Медуза

На первое свидание Салютик пригласил Клару в контактный зоопарк при свиноводческом хозяйстве. Они поехали туда на автобусе после школы. Мимо проносилась цветущая пучина деревни, на росистых полях хлопотали приземистые хозяйственники. Их вид был то идиотический, то смурной. Абиссальные психотипы перемежались.  

На месте Салютик показал электронный билет, и жёлтая тетка с глазами навыкате, сидевшая на проходной, пропустила их внутрь комплекса. Вокруг было много нарядных, ярких людей с айфонами и гарнитурами, представляющих прослойку городских буржуа, падких на необычные интертейнменты. Двое девочек-блогеров интенсивно трудились в камеру ртом.  

Их всех собрали в группу и повели за свинарники, где располагался лиминальный лужок, напоминающий своей безмятежной шелковистостью знаменитую заставку Windows XP. Из луженых сиянием арочных ангаров моросила пианинная музыка Дебюсси.  

А в стриженной травке возлежали трепетные стада, они сладко похрапывали и шевелили хвостиками. Это были шерстистые породы, похожие на овечек и далматинчиков, – мангалица и кун-кун. Детишки завизжали при виде их. Свинки тут же поднялись на передние копыта и раскрыли рты, куда посетители стали бросать розовобокие яблоки и медовые пряники, которыми их в избытке снабдило свиноводческое хозяйство.  

Салютик подобострастно заглядывал в глаза Кларе, тыкая ей с сумеречным лепетом глазурованный пряник-снежинку. Клара отстраненно и насупленно смотрела вдаль с видом какого-то грозного аутизма. Она никогда не выражала эмоции и мало говорила слова. Волосы ее были коротко стрижены, цвета розовой питахайи. Одевалась она всегда под мальчика (в белую рубашку и брюки), однако, имела не по годам большой бюст, в который разрешала потыкать пальцем за стихотворение или красивую советскую открытку.  

Свинки тем временем пировали, безбожно чавкая. Чтоб наподдать им прыти детишки принялись смачивать дарственную сдобу в энергетике и скармливали ее животным, некоторые вейпили облачками фруктового пара прямо в сонливые пятачки. Клара наблюдала как малыши, бузя, вскакивают на спины и, понукая испуганных хрюшек, устраивают что-то наподобие родео или даже корриды (подкрадывались, щипали за бока и улепетывали от оскорбленной живности). Родители умильно смеялись и снимали на телефоны бешенство чад для родовой памяти.  

– Сволочи! – ухнула Клара и с ненавистью схватила себя за грудь.  

Салютик замер с похотливо-помешанным выражением, один кабанчик высоко подпрыгнул и выбил из его руки сладкий крендель.  

Потом двое работников в комбинезонах привели на позолоченных цепях минипига в пирсинге и с тоннелями в ушах. Бока пига украшали модные татуировки от Wim Delvoye, а на клыки были надеты украшенные стразами гриллзы. Его копытца утопали в бархатных сапожках с завитой монограммой "П" (как у императора Павла I). Это был подсвинок-рокстар, плебейская фермерская биота перед ним почтительно расступилась и плюхнулась на колени.  

Подле пига положили холст, кисть с железной ручкой (чтоб не разгрыз) и палитру с красками. Он злобно хрюкнул и вопросительно уставился на людей. Работники объяснили, что этот пиг – ученик великой свиноматки Пигкассо, чьи картины продаются на арт-рынке по 25 000 долларов штука. Директор его специально возил в ЮАР для обучения. А рисует он лишь за золото. Если дать ему кольцо или серёжку, пиг их сожрёт, и в благодарность сотворит портрет мецената.  

Мигом возникла дискуссия о смысле, ценности и границах искусства, все тараторили наперебой, так что Клара (она не выносила шума), а за ней и полип-Салютик отошли в сторону. Несмотря на гневные споры, пиг все же нарисовал в этот день несколько абстрактных жемчужин, могущих украсить любую contemporary art выставку. Клара с интересом наблюдала за его деятельностью, ибо уважала всякое художественное творчество и после окончания школы даже собиралась поступать на искусствоведа.  

Салютик просто зевал.  

Обратно они шли пешком – не выходя на трассу, можно было срезать через дачную местность. Щебетали соловьи, перерыкивались коровы, заливисто сминали жучки стебли и листочки своими ножками, делая из них гнезда. День звенел как колокольчик на шее прокаженного. Все его бездны были засорены солнечным теплым дыханием.  

– Мавританские газоны должны быть везде! – верещал Салютик, заглядывая в травы, как в воду. Он вылавливал из травинок самоцветных букашек и показывал их Кларе. – Свободно растущая смесь диких злаков и полевых цветов, а не это ваше стриженное безумие. Бесполезный классицизм каштанов и катальп в урбанистическом дизайне должен сменить генномодифицированный на устойчивость к холодам джекфрут и дуриан. Их крупные плоды повысят экономический потенциал страны. Ими станут кормиться бездомные, вместо того, чтобы побираться, каждый будет, как Симеон Столпник, жить на своем дереве, охранять его и заботиться о нем.  

Клара задумчиво жевала травинку и поглядывала на Салютика. Ее лицо покраснело на солнце, а блестящую серёжку пыталась выпить пчела.  

– Понимаешь, для претворения в жизнь столь высоких идей по организации городской среды нужна критическая масса психотропно просвещенных пассионариев. Надо сломать старую прошивку, хакнуть "двери восприятия", прорубить окно в мокшу, так сказать. Наше партизанское садоводство выльется в революцию озеленения. По ночам мы с пацанами делаем психоделические сидбомбы (смятый в шарик питательный субстрат, смешанный с семенами опийного мака, конопли или спорами морозостойких Psilocybe Azurescens). Потом разбрасываем эти бомбы на огороды, клумбы и пустыри. Ой, а можно тебя потрогать?  

Ощутив шевеление на коже липких пальцев Салютика, Клара отвернула руку, а после сунула ее категорически в карман. Мальчик попробовал зайти с другой стороны, однако, там тоже потерпел неудачу.  

– А почему дедушка тебя в школу за ручку до сих пор водит! – с обидой выпискнул он.  

Клара промолчала, ее глаза были упоенно безличностны. Салютик нахохлился и начал нервно вертеть локтями.  

– А ещё мы рассаживаем орхидеи перед тюрьмами, полицейскими участками и боксерскими клубами для снижения агрессивности. Чтобы люди красотой тешились, а доминирование им становилось не интересно.  

Клара не повела ни бровью.  

– Ладно, я знаю, что тебе понравится. Для того, чтоб выместить компост, нам всегда требуется укромное место. Вот мы и занимаем покинутые здания, и порой такоооое там находим! Тут поблизости есть хата, внешне – непримечательная, однако, что там внутри! Росписи стен как у Пелагеи Райко. Представляешь!? Только не котята и ангелочки в наивном примитивизме, а помешанный панк-шабаш с шестикрылым серафим-Шварцнеггером анально унижающим советских вождей и гачимучи-частушками на фоне ядерных взрывов.  

– Это я б посмотрела. Далеко идти?  

– Да вот тут. В заросль надо лезть.  

Они свернули на некую призрачную тропку, напоминающую лаз, где три бабушки заговорщицки плавили от зажигалки в чайной ложечке ладан. При виде детей они зашипели и нырнули в дебри густого борщевика.  

Тропинка упиралась в глиняный фасад, покрытый побелкой и волнами ползучих растений. В окнах нарос какой-то сплошной мох, и всюду валялись битые горы бутылок из-под водки и пива. Рядом в конуре на цепи лежали собачьи кости.  

Салютик толкнул обитую жестью дверь, и они с Кларой ступили в логово неизвестного гения. Было сумрачно и влажно, пахло мышами и какой-то обволакивающей прелостью. Странно, но запах этот казался родным и добрым. В углах истлевало усыпанное белыми звёздочками грибов сено, которое дачник-сосед принес сюда для хранения, однако, прокапывавшая крыша и сырость превратили его в удобоваримый субстрат для всяких разлагателей падали.  

Стены здесь в пестрых акварельных потеках оказались совсем пустыми, не считая нанесенных недавно пентаграмм, лингамов да коряво выцарапанных названий металл-команд.  

– Наш Шварц на солнечной стороне.  

Из полумрака дети вышли в светлую комнату, где на стене воздев руки, как богоматерь Оранта, стоял полуобнаженный Терминатор в кожаной БДСМ-сбруе и меховой советской ушанке (отсылка к "Красной жаре"). Пенис его вился и рос вверх неким гребнистым хитиновым змеем, смесью китайского дракона и гигеровского ксеноморфа. На клеймах обрамляющих основной образ этой иконы располагались моменты жития Шварца, изображающие его в сценах ловитв и палаческого подвижничества.  

Он карал всех без разбора буквально разрывая хилые тела своим космическим агрегатом. Плоть людская была слаба и столь быстро превращалась в лоскуты, что Шварц не мог никак кончить и, очевидно, поэтому его лик (небесно-умиротворенный в центральном образе) приобретал на клеймах искаженные черты гневных тибетских божеств. Пали Ленин и Троцкий, Сталин и Берия, Бродский и Шолохов, Эйзенштейн и Тарковский, Жуков и Рокоссовский, Высоцкий и Цой, пали поэты Серебряного века, пали дети-герои, ликвидаторы аварии на ЧАЭС, будёновцы и стахановцы, соевые стиляги и ванильные хиппи-миролюбцы... к инвалидам ВОВ, жертвам ГУЛАГа и бьющимся в застенках узникам карательной психиатрии Шварцнеггер тоже пришел.  

– Вау! – только и смогла сказать Клара, разглядывая феерию немотивированного ультранасилия, кое-где прерываемую частушками.  

Она пыталась понять – ужасается ли автор перед Западом или, наоборот, выражает ему подобострастное преклонение. И так увлеклась возвышенными сферами, что и не заметила как подлый Салютик протянул к ней дрожащие потные ручонки и принялся лапать грудь. Он стоял сзади, кокетливо росла его стоямба, будто кротовий холмик, а из глаз прыскали слезы радости.  

– Эй, ты чего творишь, имбецил! – Клара отпрянула от него.  

Салютик дурашливо заржал (тому что увенчался удачей лов половой), он вытянул из кармана какой-то пегий презерватив.  

– Сам сшил. Из кошачьей кишки, – похвастался он, – а потом вымачивал его в шоколаде, чтоб сосать было вкусно. Пока восемнадцать не исполнится нормальные гандоны не продадут.  

– Ты оборзел?  

– Я весь горю! Пылаю и пламенею! Полыхаю, горюсь, огнюсь и горячусь! Охлади меня своей дырочкой-оазисом, сочащейся морозными соками температуры твоего темперамента, под отдохновенным опахалом лобковых волос. Ты что думаешь я тебя просто так сюда пригласил? Нет, конечно. Девушка (даже восьмиклассница) должна понимать такие вещи.  

– Слушай, – Клара загадочно улыбнулась, – если ты уж так хочешь, я могу тебе сиси показать.  

– Покажи! Покажи! Я на них испущу флюид семенной.  

Салютик запрыгал на месте, а Клара принялась расстёгивать перламутровые пуговицы рубашки. Шварц смотрел на них неодобрительно.  

Рубашка соскользнула с плеч и упала на глиняный пол голубем вспугнутого целомудрия. Обнажился верх груди в растяжках и каких-то канатных образованиях расходящихся как корни баньяна. Бюстгалтер цвета сурепки и васильков, большой и добрый как Дед Мороз щёлкнул усиленной стальной застёжкой и тоже покинул насест, явив пораженному Салютику две колонии червеобразных отростков, которые тут же стали разворачиваться, а Клара тем временем застенчиво улыбалась и персиковый румянец тлел на ее щеках.  

– Нравлюсь я тебе? – благожелательно и чуть нервно поинтересовалась она.  

Тем временем отростки вытягивались все дальше. Они напоминали белых слепых червяг или червей с пенными, шипящими пастями. У тварей были кобриные капюшоны и кольчатые тела. Их пучок угрожающе извивался и перистальтически дергался, как взбешенная хрустальная люстра. Клара тем временем закрыла глаза и вытянула губы для поцелуя. Одна из червяг, только Салютик попробовал подступиться сделала рывок в его сторону и едва не клюнула в нос.  

– Что это такое? – судорожно сглотнул он.  

Клара открыла глаза и садистически усмехнулась.  

– Чего же ты спасовал? Со мной только такие отношения могут быть. Построенные на самопожертвовании и абсолютной самоотдаче. Палец бы лучше себе отрезал и прислал с букетом открывающих клады колдовских трав, вместо того, чтобы увлекать девственницу в сомнительные постройки. Теперь слушай внимательно – змейкам ежедневно требуется спускать яд. Вначале ты поболеешь, а потом иммунитет выработается, как у дедушки. Я их сама иногда дою, но тут такая морока, каждую. Дедуля мой при СССР работал над бактериологическим оружием, это он сообразил размещать ампулы с сибирской язвой в матрешках, которые продавали американским туристам, а в случае войны по сигналу спутника ампулы вскрылись бы. У него идею украл МОССАД, когда подорвал пейджеры "Хезболлы". А теперь подлые евреи и его хотят устранить, дабы никто не обличил нищету их творческой жилки. Я его кусаю утром и вечером, чтобы выносливость к ядам у него повышалась.  

– Но как они у тебя выросли? Это мутация получается! Симбиоз!  

– Новая ступень эволюции. Мне их демон подарил. – Клара взяла одну из змеек, притянула к себе и поцеловала ее. – Вот так всегда. Вечное одиночество без знойных принцев и свадебных фотосессий с белыми пони.  

Говорила она, впрочем, со здоровой долей иронии.  

– Может, хотя бы в шахматы сыграем?  

– Меня дома ждут! – Салютик захныкал и стал тереть глаза. – Надо математику учить. Цветы поливать. Попугайчика Пол Потыча покормить. Отпусти меня. Я никомууу не расскажу ничеегооо!  

– Я тебя не держу, дурак.  

Салютик отступил, недоверчиво сияя, зацепил кроссовком некую утлую рухлядь, упал, затем поднялся и с замогильным визгом "мамочка! " опрометью выбросился вон. По окну мазнуло тенями – вспорхнули испуганные синицы и жуки-бронзовки.  

Клара ещё некоторое время рассматривала фреску, эмпатически ощущая смесь тревоги и стыда, которые испытывал художник, мучительно чующий под собой страну. Червяги дремотно разостлались по ее плечикам. Они ловили язычками потоки свежего воздуха и мечтательно рокотали, будто пчелиный рой.  

Снаружи тем временем смеркалось, солнце расплавилось на горизонте, точно кубик рафинада, и его по каплям утащили под землю красные муравьи. Клара вышла в фруктовый сад, наполняющийся тенями. Было слышно как кроны обтянутые шелковой паутиной едят гусеницы-вредители. Обычно мертвенное лицо девочки озарилось, ее губы сложились в удивлённое О, и она заговорила, будто молясь:  

– Ночь! Ночь! Где твоя основа? На каких стоишь ты китах? Все растворяется в тебе, несомое тобой для тебя: и любовь и одиночество, монумент быта и тряска энтузиазма, мания сердца и филигранность разума, жажда пустоты и жажда наполненности. Ты повторяешь себя и себя же воспроизводишь в антииерарахичном равенстве неопределимых частей. О фрактальная тьма, о Первопричина, содержащая в своем присутствии-отсутствии диалектический принцип противоречиия, породивший мир. В тебе бродит грузный Cotylorhynchus и порхает невесомый сильф, в тебе мельчайшие вирофаги и скопления галактик. В тебе есть все и посредством тебя во мне, ибо любой твой фрагмент тотален и вмещает всю самосущую общность. Разрозненные планеты моих мыслей, восприятий, эмоций и актов воли затеряны в безжизненном психическом Космосе. Я – пагода разложения, один из этажей которой по эволюционной ошибке наделённый сознанием славит твою ужасную красоту. Разве может любовь победить ее? Какая дружба выживет в разреженной бесконечности?  

Здравствуй, и ты демон-звезда, золотой лоскут! Смог и световое загрязнение не позволяет горожанам увидеть мириады химерических существ-инфузорий, окутывающих каждое светило, как листья – ствол дерева. Иногда, если позвать, вы отвечаете и даруете чистые, космические сны, после которых я чувствую себя искупавшейся в добром арктическом море, но, бывает, что вы приходите наяву. О безымяный демон, печальный рыцарь черных небесных сфер, ты возвышаешься словно дом, твоя форма – осенний лист, увенчанный человеческой головой в корпспэйнт-гриме. В тебе желтизна византийского золота и червонность ванадинита. Ты усеян каплями красных глаз, будто яйцами мотыльков. Все твои жгутики и чешуйки в непрестанном кипении. И шею обертывает черемуховая горжетка. Ты лишил меня возможности быть с людьми и тем подарил покой. Вертлявый утконос психики обернулся лебедем пустоты, прозрачным как все вокруг. Возможно, ты – моё космическое отражение, моя божественная или бессознательная изнанка, уроборос Я, противоположный конец которого я созерцаю перед собой. Мы просто смотрим друг на друга и, бывает, сами собой из неведомого источника рождаются слова, но чьи они – мои, твои или чьи-то ещё я не знаю. И сколь бы много я/мы ни говорили слов, единственное, что должно быть сказано это  

мир был, когда Ночь моргнула.  

01. 06-08. 06. 2025