Лицо полное молока

Две молоденьких медсестры, держась за руки, шли через весенний, звенящий капелью акациевый лес. Одна несла под мышкой закрытый пластиковый бидон для медицинских отходов. Солнышко-тонзура над черными волосьями веток навевало монашескую эйфорию перед тихой природой. Оно также напоминало белую круглую заслонку устья инсинератора, где сжигались отходы. Инсинератором главврач пользоваться запретил в ветхозаветном гневе, поскольку его заначка (сто золотых коронок), которую он прятал в скелетированном эмбрионе, была выброшена слепоглухонемой уборщицей и вместе с остальным сором канула в камере сжигания.  

Дурашливо и легко медсестры спустились по склону в голубых пролесках, над которыми жужжали пчелы винтиками неосязаемого кошмара. Девушки мило щебетали о шарфиках и помадах, а тем временем в контейнере что-то многозначительно хлюпало. Внизу на дне лощины лежала, словно покойница, сиренево-опаловая вода, усыпанная палыми листьями и пенными льдинками.  

– Что это? – спросила одна из девушек.  

– Болото. Сюда сливает стоки химический завод.  

Они как раз подошли к железобетонной трубе, которая напоминала змееподобного мамонта, выскочившего из истории, как бабайка. Труба была выше человеческого роста, из нее журчала жидкость цвета коктейля «Космополитен», покрытая бугристой бурой пленкой. Пахло дерьмом и хлоркой и одновременно чем-то дурманяще сладким, от чего супротив желания выделялась слюна.  

– Меня сейчас стошнит!  

– Давай быстрее выбросим все и пойдем кофе пить. Только закидывать нужно подальше, чтобы они у берега на болтались, а то вдруг нагрянет какая-нибудь санитарно-экологическая комиссия.  

Девушки надели нитриловые перчатки, крышка бидона была отвинчена и стали видны бледновато-розовые человеческие зародыши на разных стадиях развития. Пузожители, что поменьше, напоминали головастиков, более сформированные походили на смешных инопланетяшек. Девушки хватали сразу два-три плода и с веселой яростью швыряли их в цветную воду. Те с всплеском погружались на дно. Впрочем, самые маленькие, бесформенные слизистые комочки плавали у верха, как кусочки безе.  

Когда сестричкам стало скучно, они начали играть в блинчики, так что трупик прежде чем утонуть несколько раз подпрыгивал, касаясь водной поверхности.  

Выкинув весь абортированный отход, девушки сообща перевернули бидон и слили кроваво-спиртовую жидкость с оторванными ручками и ножками нерожденных. Довольные и веселые они сели на пригородную электричку и до вечера (прежде чем отчитаться руководству) смотрели рилсы в бургерной подле больницы.  

А где-то вдали пузырилось и чавкало изгвазданное болото.  

***  

Через блондинчатый ночной город, напоминающий кудряшки Мэрилин Монро, волоча тележку с пожитками, двигалась морщинистая бомжиха. У нее было опухшее, испитое и вместе с тем печально-чувственное лицо, навевающее образ моржа-поэта. Ее периодически тошнило среди людей. Творожистая, кисло пахнущая мерзость распластывалась по подбородку женщины и стекала ей за шиворот. После каждого приступа извержения бомжиха зычно отрыгивала, смахивала слезу и плелась дальше. Ее презрение к миру было столь велико, что она даже не утиралась.  

Откуда-то из недр толпы ее заметил маньяк. Был он атлетичен, несколько кряжист, абрикосовокож и для конспирации поверх собственного лица надел латексную маску дедушки, напоминающего Эйнштейна. Маньяк шел за бомжихой, подбрасывая йо-йо. И следил взглядом почти влюбленным, ибо его влекла деградация, сомелье которой он себя ощущал.  

Бомжиха, однако, никуда не спешила, как непризнанная владычица она подолгу засматривалась на витрины бутиков и косметических магазинов. Несколько раз ее гнали хорошенькие бестии. Она гладила автомобили, оставляя на покрытии царапины от рваных мозолей. Бомжиха помочилась около кафе в кадку, где цвел кизил. Леопардовые лосины, которые на ней были, она не сняла, и моча устремилась напрямик сквозь ткань.  

Когда помойная нимфочка удалилась, маньяк подбежал к кадке, понюхал зловонное место и громко расхохотался, чем испугал щуплого прохожего, который дернулся и наступил на голубя.  

Он настиг ее на пустой подземной автостоянке, бросился и повалил на асфальт, щипал виски и слюнявил уши, ткнул в ребра пальцем двадцать четыре раза. Затем скинул велюровую кофточку, демонстрируя богатые мышцы цвета абрикосового варенья, но маску старика-Эйнштейна не снял.  

Стоя над поверженной жертвой, маньяк ощущал, как вся мощь Вселенной фокусируется в точке его головы. Оттуда вырвался язык и облизал губы. Мясомассая рука в розе жил потянулась в карман за швейцарским ножом-трансформером. Чередуя лезвия, пилочки, ножнички и крючочки он будет кромсать сведенную судорогой жизни мясную слизь, а после воткнет весь инструментарий в горло и станет бить раз за разом с паровозной силищей, пока не отчекрыжит голову и не унесет с собой как охотничий сувенир.  

– Твое последнее желание!? – произнес маньяк, ибо он был великодушный изверг.  

– Как тебя зовут? – прохрипела бомжиха, сплевывая гнилые зубы и червивые, разрушившиеся десна.  

– Меня-то, тетка, как зовут? Сплаттерпанк. Родион Мамлеевич Сплаттерпанк. Привет. Ты такая красивая. Как дела?  

Маньяк хохотнул, пародирую начало переписки на сайте знакомств. Бомжиха была из старшего поколения, и юмор не оценила.  

– Со мной все что хочешь делай. Деток лишь не обидь. Помоги, сиротинушкам беззащитным. Я им еду несла.  

Ошеломление мелькнуло в глазах маньяка электрическим Скуби-Ду. Однако, он мигом собрался, и неожиданная шутка влетела ему в мозги.  

– Скажи, где твои детки. Я подрастающее поколение люблю. Все для них сделаю, как только с тобой покончу.  

– Они за лесом. Прямо иди вдоль трубы, к избушке выйдешь. А сейчас, мил молодец, подои меня.  

До этого маньяк был ошеломлен, теперь он сделался огорошен. Первоклассницей себя ощутил, которой голый дядя, выскочивший из кустов в парке, показывает обвалянную в кокаине пиписку. Тем временем бомжиха уселась и выпростала из под тряпья большую обвисшую грудь. Та была темной, в оплетке зеленовато-малиновых вен и напоминала переросшую вошь. На кончике соска блестела капелька млека.  

– Хм… и в чем же я им молоко принесу?  

– В чем хочешь, сокол ясный. В чем хочешь.  

– Да это просто праздник какой-то! – маньяк даже подпрыгнул от озверения. – Я в твоем лице принесу, сучара! Глазки, тетя, посильнее зажмурь, чтобы веки судорогой свело, и то вдруг по пути откроются твои веки, все молоко через них уйдет.  

– Сплаттерпанк, любушек мой! Буду Червю Небесному о тебе молиться денно и нощно, покуда звезды все не выгорят и материя не распадется, так что только дух во Вселенной останется. Но веки ты лучше законопать.  

– Добро, мать, – маньяк поднял руки и принялся играть мускулами. – Есть у меня рояль в кустах – тюбик суперклея, который я девочкам-отличницам в пизды лью. Забираюсь ночью в детские спаленки по балконам, ставлю укольчик с лидокаином, ручки отрезаю, ножки отпиливаю, язычок пассатижами вырываю и влагалище заклеиваю.  

Бомжиха расхохоталась как пробитая шина.  

– Вот умора-то! Малютка просыпается, а нее ни ручек ни ножек. А в туалет хочется. И языка нет, поди помощи попроси. Так они от разрыва мочевого пузыря, наверно, и гибнут бедные.  

– Тихо! Ишь ты, уродина!  

Маньяк вытащил самое длинное лезвие, рванулся к бомжихе, повалил ее и ударил ее в сердце, точно брал пробу зерна амбарным щупом. Жертва завизжала, выпустила на подбородок табун слюны, и стала жалко орудовать конечностями в обреченной защите. Сидя на груди у нее верхом, Сплаттерпанк вынул нож из раны и ударил снова. Раздался звук, будто лопнул арбуз. Когда тело под ним перестали сотрясать предсмертные конвульсии, он аккуратно и часто меняя лезвия начал отделять лицо от черепа. Заботливо залепил веки клеем с внешней стороны, чтобы тот не коснулся молока. Брезгливо подоил покойницу в срезанное лицо. Жидкость, лившаяся из грудей, была густой и жирной и напоминала манную кашу цвета трупных пятен.  

Держа в руках лицо полное молока, маньяк вышел в предутреннюю ночь – сырую, точно лягушечная подмышка. От разгоряченного потного тела исходили локоны испарений, и казалось, что это призраки едят живую плоть странными закрученными ложками. Сплаттерпанк почти сразу разглядел трубу. Его душа жаждала риска и авантюр. Опытной трусцой пересек он пустую автостраду в неположенном месте, перелез через отбойник, взобрался на глинистый бугорок в сон-траве и следах енотовидных собак и оказался на опушке акациевого бора.  

Он вошел под сень деревьев, пахнуло грибами, нога утонула в листья. Ветви вокруг поскрипывали от ветра, будто посылая для контакта радиосигналы к неощутимым сверхдуховным цивилизациям.  

– Скучно! – пожаловался маньяк.  

Он втянул сопли и зычно харкнул в молоко, слизь из носоглотки желтыми протуберанцами закружилась в потревоженной жидкости. Губы подлеца свела хищненькая улыбка.  

Тем временем местность пошла на спуск, высокие деревья стали чахлыми и искривленными, из них сыпалась какая-то мучнистая труха, густой аромат цветущей бузины, смешанный с запахом гниющей свалки провоцировал тошноту. Земля под ногами стала сочиться влагой, показалась вода. Маньяк выругался и уже собрался повернуть обратно, чтобы отыскать другое место, через которое можно было б пройти, однако на расквашенном бережке в пыльцевидных следах, будто там регулярно пила воду семейка компактной живности, он различил движение.  

Заинтригованный убивец приблизился – перед ним стоял на четвереньках младенец в красном плаще. Он сосал кусок острой жести, оторванный от консервной банки и свернутый в подобие соска.  

– Какая пусечка! – умилился маньяк. – Я тебе покушать принес.  

Он подошел к существу в тонкой недоразвитой коже, с улыбкой в два ряда зубов и, напрягая мышцы, чтобы показаться прекрасным и привлекательным. Младенец отступил в зловонную жижу и вывел напоминающую блёв гутторал-руладу, достойную солиста топовой грайндкор-банды.  

В стоках начались бульканье и возня, и сотни головок всплыли из глубины. Глаза их светились в ночи, как нечестивые письмена, выведенные флуоресцентным детским фломастером на вратах в сумасшествие. Они начали приближаться, раздувая щеки и смешно пуча глаза. У них не росли волосы, а кожа была слизистая и красная. Алчущее урчание слышалось отовсюду.  

– Вот и папочка! – маньяк спускался к воде.  

Когда он уже был у самой кромки, первый младенец выгнул спинку, мордашка его надулась, и изо рта вылетела струя жидкости. Плевок попал маньяку в глаза, тот не смог заслониться, поскольку держал в руках лицо с молоком. Жидкость начала жечь, мгновенно превращая латекс маски, кожу, плоть и кость в мягкую кашицу. Губы соскочили под ноги двумя горбатыми червячками, глаза лопнули, зубы выпали через проплавленный подбородок, и нос провалился в шею. Сплаттерпанк завопил, отбросил лицо и грохнулся на колени. Сознание покинуло его, юрко и радостно ускользнув во тьму, как уродливая чернобыльская щука, отпущенная рыбаком-эстетом, он уже не почувствовал как из пузырящейся дыры на месте лица вывалился мозг и шлепнулся с влажным звуком в шафранно-алые мхи. Тело присоединилось к положению на земле мгновением позже. Оно замерло в позе эмбриона, а к нему отовсюду ползли зародыши.  

Нежными коготками и подобранными стеклышками они распороли живот маньяка, вытащили часть кишок и забрались внутрь, где грелись в тепле тела, а когда оно иссякло, стали грызть органы, пока не выели весь труп изнутри. Их ручки заправски сновали тудынь-сюдынь, как домашние хомячки, а мордасики излучали оргиастический дебилизм.  

Тем временем на пустую автостоянку, где лежала уничтоженная бомжиха, забежал влекомый запахом пролившейся крови бездомный пес. Он спустился под землю осторожно на чернокогтых лапах, прянул порванным ухом, огляделся и, посчитав локацию безопасной, затрусил к распростертому навзничь телу. Пес принюхался, фыркнул и стал поспешно лакать натекшую, загустевшую кровь. Он пару раз лизнул мясную кашу на месте головы, и вдруг дрожь пробежала по мертвому телу, будто оно было крыльями мотылька.  

Пес заскулил и отскочил в сторону. Он наблюдал с безопасного расстояния, однако все было тихо. От прикосновения языка, очевидно, сократились некие напряженные нервы или вышел из горла скопившийся в брюшной полости газ. Пес, конечно, так не рассуждал. Он просто инстинктивно подождал и снова инстинктивно приблизился.  

Тут кровавая каша на месте лица вспучилась, закипела, и пучок черных щупалец выстрелил в животное. Щупальца пробили пёсий череп насквозь, и вышли со стороны загривка, покрытые кусочками мозга. Пса подкосило на передние лапы, тем временем с его морды уже исчезала кожа.  

Теперь у бомжихи было собачье лицо, но ее это мало волновало. Лица – дело наживное, главное что внутри.  

– Как вы там сиротки… сиротинушки, – бормотала она встревожено, хромая через лес к болоту.