Автобиографические заметки разных лет

Игорь Шестков  

АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ  

РАЗНЫХ ЛЕТ  

ГОРОД К.  

В детстве мучил меня кошмар.  

Будто бегу я в незнакомом городе, ищу мой московский дом и не могу найти. Дома на улице стоят плечом к плечу, как солдаты, между ними нет проходов.  

Я бегу.  

Бегу.  

Улица как коридор. Туннель. Телом из него не выйти. Дождь моросит. Неба не видно — серые облака висят низко.  

Душно.  

Крутые, покрытые черной черепицей крыши лоснятся от влаги. Останавливаюсь, чтобы перевести дух. Смотрю по сторонам. В домах разбиты двери, выбиты стекла. Внутри — тьма, запустение. Оттуда доносятся странные шорохи и скрипы.  

Страшно.  

Невдалеке — мост над неширокой речкой. Вода бурая.  

Вдоль реки вытянулись фабричные корпуса. Смутно видна высокая труба и кирпичная башня с циферблатом без стрелок. Пахнет противно — угольной пылью, стальной стружкой, машинным маслом.  

По берегам реки — больные деревья. Листья на них серые, маленькие, сморщенные. Асфальт на улице растрескался, в лужах коричневая жижа с бензиновыми разводами. Ни машин, ни людей не видно.  

Кошмар этот мучил меня несколько раз. Каждый раз, просыпаясь, я хватался покрепче за мой обыденный московский мир и мрачное видение исчезало.  

В 1990 году я попал против моей воли в немецкий город К..  

Вышел из здания вокзала, прошелся туда-сюда, огляделся и узнал тот самый коричнево-серый город из моего детского кошмара. Боги судьбы перепутали сны, ошиблись. И решили исправить ошибку — отправили меня в проклятый город. Сопротивляться не было сил.  

Ну да, конечно, в реальном городе все было не совсем так, как во сне — тут ездили автомобили, сновали люди. В центре синел на солнце большой пруд, окруженный плакучими ивами и платанами, на окраинах города зеленели тенистые парки. Но многое в деталях повторяло мой сон — вонючая бурая речка протекала недалеко от моего дома, зловещая башня с циферблатом без стрелок торчала невдалеке, огромная фабричная труба господствовала в небе.  

Боже мой! Это мой город, и мне придется в нем жить...  

Легко сказать — жить. А что делать, если твое существование съежилось, а внутреннее время — остановилось. И пространство сворачивается за твоей спиной. Вроде бы ты тут, а на самом деле тебя нет, ты не существуешь. Ты в коконе времени.  

Тело стареет, жизнь проходит, а ты не изменяешься, опыта не прибавляется. Косность материи не спасает, ее тяжелый поток не несет тебя в своем чреве. Занесло дурака в параллельный мир и демоны ада гогочут, наблюдая твои кривляния....  

Ужас жизни не в том, что любая фантазия может стать твоей тюрьмой, неожиданно материализовавшись, а в том, что эта материализация может оказаться половинчатой, мнимой. Взлетев, страшно не упасть, а навсегда застрять в воздухе.  

Многие подумают — так тебе и надо! Не надо было покидать родной очаг, свой народ, свой город. Сменил шило на мыло! Москву на город К..  

И сама брошенная родина отзывается равнодушием, в котором слышна угроза — предатель, беглец! Приютившая тебя страна тоже не отстает — проклятые иностранцы! Паразиты! Выслать!  

И даже искренняя помощь и сочувствие новых друзей имеют легкий, но неистребимый привкус презрения к беженцу, чужаку, пришедшему по чужое добро.  

— Зачем ты сюда приехал? — орет это презрение.  

— Зачем ты вообще живешь, падаль? — шипит родина.  

— Вон! — вопит Германия.  

— Подохнешь как пес! — отзывается Россия.  

Этот шип и этот ор, этот свист валькирий и лай Цербера не так уж страшны — так манифестирует себя твоя вожделенная свобода, это свидетельство освобождения от фантомов государства, культуры, национальности, религии. Приветствие серафимов, посылаемое осмелившемуся сковырнуть осточертевшую скорлупу советчины и нагишом переплыть Стикс.  

КРАСНОВО  

Вспоминается деревня Красново, вытянувшаяся вдоль берега Можайского моря. Дом отдыха, Старый корпус. Столовая в подвале. Официантки, несущие тяжелые подносы на плечах. На подносах — в несколько слоев — жестяные миски с обжигающе горячим борщом, тарелки с макаронами и маленькими кусочками плохо прожаренного мяса. У официанток красные потные лица. В подвальной кухне жарко. Оттуда доносится стук, звон, ругань. Там повара.  

Бабушка выбирала столик, чтобы — не на проходе и у Настюшки. Официантку Настюшку жалели, ее муж дома бил. Она страдала какой-то неизлечимой женской болезнью. Ее красивое русское лицо часто искривлялось в гримасе боли.  

Никому из отдыхающих профессоров университета не приходила в голову мысль, что таскать тяжеленные деревянные подносы — работа унизительная, адская. Не женская. Что барщину надо обличать не в проклятом прошлом, а в советском настоящем.  

Чиновничьи и профессорские жены с отпрысками даже не подозревали, как их ненавидели официантки, повара, горничные, да и вся огромная деревня Красново, в которой не было ни одного не сидевшего хотя бы раз в тюрьме главы семьи. Хорошо еще, что Дом отдыха был для деревенских кормушкой. Там можно было подработать. Там кино, настольный теннис, там играли в волейбол. Поэтому деревенские его терпели.  

…  

Я подолгу рассматривал берега Можайского моря в подаренный мне дедушкой полевой бинокль. Видел поросшие кустарником берега, березы, сосны, пологие холмы на горизонте, плотину, дорогу. Я знал, что она ведет в Бородино. Оттуда как бы доносились ружейные выстрелы и пахло порохом.  

На дороге стояла заброшенная церковь с покосившимся крестом, в которой тогда еще висел никому не нужный наполовину сгоревший иконостас с большими иконами.  

Я улетал на другой берег. Тут все казалось странным. Потому что на самом деле меня нет, но вот, я перелетаю с сосны на сосну, выхожу на дорогу, бросаю камешек в морду репейника, заглядываю через пролом в стене в церковь. В высоте — искаженное мукой лицо распятого Христа.  

Я легко взлетаю на купол церкви, вглядываюсь оттуда в даль. Вижу туманное горячее марево, в котором копошатся оптические черви, шелкопряды судьбы.  

Каждый цветок, кустик, каждое дерево, торчащее из воды, каждая его ветка представлялись мне звуком, буквой, словом зашифрованной в ландшафте фразы. Эти сообщения влекли как тайна, как клад. Хотелось их слушать, разгадывать, читать. И я читал и слушал и летал, летал с одного дерева на другое, наслаждаясь свободой и легкостью полета.  

Знакомый тополь долдонил — день, день, день.  

Огромное затопленное дерево, выбросившее из под воды серые мертвые ветки, вторило — ох, ох, август, лету конец...  

…  

Бабушка ходила со мной в лес. Там мы находили уютное местечко в тени. На полянке.  

Солнце пекло. По голубому небу плыли белые облака. Тихо звенели комары. Бабушка читала. А я смотрел на траву. Делался маленьким. Бибигоном. Куцая подмосковная травка превращалась в джунгли, в мою детскую Бразилию. В этой странной стране я сражался с жуками и кузнечиками. Искал израненную злыми насекомыми девочку. Маленькую куколку, вылепленную из глины и ожившую. Строил для нее домик и травяную постельку. Прокладывал дороги и разбивал миниатюрные прудики, куда выливал, к неудовольствию бабушки, остатки воды из фляжки. Приготавливал из лепестков повязки, чтобы лечить ей ранки от порезов и укусов. Ее глиняное тело превращалось в настоящее, человеческое, и я ласкал ее и блаженствовал.  

…  

Там же в лесу, недалеко от деревни Красное я испытал сексуальное потрясение другого рода, воспоминание о котором мучает меня до сих пор.  

Я гулял в лесу один, просто так, без цели. Мечтал. Вдруг заметил что-то движущееся метрах в двадцати от меня. Инстинкт самосохранения заставил пригнуться и затаиться. Послышалось что-то вроде душераздирающего мяукания. Я осторожно подошел поближе.  

На траве лежали двое. Одетый в ватник на голое тело пастух петушил деревенского дурачка Фофана, сына Настюшки. В руках у Фофана была веревка, перекинутая через сук. На другом конце веревки болтался, судорожно перебирая лапами, повешенный на ней за половые органы кот, под которым тлел костер. Пастух напевал что-то осипшим голосом, его худой оголенный зад дергался быстро-быстро. Фофан держал веревку двумя руками, дергал ее и ржал как конь....  

Последнее мое воспоминание о деревне Красново — зимнее.  

Февраль. Каникулы. Я — студент пятого курса мехмата. Месяц как женат. Моя жена — Неля, студентка исторического факультета. Мы живем в Новом корпусе, едим в новом здании столовой, просторном и светлом. Постаревшая Настюшка больше не таскает подносы с борщом, она сделала карьеру и стала сестрой-хозяйкой. Пастух умер. Фофан сидит в тюрьме за кражу.  

На другом берегу Можайского моря — высокие сугробы. Стрельбы не слышно. Сказочное созвездие Ориона сверкает на морозном небе. Из церкви пропал не догоревший когда-то иконостас.  

Мы живем комфортно. У нас комната с балконом на втором этаже. По вечерам мы забираемся в кресла с ногами и читаем друг другу стихи. Выпиваем. Танцуем. Стекла покрыты снежными узорами. В комнате пахнет хвоей. Моя жена ловит на балконе снежинки губами. Неля любит есть снег.  

Нелегкое это испытание — исполнение желаний, пытка счастьем. Нет тупика безнадежнее. Проклятое мгновенье должно остановиться, но оно вместо этого ускользает. С вершины пирамиды возможен только спуск или падение. Сатурн исправно работает челюстями и все летит потихоньку в тартарары.  

…  

Катались мы однажды на лыжах по водохранилищу. Меня уже все приводило в бешенство — и лыжи, и ветер, и снег, и жена. И главное — моя идиотская роль счастливого супруга.  

И тогда произошло чудо. Налетела на нас метель. Закрутилась вихрем. Хоть ножом ее режь. А когда метель улеглась и солнышко заблестело, я увидел себя и жену со стороны. Не «мы», а «они» скользили рядом, жестикулировали и бранились. А тело, в котором я находился, было от них довольно далеко.  

Я растерялся. Не знал, что делать. Потом догадался, что моя прежняя линейная жизнь никогда не вернется. И поспешил в Москву.  

ДВОЙНИК  

Ужас эмиграции состоит в том, что она, в сущности, невозможна. Можно, конечно, покинуть родину. Даже постараться забыть ее. Но невозможно отделаться от своего двойника, который останется и будет бродить, как душа не похороненного человека, вокруг насиженных в прошлой жизни мест. Наперекор всем законам природы часть твоей личности продолжит существование в отщепившемся от тебя двойнике. При этом расщепится не только твоя судьба, но и вся вселенная. Та, другая ее часть, будет и дальше существовать так, как будто ты не уехал. В ней осуществятся все твои страхи. И через сны перелетят к тебе.  

Эмиграция — это клонирование личности и расщепление вселенной, а не побег. Желая попасть в рай, ты посылаешь своего двойника в ад.  

…  

Это началось месяцев за семь до моего отъезда. Мой любимый город стал мне чужим — Москва начала выталкивать меня из себя.  

Как известно, все смотрит. Смотрят дома, автомобили, улицы. Смотрит Луна, небо, стол. В конце перестройки я вдруг почувствовал, что Москва тяжело, с ненавистью смотрит на меня сквозь свою многоэтажную клетку. Любимые с детства улицы перестали радовать и поддерживать. Дома наклонялись, они были готовы раздавить меня своей тяжестью. Поверьте, я вовсе не проектирую свое настроение на физиономию города. Я-то был весел и полон энергии, легкомыслен и легок.  

Перестройка разрушила созданное поколениями совков поле самообмана и грандиозная декорация обрела наконец свое истинное обличье. Величественный фантом третьего Рима, мираж, выстроенный Сталиным и его последователями, рассыпался в прах. На нас глянули свинцовые глаза правды. Ведь это не СССР разрушался, а мы — его дети, его тело.  

…  

Я уезжал с Белорусского вокзала в сентябре 1990 года. Меня никто не провожал. Все были тогда заняты собственными заботами. Один на вокзале, один в купе. Грустно.  

Вдруг я заметил на перроне знакомого мне человека. Он стоял и печально смотрел на меня. Помахал мне рукой. А я — ему. Поезд тронулся.  

Так я и уехал с мыслью, что меня кто-то проводил.  

И только приехав в Дрезден, успокоившись и отдохнув, я вдруг понял, кто стоял на перроне.  

СЧАСТЬЕ  

Счастье приходило ко мне только в детстве и юности. Причем только в те моменты, когда происходила пусть маленькая, но катастрофа. Счастье приходило как компенсация.  

Завалил я однажды экзамен в школе. По математике. Не смог найти решения Диофантовых уравнений. Вышел на Ленинский проспект.  

Декабрьские московские сумерки. На земле — снежная каша. Синеватые тени мелькают. Машины мигают желтыми и красными огнями. Снег идет. Крупный, мокрый. Все спешат по домам. А у меня на сердце кошки скребут — дома придется рассказывать о моем позоре. И тут, назло логике, погоде, назло всему — меня охватило радостное чувство. Озарение. Счастье.  

Я живу! Снег прекрасен. Синие московские тени загадочны. В уличном грохоте слышится чудесная мелодия. Она влечет меня к чему-то захватывающему, неизведанному, самому важному, перед чем вся математика — детский лепет...  

Повинуясь этому зову я перестал ходить в школу. Из дома я пунктуально выходил, но шел не в школу, а, встретившись у универмага «Москва» с моим другом, уезжал с ним в кино, в Иллюзион.  

В конце концов и меня и друга из школы выгнали. Казалось, вся жизнь была испорчена, но вышло иначе. Мы оба закончили другие школы, потом и университет, работали в престижных научно-исследовательских институтах. Все это однако радости не приносило — счастье мы испытывали только в те, украденные у школы, пьяные дни отрочества.  

Дело в самой геометрии дня. Светлое состояние времени и пространства — день — не терпит никакого насилия. Адам не был создан для работы или любви, а только для свободных прогулок в Эдемском саду.  

В ДОНСКОМ  

Донской монастырь был островком покоя и чистоты в шумном и грязном фабричном районе. Пройдя под знаменитой розовой колокольней, посетитель оказывался в другом, не московском мире. Кладбищенская тишина нарушалась только шелестом листьев и пением птиц весной и летом. Москва давала о себе знать низким гулом, похожим на шум морского прибоя в пустой раковине.  

Я приходил туда весной, когда деревья и кусты только начинали зеленеть и из черной кладбищенской земли вылезали солнечные одуванчики и небесные фиалки. Поклонившись нескольким знакомым могилам, садился на лавочку, раскладывал на ней акварельную бумагу, перья и тушь. Рисовал надгробья и деревья, наслаждаясь их естественной графичностью. Потихоньку мной завладевало блаженство сосредоточенности — внутренние образы и мысли, эти серые зверьки, превращались в огнекрылых ангелов и сердце переполнялось чувством полноты и радости жизни. В подобном состоянии я разговаривал с мертвыми обитателями могил, смотревшими с вделанных в каменные надгробья фотографий. Говорил с ними как с живыми, без пиетета или иронии. Рассказывал им что-то, о чем-то спрашивал. И мне казалось, что они отвечают мне моими мыслями.  

Вот так сидел я однажды и рисовал, говорил и слушал...  

Голову я опустил, внимание сосредоточил на рисунке. Забылся. То, что я увидел, когда оторвался наконец от бумаги и поднял голову, поразило и испугало меня. Рядом с могилами стояли их обитатели. Стояли и молча смотрели на меня.  

Одеты были покойники не в лохмотья или саван, а буднично, как при жизни. Это были не привидения, не духи — а мертвые, в которых проявилась какая-то другая, незнакомая нам форма существования. Я ущипнул себя за руку. Не помогло.  

Восковые, застывшие их лица не были изъедены тлением. Глаза, неподвижные, мутные, но не мертвые, а как бы усталые, смотрели на меня с укором. Я не сразу заметил, что у ставших полупрозрачными стен монастыря стояли сотни или тысячи покойников, а за стенами — сотни тысяч. Все они глядели на меня, разрывая мне сердце молчанием и укором. Уж лучше бы бросились на меня...  

В изнеможении я закрыл глаза и не открывал их долго длящуюся минуту. И все щипал, щипал себе руки.  

Багровые камни перекатывались между зрачками и веками. Уши резала тишина. Когда я открыл глаза, мое кинематографическое видение исчезло.  

Дома я рассказал о пережитом бабушке. Она вздохнула и посоветовала мне готовиться к сессии, а не таскаться по кладбищам. Вечером, однако, рассказала мне шепотом, что в сталинщину и в самом монастыре и на территориях, примыкающих к нему со стороны крематория, в огромных ямах хоронили замученных на Лубянке людей. Сколько их было — никто не знает.  

— Странно, — добавила бабушка. — Я думала, что души неправедно убиенных являются только своим палачам. А они выбрали ребенка, чтобы напомнить о себе. Ведь их убийцы и мучители не только не наказаны, но награждены, пользуются почетом и привилегиями. Многие живут не так далеко от Донского. Их бы и укоряли!  

ВСЕ ВЫ СТАЛИНСКИЕ УБЛЮДКИ  

Поехали мы с дедом на вокзал встречать сестру моей бабушки. Вошли в метро «Университет». Спустились. Я уже тогда страдал приступами клаустрофобии, мне казалось, что пространство вдруг сложится как гармошка и раздавит. Поделился своим страхом с дедом — он уверил меня, что инженеры все рассчитали, и все будет хорошо. Подошел поезд. Вошли в вагон, сели на коричневые сиденья. Проехали Метромост, Парк Культуры, Дзержинскую. Вот и Комсомольская. Три вокзала. Поезд опаздывал — пришлось ждать.  

Ранний московский зимний вечер, бурый, снежный, влажный. Народу на вокзале — тьма. Носильщики с чемоданами носятся. Все спешат. Люди нервные — толкаются, ругаются, суетятся. Бабки в старомодных синих приталенных полупальто с узлами и баранками тащатся в сторону метро. Броуновское движение.  

Стоим мы у какой-то перекладины и ждем, а около нас еще один человек стоит. И толпу разглядывает. Внимательно, как будто в первый раз людей увидел. Маленький такой мужичишко, рыжеватый, лет пятидесяти пяти. Сразу видно — психованный. Дети, как известно, не могут оторвать взгляд от сумасшедших. Я осторожно его наблюдал. Лицо мужичка отражало внутреннюю борьбу, видно было — ему тяжело, его что-то распирает, он едва сдерживает себя. Надо было ему освободить душу от мучительного груза...  

Позарез надо.  

Наконец, его внутреннее напряжение достигло наивысшей точки — сдерживать себя он больше не мог или не хотел. Мужичок сжал кулачки, изо рта его выступила пена, и он закричал, так громко, как мог, страшными, округлившимися глазами буравя толпу:  

— ВСЕ ВЫ ТУТ СТАЛИНСКИЕ УБЛЮДКИ!  

— ВСЕ ВЫ СТАЛИНСКИЕ УБЛЮДКИ!  

И еще раз, еще громче, срывая связки и закатывая глаза. И еще и еще...  

Я оцепенел. И толпа замерла. Но только на мгновение. Через секунду все шли дальше, суетились и как будто и не слышали истошных криков. Вскоре появилась милиция. Крики прекратились.  

Дед взял меня за руку, мы пошли на перрон.  

ДОМ ПРЕПОДАВАТЕЛЕЙ  

Дом внушал уверенность в незыблемости нашей советской жизни — сталинские архитекторы были магами успокоения. Дремлющий гигант, в пористом теле которого нашли убежище привилегированные птички — профессора университета и их семьи. Мы жили на четвертом этаже, окна и балкон выходили на проспект. В реве автомобилей и скрежете трамваев слышалась какая-то странная мелодия. Московская поэма грохота. Иногда казалось, что с проспекта в наши окна стреляет тяжелыми ядрами линкор — кинотеатр «Прогресс». Солнце закатывалось за метро Университет. Над подземным заводом кружились летающие тарелки...  

Зимой запах бензина смешивался с запахом снега, летом — с ароматом цветущих лип.  

Я гулял с няней во дворе. Качался на качелях, строил башни из песка. Бормотал что-то про себя. Меня спрашивали — на каком это языке ты говоришь? Я отвечал — на марсианском. Разве вы не знаете, что я марсианин? У меня под пальто — крылышки...  

Там же, во дворе, на лавочке, сидела старенькая бабушка. В любую погоду — в сером драповом пальто и в старомодной шляпке с потемневшими искусственными цветами, из под которой выбивались седые волосы. Она тоже часто бормотала что-то себе под нос. В ее черных глазах застыл непонятный нам, родившимся после смерти Сталина, ужас. Шести-семилетние дети немилосердно дразнили ее, дёргали за воротник, пытались сорвать и унести шляпку.  

Мне не было тогда жалко эту женщину, наоборот, я получал наслаждение от безнаказанности зла.  

Когда я, пятидесятилетний обрюзгший нарцисс, встречаюсь на берлинской улице взглядом с молодыми людьми и замечаю в их глазах иррациональную злобу — вспоминаю московскую бабушку в сером драповом пальто. Война поколений, самая безжалостная из всех войн, докатилась и до меня.  

…  

В широком коридоре нашей квартиры стоял на подставке деревянный телевизор с маленьким экраном и диван. По вечерам там смотрели новости, кино — про войну, спектакль или футбол. Загадочная белая точка перелетала от одной крошечной фигурки к другой. Мне хотелось взять ее пальцами и положить в рот. Попробовать на вкус...  

Комната, в которой я жил с мамой и папой, выходила дверью в коридор, и телевизор часто мешал мне заснуть. Я лежал на детской диван-кровати и наблюдал, как ездят по стенам и по потолку полосы желтого света, как поблескивает латунный обод люстры и отсвечивают стекла на книжных полках, как возникают и исчезают таинственные фигуры в темных углах. Я вспоминаю это далекое время и мне кажется, что я видел тогда в отблесках и отсветах все, что мне пришлось позже пережить и увидеть...  

Пытаясь перебороть назойливый шум, доносившийся из коридора, я заворачивался в одеяло с головой и представлял себе Ленинские Горы. Среди синих заснеженных холмов сидит на ледяном троне величественный старец в белых одеждах — Ленин. На его ладонях лежит переливающийся огнями город-кристалл — Москва. Дома — огромные разноцветные стеклянные призмы. Вот четыре башни нашего дома. Вот и наше окно. За тюлевой занавеской — зеленоватый свет от настольной лампы. Отец перелистывает книгу Ферсмана.  

…  

Любимой книгой моего детства была — «Элементарная астрономия» Струве. Спиральные и шаровые галактики, голубые гиганты и белые карлики, новые и сверхновые, квазары и черные дыры, кольца Сатурна и красное пятно на Юпитере — привлекали не столько величественностью, красотой, сколько сверхчеловеческим масштабом бытия, гордой внеисторичностью, астрономической вечностью. Моих начальных знаний в математике хватало, чтобы понять, что бесконечно большая массивная вселенная, наполненная мерно летающими звездами, планетами и облаками пыли — это физический абсурд. Не верилось, что Всевышний сотворил скучную, вечно крутящуюся непонятно для чего, светящуюся баранку.  

Хотелось найти окна, двери, проходы в нематериальные миры, нащупать места истончения материи, линии недействия законов природы, провалы, проколы, расщепления...  

Даже разделенные миллиардами световых лет массы притягивают друг друга, силу их притяжения можно высчитать по простенькой формуле. Т. е. они как бы «знают» о существовании друг друга, влияют друг на друга, пусть и слабо. Может быть, тоже происходит и с людьми? Среди миллионов желтеньких огоньков, покрывающих Землю, я пытался найти мигающую человеческую звезду где-нибудь в Китае или Индии и поведать ей о моем детском одиночестве. И измерить взаимное притяжение...  

Светил маленьким фонариком в небо, посылал жителям других миров и времен крохотные фотоны-кораблики. Вот уже пятьдесят лет несутся они в межзвездном пространстве и будут и дальше лететь миллиарды лет... Если не попадут в пасть к маленькой зеленой камнеежке.  

ТРИ СМЕРТИ  

Между нашим двором и Ленинским проспектом стоял гигантский «Дом с зоомагазином». Об этом доме дети рассказывали страшные вещи — там живет Калина, он пытает детей, засовывает под ногти раскаленные до красна иголки. Мой просвещенный друг Васька авторитетно утверждал: Калина рвет девкам целку, а мальчикам вбивает в попу кол.  

Что такое Калина, я не понимал. Мне представлялся одетый в черное высокий худой маньяк, который схватит своей жилистой рукой за руку, обернет черным пальто и утащит в темную квартиру в Доме с зоомагазином. Там сидят такие же как он страшные черные люди, пьяные и шипящие от злобы на нас, хорошо одетых детей из Дома преподавателей, они будут пытать, мучить до смерти. Не только я, все дети нашего двора боялись Калину. Стоило только громко крикнуть: Калина!  

И все играющие во дворе дети тотчас убегали в свои подъезды, поднимались на два-три этажа и занимали позиции у окон. Пытались разглядеть оттуда Калину. Но Калина не появлялся.  

И вот, однажды, пропали два мальчика из нашего дома. Лет шести-семи. Их долго искали, но не нашли. Все дети были напуганы, возбуждены и почему-то радостны. Разумеется только и разговоров было, что про Калину. Рассказывали, что — мальчики эти «жиды», что — Калина ловит жидов, чтобы их «выморить». Один мой семилетний приятель говорил важно, повторяя услышанное дома: Давно пора очистить Москву от жидов!  

Кто такие «жиды» я не знал и решил спросить об этом бабушку. Бабушка рассказала, что это бранное слово, обозначающее — «евреи». На мой вопрос, кто такие евреи, бабушка ответила, что это такая национальность и потом почему-то добавила, чтобы я не боялся. Что такое — национальность я спрашивать не стал.  

— Я твоего отца во время войны крестила в Томске, — рассказывала бабушка. — Поп тамошний крестил. За кастрюлю супа. Его и меня. Боялись погромов, думали, что немцы будут везде. Поэтому мы — христиане, православные. Но ты обо всем этом лучше никому не говори.  

Я и не собирался говорить, потому что почувствовал в тоне бабушкиной речи, редкие для нее, фальшь и замешательство. Долго размышлял над ее словами и пришел к выводу, что мы тоже евреи, жиды и стало быть Калина хочет нас выморить и, поскольку я был единственным ребенком в семье, опасность грозит мне одному. Вспомнилось, как мальчишки из открытых окон соседней школы кричали мне вслед: Жид, жид, жирный жид идет!  

А я не знал, кого они дразнят. Вспомнилось и круглое, с двумя бородавками на подбородке лицо учительницы второго класса в английской школе номер четыре Александры Ивановны, лицо, вытянувшееся несмотря на свою округлость, когда на вопрос: Эпштейн, какой ты национальности? — я ответил: Я русский.  

— Нет! — прошипела Александра Ивановна. — Ты еврей.  

Пропавших мальчиков нашли только через несколько месяцев. Их трупы лежали в заброшенной канализационной шахте. На них не было следов насилия, скорее всего они сами влезли в шахту. Закрыли за собой чугунную крышку, чтобы никто не видел их проделок, спустились по ржавой лестнице, которая под их тяжестью обломилась, и не смогли подняться. Их криков никто не слышал.  

Правду про Калину я узнал значительно позже. Мой одноклассник Лебедев, работавший в московском уголовном розыске, нашел в архиве дело о семье Калининых, устроившей в Доме с зоомагазином «малину» для уголовников. О мучении детей или преследовании евреев информации в деле не было.  

…  

Мой отец утонул в реке Тимптон, притоке Алдана, впадающего в великую сибирскую реку Лену. От меня какое-то время это скрывали, но потом рассказали.  

Черное горе. Черное и холодное как вода горной реки. В резиновой лодке был папа и его сотрудник Петр. Лодка налетела на подводный камень и перевернулась. Петру повезло — он оказался около лодки, ухватился за нее и выплыл. Папу отнесло от лодки. Роковую роль в его смерти сыграли резиновые сапоги — они набрались ледяной воды и мешали плыть. Папа кричал: Петя, я тону.  

Этот предсмертный крик до сих пор звучит в моих ушах. Я вижу белого отца в черной воде. Вода крутит его, несет, бьет головой о камень. Бесчувственный и окоченевший, он уносится в водяной колодец — в подземную реку, где и исчезает навсегда.  

Матери сказали позже, что отец не имел права плыть на резиновой лодке по неисследованной реке, что если бы он остался жив, его отдали бы под суд за то, что он неоправданно рисковал своей и чужой жизнью. Так всегда в России — ты всегда сам во всем виноват и от неминуемой расплаты могут спастись только мертвые.  

…  

Смерть отца была для меня в каком-то смысле облегченной. Его тело так и не нашли. Отсутствовал труп, отсутствовала и могила. Не было тягостных и ненужных похорон. Поэтому это трагическое событие оставило после себя непроходящую боль, но не ужас. Ужас я впервые испытал, когда увидел труп молодой учительницы нашей школы.  

Наша пионерская дружина носила имя замученной фашистами партизанки Зои Космодемьянской. Немцы били девушку ремнями и палками, прижигали ей лицо спичками, заставляли стоять босой на снегу. Затем повесили ее в присутствии всех жителей деревни Петрищево. В новогоднюю ночь солдаты искололи труп Зои штыками. Несмотря на пытки, Зоя не выдала планов командования Красной Армии. Историю эту нам рассказывали на бесчисленных линейках учителя и пионервожатые. Слушать ее мы должны были стоя, не двигаясь. Для моторных детей это было невыносимое мучение. Тело изнывало, начинало болеть, душа мучилась — перед глазами маячила несчастная повешенная партизанка с обнаженной грудью, исколотой штыками. Зверство фашистов с помощью долбящего голоса пионервожатой, похожей на старую девочку, передавалось на нас. Мы чувствовали, как наши тела колют штыки оккупантов. Язык вылезал изо рта, хотелось по-маленькому. Нас призывали проявить бдительность, выстоять, не страшась происков врагов. В такие моменты спасал черный юмор.  

— Висит груша, нельзя скушать, — шептал, показывая рукой на изображение повешенной Космодемьянской, мой приятель Пузанов. Высовывал язык, закатывал глаза, театрально дрожал. Дети начинали потихоньку смеяться, кое-кто трясся от нервного хохота. Дело могло бы кончиться взрывом, но тут вожатые включали запись прогрессивного певца Дина Рида и все начинали петь.  

Однажды по школе пронесся слух: Училка умерла!  

Вот это да. Значит у кажущейся бесконечной вереницы дней есть конец. Молодая умерла! Значит умирают не только старые, которым и жить надоело, значит может умереть мама, значит могу умереть и я. И не утонуть, не сгореть, не в автокатастрофе, а просто в больнице. Пролетело и еще одно неприятное словечко — «рак». Боже, что же это за рак, который грызет внутренности человека, откуда он взялся, зачем он?  

Прощаться привезли!  

Прощаться. А ведь мы эту чужую учительницу и не видели никогда. Жалко, что умерла она, а не Александра Ивановна.  

Строиться! Это здорово. Значит уроков сегодня не будет. Не будет больше кретинических монологов Александры Ивановны, не будет борьбы за дисциплину, придирок, угроз, проработок, не будет мучительного школьного дня. Весь класс идет прощаться с телом, которое выставлено в актовом зале. А после прощания — домой!  

На двух учительских столах стоял простой гроб, обложенный искусственными цветами. В зале было тихо. Пахло жутко — какими-то медикаментами, духами и тем самым, что остается от человека, когда душа оставляет тело. Дети и учителя подходили к гробу, смотрели в лицо умершей и уходили. Некоторые учителя целовали мертвую в лоб. Одна женщина (кажется, это была уборщица) даже перекрестилась — в те годы это могло стоить места.  

Мы долго ждали. Наконец пришла и моя очередь. Я подошел к гробу. Ноги почему-то стали ватные. Руки вспотели. Вдруг я понял, как трудно оторвать глаза от пола и посмотреть на умершую. Пришлось обхитрить самого себя — посмотреть вначале в окно, на тусклое московское небо, перерезанное ветками деревьев, потом на Пузанова, который по-видимому не терялся — он показал мне язык и сделал губами знак — поцелуй, мол, мертвую, тебя вырвет. От покрытого веснушками курносого лица Пузанова я перекинул взгляд на дешевую бахрому, потом на заострившийся нос лежавшей, на не очень плотно закрытые глаза. Не усилившийся невыносимый запах и не плохо гримированный страшный образ долго мучившейся перед смертью покойной поразили меня — меня поразил цвет ее кожи. Она не выглядела как кожа человека — это была не то бумага, не то пергамент. Кожа ящерицы, изъеденная внутри тела сидящими раками. Я едва нашел в себе силы отойти от гроба. Александра Ивановна взяла меня под руку и помогла пройти к классу.  

ГОРЯЩАЯ БУМАГА  

Я люблю запах горящей бумаги.  

Бабушка Аля работала в конструкторском бюро при обсерватории. Приносила домой бракованные линзы, давала мне, и я прожигал ими бумагу. Зимой московское солнце слабое — белая писчая бумага не загоралась, зато покрытая черным шрифтом газета быстро выпускала струйку серого дыма и на месте маленького солнышка образовывалась дырочка, траурные края которой пламенели и расширялись. А летом удавалось зажечь и красивую финскую бумагу, лежавшую на письменном столе. Эту бумагу доставал дед, а использовали ее мои ученые родители для чистовых экземпляров научных работ.  

Сгорела как бумага жизнь моей семьи. Сгорела в огне времени и даже пепла от нее не осталось. Забыты никому не нужные научные статьи. Исчез письменный стол. После смерти отца, мама вышла замуж за отчима. Дед помог нам купить маленькую кооперативную квартиру. Мы переехали. А большую квартиру в Доме преподавателей, в которой я научился прожигать бумагу, разменяли, в ней уже сорок лет живут чужие люди.  

Бабушка Аля умерла через два года после моего отъезда за границу, дедушка Миша пережил ее на два года. Бабушка умерла от старости не дожив месяца до восьмидесятилетия, мучившая ее тридцать лет астма в конце жизни отступила, и смерть взяла ее без боя, во сне. Позже мать говорила мне, что бабушка ушла из жизни добровольно, от тоски по мне.  

Ее тело нашла утром домработница, бабушка лежала в спальне, в которой провела четверть века, на своей кровати. На тумбочке лежала пустая упаковка сильного снотворного.  

Недавно приснился мне про бабушку сон.  

Будто еду я в автобусе по Ломоносовскому проспекту. Проезжаю мимо Дома преподавателей. Во сне дом — в несколько раз больше, чем в действительности — нечто громадное, кристал-лическое, темное. Вижу освещенное золотистым светом окно на восьмом этаже. Знаю, в доме никто не живет, люди давно покинули его. Время идет медленно в этом сне. Все мрачно и темно. Вдоль улицы стоят тусклые желтые фонари. Вокруг — силуэты громадных черных зданий, смутно напоминающих Красные дома за кинотеатром Прогресс. В автобусе стоит почему-то телефонная будка. В ней старомодный телефонный аппарат. Набираю номер бабушкиной квартиры. Бабушка отвечает: «А, это ты, сынок. Я так устала, у меня приступ, ты слышишь как хрипят мои бронхи? Это злая колдунья Дардуна — она сидит в моем горле и душит меня. Знаешь, все было бы иначе, если бы Гера вернулся тогда. Все было бы так хорошо. Где дедушка? Он обещал сегодня прийти пораньше. Но его все нет. Я лежу одна целую вечность».  

Я говорю: «Я зайду к тебе».  

Кричу водителю: «Остановите автобус, выпустите меня! »  

Но невидимый водитель не слышит меня, автобус едет дальше. В окнах ничего не видно, ни домов, ни фонарей, ни асфальта. Только темное марево.  

…  

Дедушка Миша умер в дурдоме. Туда его поместила моя тетка Раиса. Якобы после того, как дед ударил ее палкой по лицу. Может быть, Раисе просто неохота было тащить на себе одряхлевшего отца. За границей ее ждала хорошо оплачиваемая работа. Вот она и сдала деда в дурдом. А до этого избила его пожилую любовницу, с которой он собирался в Израиль ехать, в гости к брату. Деду она сказала, что отправляет его в «летний санаторий», чтобы он подписал соответствующие бумаги. Мне тетка написала, что дед умер от кровоизлияния в мозг. Еще она написала, что дед не верил в то, что бабушки нет, и звал меня.  

Сколько вечеров мы провели вместе! Сколько раз предоставлялась возможность поговорить — но ни разу дед не использовал ее. Приходил с работы усталый и раздраженный. Взрывался и визжал, если я начинал говорить о политике. Деда не особенно трогали мои мнения. Его раздражала неизбежность моего и бабушкиного присутствия в его квартире. Моего — временного и бабушкиного — пожизненного. Что он хотел? Чтобы капризная больная старуха исчезла из его жизни и ее место заняла здоровая молодая баба с огромной грудью? И да и нет. На поверхностном уровне сознания — да. После девятичасового стресса дед хотел встретить дома уютную, вульгарную бабу, с которой можно после секса и выпивки вместе посмотреть футбол и новости по телевизору без иронических замечаний. С которой можно расслабиться. На более глубоком уровне сознания — нет. Там, в глубине души, все еще жил воспитанник «Анненшуле» из бедной, незадолго до революции перебравшейся в Петроград провинциальной еврейской семьи. Неопрятный, невоспитанный, с грязными ногтями и плохо пахнущими носками, политически активный мальчик, влюбленный по горло в хрупкую музыкальную девочку из богатой еврейской семьи.  

…  

На семьдесят четвертом году жизни у деда начались сильные боли в животе. Вначале он никому об этом не говорил, терпел, злился и рычал на всех, надеялся, что пройдет само. Через полгода боль стала невыносимой. Дед пошел к врачу в Академическую больницу. Ему сделали неприятный анализ — слазили шлангом в зад, осмотрели кишку.  

— Вот он! — закричала врачиха.  

— Кто? — спросил дед.  

— Полип, — ответила врач, прекрасно зная, что это рак. Деда положили в больницу. Он томился в зловещей больничной атмосфере — ему давали обезболивающее и разрешали свободно выходить. Дед бродил часами в парке близлежащего Дворца пионеров, готовился. Один раз я посетил его. В палате мне сказали, что дед гуляет. Я вышел из здания, огляделся, деда не было видно. На газоне перед входом в больницу три вороны клевали голубя. Один глаз ему уже выклевали, из открытого черепа сочилась кровь. Вороны клевали не торопясь, старались попасть в дырку на голове. Голубь пятился от них — ни летать ни ходить он уже не мог. Вороны давали ему отползти, но потом опять настигали и клевали, клевали, клевали. Я подумал, что судьба могла бы, по крайней мере, избавить человека от таких картинок. Отогнал ворон. Но прикончить голубя у меня не хватило мужества. Пошел искать деда. Издалека видел, как вороны, сделав несколько величественных кругов в высоте, приземлились на газоне рядом с голубем и опять начали клевать. Деда прооперировали. Операция длилась пять часов — и была успешной. Дед прожил еще одиннадцать лет. Рак больше его не беспокоил.  

В ту самую ноябрьскую ночь, когда дед умер, мне приснился сон. Мне снилось, что я стою на «кругу», большой цветочной клумбе между Домом преподавателей и мертвым, без машин и людей Ломоносовским проспектом. На кругу нет цветов, все заросло бурьяном. Ветер воет. А в середине круга — топчется мой дедушка, потерянный и растрепанный как король Лир. В левой руке у деда — белая бумажка. Дед улыбается. Подхожу к нему, беру его за руку. Говорю ему что-то, но дед явно не слышит меня. Смеется, как смеются безумные, показывает беззубый рот. Вырываю из руки деда бумажку — по виду это чек из магазина. На ней напечатано: Предъявитель сего — слеп.  

Смотрю деду в глаза — дедушка действительно слепой, из-под его век сочится бесцветная жидкость.  

Тогда, лежа на старой чужой кровати, я заплакал от тоски по нему, по бабушке, по навсегда исчезнувшей Москве моего детства. Но еще через несколько дней меня посетил совсем другой сон и тоже с дедушкой, от которого я долго не мог опомниться. В этом сне дед ласкал меня как женщину и рассказывал гнусные истории. Проснулся я в страшном возбуждении. Сперма брызнула мне на живот. Я вытер ее белой майкой, присланной мамой из Америки. Было темно в узкой, похожей на гроб, неотапливаемой комнате огромной квартиры, которую я после отъезда дочек и жены занимал один. Я встал и подошел к окну. Было шесть часов утра. Еще не рассвело, но во дворе уже началось движение — работники расположенных там мастерских парковали свои машины. Вокруг меня простирался безрадостный индустриальный ландшафт. Полумертвый город К. показывал мне свой гнусный оскал.  

ТАРАКАНЫ  

Рита позвонила. Мы решили поехать в ее вторую, пустующую, квартиру в Медведково. Встретились в метро. За болтовней не заметили, как доехали. Вышли на улицу. Небо было пронзительно голубое. Апрель, воздух еще по зимнему свеж, но уже тепло. И жизнь начинается заново.  

Наш путь лежал между высокими коробками бетонных домов. Помню, обходили лужу метров двадцать длиной, глубиной по пояс. Балансировали на прогибающихся досках. Дошли. Зашли в подъезд. Вызвали лифт.  

Тут в подъезд ввалились четыре выпивших парня и тоже подошли к лифту. Все четверо плохо одеты. Черные штаны. Грязные рубашки. Расхристанные темные пальто. На вид — лет двадцать пять, тридцать. Винищем от них несет. И потом. Рабочие. Физиономии глупые и злые. Чувствуют свое физическое превосходство. Лифта все нет.  

Парни начали переговариваться.  

Первый: Ну и че ты, Вовк, сделал? Выебал ее? Ах, блядь! (Пытался закурить, обжег пальцы. )  

Второй: Лизку-то? Да ее все ебут. Она — синюха!  

Первый: Она синуха, а ты — синяк. Га-га-га!  

Третий: Лизку в жопу ебут! А тебя в жопу ебли? (Это в сторону Риты, не смотря, однако, ей в глаза. )  

Третий (агрессивно): Вовк, давай эту корову выебем!  

Четвертый: Да че ты, Саня, она же старая. Ну ее на хуй. Ее дядя ебет.  

Третий (ко мне): Ты че на нас так неласково смотришь, дядя? Да, мы выпили. Да. Вовк, дай закурить!  

Второй: Ты, дядя, дай мне сейчас же рубль.  

Третий: Тебе, Вовик, рубля никто не даст. Этот толстый пидор не даст и... и (всхлипывая) никто не даст тебе рубля. Вся Москва не даст тебе, Вовик, рубля!  

Второй (забыв про нас): Саня, ты помнишь как Валет в депо духарился? Говорил, волжанку покупать будет. Ему Сенька денег должен — мильён.  

Четвертый: Хуйня! У Сеньки мильёна нет. Он мне червонец должен. Уже месяц не отдает, пидарас.  

В этот момент пришел лифт. Я взял Риту под руку и вывел её из подъезда. Пьяные нас не преследовали, уехали на лифте.  

Через пять минут мы возвратились, поднялись на пятый этаж и вошли в квартиру. В квартире было холодно, но солнечно. По давно не мытому полу бегали крупные черные тараканы. Тараканы сидели и в ванной. Пришлось смывать их струей воды из душевого шланга. Тараканы скреблись лапками, отчаянно пытались зацепиться, не дать воде утащить себя.  

Рита приняла душ. Потом принял душ и я. Горячей воды не было — холодная была ледяная. Мыться было трудно, мыло не мылилось, зато после такого душа горело и радовалось тело. Мы легли на старый колючий диван. Рита нежно посмотрела на меня.  

Я спросил: Как ты думаешь, все тараканы утонули?  

ВСТРЕЧА С ШВАРЦМАНОМ  

Впервые я увидел Михаила Матвеевича Шварцмана в 1978 году. Мне было тогда 22 года, я толь¬ко что закончил мехмат МГУ, работал в научно-исследовательском институте и рисовал каждую свобод¬ную минуту. Причем был твердо убежден, что делаю это гениально. Попасть к Шварцману было трудно. Он никого не хотел ви¬деть и принимал только избранных из избранных. У меня нашлись доб¬рые друзья, мне был назначен час, и я приехал с рюкзаком своих ра¬бот в пролетарский район, где в старом пятиэтажном доме недалеко от Кабельного завода жил Шварцман с женой. В коммуналке.  

Когда я поднимался по скрипучей грязной лестнице на третий этаж, сердце билось в груди как испуганный щегол в клетке, я чувствовал, что судьба моя изменится раз и навсегда и возврата к прежнему не будет никогда.  

Позвонил.  

Шаги.  

Дверь открыл человек небольшого роста. Чер¬ная курчавая борода, курчавые волосы. Лысеющий лоб как бы летящий вверх. Резкие, поразительно живые, смеющиеся глаза. Небольшие руки. Темная рубашка, темные штаны. Темные же сапожки.  

– Проходите, сэр!  

Боже, что за голос! Низкий, хриплый, играющий. Голос блистательно остроумного человека.  

Один только раз он посмотрел на меня (мне показалось, что на меня смотрит херувим с огненными крыльями). Тут меня и осенило. Я сразу понял, что все мои работы — дрянь. Я стоял в замызганном московском коридоре, а через мои зрачки несся поток небесного огня.  

Я понял, что сейчас увижу чудо, которое испепелит мою инфантильные идеи, изменит мою серую жизнь. Так и случилось. В большой гостиной Шварцманов я увидел рядами, как на церков¬ном иконостасе, поставленные, доски размером примерно метр на полтора, по¬крытые странными, таинственными, прекрасными рисунками темперой. Это было так же чудесно, как впервые услышать нок¬тюрн Шопена, симфонию Малера или увидеть океан...  

Излучение его картин и его личности было так велико, что я сразу же заболел лучевой болезнью, от которой излечился только через многие годы. Я долго пытался глупо и безуспешно подражать мастеру, не вникая в его метод, лишь вдохновляясь его формами. Это было мучительно, но стало для ме¬ня хорошей школой терпения. Позже я понял, что этот художник парит на недосягаемой высоте, пытаться взлететь туда – означает обжечь слабые крылышки и погибнуть. Я смирился со своим положением скромного художника без претензий, и мне сразу полегчало. Еще лучше стало, когда я наконец совсем отказался от художеств.  

…  

Помню, после года-двух знакомства с мастером, я показал Шварцману свои новые графические работы. Голубоватые эти рисунки мне очень нравились, и я ожидал, что Щварцман их похвалит. Однако мэтр, заметив, что я ему подражаю, пришел в ярость и изругал меня.  

— Ищите, Игорь, изо всех сил ищите СВОЕ воплощение! Иерархию не выбирают волевым усилием. Нельзя представляться устами, если ты жопа!  

Я, естественно, жопой быть не хотел и смертельно обиделся на мастера, хотя чувствовал, что он прав — нельзя с моим скромным художественным даром даже пытаться нарисовать что-то подобное шварцмановским «ликам» или «иературам». Это, как любил повторять Шварцман, «все равно, что маслом в лужу капать»…  

Но душе не прикажешь. Я рисовал, рисовал, рисовал…  

Лет двадцать я жил под влиянием этого человека. Мой крест.  

На «общих выставках» в галерее на Малой Грузинской улице в Москве, и потом на своих многочисленных персональных выставках в Германии я показывал работы, не откровенно эпигонские (как у Шемякина), но явно сделанные «в чужом воплощении», как сказал бы мастер, которого я последний раз видел еще до начала «перестройки».  

Перестал рисовать я после того, как полистал только что изданный в Саксонии, к моему сорокалетию, цветной каталог моих работ. Как-то вдруг мне стало ясно, что я не художник… и никогда им не был… что меня все время влекло что-то другое, а что… не знаю.  

Рассказы я начал писать лет через восемь после выхода в свет каталога, когда мне уже было под пятьдесят. Писать я начал без «решения», без «замысла», «без идеи», «без плана» и конечно без апломба, высокомерия…  

Писал просто… вроде как мочился… или дышал… или любил.  

Помня свою неудачу с художествами, я рассматривал (и рассматриваю до сих пор) свою писанину как второстепенное занятие (первостепенное занятие — это обычная жизнь) и никогда не имел претензии на «литературу», никогда не считал себя «большим» или даже «средним» писателем… Потому что знаю наверно — иерархии в писательстве нет, и «жопа» и «уста» одинаково важны и прекрасны. То, что не напишу я, наверняка напишет кто-то другой. Возможно, значительно лучше.  

Так уж вышло, я никогда не искал «свое воплощение», оно само нашло меня…  

Только недавно я понял, что Шварцман именно этого и хотел, а грубостью своей пытался вспугнуть бабочку, севшую не на свой цветок.  

И я наконец примирился с этим давно умершим, но все еще «огнекрылым» человеком, открывшим мне глаза на мир одним своим появлением на грязной советской лестнице.  

МОЕ ПОКОЛЕНИЕ  

(запись 1995 года)  

Нам скоро 40.  

Мы родились после смерти Сталина. Сколько людей ждали, когда же он, наконец, подохнет!  

Свершилось. И жизнь пока¬зала нашим отцам и дедам, что ненавистная тоталитарная система была не марсианским игом, а только отображением характера и души русского народа в социуме. Впрочем, отцы и деды не затрудняли себя роскошью думать, а просто жили, читая Фолкнера и «Новый мир», наслаждаясь тем, что не сажают. За столами, отнюдь не пустыми, собирались большие веселые компании. Еще были популярны наука, студенчество, прогресс, польское и итальянское кино, литература. Потом все это потихоньку улетучилось. Началась эмигра¬ция.  

С начала семидесятых жизнь каждой интеллигентной советской семьи расколола трещина — уезжать, не уезжать... Уехать было трудно, за это боро¬лись годы, теряя чувство реальности, время, друзей, концентрируясь только на отъезде и той, новой, хорошей жизни «там».  

Эмиграция была возможностью отложить жизнь на потом — вечной уловкой человека, не имеющего мужества и таланта жить сейчас. Уехав, замолкали, затихали. Как ящерицы – отбрасывали хвосты... Обрубки зудели...  

А не уехавшие шли в церковь, впадали в национализм, проклинали уехавших. Проскочить между Сциллой и Харибдой — эмиграцией и национализмом было трудно. Оставалось тонуть... И то¬нули.  

В 1982 году умер Брежнев. Стало ясно — коммунизму конец. Его агония длилась однако еще 9 лет. Лучшие годы моего поколения пришлись на эту эпоху, начавшуюся ударом гроба Брежнева о мерзлую землю в могиле у Кремлевской стены и закончившуюся победой Ельцина в августе 1991 года. И мало кто из нас выдержал это испытание. Большинство потеряли себя, остыли, поглупели и помертвели. Оказалось, как и в случае с отцами, что брежневский коммунизм не был чем-то внешним. Скорее — это были мы, он был нашим духовным телом. И его гниение было нашим гниением, его гибель была нашей гибелью.  

Казалось, почисти мерзкую советскую карикатуру на человека, и из-под грязи покажется лик древней иконы или хотя бы «новый хам» или «свиное рыло». Почистили — но под маской совчела не оказалось ничего.  

Наше переходное поколение было низшей точкой истории — без пафоса, без лица, без имен. Так, связка, хрящ, междометие.  

Наша жизнь… без трагедий и комедий… напоминала серые дни испуганной собаки.  

Скоро нам 40.  

Мы печальны. Мы не любим самих себя. Удачливы среди нас только подонки. Лучшие умерли или исчезли. Господи, Господи...  

СТЕНА СТРАХА  

Воздушная линия МГУ-Кремль это главная ось Москвы. Вокруг нее вертится ее история.  

По этой линии пролетел спасший меня от армии немецкий летчик-безумец Матиас Руст, приземлившийся недалеко от Красной площади.  

Пришла ко мне повестка из райвоенкомата. В ней предлагалось «прибыть с вещами». Приехал я в «брежневский» военкомат. Без вещей, конечно. На разведку. С улицы — здание как здание. А внутри — разруха. Бумаги валяются, двери и окна открыты, сквозняк. Людей не видно. Чудеса! Выскочил откуда-то офицерик. Расхристанный весь, глаза сумасшедшие.  

—Тебе чего тут нужно?  

— Ничего, — отвечаю. — У меня повестка.  

Он посмотрел на повестку, на меня, и покраснел от злости. А потом заорал: Пошел к ебеной матери!  

Долго ждать я себя не заставил. Больше я дел с военкоматом не имел — обо мне забыли. А крик взбешенного моей бестактностью офицера (приперся с повесткой в ТАКОЕ время — все высшее военное начальство поснимал Горбач! ) стал последним напутствием родины.  

Добившись, после долгой унизительной борьбы с бюрократией, немецкого гражданства, я отослал старый паспорт и военный билет в российское консульство. Понюхал документы на прощанье. Ощутил знакомый кислый запах советской казенной бумаги. Защемило сердце.  

Разрезал на всякий случай конторскими ножницами и паспорт и военный билет пополам. Мало ли чего. Так вернее.  

…  

В тридцатые годы на месте взорванного храма Христа Спасителя планировали построить гигантский Дворец Советов. Согласно одному из проектов на его верхушке, на четырехсотметровой высоте, должен был стоять двадцатиметровый истукан — Ленин. Его вытянутая рука должна была указывать на Ленинские горы, на верхушку другого, соразмерного, здания, увенчанного другим кумиром — Сталиным, указывающим на Ленина металлическим перстом. Большевики хотели заколдовать московское пространство — взгляд совка должен был по их идее метаться от одного вождя к другому. В головах Сталина и Ленина должны были находиться специальные кабинеты, в которых раз в год разрешалось бы заниматься «всепобеждающим учением Маркса-Ленина-Сталина» сталинским и ленинским стипендиатам.  

Жаль, что этот проект не осуществился. Сейчас можно было бы на место Ленина и Сталина поставить Медведева и Путина, двух политических лилипутов, изо всех сил старающихся стать великанами.  

На месте взорванного храма построили бассейн «Москва», а на Ленинских горах гостиницу, которую, по ходу дела переделали в МГУ. Строили его, как и все остальные высотные здания Москвы — заключенные.  

А про бассейн во времена моего детства рассказывали, что там, под водой, религиозные фанатики-изуверы режут детей. Из мести за взорванный храм. Этот вздор рассказывал мне дедушка, по опыту знавший, что в России все возможно. Его самого, например, чуть не убили в маленьком городке под Ленинградом во время еврейского погрома, произошедшего там в тридцатые годы. Его пощадили, признав в нем игрока одной из популярных футбольных команд. Во времена преследования «врачей-убийц» уже вышвырнутый из партии дед чудом избежал ареста — предупрежденный друзьями, уехал в Сибирь. Вернулся в Москву в 1954 году.  

Помню, как на меня посмотрели коллеги, когда я предложил на институтском собрании молодых ученых перенести главное советское торжество с 7 ноября на 5 марта и назвать его всесоюзным днем радости или НПС (Наконец Подох Сталин). Тогда мне впервые официально пригрозили психушкой... Я ответил — праздник можно сделать переходящим...  

Мое поколение радовалось когда умирали один за другим Брежнев, Андропов, Черненко... Сегодняшнее поколение вздохнет с облегчением только когда умрет Путин.  

…  

Я поступил на механико-математический факультет МГУ в 1973 году. Гордиться было особенно нечем — все мои талантливые одноклассники-евреи не поступили. А я — посредственный математик, полуеврей, сменивший при получении паспорта еврейскую фамилию отца на русскую фамилию матери — поступил, и мне было стыдно. Но я забыл стыд, попав после экзаменов в студенческий лагерь в Пицунде. Раздетые девушки, теплое море, абхазское вино Псоу и пять прозрачных плиток времени — пять предстоящих лет студенчества, отвлекли меня от тягостных размышлений.  

В математику и механику я на мехмате не вникал. Гораздо интереснее, чем учиться, было глядеть в окошко, пускать бумажных голубков с головокружительной высоты и строить воздушные замки. Или вообще удрать с лекций и гулять по переулкам Арбата или Замоскворечья... Зайти в Пушкинский к Кранаху и Рембрандту, в Третьяковку — к Врубелю и Рублеву, выпить коктейль в кафе «Космос» на улице Горького под музыку группы Slade, а вечером послушать симфонию Шостаковича в Большом зале консерватории. Еще лучше — никуда не ходить, а целоваться с милой подружкой в университетском парке и рассказывать ей всякие небылицы, а вечером напиться в компании милых друзей.  

Так я и жил, о будущем не думал, и уж конечно, никогда бы не поверил, если бы какой-либо паршивый пророк предсказал, что наша «великая советская родина» исчезнет как дым, а я стану эмигрантом.  

Кстати, евреи, не поступившие тогда в МГУ, поступили в другие, непрестижные московские вузы, а затем уехали за границу. Им было ясно, что будущего в стране советов у них не будет. Они не тратили время зря. Сделали карьеру, получили то, что хотели, стали тем, кем хотели стать. Т. е. в результате — выиграли.  

…  

Московская жизнь в 70-80-х годах была безнадежным ожиданием прихода какого-то нового эона или, как нас учили преподаватели марксисткой философии, «смены общественно-исторической формации». Наша страна представлялась нам огромным лагерем, окруженным минными полями и стенами из колючей проволоки.  

О Западе мы судили по кино. Приехав в Германию, я ожидал увидеть надорванных людей Фасбиндера, попав в Нью-Йорк, надеялся встретиться с подростками из «Вестсайдской истории», в Риме невольно искал персонажей «Сладкой Жизни» Феллини, на Аляске — «Белого клыка», а в Испании — обаятельную буржуазию Бунюэля...  

Заграничную жизнь мы представляли себе примерно так, как Ленин — коммунизм. Полагали, что тамошняя жизнь это жизнь тутошняя плюс свобода, богатство, кадиллаки, кока-кола. Мы догадывались, что западные люди в своем разумном государственном устройстве ушли так далеко вперед, что догнать их нам невозможно. Догадывались, но не расстраивались... Потому что были твердо убеждены, что в гуманитарном развитии, мы впереди. Принимали относительную юность русской духовной культуры за ее силу.  

Широко пользуясь преимуществами советского режима и соблюдая внешне его обрядность, внутренне мы, как могли, ему сопротивлялись. Самое трудное было — не бояться.  

Жизнь наша была легка, гораздо легче, чем ее представляют себе западные люди. Многое нас не тревожило. Например, о деньгах мы не заботились, — почти все честные люди были бедны. Недвижимости и частной собственности практически не существовало, автомобили были недоступны, да и не нужны, потому что в Москве есть метро, путешествия за границу были разрешены за небольшим исключением только жополизам и шпионам, хорошие шмотки были слишком дороги. Питались мы более чем скромно. Почему-то запомнилось, что в ноябре-декабре 1980, олимпийского, мерзчайшего года, мы с женой так и не смогли купить ни мяса, ни колбасы, ни сыра, ни шампанского для празднования Нового года, но не горевали, сварили и съели рис с майонезом, выпили водки, потанцевали и легли спать.  

…  

Неуехавшие попадали в эмиграцию внутреннюю. Желание сохранить индивидуальность и хотя бы половинчатую свободу в недрах тоталитарного государства загоняло в угол все той же пресловутой духовности — «духовки». Она компенсировала нам уродливо обедненное повседневное существование, отсутствие нормальный экономической, политической и культурной жизни.  

Мы причисляли себя к избранным, хотя были всего лишь хорошо описанными в русской литературе «лишними людьми». Мы упорно пытались идти по путям, перпендикулярным к генеральной линии советской жизни. Писали стихи, ходили в церковь, рисовали, изучали восточные языки... К сожалению, настоящим поэтом, художником или православным невозможно стать, убегая от жизни. Опасно принимать лепет отравленного веселящим газом за экстаз посвященного. Концентрированная, почерпнутая из книг, протестная духовность портила здоровье. Многие скисли, устали, спились. Не дотянули и до сорока. Некоторые превратились в националистов, государственников, религиозных фанатиков.  

Почти все страдали манией величия.  

…  

После университета я работал в НИИ. Работу эту я не любил, она вызывала во мне экзистенциальную тошноту. Каждое утро нужно было тащиться в институт. Жена вела плачущую дочку в детский сад. Я выходил из дома с тяжелым чувством бессмысленности жизни. В автобус не всегда удавалось втиснуться.  

Иногда я читал в автобусе молитвы. Зажатый как кусок жира в колбасе со всех сторон пассажирами, старался смотреть на мир сквозь маленькие моим или чьим-то дыханием оттаянные оконца в огромных покрытых льдом и инеем окнах икаруса. Там плясали пятна света, причудливые тени убегали назад. Странное чернобелое кино пробуждало к жизни поток ассоциаций, который я пытался загнать в разумное русло... И использовать его энергию для завоевания мистических просторов. И это удавалось — христианские анахореты, после долгих лет борьбы с искушениями достигавшие просветления, были бы неприятно удивлены, узнав, что блаженного общения с высшими сущностями мира можно достичь не только в египетской или сирийской пещере, но и в переполненном обозленными людьми московском автобусе, несущемся сквозь снежные вихри по кольцевой дороге.  

Я читал молитвы, и вкрапленный в старославянский язык мед услащал горечь жизни, внутренний огонь переставал жечь и превращался в свет, ясеневский автобус преображался в метафизический транспорт и вез меня уже не от дома к метро, а от внутреннего хаоса — к внутреннему миру, к чудесной ясности. Временные эпохи сдвигались, сближались. Реальность развитого социализма нехотя уступала место кумранским ландшафтам. Я видел ослепительное небо, фиолетово-синее Мертвое море, желтые каменистые холмы с дырками пещер и провалами в преисподнюю, козью тропку между скал. По этой тропинке шел, почти не касаясь земли, Учитель праведности в белой одежде, за ним карабкались ученики, женщины с больными детьми на спинах, бездомные и юродивые... К этой группе пристраивался и я... Бил ногой валяющиеся повсюду камешки, пугал ящериц. Впереди мелькала белая фигура, я слышал звук шагов и тихое пение, ощущал щеками движение теплого воздуха.  

Из автобуса я выходил преображенным... Но уже через несколько минут превращался в московского дьявола. Спускался в адскую пасть метро.  

Метро не только ломало кости, испытывало на выносливость сердечную мышцу, но и убивало душу. Грохотом, теснотой, запахами, вынужденной близостью с чужими ненавистными людьми.  

После метро — автобус, троллейбус.  

И вот, я прохожу помпезную колоннаду, открываю тяжелую дверь и вхожу в здание института. Показываю пропуск, поднимаюсь на третий этаж и попадаю в «лабораторию».  

Атмосфера в лаборатории была терпимой только до тех пор, пока не начинались дрязги, порождаемые постоянной борьбой за лидерство альфа-самцов. Или завистью дам. Липкина купила новые сапожки. Митькин получил премию на десятку больше, чем я. А он, между прочим, на овощебазу не ездил. И частушки пел... Просыпаюсь утром рано, нет Луиса Корвалана...  

Или завлаб начинал демонстрировать свою власть. Или придурок-парторг. Или профорг. Ответственный за технику безопасности. Главный инженер. Научный руководитель. Замдиректора. Табельщица. Все эти рогатые крупные звери могли запросто забодать... отравить жизнь младшему научному сотруднику. И они бодали и отравляли.  

Я пытался ни во что не вмешиваться, делать необходимое и вести себя тихо. Из себя меня выводило отвратительное подпевание советской пропаганде, которому с непонятным упоением холуйства предавались мои коллеги, независимо от своего положения и интеллектуального уровня. Когда сбили корейский самолет и погибли две с половиной сотни невинных людей, я был единственным участником чайной дискуссии, не поверившим, что Боинг-747 выполнял шпионское задание. Гомосоветикусы думали то, что им внушали, даже когда факты очевидно опровергали пропаганду. Переспорить их было невозможно. Когда советские пограничники расстреляли с вертолетов на замерзшем Беринговом проливе десятитысячное стадо оленей, которое наши чукчи решили перегнать чукчам американским, я никого не смог убедить в том, что это преступление. Мне отвечали — все равно мы этих оленей больше бы не увидели. К людям они относились еще хуже, чем к оленям.  

Я не мог сдержать эмоций и говорил, что думал. За это на меня злились, обносили пирогом. Мне не нужно было их пирогов — я хотел только, чтобы меня не заставляли тупо отсиживать часы, когда работы не было.  

Среди моих коллег были мастера ничегонеделания, достигшие в этом ежедневно практикуемом ремесле совершенства. Один, например, научился спать с открытыми глазами, а другая — читать, делая вид, что печатает на машинке. Я же бесился, сгорал... Моя дневная жизнь начиналась только после того, как я возвращался домой и брал в руки кисть или книгу.  

Я жил, как и многие другие — двойной жизнью.  

Из-за непрекращающегося давления советской системы на человека в его сознании образовалась стена. Она отделяла официальную жизнь от частной. Сооружена стена была из крепчайшего, крепче алмаза, материала — из страхов и ужасов. В ней не было пропускных пунктов.  

Упрощенно ее можно представить как круг. Внутри круга — цвет зеленый, там человек живет, отдыхает, общается с семьей и друзьями и говорит правду. Вне этого круга — цвет красный, это зона казенная, зона лжи. Тут, чтобы выжить, надо лгать и изворачиваться, интриговать, отвечать ударом на удар, подсиживать, доносить, пожирать противников.  

Это был, конечно, не один круг, а множество кругов, петель и всяческих загогулин, настоящий лабиринт, в котором металось бедное совковое «я».  

Я пытался изобразить на бумаге подобные — карты сознания, линии на моей графике советского периода — это стены, цвета — оттенки страха и отчаянья....  

Пошел я однажды на демонстрацию.  

Собирались идти на Красную площадь, где на Мавзолее должно было стоять руководство СССР. Вдохновленные перестроечным духом граждане хотели продемонстрировать солидарность с Прибалтикой, рвущейся вон из СССР. Местом сбора была площадь напротив входа в Парк имени Горького.  

От Ленинского проспекта до самой середины Крымского моста стояли люди. Над толпой реяли флаги. Гигантские желто-голубые знамена украинских националистов, черные полотнища анархистов. Были и русские националисты и еще кто-то. Но в большинстве своем в толпе стояли, переминаясь с ноги на ногу, ёжась от ледяного ветра — представители интеллигенции, для которых свобода и независимость Прибалтики была символом собственной свободы и независимости — от них. Советский строй надоел, осточертел, как детям в пионерских лагерях осточертевала прогорклая перловая каша. Неодолимо влекло будущее. Тогда, в конце зимы 90-о, нам казалось, что история страны зависит от нашего мужества.  

За несколько недель до проведения демонстрации телевидение начало кампанию запугивания потенциальных демонстрантов. Распускались слухи, что КГБ организует провокации для оправдания применения насильственных действий, цель которых запугать страну — для решительного поворота назад.  

Тронулись. Толпа скандировала: СВОБОДУ ПРИБАЛТИКЕ! ДОЛОЙ ПОЛИТБЮРО! СВОБОДУ! СВОБОДУ!  

Какое же это счастье, после годов молчания — не говорить, а орать то, что думаешь! И не в одиночке тюрьмы или психушки, и не в подушку, а на улице своего города, среди своего народа, в котором впервые видишь не злобное стадо, а собрание свободных людей, объединенных альтруистической идеей. Какие хорошие лица вокруг. Почему я раньше не замечал, что в Москве живет столько замечательных, светлых людей!  

Подошли к Красной площади. Вышли на середину. И сразу увидели злобное лицо Горбачева, почти до носа закрытое шляпой и высокомерно-брезгливые лица других членов политбюро на мавзолее. И солдат на крыше ГУМа. И их пулеметы, больше похожие на пушки. В кого же они собирались стрелять?  

ДОЛОЙ ПОЛИТБЮРО! СВОБОДУ ПРИБАЛТИКЕ!  

Вот тут-то и рухнула проклятая стена страха в сознании. И не от трезвых расчетов или чувства толпы. Сколько потом ни убеждало телевидение, что никто по демонстрантам стрелять не собирался, что никакой опасности на самом деле не было и все рассказы очевидцев — преувеличение, я видел злобные рожи тогдашних хозяев страны, видел и оружие, направленное на невооруженных людей. Страх исчез, потому, что подошли сроки, плод созрел, кончилась СССЭРИЯ.  

…  

Увы, Россия не умеет пользоваться плодами своих побед. Ни стойкость русских, ни их добросердечие не помогают. Теория систем берет свое. Не может великорусский динозавр, мыслящий как кретин и двигающийся как паралитик, выжить среди маленьких шустрых и умных зверьков. Надо разделяться на мелкие государства, способные на приспособление к изменяющемуся миру. Отражающие разнообразные интересы их народов.  

Сиамских близнецов можно с большим трудом разъединить хирургическим путем, но они не могут сделать этого сами — история не знает примеров, когда гигантская империя разделила бы себя сама, добровольно, без помощи скальпеля. Самозакабаление и реакция, следующие за недолгими периодами относительной свободы — единственная закономерность в историческом существовании России. Уже через несколько дней после путча стало ясно, что Ельцин не способен решать исторические задачи, вставшее в тот момент перед страной. Что русские люди в своем подавляющем большинстве лишены чувства гражданственности, не имеют и не хотят иметь понятия о демократическом устройстве государства и связанных с этим правах и обязанностях. Что даже слаборазвитое мещанское общество невозможно построить в застрявшей в архаическом патернализме России, которой всегда надо кого-то давить, кого-то грабить, с кем-то бороться, от кого-то избавляться, кого-то воспевать, кому-то — подличая подчиняться. Что грядет захват кучкой расторопных негодяев национального достояния, локальные войны с тысячами жертв, ограбление природных ресурсов, экологические катастрофы, снижение рождаемости и повышение смертности, восстановление господства КГБ, слияние государственных и криминальных структур, антизападная внешняя политика...  

А в недалеком будущем нас всех ждет новая тоталитарная Россия, угроза для существования жизни на Земле.  

Все в очередной раз пошло к черту. Следующие за путчем десять потерянных лет Россия прожила не в историческом времени, а в каком-то мучительном безвременьи. Население ее уже и не ждет ничего хорошего — лишь бы не потерять, что имеешь.  

Они готовы жить в тирании. Единственное, что осталось от славного времени надежд, несмотря на горечь разочарования, это души, свободные от внутренних сталинских стен страха. Люди, живущие пусть и скверной, но не раздвоенной жизнью.  

Этот текст написан в 2000-м году.  

Приписка 2006 года: Через 15 лет после путча Путин с своими сатрапами заново отстроили стену страха в сердцах россиян. На том самом месте, где стояла прежняя, сссэровская. Многие вздохнули с облегчением. Вечному совку трудно жить без пинков хозяина, поводка и ошейника.  

Приписка 2014 года: В 2008 году путинцы напали на Грузию… а через 23 года после путча они окончательно добили свободу в России, обманом аннексировали Крым и атаковали Украину. Погибли тысячи человек. И это только начало…  

ЗВЕЗДА  

(для радио RFI)  

Четыре предрождественские недели в Германии (называемые «адвентцайт») – веселое, шумное и суетливое время.  

В это время работают специальные рождественские ярмарки или базары.  

На рыночной площади рядом с городской церковью устанавливается украшенная однотонными огнями елка. Выстраиваются рядами открытые киоски, зажигается разноцветная иллюминация. Для детей устраиваются карусели, запрягаются ослики и пони, строится железная дорога, способная провести по кругу пару дюжин малышей с бабушками и мамами. Вдоль дороги стоят приветливые снеговики и искусственные деревца. На их ветках сидят пестрые птицы. На стволах – реклама Кока-колы.  

Сладости продаются в каждом втором киоске. Мятные, медовые и другие пряники всех размеров, с вензелями и надписями, сахарная вата, покрытые сладкой глазурью жареные орехи, дрезденские Штоллен – круглые плотные пирожные из дрожжевого теста с изюмом и корицей, усыпанные сахарной пудрой; жареные каштаны, фрукты в шоколаде, картофельные оладьи, сладкие блины с взбитыми сливками, суп-гуляш в котелках из темного хлеба, бутерброды с сыром и помидорами, багеты с чесноком, бретцели, печенье… На огромных решетках жарятся сотни различных сосисок и колбасок – от маленьких, белых баварских, до полуметровых гигантов красного-мясного цвета.  

В круглых бронзовых сковородках тушатся шампиньоны, в специальных печах запекаются экзотические лазаньи. Все это обильно запивается душистым глинтвейном, пуншем или крепким пивом «Рождественский козел», перебрав которого можно заблеять и заскакать…  

Тем не менее, пьяных я за свои двадцать немецких лет, на рождественских базарах не встречал, зато видел много счастливых детских лиц, и еще больше – с удивительным аппетитом, как будто после долгого поста, жующих и пьющих бюргеров…  

Ассортимент несъедобных товаров, продаваемых и, о чудо, активно покупаемых на рождественских базарах включает: желтые, оранжевые и красные, бумажные и пластиковые, колющие во все стороны лучами рождественские звезды, подвесные шлифованные хрустальные кристаллы, в самые невероятные формы отлитое мыло, не менее невероятных форм свечи, свечи-драконы, мадонны, волхвы, дьяволы, симпсоны, елки, черепа, будды, белочки, свечи-рыбки и свечи-птицы, чудесные елочные игрушки ручной работы из тонкого стекла, разноцветные шары всех видов, глиняные, курящиеся ароматами домики, модели церквей, деревянные, точеные по частям на станках и расписанные фигурки из Рудных гор – щелкунчики, ангелы, ремесленники, шахтеры, керамику и фарфор всех видов, разнообразную цветную пластику, крутящиеся настольные рождественские пирамиды размером от нескольких сантиметров до полутора метров, трикотажные изделия, вязаные носки, шапочки... Все это покупается для подарков, дарить которые принято в Германии в рождественский сочельник.  

Поневоле спрашиваю себя – что же осталось тут от великого праздника явления Сына Божьего в мир? От дня рождения еврейского младенца из семьи плотника, распятого при Понтийском Пилате?  

Увы, розовые упитанные ангелочки и незаконнорожденные потомки Николы Чудотворца, Вайнахтсманы, родные братья русских Дедов Морозов и американских Санта Клаусов – вытеснили того Младенца не только с рождественских открыток, украшений и всевозможных декораций, от уличных до интернетовских, но, похоже, и из умов. Вытеснили и кроткого Иосифа и таинственных волхвов и даже саму, разрешившуюся от бремени в ту зимнюю ночь, Богородицу.  

Почему же, несмотря на запрограммированное разочарование и эстетическое возмущение, я каждый год по крайней мере один раз хожу на рождественский базар, хотя давно не ем сосиски и сахарную вату, не пью пива и глинтвейна и не покупаю подарки?  

Может быть, потому что над киосками с сувенирами, над дымящимися жаровням и каруселями все еще надеюсь увидеть горящую Вифлеемскую звезду…  

Пусть и электрическую.  

ПЕДОФИЛИЯ  

Сейчас все говорят о закрытии фотовыставки Стёрджеса в Центре фотографии имени братьев Люмьер в Москве. Мизулина назвала эту невинную выставку «пропагандой педофилии».  

Посмотрел я на фото этой гниды… Мизулиной... и неожиданно вспомнил то, что трижды случалось со мной, во время моей скромной выставочной карьеры...  

Была у меня выставка в Дрездене, в конце 90-х годов. В Кройцкирхе.  

Это колоссальная церковь, которая кажется пережила бомбардировку с небольшими потерями. Там был отделенный от основного пространства зал – как войдешь, налево – специально для художественных выставок. Развесил я свою графику, прошло открытие, все вроде хорошо, меня похвалили...  

А потом, дня через три, звонит мне ответственный – интендант или викарий – не помню – и говорит: У нас из-за ваших работ скандал.  

– Какой, – говорю, – скандал?  

– Скандал. У вас там «Ангел» нарисован с грудями. Верующие возмущаются, говорят, у ангела не может быть грудей! Они бесполые. Мы сняли эту работу.  

– Уже сняли? Быстро вы реагируете на пожелания трудящихся! Кстати, вот к примеру архангел Гавриил – он явно мужчина, стало быть под одеяниями – у него член и яйца. Вы заметили, что все библейские ангелы – мужчины? А мне хотелось нарисовать ангела-женщину, чтобы не было дискриминации... надо было так объяснить вашим верующим...  

– Если бы я начал что-то объяснять, выставку бы закрыли!...  

Другой случай произошел примерно в это же время в Доме актера города К..  

Там огромное фойе. В этом фойе я показывал большую выставку графики. Работы были до полутора метров высоты. Был там и «портрет» еврея, изможденный такой был аид. Измученный жизнью и судьбой.  

А в названии стояло что то вроде «в память об Аушвице».  

И опять – на открытии, где публика художественная, никто мне слова не сказал, аплодировали, цветы дарили, а потом...  

Звонит мне организатор и предлагает через час прибыть в дирекцию Дома актера. Я естественно о плохом не думал, а решил, что они хотят мою картину купить, и уже начал было размышлять о том, как на эти деньги душевую отремонтирую... красок накуплю... и черешни…  

Встречает меня директор, сам бывший драматический актер... Мефистофеля играл... и говорит: К нам поступило коллективное письмо от публики. В нем утверждается, что вы издеваетесь над жертвами Аушвица.  

Я опешил. К такому повороту дела готов не был. Начал что-то лепетать...  

– Что вы? Я не издеваюсь... В нашей семье тоже есть погибшие...  

Но смягчить Мефистофеля мне не удалось. Работу мне пришлось снимать самому. Кажется, даже две, так что в графическом ряду образовались прорехи.  

Вроде как выбитые зубы....  

А третий случай, смешной, произошел еще в доперестроечную эпоху, в СССР года примерно в 1983-о.  

В Москве тогда, несмотря на закрученные в андроповщину гайки, регулярно устраивались «общие» осенне-весенние выставки «художников-нонконформистов» в подвале дома на Малой Грузинской улице, где еще несколько лет до этого жил Высоцкий, где он, к слову говоря, и умер от переохлаждения на балконе, куда его после того, как он напился и стал буен, якобы положили, связанного, друзья.  

Выставки эти были московским начальством разрешены, но не одобрены, в газетах о них писали редко... Клеймили, осуждали...  

Но очереди на вход были длиннющие – километровые.  

Я показывал на них по две-три работы (приходилось каждый раз проходить специальную комиссию).  

И вот... и тут после открытия выставки... вызывает меня к себе тамошний шеф Дробицкий по кличке «Дробила». Здоровенный такой мужик в прямоугольных очках.  

– Слушай, – говорит. – Чего это у тебя за знаки на картинах нарисованы? Каббала? Или по-еврейски что-то?  

– Что Вы, какая такая Каббала? И по-еврейския я не умею.  

– Тут ко мне группа зрителей обратилась. Утверждают, что знаки твои – антисоветские, могут как-то навредить… социалистическому строительству...  

– Навредить? Строительству? Вы что...  

– Ты рожу обиженную не строй, а садись и пиши объяснительную записку. Вот бумага. Диктую. Я такой-то, такой-то, проживающий там-то и там-то, телефон напиши, удостоверяю, что на моих картинах, выставленных в залах московского Горкома графиков – нет никакой непозволительной религиозной символики, нет каббалистических знаков или других вредоносных изображений, способных причинить урон… хм… нашей социалистической родине. И подпись поставь. Да не лыбься ты! Лыбятся все, шутки шуткуют... а мне потом – расхлебывать ваше дерьмо! Не понимаешь, с кем дело имеешь! Представитель горкома партии меня спрашивал... Он может и выставку закрыть из-за твоих каракулей... 300 человек пострадают...  

Я бумагу написал и подписал.  

АВГУСТ 1991  

В августе 1991-о жил я в Дрездене, один, в поганенькой квартиренке, с печным отоплением и старым гэдээровским черно-белым телевизором. Был у меня маленький приемник «Сони» – слушал я по нему радио Свободу и рисовал цветными карандашами на прекрасной шершавой акварельной бумаге абстрактные композиции.  

И вот, слышу – в Москве путч. Первая мысль – отрезан от семьи (жена и дочь были на даче у родителей на Урале).  

Навсегда.  

Боже мой, вот он, конец. Сейчас начнутся аресты. Расстрелы.  

Посмотрел на путчистов. Руки дрожат, глаза бегают. Подумалось – нерешительные палачи. Перед смертью – еще и замучают. Будут мстить семьям уехавших.  

Потом случилось то, что случилось.  

Я был первый и последний раз горд за свой, уже навсегда оставленный, народ.  

А через четыре недели после путча Ельцин говорил так, что стало ясно – все вернется на круги своя. Сменятся декорации, начальники, вынырнет из первородной тьмы безобразный русский гламурный «капитализм», такая же потемкинская деревня как и русский «социализм», прикрытие воровства и деспотии.  

Где-то в будущем замаячил в потусторонних тенях – отвратительный образ...  

Кажется так сейчас.  

Потому что чудовищным обратным потоком, грохочущей грязевой лавиной затопила путинщина русское прошлое. Смыли ее грязные струи недолгую «перестройку», пробежали сквозь застой и оттепель, протекли по запотевшим стеклам гулаговских лагерей… и дальше, дальше заволокло поганым дымом особняки Наташ Ростовых и Татьян Лариных... и упали струи как в черный водопад в пугачевскую жуть, в глубь малютину, в кощеево сердце. Вот уже и запекшаяся кровь на мучениках-борисоглебах окрасилась черным...  

И на самой перуньей морде показались знакомые воблиные глаза…  

В НАЧАЛЕ ВОСЬМИДЕСЯТЫХ  

(отрывок)  

В начале восьмидесятых... в странное время...  

В 1981-м году мне исполнилось двадцать пять. Самое время задуматься над тем, как собственно хочешь прожить жизнь. Как и многие другие совки, я ужасно не любил размышлять на подобные темы, строить планы, ставить себе какую-то цель и брать преграды, а просто жил, справедливо полагая, что жизнь не имеет никакой цели, кроме самой себя, и что глупо поэтому тратить ее на нечто отвратительное – например, на делание карьеры в коммунистическом государстве, на обогащение, на возню с автомобилем или дачей и тому подобное. Я к тому времени уже заметил, что самые сладкие изюминки лежат себе, невостребованные, в придорожной канаве или в лесочке неподалеку, но озабоченное мнимыми проблемами, обезумевшее, тщеславное, жадное человеческое стадо несется и несется дальше по главной дороге смерти в погоне за призраками... осознал, что мне с ним не по пути.  

Единственное активное действие, которое я бы совершил, если бы представилась возможность – это эмиграция на Запад. СССР был лживой и агрессивной общественной системой, граждане его, в подавляющем большинстве, были безнадежно испорчены советчиной. Жить в СССР было мерзко. Но возможности эмигрировать, как раз тогда, когда я наконец созрел для этого, у меня не было. В начале восьмидесятых ручеек эмиграции из СССР, и в конце семидесятых не сказать, чтобы полноводный, совсем обмелел. Подонки коммунисты и их послушное быдло – советский народ – добились того, что хотели, превратили свою страну в огромный лагерь, а самих себя в заключенных (и сейчас живущая под Путиным сволочь жаждет того же и, надеюсь, скоро получит).  

СССР перегородил своей когтистой лапищей единственную дорожку, по которой я бы мог пойти. Освободил меня (как выяснилось – временно) от борьбы за выживание на новой родине. Все остальные, советские, пути я отмел сам.  

Что же мне оставалось?  

Не так уж мало! Рембрандт и Гойя, Пушкин и Гессе, Бах и Бенни Гудмен, улыбка милой девочки и задушевная беседа с другом, галька в Пицунде и церкви Пскова... творчество... метафизика... любовь... и редкие, не испоганенные еще окончательно коммуниздией островки реального мира.  

Так в чем же «странность» начала восьмидесятых?  

В предчувствии свободы на дне советской ямы.  

Рассудок наш не верил в скорые перемены, а «воздух», который мы ощущали не только легкими, но и кончиками пальцев... начал как бы вибрировать, изменяться.  

В Москве было особенно трудно дышать из-за царившего в ней торжественного и торжествующего холуйства... а невидимый, недоступный коммунякам и гэбне эфир... дрожал... переливался новыми цветами... источал изысканные ароматы... и мы обоняли их чувствительными ноздрями и не падали духом... хотя и было от чего.  

И вот... генсеки и другие зловещие старцы начали, один за другим, играть в ящик, а к концу восьмидесятых в темном зловонном царстве ватников и сапогов неожиданно повеял свежий ветер перемен... и сама собой открылась светлая сцена... а за ней – дорога в огромный, неизвестный нам, свободный мир...  

И мы ушли по этой дороге, напевая чудную мелодию из «Серенады Солнечной Долины», ушли навсегда из подлой части планеты... И не жалеем об этом.  

* * * * * * * *  

Ну что же, все здорово и хорошо?  

К сожалению, не совсем. Последовательно и разумно было бы выкинуть из памяти все, что касается нашей советской жизни. И жить себе новой, американской, европейской или израильской жизнью, забыв о проклятом прошлом и стараясь не обращать внимание на набухающую и прыскающую гноем опухоль на востоке под названием путинская Россия.  

Но, увы, мы не компьютеры, а люди, очистить диск мы не можем, и прожив двадцать или даже сорок лет на Западе, сделав или не сделав тут карьеру, купив или не купив дом, посмотрев или не посмотрев полмира – мы все равно несем в себе родовое проклятие ленинщины-сталинщины-брежневщины, остаемся совками. И наше прошлое, зловеще прошуршав жестяными лопастями, обрушивается на наши седые или лысые головы неумолимым бумерангом. Командор-Сталин обнимает нас своими гранитными руками и утягивает в ад воспоминаний. И мы не властны что-то изменить...  

Особенно больно это ощущать русским писателям-эмигрантам. Потому что почти все, что ты пережил, почти весь твой навоз, из которого только и растут цветы прозы – это твое советское добытие и другого, как ни старайся, как ни прилепляйся, ни присасывайся, ни мимикрируй, ни убеждай себя – если ты уехал после тридцати пяти – у тебя никогда не будет.  

Добавочную боль причиняет нам затянувшееся на пятнадцать лет и грозящее продлиться неопределенно долго дежавю – постепенное возвращение советчины на нашей прародине. Возвращение в новой форме, соответствующей новым реальностям, но той самой, хорошо знакомой, ядовитой, жестокой, лживой. Бесчеловечной. Милитаристской.  

Третья боль – это наш читатель. Заграничный русский читать нас не хочет, потому что он старается или догнать свою новую родину и читает по-немецки, по-английски... или понять нынешнюю Россию – и углубляется в Сорокина и Пелевина. Для оставшихся в России совков мы навсегда останемся «предателями». Сами уехали, а нас теперь учат. Для аборигенов – немцев, американцев, израильтян, мы чужаки, ничьи люди, пишущие о непонятном для них мире.  

Поэтому мы пишем только для себя. Тела наши наслаждаются комфортом западной цивилизации, сладкими ее плодами, а неприкаянные души – бродят по безводной пустыне прошлого.  

Слава богу, наши дети не умеют читать по-русски!