Наемник

Токийский дождь лип к асфальту, как старая плёнка. Юта смотрел сквозь запотевшее стекло бара, где отражение его культи пульсировало в такт неоновым вывескам. Левая рука, откушенная взрывом где-то под Бахмутом, до сих пор зудела. Фантомный зуд проникал в кости, заставляя скрипеть зубами. Врачи говорили, что это нервы бунтуют. Юта знал — это призраки товарищей, застрявшие в обрывках плоти.  

Бар «Молчание» пах забродившим саке и тоской. За стойкой девушка с розовыми волосами смеялась над шуткой какого-то комика. Юта прижал культю к холодному стеклу стакана, пытаясь заглушить жжение. В голове вспыхнули кадры: снег, чёрный от копоти, рёв дронов, как цикад, и Сато, который кричал что-то, пока его живот расползался по бронетехнике. Сато теперь приходил по ночам, садился на краю кровати и молча показывал на свою рану. Юта пил, но призрак не исчезал — только размывался, как акварель в воде.  

На улице к нему пристали подростки. «Эй, самурай! Где меч потерял? » — хихикал один, тыча пальцем в пустой рукав. Юта не ответил. Его кулак — вернее, то, что от него осталось, — сжался в спазме. Он представил, как бьёт их костяшками, которых нет, как рёбра хрустят под ударами несуществующей руки. Но вместо этого просто прошёл мимо, слыша за спиной: «Инвалиды тут как призраки... »  

Квартира Юты помещалась в три татами. На стене — фотография матери, которую он не решался навестить. Рядом — коробка с медалями, проржавевшими от крови. Иногда он выстраивал их в ряд, как солдат, и шептал имена: «Кейта, Хироши, Сато... » Имена превращались в жуков, расползались по полу, а он давил их тапком, пока не оставалось только липкое пятно.  

Той ночью Сато пришёл с дыркой в животе. «Почему ты живой? » — спросил он, и из раны выползли чёрные черви. Юта проснулся, задыхаясь, и вколол себе дозу обезболивающего. Шприц валялся на полу вместе с пустыми банками Пекинского. На рассвете он вышел на крышу, глядя, как город пожирает сам себя. Ветер шептал на языке мин и снарядов.  

Утром он нашёл в почтовом ящике конверт без марки. Внутри — фотография: он, целый, с двумя руками, обнимает Сато на фоне подбитого танка. На обороте — детский почерк: «Папа скучает». Юта сжёг снимок в раковине, наблюдая, как пламя лижет лицо прошлого. Дым пах жареным мясом.  

Он вышел на улицу, культя спрятана в кармане. Дождь кончился, но воздух всё ещё вибрировал сыростью. В метро женщина с ребёнком отвернулась, прикрыв малышу глаза. Юта усмехнулся. Он стал невидимкой — люди смотрели сквозь него, как сквозь разбитое стекло.  

В парке у реки он сел на скамейку, где когда-то целовался со студенткой Микой. Теперь здесь сидели бездомные, грея руки над костром из мусора. Один протянул Юте бутылку: «Держи, однорукий ангел». Огонь танцевал в стекле, как тогда, в бункере, когда Сато делился последним саке.  

«Слушай, — сказал бездомный, тыкая в костёр палкой, — они ведь не там».  

«Кто? »  

«Твои мёртвые. Они не в прошлом. Они здесь». Он указал на собственную грудь. «Жгут, пока не сожрёшь сам себя».  

Юта встал, чувствуя, как фантомная рука сжимается в кулак. Возможно, призраки и правда были частью его — как шрамы, как пустота под рукавом. Он шёл вдоль реки, пока тени не начали сливаться с сумерками. Где-то вдали завыла сирена, похожая на вой снаряда.  

Он улыбнулся. Завтра, может быть, купит краски и нарисует на стене своей каморки море. Или не нарисует.  

А пока — Токио горел в его глазах, отражённый в миллионе мокрых окон.