увеличение

в порно-индустрию Глаша пришла испуганным розовым кенгуренком, а уже спустя пару лет в парке, где она бегала по утрам, не было ни одной лавочки, не испачканной семенем почитателей. разносимое ветром семя стало настолько распространено в местах ее обычного появления, что даже паучки в бабье лето не выпускали паутинку, дабы течение воздуха подхватило и принесло их к удобному и незанятому месту, взамен этого паучьи лентяи цеплялись лапками за проплывающие мимо волоконца семени, которые и служили им превосходным транспортом. семя душило слизней в норах, склеивая входы. листья, измазанные семенем, не желтели и опадали только с первыми заморозками.  

с третьего года в деле Глаша стала наращивать грудь – понемногу, на размер в год, чтобы удержать около себя фанатскую аудиторию, могущую пресытится ее обычными параметрами. она использовала разные импланты – груди ее то приобретали звездчатую форму, как головы лавкрафтианских Старцев, вытягивались, словно пшеничные побеги, обвисали с чугунными шариками внутри, они светились и баюкали сказки, высокооплачиваемые хирурги им даже придавали черты лица президента, когда случилась мода на патриотизм.  

в зрелом возрасте Глаша стала более консервативна, убрала все калейдоскопические апгрейды, электронику вынула из груди, зато она вознесла свои прелести до астрономических величин. за ее персями верховное командование Третьего Рейха могло бы склонившись над картами планировать расовую войну. бессмертные даосы играли бы на них партию в го длительностью 100 000 лет. средних размеров космодром мог бы быть успешно организован.  

Глаша продолжала сниматься, хотя была маломобильна (ее носили на студию в паланкине), и однажды сотрясаема особенно страстно она оказалась, лежа на спине, у края кровати. ее грудь свесилась с ложа любви, и позвоночник, не выдержав, дал трещину. ценная актриса была срочно госпитализирована и ей пришлось согласится на мастэктомию, потому что жить с подобной нагрузкой она более не могла.  

проведя в больнице практически год и частично восстановив подвижность, Глаша отправилась на дальнейшую реабилитацию в карпатскую деревушку, где сняла курортный домик. ходила она всюду, опираясь на трость, а для взятия вещей, использовала ручной захват с клешней, усиленной высокопрочной сталью, специально для того, чтобы собирать цветы и травы, из которых Глаша делала гербарии и икебаны.  

так текла ее жизнь, как мыло.  

она купалась в горном потоке, вытирала тело пижмой и маками, микроскопическая золотая пыль, вымытая с гор, оседала в глубоких шрамах там, где раньше находились мамонтообразные груди. Глаша обваливала куски волчьего мяса в цветочной пыльце и жарила его на оливковом масле, у нее тлела улыбка, как вечный комсомольский значок, холодная молодость искрилась в ее глазах. ей не нужен был никто даже среди животных, но она бы с радостью приручила черную дыру, которая никогда не умрет и будет с ней вечно.  

и однажды во всей этой красоте, в ее искрящемся одиночестве, когда она возвращалась с гор, неся в охапке травы и облака, Глаша увидела что возле бревенчатого сарайчика, где стоял бензиновый генератор, обеспечивающие ее жилище энергией, лежат на коврике цветущего мха нагие дети – мальчик и девочка. их лица источали блаженство, а рядом трепетал на ветру пакет с остатками бензина. детишки предавались галлюцинациям – такие прекрасные в чистоте и искренности, на которые не легло еще тавро размышления.  

умиленная Глаша приковыляла к ним – она смотрела на завитки волос, тонкие парафиновые ручки в фитилях моря, дрожащие веки и мелкие прыщики, сидящие как красноглазые зайчата на зимнем холсте детской кожи. Глаша осторожно опустила наземь краски природы, и глаза ее наполнились слезами очарования.  

– я не дам безжалостному миру превратить ваши мечты в фурункул. чтобы он съел ваши нежные души, как устрица. значит, я исторгну вас из мира ради друг друга, и тогда станет ясно насколько ваша любовь крепка.  

Глаша поднесла хватательную палку с стальной клешней к лицу мальчика, она глубоко засунула ее прямо в ноздри, схватила и вырвала хрящевую перегородку. носик сплющился, опустился, брызнула кровь, закапала на споровые коробочки, но одурманенный ребенок не ощутил боли и оставался в бесознательном состоянии. Глаша взяла оторванную носовую перегородку, облизала ее в экстатической ясности, спрятала под губой – перед ней разверзлась будто пуховая Вселенная, вся легкость ее раскрылась, вышла в эту минуту из пены материальности. палка клюнула теперь лицо девочки, плюхнулся на пушистую подстилку красный кальмар, и вторая перегородка была положена под губу.  

– я бы хотела, – Глаша улыбается отраженному в крови небу, – превратиться в облако без цвета и формы, в бесконечно разреженный организм, наполняющий собой все существующее пространство, чтобы я была и не была одновременно, чтобы через меня проходили любые крючья и вервия, которыми род тиранов-людей улавливает любовь и кошмары, чтобы никакая постройка не могла быть воздвигнута на плоти моей, и ни один мой ноготь, самый крохотный заусенец не сделался бы дичью для выгод, о! это раскаленное ничто внутри меня – образование невероятной плотности и давления, вокруг которого лоснится плева личности – оно расцвело бы, наконец, невидимым цветком в миллиард световых лет, лишенным всего иного, постороннего, кроме своей изначальной сущности, росы бытия…  

и так она говорила долго, и искалеченные дети проснулись, раскрыли глазки, они слушали ее улыбаясь, и улыбки их были, словно сугробы, одетые слепящим и холодным солнцем зимы.