Архивы

В подвале, где воздух густел от пыли, как кисель из костного клея, он стоял на коленях перед железным шкафом с грифом «Хранить Вечно». Архив №17-Б. Свет лампы дрожал, будто боясь осветить то, что происходило под ним. Сергей Морозов, экс-психбольной со справкой, ныне — «ревизор» из Мемориала, открыл рот.  

Из горла, с хлюпающим звуком, вылезла папка. Мокрая, в прожилках слюны и крови. На обложке — «Доклад о культе личности, 1956». Он взял его в руки, бегло прочитал... фу мерзость. Он сглотнул, проталкивая ее глубже, и полез рукой в задний проход. Пальцы нащупали уголок спрессованной бумаги — настоящий доклад, спрятанный в кишках. Вытянул, словно рожая мертвого щенка. Вот этот ничего!  

Архивы жили в нем.  

Антисталинские фальшивки он выращивал внутри: глотал фотографии с поддельными датами, вставлял себе в анус микропленки с отредактированными речами. Тело бунтовало — после вставки очередного листа «разоблачений» его рвало чернилами, а из заднего прохода сочилась слизь, пахнущая газетными статьями 1937-го. Настоящие документы, которые он заменял, приходилось прятать в себе же. Они цеплялись за стенки кишечника, врастали в слизистую, как паразиты.  

Однажды Морозов обнаружил, что его зубы стали похожи на каталожные карточки. На эмали проступали номера дел: «№3412-С. Уничтожить». Когда он попытался вырвать подложное письмо Берии изо рта, язык слипся с нёбом, превратившись в промокашку. Пришлось отрывать с мясом.  

К полуночи он выковыривал из горла «секретную речь Хрущева», свернутую в трубочку. Настоящую речь, вырезанную из архива, он затолкал в прямую кишку, но та полезла обратно, разворачиваясь в кишках. Бумага резала, как стекло. В уборной, раздвинув ягодицы, он увидел в зеркале: из ануса торчал уголок страницы с грифом «Хранить вечно». Текст шевелился: «... приказ о ликвидации Морозова С. П. как носителя дезинформации... ».  

«Исправь и это», — булькнуло у него в животе.  

Он впихнул обратно фальшивку — «Доклад о невиновности Тухачевского» — но тело отказалось принимать ее. Папка полезла изо рта, разрывая щеки, фотографии падали в лужу мочи у его ног. На снимках: он сам, целующий руку Ежову, 1938 год. Но в 1938-м его не существовало.  

К утру кожа на груди лопнула, обнажив ребра — те оказались склеены из страниц с приказами о расстрелах. Между ними шевелились настоящие документы, которые он не успел подменить: письма матерей и жен заключенных в ЦКа, протоколы допросов, истинные списки расстрелянных. Они пульсировали, как второе сердце.  

Когда поутру охранник нашел его тело, Морозов напоминал разорванный конверт. Изо рта и ануса торчали папки, перетянутые кровавыми нитками. На груди — дыра, где вместо сердца лежала печать с серпом и молотом, обмотанная кинопленкой. В протоколе написали: «Смерть от острой непроходимости кишечника».  

Новый «ревизор», назначенный через неделю, нашел в шкафу №17-Б пустую папку. Если приложить ее к уху, слышался стук — будто кто-то глухо стучал из-под земли, требуя чернил.