Эсхатологические харассменты украинского некроказачества

– Выбирай, любушек, или твоя идея нации или анальный секс под Darkthrone.  

Гонта оторвался от завязывания белых шнурков на «мартинсах», удрученно харкнул в распорошенный кошачий лоток, щелкнул пару раз подтяжкой по футболке с руной «одал». Он долго собирался с духом, прежде чем поднять на ведьму глаза.  

Пассия была на девять лет старше молодого наци. Ее зеленоватые, как шерсть ленивца, дреды пребывали в мистериально-растрепанном состоянии, а изящная костяная ножка (протез, выточенный из мамонтовой кости) нервно тохкала по негромкой кабаньей шкуре. «Наташка-ампуташка» нежно звал нацист ее в моменты интимной близости духа. Умудренные очи Наташки пристально следили повадку любовника-шалопая.  

– Я пацанам обещал прийти, – пробурчал тот. – А секс следует искоренять как животную непристойность. Искусственную матку уже придумали. Скоро и мужчины смогут рожать, вы ж нам будете ни к чему.  

– Рожать мужчины станут под свастикой?  

– В сосновых борах, стоя в гордости, сжимая в руках секиру и глядя на Млечный Путь – Коловрат бога Сварога Вышнего.  

– Ребенок, чтобы об землицу не ушибиться, должен падать в гамачок, сплетенный из бороды.  

– Разумеется. Бороду надо с детства растить – поливая слезами мучительного самосознания и кровью врагов.  

– Ладно, иди, дурак, только сок мандрагоры в глаза закапай, а то товарищей не увидишь. И руку славы возьми – сторожа обездвижить. Пусть ему снится сладкий яой, пока вы с белыми братьями план мирового господства разрабатываете.  

– Рамочные планы уже готовы, – Гонта капнул в глаза из золотой соломинки, надавав на резиновый колпачок. – Мы матчасть зиждем.  

Он вышел в ночное беспокойства города и вразвалочку, сунув пальцы в карманы, зашагал на кладбище. Его душа была как подкрепленный силой Рода островок штиля в бушующем море суетности. Смотрелся он тяжело и высокородно, как некий танковый принц. Бестолковые личности с туманной генеалогией и рахитичные либералы-глиномесы, только завидя Гонту, спешили ретироваться на другую сторону улицы, а то и вовсе втягивались в цветастые зевы развлекательных заведений.  

«Мечом и молотом мы загоним эти плевела в космонавты, – подумал Гонта. – Будут болезни исследовать, добрые стихи писать, атомное оружие с колен поднимать вместо того, чтобы ублажать гнилого тельца богатства и статуса».  

Скоро Гонта подошел к краснокаменной арке кладбищенских ворот, открыл скрипнувшую створку. В будке охраны горела лучина. При ее свете романтичный старик-охранник смотрел на маленьком кинескопном телевизоре сеанс Кашпировского.  

Гонта постучал, старичок охнул, встал и проковылял к двери. Появилось его лицо, будто сотканное из сухих трав.  

– Опять ты, голубчик!? Люблю тебя. За то, что мои трупики не ебёшь. И разложение уважаешь. Принес мне подарочек?  

– А то! – Гонта вынул из-под футболки руку.  

От тепла тела она стала пахнуть мертвечиной пополам с ладаном. Старик глядел на сморщенную серую кожу и подбеленные воском кончики пальцев. Его язык алчно плясал в беззубом рту возбужденным слизнем.  

Получив руку до утра, старик обычно якшался в районе богатых особняков, в которые проникал ради утех с введенными магической силой в коматозное состояние силиконовыми накокаиненными куклами. С собой у него всегда была обойма возбуждающих таблеток. Когда сторож отсутствовал, на кладбище вершились дела мирового масштаба.  

Его сатириальная фигура исчезла в оттенках черного, как крючок в рыбьей глотке. Гонта оплевал след дегенеративного срамника и направился к гряде могильных плит, украшенных пластиковыми венками.  

Ему было не интересно нормальное кладбище, он шел вглубь исторического беспамятства – туда, где всякая яркость истлела и задохнулась – к прадавним казацким захоронениям, помеченным зеленоватыми выщербленными крестами, напоминающими немецкие награды. Там горел свет – белый и неземной – свет расы и вечности, превосходства и чистоты.  

Гонта вскинул руку к этому свету, пахнущему грибами и сырой почвой, и из него вырвались лучи-голоса.  

– Прыйшов, бандыт! Не цурайся, сидай. Чы ты бандыкут полохлывый, а не лыцар палкосердый, га? Отамане, дозвольте даты ёму люльку з психоактивною речовыною. Хай попустыться, навиженый.  

Это говорил широколицый козак, похожий на Тараса Бульбу, в коротком кафтане да вылинявших в розовое и измазанных дегтем эмовских шароварах.  

Он сидел, скрестив некрозные ноги в просветленном лотосе. До груди его оплетали тянущиеся из земли восковые растительные шнуры, напоминающие усики картофеля. Череп козака был проломлен сверху, и выбоина заросла медовыми сотами, вокруг которых кипело облачко пчел. Толстые пряди гноеподобного меда стекали трупу на лоб и щеки, и он беспрестанно выпускал клубы сиреневого дыма, отгоняя рой от ноздрей и глаз.  

– У кого сила, у того и правда, – тихо сказал худой горбоносый козак с суровым лицом, оселедцем и длинными усами. Он напоминал прообраз с картины «Запорожець» А. Монастырского; сидел, опершись на ржавую саблю, понуро слушая безразличное стрекотание выедающих покойников насекомых.  

– Я наполягаю! – треба браты ядерни арсеналы. Пидняты по цвынтарях всих померлых, пидкопатысь пид пускову шахту та повылазыты, як вьетнамськи партызаны. Потим цыма ракетамы можно весь свит шантажуваты та процвитаты...  

Тут фестоны меда свесились и залили инфернальному пчеловоду губы. Он закашлялся, булькая и захлебываясь.  

– Ото, бляха, якбы не завив бджолы та не заключыв договир з пасичным чортом, то й почымчыкував бы у райськи кущи. Настилькы комаху ту спокуслыву полюбыв, що навить душу продав и тепер мене земля не пускае.  

– Отступая перед ордой-империей враждебных носителей, – начал траурный запорожец, – мира, что жаждет нашего исчезновения, мы все дальше продвигались в дикие неизведанные земли, но тем только прокладывали дорогу врагам. Миллион раз я умирал в отчаянном непринятии, стараясь напоследок совершить как можно больше грехов и тем сказать Вселенной свое гностическое "фу". С каждой смертью глубже и глубже падал я в неисчислимые круги смерти. И на самом ее краю, на границе невозможного я встретил Апофатический Ужас, который был до Небытия. Теперь у меня имелась причина вернуться из нижних миров обратно. Пришлось, правда, оставить национальную идею. И взамен боев я беспрестанно работал над улучшением своей кармы. Вместе со мной из воплощения в воплощение Ужас поднимался к свету, как пиявка с бездонным брюхом, поглощая каждый из миров, где я рождался. Вот он момент триумфа – я принес его на свою родную планету, дабы он истребил все подчистую. И оставил лишь воронку, абсурдную черную искривленность пространства-времени на месте этой кривляющейся живодерни.  

– Та выпускай його швыдше! А я про всяк выпадок цю твою ыскрывлённость ще й ядеркой захуячу. Нравыться мени як усе горыть та взрываеться. Я стою тоди и смиюся, немов собака бешена.  

– А ты что скажешь, дорогой брат? – обратился козак-пессимист к Гонте.  

– Ну не знаю… – замялся тот. – Я бы вначале нигеров уничтожил, а после ужас разрушающий выпускал.  

– Нигерив! – гомерически загоготал Тарас Бульба. – Яки у нас нигеры в Украйини? Вдобно з нымы боротыся, колы йих зовсим немайе. Мы вийны з полякамы велы, литовцямы, москавытамы, з туркамы, татарами, шведамы, жыдамы.. миж собою хуячылысь зи звытягою. А жыды ранише булы як драконы – трыголови та вогнем дыхалы. Пыздячкы добройи всим давалы, а ты якось напидпытку копняка при товарыщах-скинах видпысав пьяному напивкавказцю та били шнуркы одив.  

– Что ты сильнее ненавидишь, Гонта, негров или Вселенную?  

– Наверно, все же Вселенную. В ней много других рас есть. И Бог, который всё создал, тоже непонятно какого происхождения.  

– У него вообще темная генеалогия.  

– Ты йды краще додому, с жинкой помылуйся, видпочынь перед вичным небуттям, а тяжки думы полыш, замалый ты для ных. Мы зранку сами свит наебнемо без шмаркачив.  

Удрученный и взволнованный Гонта отправился домой, ночь была бодра и безлюдна. Морскими котиками лежали бомжи на льдинах лунного света. Нацист заглянул в круглосуточный секс-шоп и взял дорогой анальный лубрикант с ароматом кремируемых трупов из индийского города Варанаси. «Letum non omnia finit (со смертью не все кончается)» – было написано на тюбике под составленным из анальных морщинок пылающим костром, в котором корчились йоги-унтерменши, изображенные с таким мастерством, что становилось ясно – самосознание не до конца покинуло их тела, и мертвый мозг еще способен чувствовать боль.  

Жирная карга с короткой свекольной стрижкой захихикала, выбивая чек, и показала груди, усеянные седой щетиной. Насвистывая гимн дивизии СС «Галичина» Гонта вышел и сразу наткнулся на полицейский патруль.  

– Ваши документы, пожалуйста, – улыбнулся похожий на эльфа-культуриста коп, обдав нациста мятным дыханием.  

– Мы вас уважаем и бережем, – подтвердил его еще более прелестный напарник.  

Его улыбка, казалось, прошла по всему лицу и даже свернулась в круг.  

Гонта оцепенел перед властью, ужас лишил его слов и мыслей. Серое психотическое пространство залило реальность, будто звездновеликая белка-летяга растянула кожные перепонки. Он не почувствовал, как крепкие и ласковые руки, словно бархатные ложечки, шарят и ковыряют по всему его телу. Сквозь ил серой мглы пробилось щекочущее, эротичное ощущение.  

Копы извлекли из кармана джинсов Гонты сложенную бумажку. Они развернули ее и прочитали следующий текст:  

«Здравствуйте! Я девушка этого молодого человека. К несчастью, он страдает тревожным расстройством и социофобией, из-за чего при малейшем проявлении давления его охватывает летаргический ступор, из которого его невозможно вывести без мефедрона, нацистского блэкметалла и чутких игр со страпоном. Если вы встретили этого беднягу, смотрящего в пустоту и ни на что не реагирующего, просьба привести его по адресу; ул. Джо Байдена 9, кв. 24».  

Под текстом менструальной кровью был нарисован подавляющий волю колдовской сигил. Глаза копов закатились, они взяли нациста под руки и повели по улице заплетающейся походкой големов.  

Три бессознательных существа двигались в рассвете мира, который должен скоро перестать быть.