МИКОЛА-СЛЕПОЙ

Ещё издали увидев его, я понял, что он слепой. Он шёл, не глядя себе под ноги, как это делают все, а закинув вверх голову. Он передвигался, касаясь палкой кустов, росших по обе стороны узкой тропинки, вытоптанной, судя по всему, только им одним, словно раздвигал их легонько перед собой. Гул нашего мотоцикла привлёк внимание, он остановился, развернувшись на звук. Лицо сделалось ещё более сосредоточенным, а голова ещё сильнее запрокинулась. Но он не всматривался вдаль, не морщил лоб, не щурил веки – не глазам своим создавал благоприятные условия, нет, – он создавал благоприятные условия слуху, оттого и «глядел» поверх нас и в сторону. Поравнявшись с ним, Олег посигналил в знак приветствия. Слепой ответил, приподняв свободной рукой потрёпанную шляпу.  

– Микола-слепой! – перекрикивая рёв мотора, пояснил Олег, нисколько не смущаясь того, что не только мной одним может быть услышанным. – На огород идёт.  

Да, да, я заметил, тропинка вела к возделанному клочку земли – метров десять квадратных, не более, – на котором разглядел лишь несколько кукурузин да кусты картошки.  

Возможно, я вскоре и забыл бы об этом человеке; забыл бы его, как забыл о сотнях, а то и тысячах людей, мимоходом встречавшихся на жизненном пути от рождения до нынешнего дня. Может, и лучше было, если бы забыл…  

Сейчас наша степь не кажется такой уж бескрайней. Лесополосы исчёркали её прямоугольниками полей, превратив прежнее унылое однообразие в пёстрое лоскутное одеяло. Теперь каждое лето лоскуты-поля раскрашивают равнину многоцветием засеянных культур. Высаженные в линию деревья усмирили, насколько возможно, вольность ветра, от сотворения мира чувствовавшего себя здесь хозяином. Но не только ветру, теперь уже и глазу негде разгуляться – во все стороны недоступен стал горизонт. И всё же, взошедшему на возвышенность, открывается степь всей своей неоглядной бескрайностью. Даже теперь, в наши дни, она не очень-то заселена – то тут, то там, будто разбросанные камешки, виднеются хуторки и посёлки, рядом с тёмными пирамидами терриконов. Благодаря углю, в основном, и селились здесь люди. А в давние времена эти края были ещё малочисленней – лишь дикие стада да такие же дикие кочевники оживляли пейзаж. Но это так нам, современникам, представляется. А что было на самом деле – кто его знает. В один ряд, с востока на запад, стоят друг за дружкой курганы. Их много. Значит, много было тех, кто удостаивался чести быть захороненным не абы как. А раз так, то, видимо, совсем не скучала степь, не мучилась одиночеством; бурлила или протекала монотонно здесь своя жизнь, неведомая и непонятная нам, теперешним. Смотришь на раздолье необъятное, глядишь в дальние дали – и видишь сквозь время – гарцующих, мчащихся по беспределу своих далёких-предалёких предков. Как звались они: сарматы, скифы, казаки? Бог весть. Не в названии суть. Они жили здесь тогда и продолжают жить теперь. Они не исчезли. Они живут в нас. Потому что, мы их потомки.  

Во время войны, на этом поле был аэродром. Я не уточнил у Олега: наш аэродром, или немецкий? Сейчас уже представить невозможно, что на пшеничном поле когда-то стояли самолёты, суетились люди, каждый день рисковавшие жизнями и каждый день погибавшие. Люди иной эпохи. Им тогда принадлежала эта земля, этот воздух – всё вокруг, всё то, что теперь принадлежит нам. Исчезла эпоха во мраке времени, унеся с собой не только людей, а и взрывы бомб, скрежет металла, свист пуль, тревогу, ужас, боль и смерть. Исчезла эпоха, и ничто уже не напоминает о ней. Поди, угадай теперь то место, где произошла трагедия.  

Фронт ушёл дальше на запад. Улетели самолёты, вслед за ними подались и военные. А снаряды остались. Может быть, возможности не было их забрать? А может, кто-то, командирским глазом разглядывая их, решал: забирать с собой, не забирать… Махнул рукой и оставил. А если бы забрал – по-другому у незнакомых ему людей сложились судьбы.  

Для детей военной поры игрушками служило то, что от войны же и осталось, чего было в достатке. Вот снарядов, патронов и оказалось в достатке. До бывшего аэродрома рукой подать, за минуту добежать можно. Те, кто постарше из детей, научились извлекать порох из всего, чем стреляют. Младшим казалось, что и они сумеют это сделать. В тот день они вчетвером побежали на аэродром. Четверо десяти-одиннадцати летних мальчишек… Не пострадал только один из них. Коля был вторым, кто выжил. Ещё один, обхватив руками разорванный живот, смог только добежать до дома.  

Наверное, они бежали наперегонки, оглашая степь криками и смехом. Бежали босиком. Кто-то наколол ногу, заойкал. Увидели бабочек, стали за ними гоняться. Пролетел огромный кузнечик с красным пером – оставили бабочек, бросились его ловить.  

– Пацаны, я рогатку дома забыл! Щас смотаюсь.  

Но его отговорили – времени нет. На аэродроме бывать не разрешается, за него можно и порки получить, – поэтому, нужно успеть и пороху наковырять, и поджечь его, и домой вовремя вернуться.  

– Мой батя, когда сено в балке косил, фазаниху на гнезде видел.  

Фазаниху отец не тронул, она, может быть, по сею пору ещё там сидит. И было решено: по дороге домой забежать в балку на фазаниху глянуть. Потом дома перекусить – и на ставок. Вода-то, конечно, ещё не прогрелась, но братва купается уже давно, едва лёд сошёл.  

– Ой, пацаны, что я расскажу! К нам сегодня ночью дядька страшный приходил.  

– Какой дядька?  

– А я знаю? Я проснулся, а он стоит возле вешалки. Темно было, но я его увидел.  

– Что, дверь не закрыли?  

– Закрыли.  

– Может, приснилось?  

– Может и приснилось. Чёрный, и лица не видно. Я из-под одеяла выглядываю, а он всё стоит и смотрит.  

– Не дрейфь. Мне тоже недавно такое приснилось.  

Назад будет бежать только один мальчик. Он так же будет торопиться, как торопится теперь. Он будет прижимать руками перепачканные землёй внутренности. Будет бежать со всех ног, как бегут птенцы под крыло матери; как привык бежать домой всегда в минуту опасности. В своём доме, в родных стенах – спасение. Только бы успеть добежать! Может, и боли не чувствовал. Может, и смерть не воспринимал. В таком возрасте её не бывает. Вряд ли всерьёз воспринимаешь грядущую ночь, когда только что проснулся; когда только что открыл глаза и, щурясь от яркого света, неизвестно чему улыбаешься; долгий-предолгий день впереди, он обязательно будет счастливым.  

Для Коли – для Миколы-слепого, – ночь длится уже не один десяток лет. Жизнь в темноте. Лишь слух да осязание соединяют с окружающим миром. А он, окружающий мир, за годы изменился неузнаваемо. Многое из прежнего исчезло, другое появилось; люди прежние ушли, новые родились. На месте старых хат стоят новые дома. Сам хутор расстроился, раздался вширь и в длину. Многое, многое стало другим. Умом Микола это понимал, всем естеством чувствовал это, – а всё равно продолжал видеть перед собой тот мир, что остался в прежней жизни. И снятся до сих пор прежние лица, снится последнее, что видел – бабочки на цветастом поле, и огромный кузнечик с красным пером…  

Прежняя жизнь закончилась. Вспыхнула, как порох, и погасла. Николай во второй раз начинал жить, он снова учился ходить – по знакомой комнате, по знакомому двору, как учился это делать в младенчестве. Но тогда его вело за собой Время, оно вело за руку через дни и недели, в течение которых крепло тело и сознание. Окрепшие ножки учились понемногу удерживать тело, а потом и первые шаги делать. Время делало за маленького человечка всю работу, шаг за шагом формируя его и совершенствуя; от него не требовалось даже умения терпеть и ждать, он просто жил, мужал – и получал своё как должное. Сознание ещё дремало, оно только начинало просыпаться, и каждое слово, каждая встреча приближали к осмысленности – и она восторгала малыша всё больше и всё чаще; каждый день приносил новые открытия, новые познания и новые восторги. В памяти всего этого не осталось, ещё и памяти самой не было. И не будет, казалось, предела открытиям и познаниям. Предел-то существует, он где-то есть, – но не видать его за горизонтом. А до горизонта не дойти… И вот предел наступил. В один день человек упёрся в него; не обойти его и не преодолеть. Можно только оттолкнуть ненамного, выучившись ходить не натыкаясь. Теперь уже Время за руку не поведёт, опека закончилась, всё, что причиталось – отдано. Теперь уже ничего не будет дано даром, даже малости малой придётся добиваться самому.  

Не было дня, чтобы не плакал мальчик. Выхватило человека, вырвало от людей и швырнуло в чёрный чулан, где нет ни огонька, ни лучика; только знакомые голоса с той стороны доносятся. Всё не мог поверить ребёнок в то, что нельзя вылечить глазки, чтобы хоть немножко, хоть чуточку видеть. Ведь не может же он не видеть навсегда! Случались и раньше болезни – и всегда они проходили; как ни болел, но всегда выздоравливал. Мучил мать одним и тем же вопросом, и жадно ждал, что сбудется обещанное однажды исцеление. И взрослея, что ли, понимал, слыша рыдания матери – исцеления не будет, не вылечат глазки, потому что их совсем нет.  

Часто казалось, будто на глазах повязка, стоит её сорвать… Слышатся голоса ребят, стук мяча, смех и крики – и пальцы скребут лицо… и дикий вой смертельно раненого зверя, увидевшего приближение конца, оглашает пространство.  

В Николае медленно умирал прежний человек. Хоть и умирал, но не сдавался. Будто не произошло ничего, хохотал он вместе с друзьями, когда те, наведываясь, рассказывали про случившееся в школе или на рыбалке, в степи или дома; смеялись вместе, вспоминая прошлое. И сам смеялся, слушая друзей, и друзей смешил, показывая шишки на лбу. Его и в самом деле смешило сейчас то, как он, то плечом, то головой, «приветствовал» встречающиеся на пути предметы. Прежний человек упорно не хотел уходить, цеплялся за прошлое, держался за старые привычки. Утром стоял у калитки, провожая в школу, проходивших мимо хуторян; вместе весело обменивались приветствиями, мимоходом делились новостями. Всё, как и прежде. Но одноклассники уходили в школу, а он оставался. И от новостей всё дальше отдалялся, новости всё больше становились ему непонятными. Жизнь одноклассников убегала вперёд, и Коля за ними не поспевал. Новый человек – Микола-слепой – побеждал мальчика из прошлого.  

Какую муку испытывает обречённое на неподвижность тело, с младенчества привыкшее носиться, обгоняя ветер! Какую муку доставляет одиночество тому, кто, едва проснувшись, никогда, до самых сумерек, не бывал один!  

Теперь он сдружился с одиночеством. Из невыносимого недруга, превратилось оно в единственного вынужденного друга, с которым при всём желании не расстанешься. Неотступно и всюду сопровождает он, ни на шаг не отступая, и ни на миг не покидая с утра до вечера. Темнота не позволяет видеть настоящее, но она не мешает видеть прошлое. Из прошлого приходит даже то, чего, казалось, и в памяти не осталось; неведомая сила выхватывает несчастного из искалеченного тела и уносит в далёкий неправдоподобный мир, в котором счастливый мальчик носится быстрее ветра. Он почти не помнит отца, не так часто, прежде, вспоминал его. Но теперь каждый день встречается с ним. Встречается не лично сам, а через мальчика, которого подбрасывал когда-то отец до самого потолка. Мальчик визжит от радости, кричит до звона в ушах, и уж совсем захлёбывается от восторга, когда отец тычется колючим лицом в живот, издавая при этом хрюканье. Он и сейчас помнит запах отца, запах этой щетины. Только отец имел такой запах, и больше никто на свете. И вот, вдруг появится из неоткуда едва уловимый аромат, и заставит замереть блаженно, и вбирать в себя трепетно воздух, исходивший некогда от человека, уже не живущего на свете. Это смесь и табака и одеколона. И сами по себе и вместе, и то и другое, изысканностью не отличаются. Но нет ничего в мире ароматней их! В памяти не осталось того, как уходил отец на фронт – просто не стало его, и всё. Но навсегда запомнился он, стоящий с миской в руках у кухонного стола. Он не сидел, а именно, почему-то, стоял, прислонившись к столу. Ел из миски и задорно подмигивал сыну. Этой сценой, чаще всего, и вспоминается отец. Так и стоит перед глазами живая и вечная фотография, не меняется с годами.  

Прошло не так уж много времени, кто из взрослых не слишком внешне изменится за эти годы, и не особенно заметит их. А для ребёнка с той поры целая эпоха минула, одна жизнь пролетела и другая началась.  

Отец работал в колхозе трактористом. Огромное счастье доставляло сидеть рядом в кабине, когда он бывал в поле. Дух захватывало от лязганья и мощи отцова «Универсала». Вспомнилось, как бежал по скошенному полю к отцу, и как нестерпимо больно колола стерня ноги. Подошве-то хоть бы хны, а щиколотки расцарапал до крови. А однажды были вместе на рыбалке. Батя, пойманную рыбу в бидончик с водой кидает, а сыночек, пока никто не видит, её обратно в ставок отпускает. Заглянул рыбак в бидончик – ни одной рыбки нет. Отругал сына и отослал с богом домой. А по дороге домой сын увидел чудовище, так напугавшее его, что до самой хаты бежалось без оглядки и остановки. Потом уже выяснилось: встретил он на своём пути лягушку всю в грязи и тине. Прыгал, прыгал комок грязи вдоль берега, остановился перед ребёнком, уставился на него глазами навыкате, и не сообразил, что напугал того до смерти. Да, натерпелся Коля от всяких чудищ, не раз приходилось бегством спасаться. Шёл он как-то по огороду через кукурузу… и нужно ж было поднять голову в том месте, где на листе сидел богомол. Это для взрослого богомол обычное насекомое, а для малыша – страх божий. С той поры он десятой дорогой огород обходил. Приходилось и от гусей убегать. Выстругал отец сыну деревянную сабельку, и Коля, размахивая ею, скакал по улице верхом на палке. Сейчас смешно, а тогда сам себе казался он бравым красноармейцем-конником. Возле соседского двора щипали траву гуси – и конник, желая изрубить врага «в капусту», не раздумывая налетел на них. Гуси от неожиданности отпрянули, замешкались ненадолго, потом опомнились, оценили противника, и, вытянув шеи, высунув шипящие языки, пошли в атаку. Убегал он уже без «коня», иначе б не спасся.  

И вот ещё случай странный припомнился. Это уже перед самым концом войны было. Мальчишек в поле застигла гроза, все бросились бежать домой. Коля с Серёжкой бежали вместе, потому что жили рядом. Истинный крест – так и было! Рядом с ними ударила молния… даже не ударила, а разорвалась, как снаряд, со страшным грохотом. Дети аж подскочили и вскрикнули от ужаса – и не заметили, как дома очутились. Серёжка, – второй мальчик, не вернувшийся с аэродрома. Может, то знак был какой, вещий?  

Так проходили дни. Ночь избавляла от воспоминаний. Сон уносил человека в другой таинственный мир, в места знакомые и, в то же время, незнакомые, где обитают люди и незнакомые и знакомые. Микола засыпал…  

А рядом, уставясь незряче в темноту, лежала мать. Теперь сон не сразу приходил к ней. Уже и думать она устала о будущем сына, уже и мыслей никаких нет, и слёзы не душат, как раньше, но нет-нет да и послышатся в мёртвой тишине стон и причитания, будто кто невидимый обхватил руками голову в отчаянии, не ведая, как жить дальше. А между стонами и причитаниями, виделся матери младенец в кроватке. В хате жарко натоплено, ребёнок лежит раскрытый. Он ещё никого не видит, никого не узнаёт, только ножками взбрыкивает то и дело, и ручками сучит – не бывают они у него в покое. И вдруг заулыбается радостно, заходит весь ходуном, словно кого родного увидел. «Это он ангелов видит», – благоговейным шёпотом заявляет древняя старушка, любующаяся правнуком. «Так уж и ангелов? », – с добродушной недоверчивостью переспрашивает свою бабушку отец ребёнка. «Да», – твёрдо и строго заявляет та. Деда к ребёнку и близко не подпускают – уж больно разит от него табачищем. Зато три поколения женщин от кроватки не отходят, квохчут и кудахтают, как наседки.  

Потом человечек начал узнавать людей. Не различал ещё лица, не определял, кто есть кто, но уже видел глазками, улыбался и угукал. А вот первое слово у него было не «мама», а «папа». Как будто не мама, а отец проводил с ним каждую минуту неотлучно, кормил, менял пелёнки, ночи не спал. Сколько радости было, когда зубки прорезаться начали. «Растёт человек, ты гляди. Скоро кусать будет». И какой жук! Засыпал только на руках. Обязательно нужно укачивать стоя, и при этом песню напевая. Вроде бы уснул, начинаешь в кровать ложить – он тут же просыпается и в крик. Уже и руки не держат, и ноги гудят… Но только присядешь – он тут же истерику закатывает. И ведь качаешь его, когда садишься, и песню поёшь… Как он, паршивец, подвох определял? Намучаешься, пока усыпишь. Мучитель был, что называется. А всё равно не мама, а папа главным оказался. И долго у него язык не поворачивался маму мамой назвать. Да и то, кажется, это случилось после того уже, как деда обрадовал. Неблагодарный. Как-то, года полтора или два ему было, среди ночи, спросони, закричал истошно, просто зашёлся в крике. Долго не могли ребёнка успокоить. Что приснилось ему в ту ночь? Что так напугало? Что могло испугать человечка, ничего ещё по существу в жизни не видевшего? Может, какой «благодетель» младенцу его будущее показал? Вот и думай после этого что хочешь. «Ай-ай-ай! За что, Матерь Божья, Царица Небесная? За что? Что теперь? Как дальше жить? »  

Мать прислушалась: не разбудила ли сына? Нет, спит размеренно.  

Шибка в окне треснута, через щелку зимой сильно дует, приходится окно завешивать. Зато сейчас хорошо – все ночные степные звуки доходят. Недавно соловья в саду отчётливо слышалось. Теперь, то ли сверчки, то ли кузнечики стрекочут. Все спят. Счастливые. А тут не идёт сон, хоть плач, хоть волком вой. Уж и выла, и плакала. Сколько ж ещё выть и плакать? «Ай-ай-ай. За что? За что? » Спасаясь от стонов, возвращалась мать поспешно в видения из прошлого. И уставший разум, медленно побеждаемый сном, как сквозь пелену, видел сына, крадущегося по насыпи погреба к пологой кровле пристройки, чтобы потом с неё забраться, по крутому откосу крыши, к коньку. Мёдом ему намазан этот конёк? Какое удовольствие сидеть на нём и по сторонам глядеть? Пусть бы сидел – бог с ним, но ведь он же рубероид рвёт. Тот и так истлел весь; крыша потечёт, – что тогда? Мать выбегает из хаты: «А-а, шкода! А-а, безголовье! » Но сына уже нет, только пятки сверкают…  

Мысли уже вовсю путаются… веки смыкаются… Стрекотание сверчков-кузнечиков всё-таки убаюкало её; сон проворным паучком обволакивает, окутывает истомой, сознание затухает… А с лица упорно не сходит забытая улыбка.  

У каждого поколения хуторской молодёжи всегда было своё место для вечерних посиделок-гуля- ний. Одним казалось, что нет места краше школьного двора; другие собирались по вечерам в степи, где днём в футбол играли, где полно брёвен, удобных для сидения. Брёвна истлели и рассыпались, подростки выросли и разбрелись по жизни. Пришедшие им на смену, другие места облюбовали. Подросшие ровесники Миколы повадились проводить свободное время возле хаты братьев Бондаренко. Может, оттого это, что собака у них не такая злая, не донимает бестолковым лаем шумную ораву? А может, оттого, что и днём проводят во дворе у братьев много времени – привыкли уже здесь крутиться? Ещё, возможно, и оттого это, что отсюда домой расходиться всем примерно одинаково? Кто его знает, почему? Но, как бы то ни было, чуть ли не каждый вечер, за исключением редких прогулов, по какой-либо причине, стекается молодёжь к бондаренковской скамейке, чтобы с упоением и неистово избавиться от нерастраченной за день энергии, пока нетерпеливые возгласы родителей, доносящиеся с разных краёв, не загонят их, уже далеко затемно, по домам.  

Переходный возраст. Значение этого понятия по-настоящему постигается именно здесь. Ещё считалки про «златое крыльцо» рассказываются, ещё играются с детства любимые игры, ещё носишься с воплями, как угорелый, от укромного места к «кону»… ещё не изжито детство… но уже возникает желание нравиться, привлекать к себе внимание; появляется дерзость обнять. Теряющее своё значение детство всё больше уступает позиции пробивающемуся росточку зрелости. Дремавшее в душе, до поры до времени, семечко пробудилось; заложенное в момент рождения, но не востребованное пока что, оно дожидалось Весны – и стоило пригреть солнышку, стоило дохнуть теплу – тут же оно ожило и начало расти. Ещё вчера ничего не было, а сегодня, из неоткуда, росток проклюнулся.  

Приходил и Микола на шумные сборища. Сидел на лавочке, слушал, разговаривал. К этому времени он уже и двор свой вполне освоил, и за двор уходил далеко. Людям тесно в своих пределах, они стремятся познавать и осваивать новые места; обжитое не удовлетворяет, теснит грудь, неизведанное манит к себе, влечёт непостижимым магнитом, заставляя не думать об ущербе, не брать в расчёт урон, неизбежно поджидающий в пути; страх перед неведомым побеждается жгучим желанием его узнать. Были и падения и ушибы, были и неловкие ситуации, но границы неизведанного отодвигались всё дальше и дальше. Микола встречался с друзьями теперь не только тогда, когда те приходили к нему, а и тогда, когда можно было дойти до них.  

Ущербные люди знают, что утрата одного органа усиливает функции других органов, стремящихся, по мере возможности, заменить утраченный. Нагрузки на них усиливаются, из второстепенных, они превращаются в главных. Полагаться теперь Миколе приходилось, в основном, на слух – и он стал необыкновенным. Раньше и не догадывался, а теперь узнал, – каждый край, каждый закуток хутора по-своему слышится, по-своему издаёт звуки. Каждый закуток имеет свой запах – и от травы с цветами, и от тех, кто на них пасётся. Этим, слишком развившимся органам, ещё и память помогает. Запоминает она по порядку всё встретившееся на пути, чтобы потом, «читая» в обратном порядке, вести своего подопечного назад. Три поводыря неотступно сопровождают слепого человека. Они и адаптироваться к новому миру помогли ему, и вжиться в него.  

Есть у Миколы и ещё один поводырь. Выходить со двора и находить дорогу обратно можно и без него. Но без него нельзя «видеть» людей, представлять их внешность. Это – воображение. Для Миколы нет человека без лица; каждый, стоит лишь услышать голос, предстаёт «пред очами» со своей собственной внешностью. Любые создаваемые человеком звуки, как цвета красок, творят образ, рисуя овал, нос, губы, даже цвет волос – у каждого свой цвет волос. И каждый человек своим тембром, манерой разговаривать, может расположить к себе, а может и оттолкнуть. С одним, по этой причине, хочется общаться, а с другим общаться не интересно. Однако, симпатии и антипатии не очень его занимают, они не нарушают душевного равновесия, не имеют значения; к людям выработался иммунитет, он долго вырабатывал к ним равнодушие – и наконец оно появилось. Люди перестали восприниматься болезненно, не вынуждали уже сознавать различие между собой и ими, то есть, преграду, отделяющую убогого от всех остальных; он понимал: преграда никуда не исчезнет, она навсегда, с ней нужно смириться, её нужно научиться обходить, дабы не натыкаться, больно ударяясь. Жизнь поместила убогого в колею, из которой не выбраться. По ней теперь предстоит идти не сворачивая в предназначенном направлении неизвестно куда. И он шёл равнодушно, без чувств, без эмоций, больше всего опасаясь рухнуть назад в ад, из которого с таким трудом выбрался. Так бы и шёл, так бы и двигался по колее… если бы не голос – необыкновенный голос, внезапно коснувшийся сердца. Слышал его Микола и раньше, да что там «раньше» – всегда. Всегда, с тех самых пор, как начал «выходить в свет». Лицо у голоса обычное, ничем не примечательное. Этой девочки он, скорее всего, никогда раньше не видел. Она жила на другом краю хутора, и вряд ли в ТОЙ жизни их пути пересекались.  

Во всякое тело природой заложено «семечко», каждый человек носит его в себе. Каким бы он ни был, каким бы здоровьем, внешностью, каким бы номиналом ни обладал – он растит в себе зародыш самого главного чувства, которое одних делает счастливыми, а других губит.  

Весна коснулась живительным лучиком и увечного тела. «Семечко» встрепенулось, ожило, – краски задвигались, по-другому стал слышаться голос – и тут же изменился образ. Привычный неяркий колорит вдруг наполнился блеском, тона заиграли, предоставляя незрячему взору отчётливо увидеть и нежную пунцовость щёк, и волнующую сочность губ, и отсвет, прорывающийся сквозь вуаль ресниц; и даже испарина виделась под чёлкой волос, когда она, запыхавшаяся, останавливалась невдалеке. Ровесники не давали ей покоя, затрагивали нескромно – она гневно вскрикивала и принималась, в который уж раз, гоняться за обидчиком. Её строптивость, гневные нотки и заразительный смех, то учащали, то останавливали дыхание. Все звуки исчезали, слышалось только, как разговаривает, негодует или радуется ОНА. Микола не замечал своего оцепенения. Неподвижно, в одном положении сидел он и внимал журчание ручейка, щебетанье пташек, нежный шелест листвы – всё! всё волшебное, всё блаженное, что есть на земле – исходило от НЕЁ! Неподвижность не донимала: не затекали ноги, не ныла спина – он не ощущал себя. Он превращался в слух… до тех пор, пока родительские окрики не заставляли детей расходиться. Оказывается, уже очень поздно, уже давным-давно пора спать. А Микола и не заметил пролетевшего времени, вроде бы только недавно собрались. Так бы и сидел бесконечно…  

Он стал теряться, возвращаясь домой. Терял дорогу – и ни память, и ни слух, и ни обоняние не помогали. Мать выходила искать, и находила сына беспомощным и растерянным.  

Световой день тянется невыносимо долго. Каждые время суток звучат по-своему, и спутать их невозможно. Но вот наступает вечер, мир успокаивается, дневные звуки исчезают мало-помалу, принимаются стрекотать ночные насекомые – и скрипит негромко, отворённая калитка, пропуская осторожно идущего человека с простёртыми руками и задранной головой. Он идёт слушать любимый голос, через него глядеть на любимую. Да, именно ЛЮБИМУЮ. Потому что именно любовью всегда и  

для всех назывались и будут называться: и трепет, и оцепенение, и уныние, и вспышки внезапной радости – ощущение счастья и несчастья одновременно; и душевная тяжесть, до боли сжимающая грудь. Любовь пришла и к нему. Она приходит ко всем. Она не стучится, не просит разрешения, – она распахивает дверь и застаёт каждого врасплох, не подготовленного, как есть, в чём был. Она приходит, как письмоносец, вручая одному письмо долгожданное, другому похоронку. Конверты одинаковые, одинаковые листы, но какие разные послания в них начертаны! Одного письмо возносит до небес, другого навзничь опрокидывает. Ещё не знаешь, какая весть впереди ждёт, не ведаешь, что внутри запечатано, ещё живёшь прежней жизнью, которой не будет через мгновение…  

Не будет! Ничего не будет! Никогда ничего не будет! Потому что, не может быть… Для других будет. Не сегодня, так завтра, когда-нибудь придёт, случится, появится… Но для него – никогда! Никогда он не будет счастливым. Никогда его не будут любить. Никогда у него не будет семьи. Он не станет отцом, у него не будет детей. Ему не суждено нянчить их, растить их, пестовать, переживать за них и душой болеть ими. Для других суждено: для красивых, некрасивых, курносых, лысых, лопоухих – для кого угодно… А для него – нет! Он не такой, как они. Он хуже их. Да его вообще нет, его не существует. Его можно видеть, к нему можно прикоснуться. Но его нельзя воспринимать. Увидеть можно и дерево, и прикоснуться к нему можно, но в душе для дерева нет места. Ни в одной душе! Ни в одной душе на целом свете для него нет места! И это навсегда! Не будет жены. Он не увидит её лица. Не будет детей. Он не увидит их лица. Будет стареть мать, но он не увидит её морщин. И своего лица никогда не увидит. Какое оно? Привлекательное? Будут ли на нём смотреться усы? Да и какое ему до этого дело?! Ему всё равно. С этого дня и до самой смерти – всё рав-но. На-все-гда.  

Часто, очень часто задаюсь вопросом: почему Господь не сделает людей счастливыми? Люди должны быть счастливыми. Счастливые люди не делают зла. Зло есть результат неудовлетворённой потребности (не важно, какого характера потребность); и результат вседозволенности, по причине отсутствия наказания. Доброго человека наказывать не за что, наказание должно применяться к совершающим зло. А контролировать взаимоотношение людей: злых и добрых – должна справедливость. Справедливость, это когда каждому воздаётся по заслугам: доброму – добро, а злому – наказание. Что стоит Абсолютному Всесилию обеспечить подвластных ему людей справедливостью? Уж если немощные люди, по мере возможности, пытаются это делать, и добиваются кое-чего, то у Того, Кто сотворил всё и вся, это идеально получилось бы. Но, не получается. Значит, не хочет. Значит, не заинтересован. Значит, он не Тот, за Кого его принимают? Правитель, в подвластном ему мире, устанавливает такую власть и такие порядки, какие отвечают его внутреннему содержанию. Обладатель фальцета не споёт басом.  

Страдают невинные. Зачем? Для чего? Какой в этом смысл? Что за необходимость допускать такое? Неужели нельзя защитить их? Ведь ничего невозможного для Него нет. Или, может быть, наши беды – расплата за прошлую порочную жизнь? Если это так, то, что же мы, в таком случае, после жизни в аду делаем, если настоящий ад наступает на земле, как у этого малыша? Или все грешники, вместе с праведниками, блаженствуют в раю, перед тем как, после рождения, испытать ад? Зачем истязать малыша, ничего ещё в грешном мире не познавшего? Зачем наказывать его за грехи (даже если они и были в прошлой жизни), совершённые другим человеком? Один грешил – и ему с рук сошло. А другого, знать не знающего грешника, ни сном ни духом не ведающего о его делах, волокут на плаху для расправы – ведь, если совершено преступление, значит, и наказание должно свершиться; и не важно палачам, кого именно накажут, главное – наказать; преступление, де, не должно остаться безнаказанным. Что интересно, есть сторонники подобного. И это не единичные воинствующие сумасброды, их, таких, целая армия. Нет ничего страшного в том, что пострадал малыш, уверяют они, и у прежнего грешника, и у малыша, душа одна, они взаимоответственны, они есть одно и то же; наказан не кто-то конкретный, наказана душа, пусть даже и не своевременно.  

Разные личности, разные родители, разным воздухом дышали, внешность, одежда, привычки, знакомые – всё другое; жили в разных мирах, иных обстоятельствах… Пусть и одна душа, но одному было позволено всё, что душе угодно, а у другого последнее отнято. Не понимаю этого, хоть убей.  

Если мы, неимущие, не заслуживаем Его любви из-за своих недостатков: из-за маловерия, из-за недостаточной целеустремлённости, из-за лености, нерадивости и так далее… то, неужели, пользующиеся Его благосклонностью – выродки и отребье, сыром в масле катающиеся, – изнуряют себя постами, трудолюбивы, и, молясь непрестанно, с колен не встают?! Всем известно – нет. Бесы людские не читают молитв, крестным знамением себя не осеняют; бесам, причастия и исповедь противны, ладан для них – гибель, им серу подавай. И не смотря на это, всё в подлунном мире принадлежит им.  

Сейчас, на склоне лет, произошло то, что я предчувствовал, и чего, в своё время, так боялся – я отошёл от религии, я невзлюбил её, я вижу в ней только лицемерие. Я не стал атеистом, я не перестал верить в Его существование. Но верить, не значит любить. Я Его боюсь, но не люблю. Боюсь, потому что реалист; боюсь расплаты и за отступничество, и за то, что не предпочитаю серу. Боюсь будущего, которого, собственно говоря, для таких, как я, уже нет. Нас лишили будущего. Для нас всё закончилось. За нашей спиной закрывается занавес – драматическое представление, длившееся тьму веков, знавшее овации и провалы, подошло к концу; нам предстоит увидеть его финал. Живём, как узники, ожидающие дня казни. Вынесен приговор, зачитан, и через решётку слышен стук плотницких инструментов там, где воздвигается эшафот.  

Прошло много лет. Очень много лет. Случилось мне снова побывать в тех краях. Я ужаснулся и не поверил себе, подсчитав, сколько минуло с последнего моего визита сюда. А удивляться-то и нечему, – тогда я был молодой отец, а теперь уже дед. Не седой, без бороды, не такой дед, какие в фильмах бывают. И, тем не менее… Заглянул в гости к старинному другу – Олегу. То ли, кстати заглянул, то ли нет, – он, как раз, кабанчика заколол. О чём только ни говорили мы в тот вечер, осушая стопки и закусывая свежениной. Уже прощаясь у калитки, я вдруг вспомнил про Миколу-слепого. Отсюда дом его не виден – пригорок закрывает видимость, но туда ведёт накатанная дорога. Видимо, взглянув на неё, я и вспомнил, как проезжая на мотоцикле, в первый и в последний раз увидел его.  

– А где Микола? Жив ли? – спросил я Олега.  

– Какой, Микола? А, слепой. А его давно уже здесь нет. К старости, он совсем сдавать начал, попросился в дом престарелых, и наш депутат походатайствовал за него. Я уже и забыл о нём. Да вроде бы… Да, кто-то, не помню кто, рассказывал, будто умер Микола в доме том. Давно уже умер. Так ему и лет-то было – слава богу.  

Ну, вот и слава богу. Нет, конечно, подбородок затрясся нервно, – я отвернул лицо, чтобы не выдать себя, – но скорбеть не надо об ушедшем, не надо оплакивать эту смерть, ей нужно порадоваться. Нужно порадоваться за человека, отмучившегося, наконец.  

Оказалось, что и хатынка его, никому не нужная, завалилась от времени. Та хатынка, в которой обласканный младенец улыбался ангелам. Нет стен, слышавших крик новорожденного. Нет потолка, к которому подлетал он с визгом. И самого человека уже нет, много-много лет назад рождённого, казалось бы, для счастья.  

Я ехал домой в такси. Вокруг мрак. Безжизненная, мрачная степь. Она уже давно не освещается огоньками хуторов и шахт. Она теперь снова такая, какой была в стародавнюю пору. Всё приходит и уходит. Прежде здесь ничего не было, кроме ветра, птиц, зверья да ковыля. Настанет время – и так будет снова. Исчезнут люди, обитающие здесь, не останется следа от их жилищ. И случайный путник, забредший сюда, и мысли не допустит о том, что горела здесь ярким пламенем когда-то жизнь; вспыхнула, осветила небеса… и прогорела. Ничего от неё не осталось. От нас ничего не осталось. Как будто никогда нас и не было: не мчались машины, не гудели трактора, дома не строились, не паслись стада в поле… И никогда не бежали по этому полю дети, гоняясь за кузнечиком, и догоняя бабочек; и весело им было оттого, что лето, что под ногами трава, а над головой солнце. И оттого, что они дети… Уйдём мы без следа, ляжем в землю. Она уравняет нас: шедших впереди, оторвавшихся от остальных на многие счастливые моменты, с теми, кто плёлся позади. Путник и знать не будет, что под ногами у него кости. Как и мы не знаем, сколько под нашими ногами останков – тьму времени назад живших здесь людей. Счастливых и несчастных, любимых и не познавших любви… Мы уйдём, а степь останется. Она вечная. Помучается ещё немного с нами, и затихнет вечным покоем.  

К О Н Е Ц.