Хлеб и прах

Варшава дышала декабрём, колючим и голодным. Ветер, пропитанный запахом гари и железной дороги, выл в узких переулках за старым мясокомбинатом. Здесь, в полуразрушенном складе, пахло плесенью и человеческой усталостью. Стены, облезлые, как шкура больного зверя, хранили шепотки украинских слов — «дякую», «переможемо», «додому»… Слова, которые здесь быстро теряли крылья.  

Марина прижимала к груди спящую дочь, завёрнутую в платок цвета грязи. Ей было семь, но на лице — морщинки, как у старухи. «Спи, Катрусь, спи…» — шептала она, а сама считала злотые в потёртом кошельке. Три дня работы — и пятнадцать монет. Хватит на хлеб, да на чай в пакетике. На лекарство — нет. Катрусь кашляла кровью вторую неделю.  

Буржуй звался Пано́м Янушем. Низенький, в кожаном пиджаке, блестящем, как его лысина. Говорил сладким голосом, словно мёд лил в уши: «Вы же понимаете, кризис… Беженцев тысячи. Я вам помогаю, а вы — мне». Его «помощь» была похожа на удавку: работали они по двенадцать часов, разгружая ящики с консервами. Женщины, старики, подростки — все, кто мог держать спину. Платил гроши, но в глазах выжигал: «А куда вы денетесь? У вас же война».  

В углу склада, под треснувшей лампой, сидел дед Иван. В Харькове оставил жену под завалами. Руки его, узловатые, как корни дуба, дрожали, но ящики таскал. «Всё равно помирать скоро, — хрипел он, — хоть Катюше вашей на молоко оставлю».  

Ночью, когда Януш уезжал на своём «мерседесе», ржавом, но всё ещё статусном, они грелись у буржуйки, сделаеной из старой бочки. Марина пела тихо — про Днепр, про вишнёвые сады, про мужа, что остался «там», с винтовкой и щемящей тоской в смс-ках. Девчонка-подросток, Алина, с обожжённой в Мариуполе щекой, спрашивала: «А они нас… как скотину, до конца жизни? »  

Однажды Януш привёз «бонус» — коробку просроченных конфет. «С праздником». Марина смотрела, как Катрусь жадно сосёт леденец, и впервые за полгода заплакала. Слёзы были горькие, как дым от горящих танков.  

Бунт пришёл тихо. Дед Иван упал замертво утром, не допив стакан чая. Януш велел вынести тело «до вечера, чтобы клиентов не пугать». Тогда Марина встала, выпрямив спину, и сказала медленно, по-польски, выучив фразу за неделю:  

— Моя дочь не будет есть твой прах.  

Они не подожгли склад. Не побили Януша. Они просто вышли — все тридцать человек — в мороз, без копейки, но с мёртвым дедом на самодельных носилках. Шли по снегу, как по пеплу родины, а сзади орал буржуй: «Вернётесь! Вы все вернётесь!.. »  

Они не вернулись.  

На вокзале, где висели плакаты «Солидарность с Украиной! », Марина целовала Катрю в макушку. В кармане — адрес от волонтёра: «Берлин, там помогут». Поезд свистел, и в свисте этом слышался вой — то ли ветра, то ли деда Ивана, то ли миллионов таких, как они.  

Но хлеб, купленный на последние злотые, пах надеждой. Хрупкой, как лёд на Висле.