Тверская симфония

Иван вывалился из вагона, как последняя буква алфавита, потерявшая право на место в слове «родина». Тверь встретила его не дождем, а каким-то метафизическим вздохом — влажным, застарелым, как грибок в подъездной штукатурке. Рюкзак, туго стянутый армейским ремнем, глухо звякал медалями «За участие» и банкой тушенки образца позапрошлой зимы.  

Хрущевка торчала посреди новостроек, как вопросительный знак в конце официальной справки. Лифт, разумеется, молчал — не из вредности, а из солидарности со всем, что в этой стране давно отключили за неуплату. На пятом этаже пахло детством: мокрыми варежками, советским линолеумом и страхом перед соседом-алкоголиком.  

Новая дверь блестела, как зубы депутата на предвыборном плакате. Иван сунул ключ — медвежонок с отбитой головой ухмыльнулся и заклинил.  

— Кто там? — пропела за дверью фальцетная трель, будто кукушка из сломанных часов.  

— Зомби, — буркнул Иван, — вернулся в родной склеп. Простите, в квартиру.  

Цепочка дрогнула, выпустив щель света. В проеме колыхалось лицо — не лицо, а маска кинговского клоуна: брови-галочки, губы-запятые, глаза-многоточия.  

— Ошиблись этажом, милок. Тут теперь культурное гнездышко.  

— Культура — это когда Шекспира читают, — Иван уперся плечом в дверь, — а не когда чужие жилплощади хапают.  

За спиной куклы материализовался тип в спортивном костюме «как у Медведева, но дешевле». В руках — не топор, а нечто среднее между тесаком и метафорой российской юстиции.  

— Судили тут тебя, голубок, заочно. Как Есенина при Советах — посмертно реабилитировали, но могилу уже под магазин «Цветы» отдали.  

Детишки-клоны зашныряли за папиной спиной, будто мышата в подоле истории.  

— Вы же на СВО были? — кукла вдруг заговорила голосом социального работника, — а мы тут коммуналку спасали. Платили, стучали, судились. Теперь у нас иконостас из квитанций в прихожей....  

Ночь Иван коротал у песочницы, где когда-то лепил куличики с мамой. В кармане шелестела повестка — не бумага, а кривое зеркало, где «долг Родине» отражался как «Родина в долгах». Окно пятого этажа светилось желтым, как экран телевизора, показывающего повторы старого сериала.  

— Выпей, солдат, — протянула подошедшая бомжиха в платке цвета выцветшего флага. — За Победу.  

Фляга горела, как архив НКВД. Где-то в подъезде грохотали мусорные баки — то ли новые хозяева жизни праздновали, то ли сама история перетряхивала хлам.  

Утром военкомат встретил его портретом Сталина — не того, настоящего, а какого-то акварельного, будто вождя рисовали для детской раскраски «Собери вертикаль власти».  

— Документы? — чиновник щурился, будто читал тайнопись на бересте. — Вы же числитесь… э… не совсем живым.  

— Я воскрес, — сказал Иван, — Как Лимонов в Боснии. Пришел требовать свое.  

— Воскресение — это вам до ЗАГСу, — буркнул чинуша, ставя штамп с таким хрустом, будто ломал позвоночник правде....  

Когда менты в бронежилетах цвета хаки (как у тех, кого он еще недавно называл «своими») скрутили его у подъезда, Иван вдруг засмеялся. Вспомнил, как в детстве играл в прятки — искал себя по всему дому, а находил только в зеркале.  

— Вставай, герой, — рычал сержант, тыча стволом в спину.  

— Я и так стою, — ответил Иван, глядя на отражение в луже, где небо смешалось с мазутом. — Просто вы мертвые — вот и кажется, что все вокруг падают.  

Его поволокли, но он не сопротивлялся. Знает — в этой стране все пути ведут обратно. В окне пятого этажа мелькнули детские лица. Возможно, через двадцать лет они тоже будут сидеть на лавке у песочницы, гадая, куда подевались их игрушки.  

А ключ с медвежонком он бросил в Волгу. Пусть новый хозяин ищет — вдруг пригодится, когда придет его очередь возвращаться.