Венгрия

Венгрия  

Он не помнил, как начался пожар. Только запах гари въелся в кожу: пахло жжёной пшеницей, расплавленным стеклом и чем-то сладковатым, чему имени не было. Мальчик сидел в погребе, обхватив колени, и слушал, как рушатся балки над головой. В углу валялся осколок зеркала — он поднял его, пытаясь поймать отражение, но увидел лишь полоску бледного неба сквозь трещину в полу. Внезапно небо почернело: на краю осколка возник сапог.  

«Жив? » — голос был хриплым, как скрип колодца. Солдат в промасленной шинели спустился по ступеням, прижимая к груди винтовку с обломанным штыком. На рукаве — красная повязка, выгоревшая до ржавого. Мальчик не ответил. Солдат вытер лицо рукавом, оставив на щеке полосу сажи. «Буржуи твоих расстреляли, да? » Он говорил небрежно, словно спрашивал о погоде.  

Потом были руки, грубые и пахнущие табаком, которые вытащили его из-под обломков. Солдат нёс его через город, превратившийся в лабиринт теней: руины церкви Святого Иштвана, где на куполе застрял обрывок знамени с серпом, мёртвая лошадь у фонтана, из пробитого живота которой выползали крысы. Мальчик молчал. Его язык слипся от страха, как слипались страницы семейной Библии, брошенной в костёр во дворе.  

«Как звать? » — солдат остановился у баррикады из опрокинутого трамвая. Вместо ответа мальчик показал на оловянного коня, торчащего из кармана. Игрушку подарил отец в день, когда гусары вошли в Будапешт. Теперь отца не было. Как и гусар.  

«Конь, значит, — солдат хрипло рассмеялся. — У меня тоже был. До войны».  

Они шли мимо складов, где женщины в платках разгружали ящики с патронами. Одна обернулась, и мальчик узнал в ней служанку Эржи, которая когда-то пекла штрудель с вишней. Но Эржи не узнала его: её глаза были пусты, как бутылки из-под палинки.  

Ночью солдат привёл его в штаб — бывшую гимназию, где на стенах ещё висели портреты Франца Иосифа, изрешечённые штыками. «Здесь будешь спать», — он указал на мешки с мукой, сложенные в углу. Мальчик прижал коня к груди, чувствуя, как холодный металл впивается в рёбра. Во сне он видел мать: она стояла на перроне в чёрном платье, а поезд увозил её в туман, где даже крики тонули, как камни в Дунае.  

Утром пришёл человек в очках, с лицом, похожим на высохшую грушу. «Его отец был адвокатом, — сказал он солдату, листая бумаги. — Контрреволюционер». Солдат плюнул на пол. «Теперь он сын революции».  

Человек в очках усмехнулся, словно услышал старую шутку.  

Через неделю солдата убили. Мальчик нашёл его у городской бойни: он лежал на спине, уставившись в небо, а из раны на шее сочилась кровь, чёрная, как типографская краска. Красная повязка исчезла — кто-то срезал её ножом. В кармане шинели мальчик обнаружил оловянного коня с отломанным хвостом. Или это был его собственный? Он уже не мог  

Он перестал расти в шестнадцать — врачи говорили, что из-за тюремной каши, но мать (если бы она была жива) нашла бы другие слова. В кармане у него всё ещё лежал оловянный конь, теперь без головы, словно обезглавленный святой на медальоне. Красную повязку он носил под рубахой, рядом с сердцем: ткань выцвела до розовой, как старая рана.  

Партийная кличка — **«Конь»**. На собраниях в подвале аптеки «У золотого льва» он молчал, слушая, как товарищи спорили о Марксе и Ленине, а в углу ржавая труба выдыхала пар, будто подземный дракон. Однажды старик в очках, пахнущий формалином, положил перед ним листовку: «Хорти — пёс империализма». Мальчик (уже не мальчик) взял карандаш и нарисал на полях коня с крыльями. Старик засмеялся: «Ты бредишь классовым сознанием».  

Они встречались с связными у моста Эржебет: женщины в чёрных шляпах передавали свёртки с газетами, их пальцы дрожали, будто отбивали морзянку. Однажды вместо свёртка ему вручили записку: «За тобой следят. Беги». Он разорвал её и съел — бумага была сладкой, как причастие.  

–--  

Его взяли на рассвете, когда он чинил велосипед у вокзала. Жандармы в сапогах с серебряными шпорами окружили его, словно стаю голодных псов. «Коммунистическая мразь», — сказал офицер, ударив рукояткой пистолета по виску. В глазах вспыхнул огонь — он увидел солдата из детства, того, что нёс его через пепел. Тот тоже был в крови.  

Тюрьма на улице Маргит оказалась церковью: алтарь перестроили в камеру, а фрески с ангелами замазали извёсткой. На стене кто-то выцарапал: «Здесь нет Бога». Надзиратель, бывший монах, читал ему псалмы, смешивая латынь с матерщиной.  

Кандалы весили семь фунтов — ровно столько, сколько голова его отца, если верить городским сплетням. Ночью железо врастало в кожу, становясь частью скелета. Он мечтал, что однажды снимет их и отольёт из металла пулю для Хорти.  

Во сне к нему приходила Эржи, та самая служанка: она садилась на корточки, доставая из фартука штрудель с вишней, но вместо начинки внутри были гвозди. «Ешь, — шептала она, — это последний ужин пролетариата».  

В апреле его перевели в камеру с окном: решётка делила небо на восемь частей, как торт для именинника-садиста. По утрам голуби садились на карниз, и он кормил их крошками хлеба, которые прятал под языком. Один голубь был слепым — он тыкался клювом в стену, пока не стирал перья до крови. Он смотрел на него и думал... думал о революции, думал о Ленине... думал о тех слепых героях-птицах которые летели вперед и в конце концов умирали врезаясь в стены