шпагой и кинжалом, любезный маркиз, он еще сырой, в возрасте, может и инфаркт получить. Вы же знаете этих современных людей. Слабаки и невротики. Чуть что – и в ящик.  

– И не говорите!  

…  

Расцеловав всех русалок и наплававшись досыта, решил пройтись вдоль острова и осмотреть свои новые владения. Отправился в чем мать родила… босым. Это так сладко – разгуливать по необитаемому острову голышом!  

Монетку на всякий случай положил под язык.  

Глядя на пылающие синие небеса и розоватые ракушки под ногами, я внушал себе, что со мной произошло нечто прекрасное. Пусть и невероятное, и загадочное. Долгожданная перемена в моей постылой жизни.  

С давно забытых студенческих времен я не чувствовал такого прилива энергии, не ощущал так остро свежесть и пряность существования. Я был счастлив. Один, голый, на необитаемом острове. Какая ирония!  

То очевидное обстоятельство, что я спятил, почему-то не пугало. Не пугала и бросающаяся в глаза символичность места, куда забросила меня судьба.  

Островок в Адриатике… что может послужить лучшей метафорой для моей судьбы?  

Даже то, что я вероятно никогда больше не увижу жену и дочек, не страшило. С женой давно нужно было развестись, а я все тянул и тянул, непонятно зачем, портил ей и себе жизнь. Она еще молода и красива, найдет себе другого.  

А дочки… дочки уже не раз давали мне понять, что я замучил их своими нравоучениями, что я неумен и беден, несовременен и смешон… и главное – мешаю им жить.  

Мой родительский инстинкт протестовал, но другой, темной стороной мозга я понимал, что они правы. Что мое ежедневное присутствие в их жизни – для них обуза.  

…  

Остров мой был плоским как дно плоскодонки. Как я сам, как моя жизнь. Метра полтора выше уровня моря.  

Деревья и кустарники тут не росли. Зато было много камней и песка. Вереска. И неизвестных мне ядовито-оранжевых цветочков.  

Населяли его только ящерицы и насекомые.  

Чайки важно разгуливали по пляжу и недовольно посматривали в мою сторону. Одна пропищала: Что ты тут забыл, убийца? Убирайся!  

Убийца?  

Кинул в нее камнем. Не попал.  

Пошел по твердому мокрому песочку к южной оконечности острова.  

Прибой ласкал мне ступни и стирал позади меня мои следы.  

С каждым шагом от меня как скорлупки отваливались воспоминания. И сгорали в огне времени. Я забыл свое детство, свою настоящую жизнь, лица родных и коллег по работе. Забыл и себя. И очутился в долгожданной блаженной пустоте.  

Так я, по крайней мере, тогда думал.  

…  

Почему-то был уверен, что обязательно найду что-нибудь на другом конце острова. Что-то интересное.  

Сокровище пирата Моргана?  

Обломки «Звезды Америки»?  

Публичный дом для контрабандистов?  

Ничего там не было.  

Южная оконечность острова походила на северную. Такой же пляж. Такой же вереск. Те же камни, тот же песок, те же чайки. И такой же, ничего не понимающий, опустошенный, но умиротворенный и явно помолодевший я.  

Не расстроился, а рассмеялся. Разве можно обижаться на ороговевшую метафору?  

Сел и начал рыть…  

Хотел вырыть что-то вроде убежища. Предвидел, что после захода Солнца ветер с Адриатики заставит меня дрожать от холода. Смутно вспоминал предупреждение торговца коврами.  

Следовало развести костер, но топить было нечем и спички отсутствовали.  

Рыл руками, рискуя сломать ногти. Но не сломал.  

И опять услышал голоса.  

Бас спросил: Что это он там роет? Могилу?  

– Не знаю, монсеньор. Возможно, он хочет вырыть яму и укрыться в ней.  

– Почему он не хочет переночевать в специально приготовленной для него комнате, во дворце?  

– Простите, монсеньор, но он не видит дворец, он уверен, что находится на необитаемом острове. И готовится к смерти от жажды.  

– Ах, как это печально. Он что, понятия не имеет, кто он на самом деле и зачем его сюда притащили?  

– Именно так, и я боюсь ему потребуется время на то, чтобы вспомнить и осознать.  

– Как и им всем.  

– Как и им всем.  

– А что мешает ему увидеть дворец?  

– Еще раз простите монсеньор, но вы сами не разрешили ему это. Из воспитательных соображений.  

– Я?  

Бас расхохотался и резко щелкнул пальцами.  

На темнеющем горизонте сверкнула ветвистая молния, похожая на горящие рога оленя, а через несколько мгновений до меня долетел и раскат грома.  

И тут… пелена спала с моих глаз, и я вдруг понял, что сижу не на песке, а на вымощенной крупным розовым, с синеватыми прожилками камнем площади идеального города с известной картины прямо перед входом в монументальное трехэтажное здание, напоминающее старые римские постройки. Сижу и скребу ногтями мостовую.  

На фасаде здания я разглядел группу фантастических животных и дюжину странных геометрических фигур, предназначение которых я не понял.  

В БЕРЛИНЕ  

Бесконечные стройки, вонь и рычание автомобилей, неприветливые лица вечно спешащих, раздраженных берлинцев и разочарованные физиономии праздношатающихся по центру туристов, так и не нашедших в этом, разбомбленном когда-то городе, того, что искали, а также попахивающие дешевой едой и текстилем гипермаркеты, сомнительные достопримечательности и даже сами первоклассные музеи – осточертели мне уже на третий день нашего пребывания в столице Германии.  

Как долго можно вдыхать выхлопные газы на берлинских улицах, таскаться по бутикам, примерять кофточки и блузки, пялиться на помпезные памятники и топтаться у картин и статуй, проклиная боль в коленках?  

…  

Рестораны, памятники и редкие в Берлине исторические здания – атакуют толпы жаждущих «эвента» туристов. Эвент однако так и не происходит. Поэтому все тыкают пальцами в свои смартфоны, ищут покемонов и фотографируют как одержимые. Снимают самих себя. С Бисмарком, Фридрихом великим или с советским танком, все равно. Но лучше всего на фоне разрисованных художниками бетонных силосных блоков – остатков Берлинской Стены, этого назойливого напоминания о беспомощности граждан перед произволом лживого и агрессивного государства.  

В музеях душно… мёртво, как в склепе.  

Маслом или темперой нарисованная жизнь. Деревянные, мраморные или бронзовые пародии на человека. Гробы повапленные.  

Не могу смотреть на неживое. Скучно. Ну нарисовал какой-то фламандец эту уже две тысячи лет как набившую всем оскомину «Тайную вечерю», и что? Никто не знает, состоялась ли она на самом деле или нет. Средневековые мужики сидят как разряженные мумии… рожи мрачные. Один Иуда с денежным кулечком – живой. Злобный, жадный, завистливый, подлый. Как мы все. А остальные – как будто деревянные. А Иисус еще и напомажен.  

Или вот еще – в центре города понаставили рядами сотни бетонных ящиков. Целое поле ими усеяли. Все ящики крысино-серые, гладкие. Метров по пять-шесть. Публике предписано между ними ходить и ощущать страх и стеснение … вроде как рыбе в сетях. Жена пояснила: Не ящики это, а плиты. Архитектор построил знаменитый. В память о убитых евреях. Мемориал.  

Понимаю, сочувствую, я не саблезубый тигр. Но у меня эти плиты никакой скорби не вызывают. Только уныние и тошноту.  

Что общего у этих бетонных конструкций с убитыми евреями? Почему именно евреями? В немецких лагерях гибли не только евреи, но и советские военнопленные, цыгане, гомосексуалисты, коммунисты, поляки, иеговисты. Гибли и сопротивляющиеся фашизму немцы.  

Заклинания официальных адептов памятника на меня не действуют. Если мемориал не свидетельствует сам о себе, если надо объяснять, кому он, да что надо чувствовать и что не надо…  

Дочки мои среди этих ужасных плит – бегали, прыгали, резвились. Хохотали и чирикали как скворцы. Мне не хотелось им что-то объяснять. Отравлять их день правдой о людях и мире. Узнают и без меня, на что мы все способны. Да и что можно объяснить молодости? Стрекозе? Цветущей магнолии?  

Жена – та, прочитав текст на объяснительной табличке, как и положено, прониклась, помрачнела и на меня поглядывала осуждающе. Потому что я мировую скорбь на морде не изображал, шел себе и думал о своем. Пока с одним похожим на меня типом, топающим по пути, перпендикулярному нашему, не столкнулся. Треснулись головами так, что чуть мозги не вышибли друг другу. Спасибо архитектору-деконструктивисту.  

Кстати, прямо за ним, за этим полем, нашпигованным бетоном, там, где теперь автостоянка и построенные еще во времена ГДР уродливые панельные дома, стояла когда-то новая Рейхсканцелярия, а под ней располагался бункер, где провел последние месяцы жизни Адольф Гитлер. Там его и Еву Браун и сожгли. Там же госпожа Магда Геббельс отравила своих шестерых детей, себя и мужа. А за двенадцать лет до этого, до этого на площади неподалеку члены Немецкого союза студентов публично жгли книги «враждебных немецкому духу» авторов. Эриха Кестнера, Фрейда, Ремарка, Тухольского…  

Кестнер стоял в толпе студентов и смотрел.  

Прочитал об этом в путеводителе. Сидя на одной из плит.  

…  

Жена отомстила мне ночью – я полез к ней целоваться-миловаться, а она меня отшила. Строго так, как инквизитор – еретика.  

Виноват в том, что памятник на меня не подействовал. Попытался шепотом объяснить почему – и был назван сквозь зубы «бессердечным эгоистом, ничего не понимающим в современном искусстве».  

Ладно. Не впервой. По-хорошему, жена права. Я эгоист и много чего не понимаю. Старею, тупею, костенею. Скоро впаду в маразм и начну пузыри пускать. Каждого из нас ждет свой персональный холокост. Не знаю, кого за это благодарить – демиурга-неумейку, сотворившего такой мир, или природу, прародительницу и убийцу всего живого.  

…  

На седьмой день – нам домой лететь. Вечерним рейсом. Из Тегеля.  

Предложил в зоопарк сходить, поглядеть на панду и пингвинов, но жена захотела еще один музей осмотреть, этнографический, в Далеме, а дочки жаждали посетить распродажу нижнего эротического белья в Алексе.  

Я наотрез отказался и от того и от другого. Хватит с меня. Чуть не поругались.  

Решили встретиться в аэропорту. Вещички наши жена собрала, я обязался отвезти их в аэропорт после завтрака. А потом – до восьми вечера каждый сам за себя отвечает.  

Завтракали молча. Только дочки переглядывались и хихикали. Потому что я подавился хлебными крошками, закашлялся, запачкал яичным желтком новую рубашку и кофе на казенную скатерть пролил.  

Руки трясутся уже года три… Может и паркинсон. Пигментные пятна выскочили на коже. К врачу не ходил, обойдется.  

Разъехались.  

Автобус мой минут двадцать в пробке стоял перед туннелем, водитель арабскую музыку слушал, пассажиры волновались. А я в окно глядел. На облака, на дома, на берлинцев, на очередь у киоска с дёнерами, на воробьев. Хоть и не музей в Бильбао, а интересно. Чужая жизнь.  

Пустая моя душа носилась по воздуху вместе с воробьями.  

Прибыл в Тегель. Чемоданы засунул в металлические ящики. Еле влезли. И поехал – на том же автобусе – обратно в центр. Вышел у Цоо.  

…  

Посетил туалет на вокзале. Историческое место. Воняет конечно, но не грязно.  

Слышал из своей кабинки, как вздыхают и стонут испражняющиеся мужчины.  

На выходе заметил – какие-то мальчуганы с карамельными лицами стоят у кафельной стены и смотрят на меня клейкими глазками. Как будто ожидают чего-то. Даже знаки мне делают. Но я их знаков не понял и поскорее ушел.  

Купил в киоске на улице пиццу. Дорогую и невкусную. Не умеют готовить пиццу в Берлине. И пирожные тут как будто из опилок сделаны. Выпил бутылочку колы. И пошел… просто так, без цели… по знаменитой улице Курфюрстендамм.  

Не знаю, что в ней нашли такого особенного? В магазины забежал – цены бешеные. Кто тут столько зарабатывает, чтобы легкую тряпочку на плечи за четыреста евро покупать… или за кожаный портфель полторы тысячи выложить?  

Один иранец чуть меня не уговорил купить ковер. Зачем мне ковер? Иранец хитро прищурился, крякнул и сказал: Кто знает, может быть он вам скоро понадобится. Очень скоро… На ковре можно полежать, понежиться, в ковер можно завернуться, если холодно. С ковром не так одиноко жить.  

Свернул с Кудама налево… Тоже улица богатая. Солидные дома, резные двери, большие окна, эркеры, балконы, колонны. Всевидящее око на фасадах.  

А на асфальте – под ногами – латунные дощечки с именами и датами.  

Тут жила Белка Розенфельд. Родилась 1928… депортирована 1941. Расстреляна в Риге 1943.  

15 лет прожила девочка. Моей младшей дочке сейчас столько. Это посильнее действует, чем серые коробки у американского посольства.  

Сколько же их тут жило…  

И все, что от них осталось – латунные таблички. Как коронки на зубах.  

…  

Брел, брел, глазел по сторонам. Плутал.  

Потом сонливость одолела. Слабость в бедрах ощутил. И неприятное покалывание в груди.  

Передо мной пульсировало бурое марево мегаполиса.  

Выхлопные трубы харкали и ревели как голодные звери.  

Лица прохожих превратились в страшные маски.  

Фонарные столбы начали изгибаться. Небо – желтеть и тяжелеть.  

Запахло серой.  

Нашел киоск с провизией, купил сэндвич с сыром и огурцом и еще одну бутылочку колы. Сел на лавочку, съел сэндвич, выпил колу и полчаса подремал. Напевал привязавшуюся песню группы Дорз.  

I tell you  

I tell you  

I tell you we must die  

По радио слышал за завтраком.  

Встал и дальше пошел.  

В магазины больше не заходил, только на витрины таращился. Машинально фиксировал в памяти то, что видел.  

Зачем? Кому собираешься отчитываться? Одна бабушка Дора слушала твои рассказы внимательно, задавала вопросы. Дед не слушал, слишком был погружен в свои дела. Отец рано умер, мать не обращала внимание на твое красноречие. Жене и дочкам твои отчеты давно надоели. Сотрудникам по работе? Господи, совсем забыл, мне же через два дня… опять в рабство, в банк.  

Как же все это противно! Сыт по горло. А куда деваться?  

С удовольствием сжег бы проклятое здание. Вместе со всеми его зомбированными сотрудниками.  

Перед глазами тут же появилась огненная стена.  

Пахнуло гарью.  

Послышались истошные крики.  

Замелькали тени.  

По воздуху полетели денежные купюры.  

Ладно, ладно, я пошутил. Пусть живут и процветают.  

I tell you we must die  

Да… тут парики, а тут новые китайские смартфоны… сколько без договора? Не разобрал. Все равно. Книги на арабском… школа вождения… молодежные шмотки… еще шмотки… все для пирсинга… пуговицы и молнии… ночной бар «Атлантида», заходите, тут вам понравится, наши девочки покажут вам то, что вы никогда не видели… интересно, что они имеют в виду… готические товары… ресторанчик… индийский, китайский, итальянский, вьетнамский… школа татуировки.  

Кондитерская… большой выбор венских деликатесов… пончики и маффины… а тут курри-вурст. Магазин электроники… обувной… рыбный… свежие устрицы… адвокатская контора «Шифрин и сыновья»… сексшоп для голубых, розовых, фиолетовых.  

Овальная дощечка на стене, похожая на экран допотопного телевизора… тут жил Рудольф Штайнер, основатель антропософского движения.  

Увлекался им в юности. Читал, читал… и все время мне казалось, что автор обещает что-то важное, обещает, но выполнять обещание не собирается. Надувает, надувает многословной своей мистикой шарик, заставляет его мерцать как волшебный кристалл… а потом пускает в воздух – лети! Но шарик… хлоп… лопается и падает.  

После Штайнера… опять начал слабеть.  

I tell you  

I tell you  

I tell you we must die  

Ноги еще несли меня по прыгающим улицам, глаза еще глядели, уши слушали, но голова отказывалась работать. Я шел как испорченный робот, покосившись. Шел и потихоньку оседал. Запинался, моргал и глупо улыбался.  

Через некоторое время марево перед глазами сгустилось. Уши заткнуло ватой. В одной из витрин показался Большой козел. Сердце захолонуло.  

I tell you we must die  

В изнеможении сел на мостовую и закрыл глаза. Попытался поднять голову. Не смог. Прошептал: Помогите, умираю.  

Но никто не помог.  

Сквозь обморочную дрему услышал, как какой-то до боли знакомый баритон проговорил: Он уже готов, хватит. А-то еще сгоряча прикончите старого ворчуна, а нам придется возиться, воскрешать… назореи поднимут скандал, а монсеньор и так раздражен этими несносными суфражистками с копьями. Нельзя его сейчас нервировать, сами знаете, что может произойти. А тут еще собрание этого проклятого братства… всегда они собираются не вовремя. По слухам, хотят устроить очередную массовую казнь. Реки крови… Вот же, неймется чудакам.  

Другой голос, тоже знакомый, ответил: Сейчас, сейчас, любезный маркиз, погодите… мы его осторожно распакуем и… и опять запакуем, уже в новом виде… и станет наш Гарри свежим как огурчик с грядки… монсеньор будет доволен. Его кандидат не подведет. Готово! Получите и распишитесь.  

– Куда вы его определили?  

– Как вы и приказывали, на безлюдный остров в Далмации. Временно. Как только очухается и проветрится, доставим его во дворец.  

НА ЧЕМ ПОДАЮТ ЖАРКОЕ  

Доктор искусствоведения Ламартин и его неуклюжая, худая, обычно молчащая, но на городских вернисажах и в концертных залах не всегда впопад хихикающая жена Верена, жили на четырнадцатом этаже единственного высокого дома в городе.  

По непонятной прихоти архитектора лифт был не внутри дома, а вне его. Стеклянная лифтовая шахта-башня высилась рядом с домом и соединялась с ним на всех этажах, кроме первого, узкими металлическими, с круглыми дырочками, мостиками с хлипкими алюминиевыми перилами.  

Моя подруга Штефани, с детства страдающая акрофобией, вынуждена была, после того, как мы вышли из кабины лифта на четырнадцатом этаже, закрыть глаза.  

Холодный декабрьский ветер судорожно завывал, хватал за плечи и грозил приподнять и унести в свинцово-серые, быстро скользящие в небе облака. Обсыпал нам щеки и губы колючими льдинками… как будто толченым стеклом. Скользкий мостик шатался под ногами. Штефани начала дрожать. Заскулила.  

Я взял ее под руку и осторожно провел в дом.  

Согласно последней моде лестничные площадки в этом доме отсутствовали, а коридоры были так низки и узки, что приходилось идти боком, то и дело опуская голову. Тут настала моя очередь дрожать и скулить, потому что давно забытая клаустрофобия тут же овладела всеми клеточками моего тела… как будто я не боролся с ней долгие годы и не победил. Все наши победы – мнимые, фиктивные события, плоды самовнушения, зато поражения – прочный фундамент, на котором можно строить жизнь.  

С трудом нашли нужную дверь. Медная табличка вполне могла бы украсить средних размеров мавзолей. Позвонили.  

Нам открыл хозяин дома. В кухонном фартуке поверх фрака, смешном поварском колпаке и с дорогой серебряной вилкой и таким же ножом в руках, он распространял вокруг себя дурманящий запах жареной в ореховом соусе свинины, горчицы и корицы.  

– Проходите! Проходите, друзья! Раздевайтесь, располагайтесь в гостиной, а я побегу, присмотрю за жарким. Обувь оставьте, только вытрите тряпочкой, вон там… лежит… она… тряпочка. Из зеленой замши. Верена! Верена, милая, где же ты, гости пришли. Выходи, хватит вертеться перед зеркалом. В нашем возрасте это бесполезно.  

…  

В центре гостиной стоял грубо обструганный, деревенский дубовый стол. Без скатерти. Рядом с ним – стулья, явно изготовленные тем же мастером, главным занятием которого, по-видимому, было производство дыб и колес.  

На столе лежали дорогие мейсенские тарелки и элегантные закусочные приборы в стиле ар-нуво. Темно-фиолетовые бокалы из богемского стекла знавали лучшие дни. Стекло кое-где помутнело и растрескалось. Рядом с огромной буханкой черного хлеба на деревянной доске толщиной в большой палец великана лежал длинный нож с посверкивающим ребристым лезвием и зеленой пластиковой рукояткой. Бутылки минеральной воды и «Золотого рислинга» из Радебойля и непонятно что тут забывший стеклянный шар на металлической подставке завершали композицию.  

На стенах висели жутковатые картины художников города.  

Мы с Штефани принялись их сосредоточенно рассматривать, изображая неподдельный интерес. Давалось это нам не легко, потому что Штефани уже много лет назад пресытилась местной художественной продукцией, с изготовителями которой общалась по долгу службы еще во времена ГДР, да и я, как и любой другой регулярный посетитель общих собраний городского отделения Союза художников Саксонии, тоже давно и хорошо знал работы моих коллег. Их провинциальные потуги создать что-то оригинальное смешили меня, хотя я и отдавал должное присущей некоторым из них истинно арийской работоспособности… Малевать красками они, за исключением двух-трех старых мастеров-экспрессионистов, доживающих свой век в живописных окрестностях города, не умели, но в графике, интуитивно следуя традициям старой немецкой школы, иногда достигали известного уровня. Работы эти, несмотря на их деланный «постмодернизм», напоминающие гравюры Дюрера, Кранаха или Брейгеля, были заведомо лучше всего того, на что был способен в графике я.  

– Прошу к столу, – заявил Ламартин, входя в гостиную и держа в одной руке – блюдо с жареным мясом и запечённой в духовке картошкой, а в другой – салатницу с салатом.  

Мы сели, разложили еду по тарелкам и налили в рюмки вино...  

Верена так и не появилась.  

Ламартин осторожно потрогал магический шар, заглянул в него, и провозгласил тост. Или скорее – обратился к нам с небольшой приветственной речью. Надо сказать, господин доктор, всякий раз в подобных ситуациях – говорил о жене, о том, что ей пришлось испытать в трудное послевоенное время, потом переходил на мою скромную персону… и расхваливал меня до небес, безбожно пересаливал и завирался… оказывая мне этим медвежью услугу. Другие художники на меня злились. Слава богу, сейчас мы были одни. И я надеялся на то, что доктор не будет говорить обо мне.  

Ламартина тут же понесло.  

– Я так рад приветствовать вас у меня дома! Большая радость для нас – то, что вы сидите за нашим столом. Не обращайте внимания на Верену, у нее было сложное детство, ей досталось тогда, в Данциге… отец погиб на восточном фронте, мать умерла от тифа… двенадцатилетняя девочка одна боролась за выживание. Да, она ведет себя особенно, но в ее сердце нет ненависти. Нет! Даже на тех русских солдат, которые ее насиловали на чердаке нашего дома, она не держит зла. Непонятно вообще, как она выжила... несмотря на многочисленные разрывы влагалища и прямой кишки и внутреннее кровотечение… Получила неизлечимую психическую травму. Если бы не вмешательство советского офицера, которого позвала из окна моя матушка, и не срочная операция в военном госпитале… Ее буквально вернули с того света.  

Тут господин доктор еще раз заглянул в стеклянный шар. Сделал вид, что увидел в нем что-то интересное, многозначительно помолчал секунд двадцать, прокашлялся и продолжил.  

– Поверьте мне, дорогой Гарри, то, что вы родом из России – не играет для Верены никакой роли. Наоборот… Она прекрасно понимает мотивы вашего отъезда из СССР. Вы тоже жертва этой ужасной страны, так и не выдавившей из себя Сталина. Она вас любит и вам сочувствует. И так же, как и я, боготворит ваше творчество. Потому что в ваших работах есть что-то буддистское. Растворение в мировом духе. Отказ от предметности. Мягкость, плавность, глубина… Отрешение и надежда. И твердая, я бы сказал – властная, уверенность в существовании других миров. То, что мы, немцы, давно потеряли. Погрязли в вещизме. Я поднимаю бокал за вас, Гарри, за ваш успех, за ваше счастье, за вашу новую жизнь в этом убогом рациональном мире! Вы наша новая надежда, открытая дверь в Зазеркалье, проводник по метафизическим мирам. Хм… милая Штефани, вы должны понимать, что живете с необыкновенным человеком, ради которого можно…  

…  

Растерявшаяся от высокопарных слов Ламартина Штефани хотела было что-то вставить, но… в гостиную тихо, как подводная лодка, вплыла Верена. И, не проронив ни слова, села на свое место.  

Одета она была в длинное черное платье-коктейль и черные же туфли на невысоком каблуке. На голове ее круглилась немыслимая шляпка с вуалью, прикрывающей плечи и лицо, украшенная искусственными черными розами, между которыми я разглядел глянцево-синего жука. Живого! А я было подумал, что это брошка.  

Жук копошился, видимо нервничал, поводил усиками и то и дело раскрывал и складывал надкрылья. Наконец шумно взлетел и сел на одну из висящих на стене картин, на которой было изображено нечто, напоминающее виселицу с двумя повешенными – девушкой и юношей. Видимо принял ее за дерево. Называлась картина так «Он так и не успел».  

Господин доктор ловко поймал жука стеклянным стаканом и куда-то унес.  

Вернулся, посмотрел на картину, потрогал стеклянный шар, положил жене в тарелку небольшой кусочек свинины, картофель и салат, налил в ее бокал вина и сказал: Милая, я так счастлив… присоединяйся к нам. Я говорил о работах Гарри. О том, что в них чувствуется освобождающее от гнета рационализма дыхание Востока… Новая органика… Новое пространство…  

Верена откинула вуаль с лица, поднесла к темным губам бамбуковую флейту и заиграла какую-то неизвестную мне мелодию. Что-то чарующее, японское.  

Ламартин насупился и замолчал.  

Верена положила флейту на стол и начала музыкально мяукать. Видимо, она представляла себе, что поет.  

Мяукала Верена долго. Никто ей не мешал.  

Потом она подошла к все еще стоящему с бокалом в руке мужу, подняла вуаль, приблизила свое мертвое лицо к его розовому лицу и ясно и настойчиво проговорила: Надеюсь, ты не убил беднягу Джорджа! Он так впечатлителен. Ты же знаешь, Джордж ничего не ест, думает только о спаривании и ищет партнершу. Крошка Джордж бегает весь день и ночь по этому гадкому аквариуму и ищет свою половину, а его самка умерла, ты убил ее, садист… Убил и наколол на иголку. Ты хочешь наколоть и меня, я знаю. Ты пригласил своих друзей, чтобы они помогли тебе проколоть меня иглой. Ты смотришь в свой дурацкий шар и ищешь подходящего момента. Ты думаешь, я буду сопротивляться, но это не так. Я готова принести себя в жертву. И еще, я терпеть не могу жареную свинину. И ты знаешь об этом уже больше сорока лет. Зачем ты устроил этот карнавал? Сам жри свою убоину. И пей этот гадкий рислинг. С этого момента зови меня Агатой. Я приняла ее имя и ее судьбу. Я хочу, чтобы твой любимый палач…  

Верена кивнула в мою сторону.  

– …оторвал раскаленными щипцами мне груди.  

Верена резким движением раскрыла платье и показала мужу и нам свои маленькие посиневшие отвислые груди, покрытые трупными пятнами.  

Затем грозно посмотрела на меня, послала моей спутнице воздушный поцелуй и торжественно покинула гостиную.  

Вспотевший от волнения Ламартин в изнеможении сел и начал жадно есть жаркое и запивать его рислингом. Мы последовали его примеру.  

…  

После пяти минут ожесточенного жевания и глотания господин доктор опять заговорил.  

– Она права. Верена права. Умоляю вас, Гарри, сделайте это.  

– Что я должен сделать? Вылечить вашу жену? Нет, господин доктор, найдите какого-нибудь врача-гипнотизера или психотерапевта, пусть постарается успокоить ее и отговорить… Отвлечь. Или запугать. Не знаю, что в таких случаях делают…  

– Вы не понимаете серьезности ее намерений. Если она только заподозрит, что ее хитростью или силой хотят отвадить от этой жуткой затеи – она притворится, что вылечилась, а сама, при первой возможности покончит с собой. И я останусь один.  

– Вы что же, на самом деле хотите, чтобы я искалечил вашу жену, оторвал ей раскаленными щипцами груди, как их оторвали согласно бредовой христианской легенде этой юродивой, святой Агате. А потом, она захочет, чтобы ее сожгли в угольной яме с острыми черепицами? И это тоже должен буду делать я? Вы в своем уме?  

Тут в наш разговор вмешалась Штефани.  

– Милый, неужели ты не можешь совершить это хотя бы из уважения к господину доктору? Он так много сделал для тебя!  

– Совершить? Из уважения? Вы что, все помешались? Тебя что, тоже русские солдаты насиловали в Данциге?  

…  

– Не горячитесь, Гарри, – господин доктор обратился ко мне почему-то чужим голосом, а потом, как бы не торопясь, как в фильмах про привидения, превратился в маркиза, обаятельного циника в дорогом кафтане, старомодном парике, с шпагой и кинжалом за поясом, – вы опять потеряли себя. Это скоро пройдет, не беспокойтесь… Можете мне сказать, где вы находитесь?  

– В городе К.. В квартире моего друга, доктора Ламартина.  

– Осмотритесь, дорогой Гарри, может быть, вы вновь замечтались? Или сегодня за завтраком съели что-то не то? У вас нет и никогда не было друзей. Вы имеете честь пребывать во дворце монсеньора. И все мы надеемся на то, что вы с честью выполните его новое поручение.  

**********************************************  

Я стоял на сцене, установленной в большом зале с золотой лепниной на стенах и потолке. Множество людей, одетых в странные одежды, смотрели на меня. В руках я держал большие, длинные, на концах добела раскаленные щипцы. Рядом со мной лежала обнаженная до пояса женщина, привязанная к тяжелой железной решетке…  

НА МОРСКОМ КУРОРТЕ  

На морском курорте меня многое раздражало.  

Не только зеленокудрые холмы, окружающие курортный поселок колоссальным неровным амфитеатром (из джунглей по ночам доносились неестественный треск и громкие стоны, как будто какому-то великану ломали кости), синий до черноты океан, пахнущий бертолетовой солью, водорослями и мусором, вызывающие гадостное чувство розовые медузы, которых выносили на песчаный пляж волны, летающие рыбы с выступающими вперед зубами и ядовитыми плавниками, ждущие своего шанса, шныряющие где-то недалеко за коралловыми рифами, тигровые акулы, но и отель, похожий на огромного засушенного и грубо выбеленного краба и сами, разомлевшие на тропической жаре, плотоядные коллеги-курортники с их томными женами и ревущими как гиены детьми, и особенно – ненавидящие нас, богатых бездельников, местные бедняки, вынужденные работать за копейки, есть наши объедки и курить окурки. Их неестественно худые ноги, обутые в заношенные сандалии, их цыплячьи груди, пятнистая кожа и длинные руки, похожие на лягушачьи лапы, и главное, вечная гримаса угодливости и подхалимства на их страусиных рожах – так раздражали меня, что я бил и колол их покрытые перьями спины купленным в магазине сувениров декоративным анкасом из нейзильбера, который всегда висел у меня на поясе. Не сильно, так… только для того, чтобы отвести душу.  

Им не было больно, но всякий раз после такого удара или укола я замечал в их туповатых павианьих глазках искорки ярости. Это веселило и успокаивало меня. Потому что нет на свете ничего приятнее, чем безнаказанное унижение и мучительство ближнего.  

Раздражала меня и жена.  

Прежде всего – своей радостной улыбкой, своей доброжелательностью, порядочностью, чувством меры, вкусом… и еще – слегка обрюзглой, но еще чувственной фигурой, красивой грудью, курносым носиком польской графини и подкрашенными черной помадой губами.  

Тем, что она моя жена.  

Что я должен вместе с ней гулять, спать, есть. Обычное дело.  

И ее, бедняжку, я бил и колол – как погонщик слониху – моим анкасом.  

От моих ударов на ее чудесной смуглой коже проступали темно-фиолетовые синяки, а от уколов крючком – показывались маленькие капельки крови, похожие на божьих коровок.  

Жена меня жалела и зла на меня не держала, что тоже почему-то раздражало меня.  

Даже ее беспрекословная готовность к совокуплению – где угодно и в любое время дня и ночи – то, о чем мечтают миллионы мужчин по всему свету, так и не смогших пробудить в своих сожительницах страстное телесное желание, или убивших его в них своей грубостью или алкоголизмом – раздражала меня. Может быть потому, что секс мне давно осточертел, как и все остальные семейные радости… и я переложил эту супружескую обязанность на своего ушлого двойника.  

Но больше всех и вся – меня раздражал я сам.  

Рабство в самом себе, в своих желаниях, безальтернативное нахождение в собственном теле, в судьбе, в имени… в ежесекундной экзистенции, самости, менталитете. В страстях.  

Поэтому я бил и колол проклятым анкасом, рискуя получить столбняк или заражение крови, и самого себя.  

Кожа на плечах и на спине у меня изранена, как у шиитов после проведения обряда татбир.  

…  

Вот… мы с женой идем по платановой аллее…  

Стараемся не шаркать ногами и не нарушать молчание. Жена наслаждается прогулкой, а я пытаюсь не быть в очередной раз раздавленным этим душным вечером, горячим тропическим пространством, напоенным зловонными испарениями, сине-черным зеркалом океана и еле заметно подрагивающей землей.  

Кожа моя свербит. Мне хочется чирикать, но я молчу. Катапультирую моего беспокойного двойника на Луну, чтобы не сойти с ума.  

Чинно здороваемся с идущими нам навстречу соседями по отелю, грузным блондином-тевтоном и его пузатой женой с двумя резвыми дочками.  

У дочек на щеках – цветут красные розы. В руках – плюшевые слоники. Они возбуждены. В первый раз заграницей. И так далеко от дома! Старшая – явная нимфетка. Крутится и выгибается как грациозный зверек. Разжимает губки и показывает мне исподтишка маленький юркий перламутровый язычок. Младшая – застенчивая, зеленоглазая. Обе пахнут амброй.  

– Как дела?  

– Все расчудесно, а у вас?  

– Лучше не бывает!  

– Пробовали панированные в кукурузной муке устрицы?  

– О да, пальчики оближешь!  

– А суп из бычьих хвостов?  

– Мы сегодня заказали жареные окорочка с креветками и фальшивые трюфеля. Как же они вкусны!  

…  

Сумерки. Ни ветерка.  

Сладковатый воздух мреет.  

То и дело непонятно откуда выпархивают светлячки и огромные сиреневые бабочки. Бабочки гоняются за светлячками, ловят и пожирают их.  

Платаны, кажется, готовы раствориться в предзакатном мареве.  

Я потею. Рубашка прилипла к спине.  

Сердце бьется тяжело, кровь устала бежать по жилам. Ранки свербят. Душа ноет.  

Иду тяжело, как робот. Объелся за обедом чертовыми окорочками.  

Моя жена задумчиво смотрит в небо.  

Я смотрю под ноги.  

Тропические воробьи купаются в пыли на обочине.  

Мимо нас проезжают на разбитых велосипедах местные юнцы и показывают нам свои клыки гамадрилов и маленькие красные попки.  

Я снимаю с пояса мой анкас и безжалостно колю жену в милое плечо.  

…  

За два дня до отъезда жена отправилась в организованную дирекцией отеля экскурсию на близлежащую коническую гору.  

К подножью этого недействующего вулкана курортников подвозят на автобусе. Дальше – нужно идти пешком до самого края кратера. Подъем занимает около трех часов. Там «можно насладиться великолепной панорамой живописных окрестностей и представить себе огнедышащее жерло вулкана».  

Мне не хотелось тащиться на гору. Мне не нужно представлять себе жерло вулкана. Я сам и есть жерло.  

Жена, не без уговоров, согласилась поехать одна. А я решил посидеть на пляже в шезлонге. Почитать привезенную с собой на курорт книгу. Трактат Иоанна Молчальника о страхе и трепете. В тени.  

Но почитать мне так и не пришлось. Как только разделся и уютно устроился в  

матерчатом шезлонге, вроде как в гамаке, – уснул и проспал два часа.  

Снились мне почему-то морские львы. Я был огромным самцом и лежал на черных калифорнийских скалах вместе с другими самцами, которые то и дело кусали мне бока.  

Проснулся, как это иногда бывает, с готовым решением в голове.  

Решил покончить с собой. Сегодня же.  

Как это сделать, не решил.  

Подошел к воде. Искупаться, что ли? Нет, не тянуло меня в воду, не хотелось плавать. Мирное это занятие плохо сочеталось с моим фатальным решением.  

Стоял как соляной столб и глядел перед собой…  

Вокруг меня кипела жизнь.  

Курортники волокли свои изнеженные тела в неправдоподобно теплую опаловую воду и плавали, лениво поднимая руки, фыркая и посматривая по сторонам. Дети брызгались и бешено визжали от радости. Декоративные собачки отчаянно лаяли. На горизонте белели холёными боками океанские лайнеры. Парусники…  

И вот тогда… в разгар счастья среднего человека… когда никто не помышлял о беде, вода начала медленно-медленно отступать от берега. Потекла прочь… в невообразимые глубины.  

Океан уходил, обнажая свое ужасное нёбо.  

Из курортного поселка донесся тоскливый вой сирены.  

Люди на пляже не сразу поняли в чем дело.  

Некоторые недоуменно смотрели на уходящую воду… жестикулировали, гоготали. У особо чувствительных дам началась истерика.  

А затем… все, кто в чем был – побежали в сторону суши, подальше от воды.  

Кричали: На холм, на холм, все на холм!  

Матери хватали маленьких детей, тащили их за руки, совали под мышки, как свертки, отцы несли детей на руках…  

Старухи в инвалидных колясках бешено работали склеротическими руками, изо всех сил толкая увязающие в песке колеса.  

Те, кто находился в это время в воде далеко от берега – не имели шанса на спасение, их унесло в открытое море. Я видел их обреченные лица.  

Те же, кто плавал недалеко – отчаянно боролись за жизнь и почти все победили. Они выскакивали на берег и убегали как кенгуру от диких собак.  

Я остался стоять на своем месте.  

Меня тянули за руку, отчаянно кричали мне в уши: Цунами! Цунами!  

Я благодарно кивал, но не трогался с места.  

Как загипнотизированный смотрел на медленно уходящую воду.  

Поражался обилием в океанском дне странных прямоугольных ям.  

Через несколько минут на пляже не осталось ни одного человека.  

Только примерно в километре от меня, там, внизу, где раньше была вода, бежали по обнажившемуся дну три или четыре фигурки. Они махали руками, кричали что-то, видимо, звали на помощь…  

Я не мог им помочь. Позади их уже виднелась и гордо вырастала пенящаяся водяная стена.  

Вот, она догнала их и беззвучно поглотила.  

Сейчас она заберет и меня…  

Какое удачное стечение обстоятельств!  

Мне не придется нелегально покупать пистолет и стрелять себе в рот, не надо будет корчиться в петле, перерезать себе горло, доставать и принимать яд. Природа все решила сама.  

Смерть мчалась ко мне со скоростью реактивного самолета.  

Сейчас, сейчас, еще мгновение, еще одно дыхание и…  

Закрыл глаза…  

Но волна по непонятным мне причинам потеряла свою энергию, замедлила свой бег, опала. И подползла ко мне робко, как больная собачонка.  

Все было как прежде.  

Небо мрело, земля подрагивала.  

Я стоял на безлюдном пляже и чирикал.  

Потом лег в свой шезлонг и открыл книгу.  

…  

Но и на этот раз мне не удалось насладиться чтением.  

Ко мне подошел высокий худощавый человек в сутане и круглых очках, посмотрел на меня скептически и проговорил низким голосом: Не устаю вам удивляться, Гарри! Как вам удается каждый раз так далеко заходить в ваших фантазиях? Курносая жена… курорт… пляж… вулкан… и наконец, цунами! Какой всепобеждающий эгоцентризм! Вживаться в роль и начисто забывать о том, что вы все еще находитесь у меня во дворце, на службе. Потрудитесь пожалуйста прийти в себя и переодеться, нам нужно посетить одно экзотическое место. Там холодно. Любезный маркиз отыскал для вас на складе подходящее барахло.  

Он брезгливо бросил к моим ногам черные валенки с галошами, старый ватник, ватные же штаны и засаленную ушанку. Не без труда и отвращения напялил все это на себя.  

Мой двойник на Луне, наблюдавший оттуда эту сцену, закрыл лицо руками.  

– Так-то лучше. Однако, какая кошмарная одежда… будьте так добры, дайте мне левую руку.  

И не успел я еще почувствовать ледяной холод его ладони, как мы уже оказались… на Красной площади в Москве.  

Постарался понять, в какую мы попали эпоху, но так и не понял.  

Покрытая льдом площадь была пуста. Прохожих и часовых не было видно. Только волки или бездомные собаки у Лобного места настороженно смотрели в пустоту. Казалось, они хотели бросится на нас и растерзать… но что-то им мешало. Я прекрасно знал, что…  

Над Кремлем развивался флаг. Не разобрал, какой. В небе слабенько мерцали звезды. Часы на крепостной башне показывали три.  

Мой спутник повел меня прямо к мавзолею.  

Лед под моими валенками подозрительно хрустел. Мне представлялось, что мы идем по замерзшему озеру. Что лед вот-вот треснет, и мы провалимся в черную воду.  

Монсеньор шел, не касаясь ногами земли.  

Я промямлил: Прошу вас… объясните, что мы тут делаем.  

Мой повелитель обернулся, презрительно посмотрел на меня, потом вдруг тихо захохотал. И его хохот был страшнее его презрения. Двойник закрыл руками уши.  

– Вы не догадались? Все еще там, на пляже? В ожидании спасительной волны? Нет, Гарри, так просто приобщиться к мистерии жизни и смерти невозможно. Многие пробовали… хм… результат вы видите перед собой. Да-с… некоторые новоприбывшие члены небезызвестного вам братства святого Флориана захотели отведать копченого мяса. Особого мяса, понимаете? А я, со своей стороны, решил им посодействовать.  

– Понимаю, но, ради всего святого… простите… я не вижу тут ни супермаркета, ни хотя бы мясной лавки… только этот чертов зиккурат и Кремль за ним.  

– Кремль мы оставим в покое. Пока. Также как и интересные могилы у стены. А в мавзолей зайдем и заберем лежащее там уже давно мясо. Я конечно мог бы его просто перенести в дворцовую кухню… но эта игра требует достоверности… поэтому мы тут. Вот кстати и подходящая тара.  

Он подал мне большой синий полиэтиленовый пакет.  

– Боже… еще раз простите… не хотите же вы сказать, что мы заберем из мавзолея мумифицированный труп этого типа… Ленина.  

– Именно это я и хочу сказать. И ваша обязанность на этот раз, – доставить его во дворец в целости и сохранности, хорошенько вымыть, отмочить в винном уксусе, я не хочу, чтобы мои гости получили желудочные колики, подсушить, натереть пряностями, закоптить, нашпиговать изюмом, курагой и сухой вишней, разрезать на кусочки и сервировать на большом серебряном блюде в дворцовом актовом зале. И не забывайте – вашу работу будут оценивать самые утонченные гурманы, жившие когда-либо на этой жалкой планете. Многие из них знали Ленина лично…  

– Простите, монсеньор, голову подать отдельно?  

– Нет, зачем же? Видели, как сервируют жареных поросят?  

– Прикажете вставить в рот помидор, лимон или морковку?  

– В рот, пожалуй, положите апельсин. На плешь водрузите пятиконечную звезду из вареной свеклы. А морковку воткните ему в задницу. У нас тут не институт благородных девиц.  

***************************************  

Ужин с копченой мумией удался на славу.  

Приглашенные или вынужденные его участники-изверги были довольны. Особенно громко восторгались вкусом мяса – после шумного обгладывания ребрышек вождя мирового пролетариата и обсасывания пальцев – Хрущёв и Берия. Мне показалось, однако, что они хвалят мясо одного покойника, а сами имеют в виду другого…  

Видимо, это показалось не одному мне. Сидящий во главе огромного п-образного стола монсеньор вдруг встал и хлопнул в ладоши. Пирующие в ужасе замолчали… перестали есть… потупились. Они уже знали по опыту, на какие шутки был способен их повелитель.  

Монсеньор провозгласил (о, небеса, с грузинским акцентом): Мы тут посоветовались и решили сделать для вас сюрприз, господа. Прошу внести второе блюдо!  

И он еще раз хлопнул в ладоши. Так громко, как будто из браунинга выстрелил.  

Огромное серебряное блюдо внесли на подносе чернокожие мужчины.  

Для него освободили место и поставили на стол, прямо перед Берией и Хрущёвым.  

По праздничной зале прокатился вздох. Послышались восклицания.  

– Сталин! Сталин! Тут Сталин! Иосиф Виссарионович! Сосо!  

Берия ёрнически закатил глаза, сложил холеные маленькие руки на груди и заныл: Коба, Коба, неужели это ты?  

Я видел, как дьявольски сверкнули глаза монсеньора. Он еле заметно для окружающих кивнул и тут же – копченая голова Сталина, тоже украшенная красной звездой из свеклы, – открыла свои мертвые страшные глаза и прошептала: Я, Лаврентий…  

ДВОЙНИКИ  

В середине апреля произошло что-то непонятное. Зловещее. То, что рано или поздно коснется каждого из нас.  

Мне трудно писать. У меня дрожат руки и слезятся глаза.  

На пастбище неподалеку тяжело вздыхает корова. Еще неделю назад рядом с ней пасся ее теленок.  

Возможно это случилось – везде… во всей вселенной. Или – только со мной? Это самое страшное.  

Сухо трещат кузнечики. Как они пережили зиму? Наверное, ели песок.  

Бог ли решил поиграть с дьяволом в дурака. И проиграл. Или – просто пошел не с той карты. И все посыпалось… И теперь, тысяча лет пройдет… и ничего не изменится к лучшему. И ласточки больше не будут гнездиться. И монеты перестанут чеканить. И сливки сбивать.  

Я представил себя как другого человека, сидящего в кресле в полусвете старинной библиотеки. Стало до боли жаль прошедшую жизнь. Детство и отрочество провел в доме сумасшедшей старухи. Она все Шопена играла. И кашляла. Школа была ежедневным адом. В университете все было мертво как в морге. А в Германии гигантский крот высосал из воздуха весь кислород.  

…  

Однажды ночью, около трех, меня разбудил знакомый мужской голос.  

– Просыпайся, Гарри, хватит спать. Встань, подсыпь птице корма в кормушку и полей кактусы. Затем – посмотри в окно. Увидишь знамение, не трясись и не нервничай. Это приветствие братства святого Флориана. Спокойно подготовь себя к переменам. Купи раскладушку, теплое пальто, агатовую ступу и пестик. Пригодятся на Фобосе. Там созвездия трепещут скромно и таинственно. И чертополох цветет.  

– Что? Как трепещут? Где?  

Никто мне не ответил. Только крик цапли донесся с далекой запруды. И ржание лошадей из конюшни. У нас тут их много. Только и делают, что ржут. Ржут, траву щиплют. И на конском бильярде играют. В три шара.  

Я был очень удивлен – обычно я никаких голосов по ночам не слышу… сплю спокойно. Даже не ворочаюсь. Ворочаются те, у кого совесть не чиста. Должники, воры, алиментщики. А я никому ничего не должен. Помру тихо.  

К тому же у меня нет ни птиц, ни кактусов, только жуки-олени и бабочки – калликоры. Препарированные, на иголках. Получил по наследству от одного ночного сторожа.  

И на кой черт мне ступа? Черный перец толочь? От него катар желудка начаться может.  

И пальто мне не нужно, у меня куртка есть. С мигающей электрической надписью на спине – The Road To Hell – на фоне одноцветного портрета Криса Ри. Бедняга Крис.  

И раскладушка мне не нужна. Я гостей не принимаю. Некого принимать. Меня все забыли, и это к лучшему. Что я теперь? Чудовище. Отживший свое время тип.  

Самое худшее – сочувствие пополам с отвращением.  

Суставы ноют.  

Если бы ко мне вернулась она, моя добрая старушка, легкая как тень…  

Смахнул слезу, повздыхал, позевал, повертел перед зеркалом самому себе пальцем у виска, подошел к окну в спальной. Отдернул занавеску, уставился в темноту.  

Не заметил ничего достойного внимания. Никаких знамений. Одиннадцатиэтажные панельные дома… чахлая растительность… редкие лужи посверкивают, вчера дождик шел. Все окна темные, жильцы спят как сурки. Город укутан бледной темнотой.  

Хотел было уже лечь в кровать… но заметил что-то непонятное на газоне перед домом. Сначала мне показалось, что это полузасохший клен… но затем я понял, что это не дерево, а большая человеческая рука… метров шесть высотой… вылезла из земли. Как бы из кратера. Ладонь ее повернута ко мне. В середине ладони – глаз. Или звезда. Глаз этот открыт и пристально на меня смотрит. Из своей звездной бесконечности…  

Хоть бы раз мигнул, что ли.  

Ну вот… дожил и до галлюцинаций!  

Как, в сущности, коротка, бедна и абсурдна человеческая жизнь!  

Погоревал. Но чрезмерно большого значения не придал. Мало ли что ночью покажется… лег и заснул. Во сне ходил гуськом вместе с отрядом скаутов по заснеженным косогорам. Вожатый все время показывал рукой на что-то там, внизу, и говорил: А это, братцы, утонувшая в сумраке… атомная станция. Радиацию просто так, ложкой, не расхлебаешь. Попотеть придется. А вы расселись как сычи. На манеж, пожалуйте, на манеж! И в галоп, бездельники!  

…  

Утром открыл окно и внимательно осмотрел то место, где ночью из земляного кратера торчала рука. Ничего там не было. Трава и лужи. Пахло лопухами, крапивой и бензином. Я подумал: Вот, все и кончилось. Теперь побегут мирные дни и станут складываться в годы и десятилетия. А я буду неопределенно улыбаться и слушать их свист и треск, сидя у окна и куря черную сигарету с золотой полосочкой.  

К сожалению, рукой с звездным глазом дело не обошлось. Не пришлось мне послушать мирный свист времени. Поток его влился не в то русло. И упал темным водопадом в преисподнюю.  

Неуловимый морок опустился на город. В нем начали появляться двойники.  

Вначале – районов, улиц, зданий, а потом и людей.  

Архитектурные двойники вырастали как грибы после теплого дождика – на огромных незастроенных пустырях, оставшихся от разбомбленных в последнюю войну кварталов, на месте бывших дачных поселков. Жители города, особенно малоимущие, приветствовали появление новых жилых районов и не обращали внимания на то, что эти новостройки не обсуждались на всевозможных комиссиях, не планировались, не строились годами, а появлялись, обычно между двумя и тремя часами ночи – как будто из ничего. Отдельные новые дома – точные копии уже существующих – тоже вырастали как из-под земли по ночам. Там, где уже больше семидесяти лет ничего не было – в проемах между домами, на пустующей земле.  

В двойниках-домах жили люди-двойники.  

Мне казалось, что только я – один во всем скрежещущем и ревущем мегаполисе – осознаю, что в мире происходит что-то невероятное, чудовищное, грозящее всем нам скорым вырождением и гибелью.  

Уличные фонари в городе не светили вовсе. Автомобили исчезли. И велосипедисты.  

А пригородные парки так мягко благоухали фиалками. В мутно-молочном тумане мерцали и пропадали болотные огоньки.  

Вчера я видел на тротуаре крадущегося человека с собачьей головой. В руке его была сетка с баскетбольными мячами. Или это были тыквы? Не разобрал.  

…  

Лет десять назад недалеко от станции Цоо построили первый отель-небоскреб. Здание это, само по себе неплохое, уничтожило однако то особое, зыбкое западно-берлинское очарование, которым славилась площадь вокруг Гедехтнискирхе. Уничтожило своим размером, стилем. Всем тем, что оно репрезентировало.  

И вот, несколько дней назад – как всегда ночью – на незастроенном участке рядом с отелем вырос его двойник. Я был там через несколько дней после его появления. Приехал туда африканский терпкий шоколад купить в эко-магазине.  

Рядом с церковью разгуливали в ожидании приятных сюрпризов сотни людей. Никто из них на этот новый отель пальцем не показывал, не жестикулировал, не удивлялся. Зато хлоркой пахло сильно. И асбестом.  

Даже то, что рядом с одинаковыми, сделанными из розового стекла и хромированной стали, вращающимися дверями отелей-близнецов, топтались абсолютно одинаковые швейцары никого не удивляло. В одинаковых, хорошо выглаженных белых перчатках и черных цилиндрах. С одинаковыми холеными фальшиво-приветливыми физиономиями скучающих негодяев. С одинаковыми темными усами. Возможно, прохожие думали, что эти не усы, а часть обязательной форменной одежды.  

…  

В вагонах эс-бана мне все чаще попадались на глаза люди-двойники. Мрачные и синие как сфинксы. И коренные берлинцы, и беженцы-арабы, и турки, и циклопы. Одинаковые одноглазые люди в одинаковой одежде. Но никто, кроме меня, этого не замечал… или всем все равно?  

Только коричневые оборотни кривили свои страшные волчьи пасти.  

Однажды, прямо на моих глазах, два мужа-клона обменялись женами-клонами и не заметили этого. Разъехались так, как будто ничего не произошло. Только там, где это случилось, повисли в воздухе подозрительные пестрые ленточки.  

…  

Но больше всего меня поразил рассказ одного знакомого психиатра о происшествии в приемном отделении клиники Шарите.  

Ночью туда заявилась компания шумных цыган, взрослых и детей. Были среди них и скрипачи, и плясуньи, и барабанщики. И даже один шпагоглотатель.  

От встретившего их дежурного врача – они потребовали не медицинской помощи, а католического священника. Они хотели, чтобы священник провел – тут же, в приемном отделении – обряд изгнания дьявола из одной двенадцатилетней цыганочки, заявившей врачу на плохом немецком, что «к ней каждую ночь приходит черный дракон, кусает ее в живот, а потом заставляет ее часами отбивать с ним чечетку».  

Врач священника звать не стал, а с огромным трудом оторвал визжащую девочку от матери и отца и отвел к гинекологу (барабанщики бешено стучали, скрипачи скрипели, плясуньи плясали и трясли монистами, а шпагоглотатель так переживал, что подавился шпагой, ему пришлось оказывать первую помощь).  

Гинеколог раздел малышку и обследовал. Выяснил, что девочка регулярно подвергается сексуальном насилию. Вагинальному и анальному. И что она – беременна.  

Отец ее не стал отнекиваться, а честно признался, что каждую ночь совершает с дочерью половой акт… но «никогда не насилует ребенка, а действует лаской и нежностью». Кроме того, он «разрешает любить ее трем своим неженатым братьям и престарелому отцу-инвалиду».  

После того, как дежурный врач не без помощи прибывшей полиции отправил девочку в отделение закрытой психиатрии (это было единственной возможностью, изолировать ее от семьи хотя бы временно и подлечить), цыгане покинули приемное отделение. С угрозами, проклятиями и плевками в сторону врача. И барабанным боем.  

А через час или два в приемном отделении снова появились цыгане. Новые, но как две капли воды похожие на ушедших. С двойником-отцом и двойником-девочкой. С плясуньями и барабанщиками. Только вместо шпагоглотателя пришел жонглер. Все повторилось как в страшном сне.  

Больше всего в рассказе психиатра меня поразило не то, что взрослые мужчины делали с ребенком (бывает и хуже), а то, что он сказал в конце своего рассказа: Представляешь, два таких жутких случая за ночь – я даже не успел перекусить и выпить кофе. Уши до сих пор болят от проклятых барабанов.  

То, что в больницу приходили двойники, его вовсе не встревожило.  

…  

В околоземном космическом пространстве неожиданно появилась новая орбитальная станция. Которую никто не запускал. Она была точной копией уже существующей станции.  

Телевидение и другие поставщики новостей начали, как ни в чем ни бывало, давать в эфир и печатать репортажи о научных достижениях ученых, работающих на двух станциях в околоземном пространстве.  

На Алексе стали все чаще появляться целующиеся лесбиянки-близнецы.  

А знаменитая белая медведица Альфа в берлинском зоопарке родила медвежонка с шестью лапами.  

…  

Неделю назад рядом с Потсдамской площадью сама собой выросла новая телебашня, точная копия башни на Александерплатц. И тут же начала транслировать те же каналы, что и первая. Только вверх ногами. И это не было замечено ни прессой, ни публикой.  

Как не было замечено и то, что из могил в парке Сан-Суси вылезли четырнадцать легавых собак Фридриха Великого и провыли хором (я не шучу) ораторию Баха. После чего разбежались в разные стороны.  

Рядом с канцлершей в правительстве Германии вдруг забегала и затараторила вторая Меркель. Казалось бы, это должно было привнести в работу правительства хаос. Отнюдь! Они мирно разделили полномочия. Например, если первая, исконная Меркель, уезжала на две недели с официальным визитом в Индию, вторая Меркель – возглавляла заседания правительства в Берлине.  

Поговаривают, что есть еще две, но я не верю.  

В небе над нами уже давно летают три одинаковые Луны.  

А где-то между Юпитером и Сатурном астрономы обнаружили вторую Землю и даже обменялись с ее обитателями радиосообщениями. Те, далекие от солнца земляне, пожаловались на то, что там холодно и скучно. Страны европейского союза уже спорят о том, как будут распределены между ними новые беженцы.  

…  

Позавчера я, к своему вящему ужасу, обнаружил, что недалеко, за кладбищем, на заброшенном земельном участке стоит двойник моего дома.  

Нашей трехподъездной бетонной коробке – около сорока лет. Краска на стенах местами облупилась, швы между блоками обнажились. Двойник выглядел точно таким же сорокалетним бетонным ветераном, ни на год не моложе. И краска также облупилась и швы обнажились. Рядом с ним я испытал что-то вроде пространственного дежавю.  

Инстинктивно нашел глазами окна на седьмом этаже. Да, сомнений быть не может, занавески те же. Бежевые, с квадратиками. В окне спальни – оставленная там висеть с прошлого рождества – красная звезда.  

Решил, во что бы то ни стало, повидаться с самим собой.  

Но сразу зайти не решился.  

Меня остановил страх. Я боялся, что если мы посмотрим друг другу в глаза, то нарушится какой-то фундаментальный физический закон и… произойдет аннигиляция. Мы исчезнем или весь мир.  

Вчера переборол страх и пошел. Туда. К самому себе в гости.  

Был уверен, что мой двойник меня уже ждет.  

Как я и предполагал, мои ключи подошли и к подъездной двери и к квартирной.  

Вошел без звонка.  

Обстановка знакомая. Даже телевизор такой же. И ковер. И два кинжала на стене.  

…  

Он сидел в итальянском кожаном кресле и ел бронзово-красную грушу.  

Предложил мне жестами сесть в кресло напротив и полакомится сочной курагой, лежащей на блюде. Блюдо покоилось на изящном старинном столике эпохи рококо. У меня дома такого столика не было. Откуда он его взял?  

Двойник мой вызывающе посмотрел мне в глаза, явно для того, чтобы продемонстрировать мне необоснованность моих страхов, вытер губы и руки синим платком и заговорил высоким голосом.  

Вежливо, но холодновато, поприветствовал меня, а затем – чуть ли не полчаса уговаривал меня лететь с ним следующим рейсом на Фобос. Показывал уже купленные билеты. Расхваливал отель, пляжи и публику. Убеждал не забыть взять с собой раскладушку, теплое пальто и ступу. Говорил, что ступа пригодится для приготовления пряностей, потому что суп из бычьих хвостов без пряностей невозможно есть, а тамошние повара ничего в пряностях не понимают и путают иланг-иланг с агар-агаром. А на раскладушке он, так и быть, будет спать сам, потому что на двухместный номер не хватило денег, а отпуск на морском курорте нам обоим необходим как воздух.  

На кой черт мне теплое пальто в тропиках – он так и не объяснил.  

НОРДРИНГ  

Жил я тогда в блочном доме в берлинском Марцане. Была у меня соседка по лестничной площадке, Дорит Фидлер. Тихая такая, неприметная женщина. Бывшая гэдээровка. Не высокая, но и не коротышка, не толстая и не худая.  

Сколько лет ей было, когда я впервые ее увидел, – не знаю, может 55, а может и 60, но выглядела она на 42.  

Ходила, гордо запрокинув голову.  

Короткая стрижка. Брюнетка. Седые пряди.  

На ее узком лице застыла вечная улыбка, как это бывает иногда у продавщиц, работников похоронных бюро и педиатров.  

Взгляд как бы удивленных карих глаз спокойный, уверенный… но с непонятным темным огоньком.  

Я говорил ей при встрече: Халло!  

Старался, по так и не изжитой привычке мачо, вложить в это слово особый интерес.  

Она отвечала сухо и кратко. Халло.  

Легкий звук падал и исчезал.  

После смерти мужа она жила одна в четырехкомнатной квартире.  

Другая моя соседка, все-про-всех-знающая энергичная толстуха рассказывала: У Дорит дома – идеальная чистота. Наверное, убирается все время. Ни пылинки, как в операционной. Кухня умопомрачительная, на стенах – фотографии породистых лошадей. В гостиной крест черный с мертвой головой. Книжки про НЛО и Атлантиду. Бюст Одина с двумя воронами. В спальне – драконы китайские бумажные на веревочках. И везде – горшки с цветами. Бегонии. Всех видов и оттенков. Красиво, но… как будто не по квартире ходишь, а по оранжерее. Или по кладбищу поздней весной.  

…  

Мы, хотя и жили дверь в дверь, не общались, как это и принято в большом городе. Я занимался своей писаниной, боролся как умел с различными хворями, а госпожа Фидлер жила жизнью молодящейся, не унывающей вдовы. Играла в теннис на платном корте неподалеку, учила английский язык на курсах, регулярно плавала в бассейне, посещала берлинское общество оккультистов «Черная лампа», принимала у себя любовника и гостила все лето в его загородном доме, окруженном ореховыми деревьями и виноградниками, где-то под Дрезденом, – все это поведала мне все та же толстуха…  

Даже лифтом не пользовалась, спускалась и поднималась на седьмой этаж пешком.  

Друга госпожи Фидлер я ни разу не видел, не пришлось.  

Толстуха описывала его так: Солидный господин из Штутгарта, высокий и богатый. Вдовец. После объединения Германии купил недвижимость на Востоке. Владелец конного завода. Не иначе как колдун. Приезжает на своей шикарной черной БМВ и забирает нашу Дорит с собой. Кажется, они учились в одном классе в провинции, и она была его первой любовью. Друг в друге души не чают.  

Толстуха завидовала фрау Фидлер и не скрывала этого.  

– Да, завидую. Потому что она – старая, а здоровье и фигура, как у молодухи. Потому что у меня нет богатого любовника с БМВ и призовыми лошадями. Меня никто не любит, кроме моих крошек…  

Крошками толстуха называла своих несносных померанских шпицев, при каждой встрече истошно меня облаивающих и норовивших укусить за ногу.  

…  

Так мы и жили – параллельными жизнями пять или шесть лет. С стороны квартиры фрау Фидлер не доносилось ни звука.  

А несколько недель назад до меня вдруг дошло, что я давно не видел мою соседку. Случилось это в ванной комнате. После того, как я побрился и зубы почистил. Я посмотрел на себя в зеркало и подумал: Давно не видел госпожу Фидлер.  

Ну, не видел и не видел. Может быть, переехала.  

А несколько дней назад опять встретился с толстухой. Она сажала розы на газоне. А шпицы были к ограде привязаны. Поздоровался и заговорил о нашей соседке. Та отвела взгляд, три раза копнула землю тяпкой и сказала: Ты не знаешь? Она умерла года полтора назад. Заболела. Легла в больницу. Домой не вернулась. Похоронили ее в Грайфсвальде. А квартира стоит не тронутая, потому что наследница, дочка, не хочет разбирать вещи, выбрасывать, ремонтировать. Только бегонии сложила в огромный синий мешок и увезла куда-то. Может, выкинула… Любовник, понятное дело, пропал, может, тоже умер… Да, так все и кончается на свете. Кому мы нужны, мертвые? Могильщикам да червям. И кого теперь тревожит, знала она английский или нет… Нам с тобой тоже не долго осталось небо коптить.  

Толстуха любила порассуждать о тщете человеческой жизни и о неминуемом конце.  

…  

Меня, признаться, известие о смерти соседки не расстроило. Только кольнуло что-то в горле. И моргать захотелось почему-то.  

– Ну, умерла и умерла, что теперь делать? Все умрем. А дочку ее я прекрасно понимаю. Вещи матери выбрасывать – все равно что второй раз хоронить. Мучение.  

Постарался поскорее выкинуть госпожу Фидлер из головы.  

– Все и так паршиво. Начну рассусоливать да размазывать, – раскисну. Я себя знаю. Вроде бы, получилось.  

А вечером, в постели, в полусне, задумался о соседке. Представил себе, как она лежит в гробу… а гроб стоит на сцене, на столе… позади стола – черный крест… в зале публика, все нетерпеливо ждут кого-то. Меня?  

Бывает так, начинаешь вдруг думать о том, о чем думать вовсе не хочешь. И думаешь, думаешь. Какая-то неведомая сила возвращает и возвращает неприятные мысли в голову, заставляет концентрироваться на том, от чего хочешь поскорее избавиться. И это противоестественное возвращение, и концентрация, и картинки, которые как бы назло нам рисует наше воображение… причиняют боль.  

Опять кольнуло в горле.  

Ворочался, ворочался, принял успокоительную таблетку. Гомеопатическую.  

Но как ни пытался, ни задремать, ни хотя бы перевести мысли на что-нибудь приятное – так и не смог.  

Пришлось прибегнуть к крайнему средству. Помассировал член… представил себе голую грудастую блондинку на безлюдном солнечном пляже. Обычно эта пошлая картинка быстро переносила меня в розовый эротический мир, сажала на волшебные качели наслаждения и не отпускала до семяизвержения.  

Нет, не помогло, тучи заволокли небо, брызнул дождь, блондинка оделась и ушла с пляжа, подрагивая от холода и превращаясь в мою умершую жену, качели не качались, а ночной домашний мир стал еще темнее и безнадежнее.  

В голову лезли воспоминания о кратких встречах с этой женщиной, незаметной госпожой Фидлер.  

От уха к уху каталось эхо: Халло, халло, халло…  

Мне чудилось, что она страстно шепчет мне что-то, но я не мог разобрать, что.  

То и дело она приближала ко мне свое лицо, как будто слепленное из стеарина, с приросшей к нему улыбкой. Страшное лицо.  

Мертвые, наполовину вытекшие глаза… под пятнистой кожей что-то шевелилось.  

…  

Мука продолжалась до трех часов.  

В четырнадцать минут четвертого… дверь моей спальни неожиданно открылась, и в нее беззвучно вошла нагая женщина.  

Покойница! Я сразу узнал и узкое лицо, и улыбку, и удивленные глаза.  

Сердце сжалось, в горле закололо.  

Женщина подошла к моей кровати, пристально посмотрела на меня, кивнула многозначительно… затем открыла среднюю створку моего платяного шкафа и влезла в него.  

Призрак?  

Или подавленное желание?  

Не успел я об этом поразмышлять, как она опять вошла в спальню…  

Подошла к моей постели, поглядела на меня несколько секунд – на лице ее отобразились нетерпение и злоба – и опять влезла в шкаф.  

Я слышал, как скрипят ее зубы.  

Нашел в себе силы пошевелиться и проговорить несколько слов я только во время шестого или седьмого ее появления.  

– Не уходите, прошу.  

На ее безжизненном лице проступил румянец. Глаза сверкнули. Губы покраснели.  

Она присела на край моей постели. Я откинул одеяло и жестом пригласил ее лечь со мной рядом.  

– Хочешь меня, ковбой?  

Несмотря на то, что ее голос – даже не походил на человеческий, женский, это был голос неодушевленного предмета, мраморной статуи или манекена, вынужденного выдавливать из себя звуки, я ответил: Да, моя повелительница.  

Откуда-то до меня долетели аплодисменты.  

И она легла рядом… а через минуту оседлала меня.  

Во время любви я думал о море. Холодном северном море в шторм. Может быть потому, что тело моей партнерши было холодным как лед.  

Аплодисменты не утихали.  

После оргазма заснул неестественно быстро. Черный мустанг унес меня в свою страну.  

Проснулся утром как отравленный... тошнило, тело ломило, суставы ныли сильнее, чем обычно.  

Позавтракал через силу, мутными глазами просмотрел новости в интернете и только потом вспомнил о ночном происшествии.  

Случившееся представилось мне странным, нереальным…  

Списал все на фантазию во время мастурбации.  

Что только ни померещится во время печального одинокого секса стареющему мужчине?  

…  

День пролетел мимо меня как воробей, ничего не осталось в памяти, только нерезкая косая черта в воздухе.  

К вечеру я разволновался – а вдруг она опять придет? Не для того, чтобы заняться со мной любовью, а чтобы кровь у меня выпить?  

Хотел было повесить крестик и последнюю головку чеснока из кухонных запасов на дверь спальни, но вспомнил корчмаря из «Бала вампиров», рассмеялся и не стал этого делать. Может и зря.  

Лег в постель и стал ждать. Перед глазами опять замелькали фигура и лицо покойной соседки. Заснул.  

В три часа проснулся, мокрый от пота.  

А в три часа четырнадцать минут она опять появилась. Нагая. Вошла в спальню и присела на край моей постели.  

Невидимый зал дружно зааплодировал.  

…  

Она приходит ко мне каждую ночь уже три недели.  

Каждый раз я просыпаюсь утром… отравленный, с болью во всем теле. В ушах шумит. Все дни напролет ничего не делаю, жду ночи, как наркоман – укола.  

Если это продолжится еще какое-то время, я умру.  

Пожаловаться мне некому, даже обсудить мое положение не с кем, друзей давно унесла судьба, немногочисленные родные, справедливо обиженные на то и на это, уже годы не отвечают на мои звонки и электронные письма.  

Не хочется верить в то, что я спятил или впал в старческий маразм. И к психиатрам идти не хочу. Не верю я этим шарлатанам. Не помогут, только жизнь испоганят.  

Решил для начала обратиться к частному детективу.  

Пусть покопает, возможно что-то и прояснится. Ведь кроме того, что толстуха мне рассказала, я ничего о Дорит Фидлер не знаю. Может, толстуха все врет…  

…  

Нашел прямо тут, в Марцане, частное детективное агентство «Аргусово око»… Позвонил, представился.  

– Приходите прямо сейчас, господин Сомна. Ваш номер – тридцать пять. Назовите его на входе. И ждите в зале ожидания. Вас вызовут.  

Пришел.  

На вывеске, рядом с входом в башню, в которой находилось агентство, был изображен огромный глаз. Глаз грозно и бессмысленно смотрел в пространство.  

В просторной, хорошо освещенной комнате сидели мужчины. Чем-то похожие на меня. Немолодые, испуганные, обескураженные, люди с серьезными проблемами.  

Подумал: Неужели и к ним приходят по ночам покойницы?  

Посмотрел на них повнимательнее, и отогнал эту мысль. Скорее – это обманутые мужья. Жертвы шантажа или моббинга. Не получившие наследства наследники…  

Вызывали нас по номерам. Через десять минут меня принял маленький плотный человек, почти лилипут, лысый, спокойный, с большими руками и колючими бровями. Энергичный и самоуверенный. В небольшой комнате без окон, на стенах которой висели фотографии каменных истуканов с острова Пасхи.  

– Ломан. Частный детектив.  

– Очень приятно. Антон Сомна.  

– Чем я могу быть вам полезен?  

– Видите ли, мое дело не совсем обычное… не знаю, с чего начать. Мне хотелось бы узнать все, что можно, об умершей женщине, моей бывшей соседке.  

– Понимаю. Поверьте, тут все дела – необычные. Не стесняйтесь, расскажите мне все, что о ней знаете. Если вы не возражаете, я запишу ваш рассказ на диктофон. После окончания расследования все записи уничтожу.  

Я не возражал.  

Рассказал ему все. Разумеется, о главном умолчал.  

– Господин Сомна, у вас не было близких отношений с вашей соседкой? Извините, я должен это знать.  

– Нет, ничего подобного не было. Я видел ее за то время, что живу в Марцане, может быть, семь или восемь раз. В нашем подъезде. Мы не разговаривали даже. Только здоровались.  

– Для чего же вам нужны сведения о чужой, практически незнакомой женщине?  

– Я автор. Начал писать новый роман, прототипом для главной героини которого, так уж получилось, стала моя умершая соседка. Мне нужен материал… нужны подлинные факты ее жизни.  

– А придумать не хотите?  

– Придумывать все равно придется. Но, чтобы убедить читателя, заставить его сочувствовать героине, нужно что-то непридуманное… фундамент… Нужна правда.  

Детектив посмотрел на меня скептически. В глазах его читалось недоверие. Он слишком хорошо знал людей.  

– Вы существенно облегчили бы мне задачу, если бы рассказали все, я подчеркиваю все, обстоятельства дела. Но вы, я вижу, пока к этому не готовы. Что же… идите в кассу и заплатите 800 евро. После этого возвращайтесь сюда, и я кратко расскажу вам о том, как будет проходить наше небольшое расследование. Касса этажом выше. Лестница слева. Не забудьте взять квитанцию.  

…  

Заплатил. Кассирша посмотрела на меня сочувственно. Прошептала: Держитесь!  

Неужели знает? Или у меня на лбу все написано? Огненными буквами.  

Деньги у меня с собой были, потому что интернетная реклама «Аргусова ока» предупреждала: Только за наличные. От двухсот евро в день.  

После того, как господин Ломан осмотрел квитанцию, тон его смягчился, взгляд подобрел.  

– Для начала я обращусь в муниципалитет и проверю, жила ли действительно указанная вами персона рядом с вами, умерла ли, где и когда похоронена. Не было ли проблем с наследством. Постараюсь достать копии заключения врача и свидетельства о смерти. Загляну на кладбище, проверю могилу. Потом пойду в полицию и узнаю, есть ли у них досье на вашу соседку. Затем найду дочь и побеседую с ней о матери, обыщу ее квартиру. Затем займусь любовником. Посещу конный завод под Дрезденом. Расспрошу хозяина о школьных годах госпожи Фидлер. В пятницу, 24 января… жду вас тут в десять часов утра. Покажу то, что нарыл, а вы решите, достаточно ли вам «правды». Более серьезное погружение в жизнь вашей соседки потребует долгой кропотливой работы и будет вам дорого стоить.  

– Как вы все успеете за четыре дня?  

– У меня есть свой самолет. А погода, как вы видите, стоит превосходная. Сухая и ясная. Хм… сдается мне, господин Сомна, что вы ждете от меня не посещения кладбища и разговора с дочерью. Последний раз призываю… расскажите мне то, что тревожит вас на самом деле, что заставляет небогатого малоизвестного писателя (извините, мы навели справки) платить 800 евро за… заведомо бесполезное расследование.  

У меня опять кольнуло в горле.  

– Вы догадались, почему я тут?  

– Полагаю, да. Последнее время подобные случаи участились. Мир гибнет.  

– Тогда прошу вас, не мучайте меня, выполните свою работу, может быть, вы найдете что-то, что позволит не только объяснить то, что происходит со мной, но и как-то противостоять этому. Имейте в виду, вы, возможно, тоже столкнетесь с тем, с чем я сталкиваюсь сейчас каждую ночь.  

– Понял вас. Ну что же, постарайтесь продержаться до пятницы, а за меня не беспокойтесь, у меня есть карманный протонный ускоритель.  

И детектив Ломан шутливо изобразил охотника за привидениями из известного фильма восьмидесятых годов.  

…  

В эту ночь она опять появилась в моей спальне.  

Прохрипела своим страшным голосом: Зря ты впутал в наши дела этого смешного гнома из агентства. Он тебе не поможет, ковбой. Никто тебе не поможет. Не хочешь покататься на своей гнедой лошадке?  

Раскрыла покрытые трупными пятнами бедра и с силой притянула меня к себе…  

…  

В пятницу…  

В кресле Ломана сидел другой человек. Одет он был как католический священник. В черную сутану с фиолетовыми пуговицами.  

Сухощавый, узкоплечий.  

Породистое, умное лицо. Очки, как у Германа Гессе.  

Он говорил, как бы посмеиваясь… кривя тонкие бледные губы.  

– С прискорбием должен сообщить вам, что наша фирма понесла тяжелую потерю. Вчера вечером во время полета из Дрездена в Берлин погиб один из наших лучших сотрудников, детектив Ломан. Самолет его по невыясненной пока причине врезался в средневековую башню. Возможно попал в турбулентность. Или гидравлика отказала. Смерть наступила мгновенно. Все его записи, фотографии и другие документы – сгорели. Агентство вернет вам заплаченные вперед деньги.  

Человек в черной сутане вежливо поклонился и вышел из бюро. А я поплелся в кассу.  

…  

Жалко старину Ломана. Не знаю, что с ним произошло, но подозреваю, что покойная госпожа Фидлер нанесла ему визит в кабине самолета.  

Интересно, в какую башню он врезался. Неужели в ту, старинную темную башню, рядом с которой синее озеро, в котором отражается облако?  

Вышел на улицу в расстроенных чувствах.  

Самолет, башня, бегонии, черный крест, Один, могила в Грайфсвальде, детектив Ломан, мертвая госпожа Фидлер, охотники за привидениями, блондинка на пляже, священник в черном и аргусово око… все это смешалось в голове в пестрый ком, и ком этот превратился в чудовище с огромной плоской треугольной головой… чудовище ревело, постоянно меняло формы и цвета и царапало мне мозги.  

Инстинктивно оглянулся, чтобы еще раз посмотреть на рекламную вывеску детективного агентства – и не удивился тому, что она пропала. Бетонная двадцатиэтажная башня высилась в ста метрах от меня во всем великолепии своего уродства.  

Решил поехать домой, хотя и предчувствовал, что не увижу больше ни свою улицу, ни наш одиннадцатиэтажный дом, ни толстуху с ее шпицами.  

К остановке тихо подплыл современный красавец-трамвай, неизменно пробуждавший во мне чувство гордости за цивилизацию. Комфортабельное, вместительное, чистое и очень быстрое транспортное средство.  

Вошел и сел на первое попавшееся свободное сидение.  

…  

Моим соседом оказался странный человек в темно-вишневом пальто и вязаной шапочке. На ногах его были кожаные туфли, пожалуй, слишком элегантные для Марцана. Тоже можно было сказать и о квадратных очках в темно-вишневой оправе и о перчатках. В правой руке он держал палочку с конусом электрически посверкивающей сахарной ваты, а в левой – серебряное ведерко со льдом, из которого выглядывало золотое горлышко бутылки. Кристалл?  

Я отвел глаза от соседа и задумался о своих делах... но через несколько мгновений опять посмотрел на вишневого господина. Сахарной ваты в его руке уже не было – неужели съел? И ведерко отсутствовало. Зато он держал в руках два наполненных до половины узких бокала… один из них он протягивал мне.  

– Прошу тебя, Гарри, тебе стоит выпить это. Полегчает.  

– Почему вы зовете меня Гарри?  

– Потому что так тебя на самом деле зовут.  

– Гарри? Гарри кто? Неужели инфантильный Поттер? Трудно представить себе персонажа мерзее! Или Гарри Жестокий, английский пират, или Гарри Кровавый, знаменитый борец с монстрами… Грязный Гарри с пистолетом? Гарри-ангел или Гарри-кусок-дерьма?  

– Выбирай сам, меня это не касается.  

– Откуда вы меня знаете?  

– Мы давно знакомы.  

– Я вас не помню!  

– Так написано в сценарии, потому и не помнишь.  

– В каком сценарии?  

– Меня не уполномочивали все тебе объяснять. Я должен предложить тебе бокал шампанского, а ты должен выпить и сказать: Баснословно!  

– Ладно, давайте рюмку.  

Я выпил и произнес то, что он хотел. Жидкость в бокале заслуживала похвалы. Удивительно приятный вкус.  

Издалека послышались жидкие аплодисменты. Какой-то нахал крикнул с галерки: А мне не предложите рюмочку? Похвалю по-царски.  

На этот выкрик мой сосед отреагировал так: Выпивка и закуски – после второго антракта, ваше величество. Извольте потерпеть.  

А мне сказал: Так-то лучше, Гарри! Ага… что у нас тут дальше? Да, да, как я мог забыть…  

Сосед легонько тряхнул головой и все вокруг нас изменилось.  

Мы все еще ехали в трамвае, одни… остальные пассажиры исчезли.  

Трамвай наш покинул знакомый мне мир и мчался куда-то через пустое пространство.  

– Куда это мы едем… или летим?  

– Мы стоим на месте, это мир вокруг нас летит, летит назад. Через несколько секунд – посадка на Марсе.  

Сосед еще раз тряхнул головой… и вот… мы оба уже бредем по красной планете. В серебристых скафандрах… Месим пыль. И переговариваемся друг с другом по радио.  

– Вот уж действительно – баснословно. На кой черт вы меня сюда притащили? Что у вас в сценарии – борьба за выживание, поиск ушедших цивилизаций или сражение с роботами?  

– Всего понемножку. Вон, посмотри…  

Впереди нас сверкала разноцветными огнями громадная футуристическая постройка.  

– Это что?  

– Чудесное место. Нордринг. Перекресток миров…  

– Понятно. Это наша цель?  

– В настоящий момент – да. Тебя там ждут.  

– Кто меня тут может ждать?  

– Не прибедняйся, ты человек известный. Если не ошибаюсь, предпоследняя твоя новелла называлась «Марсианские ликоподы». Так вот, ее прочитали, сочли небезынтересной и… материализовали и оживили все описанные тобой персонажи. В естественном, так сказать, окружении. Тебя ждут для того, чтобы ты сам… выпустил их на волю, перерезал ленточку.  

– Простите, но моя книжонка – это всего лишь ужастик, легкое, развлекательное чтиво. Почти что пародия. В какую больную голову пришла мысль материализовать летающих электрических угрей и гигантских демодексов? К тому же существующих только в воображении моих героев, сходящих с ума от радиоактивного излучения.  

– Именно, именно, в твоем тексте действуют не только электрические угри, но и астронавты, ученые, специалисты по паранормальным явлениям. Мужчины и женщины. Милые персонажи, надо отдать тебе должное.  

– Да, но это условные, упрощенные до функции характеры, облегченные литературные конструкции. Ничего общего не имеющие с живыми людьми. В финале они сами превращаются в чудовищ.  

– Не собираюсь вступать с тобой в литературоведческие споры. Вот и двери в шлюз. Входи, не стесняйся. Все, что ты встретишь в этом здании – придумал ты сам. Не забывай об этом! Живи своей мечтой, как завещали древние. А я удаляюсь, адьё, терпеть не могу эти командировки!  

Он исчез, а я подошел ко вторым дверям… не дверям, а высоким тяжелым воротам с рельефными изображениями распятых обезьян на левой и правой створках.  

Из-за ворот доносились яростное рычание, жалобный визг, чавканье и хруст разгрызаемых мощными челюстями костей.  

Ворота медленно открылись, и я шагнул в неизвестность.  

АВТОРСКИЕ РЕМАРКИ  

Послесловие к «Помолвке»  

Прочитал рассказ «Помолвка» перед видеокамерой.  

К сожалению – не последний вариант. Последний вариант всегда висит в небе, не существует. После прочтения исправил очевидные ошибки, кое-где кое-что выкинул и дописал. Настоятельно рекомендую – особенно непрофессиональным писателям (профессиональные писатели безнадежны, как профессиональные жрицы любви) – читать вслух перед камерой свои произведения. Помогает понять, что ты собственно написал... поправить...  

О чем же этот рассказ?  

Каждый читатель понимает любой текст по-своему. Но и я, после окончания правки, тоже читатель и имею право на собственную интерпретацию.  

Полагаю, этот рассказ о страхе. Об экзистенциальном страхе. О главном чувстве современного человека. О все крепнущей уверенности индивида в том, что в мире все пошло как-то не так, как надо. И не только в мире, но и в стране, в городе, в семье, в нем самом. О предчувствии катастрофы. Мировой и индивидуальной.  

Бытие главного героя – треснуло и расслоилось. Он потерял себя и стал странником. И с тех пор путешествует по абсурдным мирам. Против воли становится участником зловещих событий...  

Неожиданно для самого себя попадает на помолвку с Азалией. В первом варианте текста я назвал ее цыганкой, но потом решил, что это – слишком прямая характеристика, и выкинул это слово.  

Ясно, что эта девушка с несносной родней, вся эта кошмарная помолвка с ее гостями, с чудовищем на потолке, с каменоломней в отеле, для Гарри – вовсе не исполнение желаний, а очередное испытание. Еще один этап долгого и тяжкого пути в небытие.  

И неожиданное совокупление с Азалией на ресторанном столе, превращенном в брачное ложе, – удовлетворяет его физическое желание, но не приносит ему ни счастья, ни экзистенциального облегчения. Азалия – как паучья самка – убивает его после любви.  

После такой «помолвки с смертью» Гарри приходит в себя – в Париже, но не в Париже Пикассо и Шагала, а в далеком 1572 году, в канун дня святого Варфоломея. Оказывается, он там палач.  

Никакой морали в этом рассказе нет. Как нет ее и в других моих рассказах. Главный герой не претендует на сочувствие, он неприятен самому себе.  

Свое выморочное существование он справедливо не считает жизнью, но щедро делится с нами его подробностями. Зачем?  

Потому что относительно нас у него есть свои планы. Все мои попытки выпытать у него, что же он задумал, окончились безрезультатно.  

Не хватает только, чтобы он опять заявился, собственной персоной, в Берлин, и начал тут выкидывать свои фортеля. Например – мстить Азалии и искать потерянный сапфир.  

В следующем рассказе упрошу монсеньора послать его на Марс, в тюрьму 22-о века. Пусть поостынет.  

***********  

Секрет и изюминка повести – она написана в обратном времени. Хотя, боюсь, читатель этого и не заметит.  

***********  

«На чем подают жаркое».  

Прочитал перед микрофоном еще один отрывок из готической повести «Покажи мне дорогу в ад».  

Разрушение моего русского языка увы продолжается. Затем и читаю – чтобы ухо услышало то, что глаза уже не замечают. Брр... сколько ошибок и неточностей. И сам текст, если отвлечься от мелочей – чистое безумие. Ну что же... каждому свое. Я имею в виду каждому возрасту – свое.  

Вспомнил вечер, проведенный у моего давно умершего друга... доктора искусствоведения. Лет двадцать пять назад. Вечер этот почему-то запомнился надолго. Запомнилась и жена доктора, дама действительно не простая. Излучающая поистине некрофилическую эротическую силу. Все мои попытки описать этот вечер в «реалистической манере» мне не удались. Пришлось отпустить на волю безумие, абсурд, хоррор.... И сразу получилась похожая, правдивая картинка. Хотя конечно никто никому тогда груди не отрывал и об этом не говорил... и вообще все было чинно, по-немецки, скучновато... Но невидимый и до поры беззвучный метаисторический фон-океан бушевал с невиданной силой и, казалось, что он вот-вот прорвет все преграды и затопит все вокруг. Превратит обычную жизнь в кипящий ад. И люди и здания и сам город моего добровольного изгнания – покажут свои истинные обличья...  

Чудовищные обличья...  

********  

«На морском курорте»  

Да, да, господа, правильно «анкус», а я упрямо пишу «анкас». Отдаю дань прочитанному в детстве Киплингу.  

********  

«Нордринг».  

Этот текст можно конечно воспринимать как изощренное издевательство над читателем, в аудиоварианте – над слушателем. Но так можно воспринимать добрую половину мировой литературы, если не всю.  

Сюжет рассказа прост до невозможности. У главного героя была соседка. Пока она была жива – он не имел с ней никаких контактов. Потом она умерла и стала приходить к нему по ночам и заниматься с ним сексом. Абсурд, разумеется. Но реакция на это моего героя – еще абсурднее – он нанимает частного детектива, чтобы тот побольше разузнал об этой женщине. Детектив гибнет в авиакатастрофе, а мой герой отправляется на Марс. Прямо в берлинском трамвае.  

Улыбнулись? Я смеялся до слез, когда писал.  

Самое трудное – наполнить текст живым ироничным содержанием, сохраняя формальную структуру и атмосферу рассказа ужаса и абсурда. На стыке противоборствующих жанров появляются неожиданные золотинки. А моя кромешная душа получает покой. В отблесках и в эхе уркналя.  

Указание для любителей аллюзий: Моего героя не даром зовут Антон. Весь рассказ не более чем современный пересказ одного из искушений св. Антония. Разумеется, мой герой реагирует на искушение тоже современно.  

*********  

Отрывки из повести «Покажи мне дорогу в ад» – это, пожалуй, самые опасные мои тексты. Опасные не для читателя – что ему Гекуба – опасные для автора. В них я нарушаю многие золотые правила писанины... рискую... в сомнительном предположении, что читатель сможет и захочет путешествовать со мной вместе по запретным сюжетам. В абсурдных фантомических мирах-компенсаторах.