trip4

Сквозь мшистый иллюминатор кентавр Валюня (полумужик-полулес), глядя на фитоняшку топлес, написал ей следующие буквы – фульгуритоподобные эрекции смысла, спасательные круги из отсутствия весом в миллиард вселенных без человека:  

– Приветик! Наверно, у тебя большой клитор, богиня! нимфа! Не могла бы ты отыметь меня им в ноздрю?  

В это время велоцирапторы в оранжевых одеждах буддистских монахов били, как полоумные, колотушками в тибетские поющие чаши, рождая бласт-биты, и некое существо, напоминающее мультяшного Шрека гроулило про расчлененку школьниц бензопилой.  

Фитоняшка нагло отправила Валю в бан – звезда-осьминог отсекла ему голову бронзовым окислившимся серпом, наподобие стрелолиста; радужно мерцая, звёзды стали играть в футбол его головой и каждый раз, когда какая-то звезда забивала, вся команда целовала Валюню в губы черными костяными клювами. Пальцы же его отделившиеся от тела искали пищу в земле, соперничая с червями-падальщиками, и им некогда было соблазнять скучающих дам мазохистскими предложениями. Вскорости одна из команд проиграла и была принесена в жертву, а небо потеряло половину звёзд и стояло будто ниндзя, оголенный до пояса.  

– Я бы съел обрезки твоих ногтей с вассаби и пасхальной присыпкой, о норковая мадонна, я нарек бы эти славные полумесяцы именами деспотов, лишь бы поцеловать твое отражение в сливной кнопке унитазного бачка.  

И снова он получил отказ, и мхи сошлись над головой его ренессансными небесными оргиями, и раскрывали губастые рты растущие на гнилой древесине красные пиявкообразные твари, а Валюня все падал в некую золотую паутину через доисторический лес в лишенной гравитации трубе своей головы. Чем дольше длилось его падение, тем более нечеловеческими становились окружающие миры.  

– Я бы хотел стать твоей мочой и дерьмом, стать запахом из твоей пизды.  

Его кровать превратилась в козерогое насекомое с дредами индийского садху, оно играло на ситаре и оставшимися лапками курило чиллум.  

– Страпон любого размера...  

Все супергерои Америки собрались на берегу атлантического океана, и каждый из них потерпел поражение, они сбежали, но дальше бежать было некуда. На них болтались обрывки пьянящих трав и слова осыпались тяжелой пыльцой у ног.  

(каждое дерево –  

это звездолет  

со сломанным  

передатчиком. )  

– Я бы лизал твой клитор, даже будь он опасной бритвой. Я бы ел твое дерьмо, окажись оно ураном и битым стеклом. Пил бы серную кровь ксеноморфов, если ты ходила на "Чужого" в кино.  

Будды с провалившимися носами шли через les, они покачивались как кегли и улыбались. Мелкие динозавры, напоминающие цыплят, бегали стайками, лавируя в lesu золотых ступней.  

Покинув кембрийский джунглий, будды высыпали на равнину, поросшую лавандой, они выстроились армейскими рядами и двигались вперед, озаряя неумолимой святостью утро – приставленный к шее нож.  

Будды достигали обрыва и валились вниз в пенящееся море, где резвились плезиозавры, где ждали, раззявив пасти, обросшие морскими уточками уродливые рыбы-удильщики.  

– Слиться бы с тобой, как самец удильщика, образовать одну на двоих кровеносную систему, потерять все органы восприятия и только тобой жить – о прости мне этот лавбомбинг! – а еще лучше родиться изначально в теле у тебя подмышечным волосом и сколько бы ты меня не брила (лазерная депиляция, воск – все втуне), я бы восставал опять и опять и наплодил бы множество копий, чтобы всю тебя покрыть и объять. У тебя были бы самые волосатые подмышки на свете.  

Любовь невыносима там, где она возможна. И только мхи-пионы, золотые статуи лицедеев темной материи, черви – окончательные и красные, как губы лежащей в гробу покойницы,  

рассудок, вцепившийся себе в ноги, космический  

старт, орбитальные ели, осины, вязы, глаза,  

выныривающие из ниоткуда,  

глаза, собранные из глаз,  

фрактальное, неистовое кружение.  

– Когда я играю в свободной и безопасной (в лесу) песочнице, все эти сотни глаз, которые наблюдают за мной нечеловеческих наблюдателей приводят меня в состояние озлобленного одиночества, но чаще всего я о них не думаю, как не думаю, например, о бездонности моря небытия, по которому, повинуясь ветрам и течениям обусловленности, движется кокосовый орех моей безмазовой личности под песни невидимых сирен и всплески гигантов, поднимающихся по ночам с афотических кич, чтобы взглянуть на звезды, напоминающие им падение снежинок детрита.