Обыкновенное чудо

За городом не так душно, как в городе. Ветерку здесь есть где разгуляться, и он обдаёт своим дыханием изнывающее от жары тело. Июньское солнце палит нещадно. Хотя и здесь, среди полей, жарко, но эта жара не идёт ни в какое сравнение с той, что осталась за спиной, где раскалённые дома, как угли в мангале, накаляют застоявшийся воздух. Зато в городе есть тень, какая никакая. А тут до ближайшей заросли полчаса топать. Нет, в полуденный зной везде плохо. И там, где дорога пролегает возле лесополосы, не будет легче – тень в это время дня короткая, да и та смотрит в противоположную от меня сторону. И это только начало лета! Ох, как я его не люблю! Лето – самое нелюбимое моё время года. Я жару переношу с трудом; с первого и до последнего дня – изнываю. И жду не дождусь осени. Когда-то ещё она настанет… Сколько ещё мучений впереди. Проклятый зной убивает всю радость от одиночества, раздолья, тишины и свежего воздуха – всего, чем каждый раз наслаждаешься по дороге на хутор, идя в гости. Теперь не до наслаждений – быстрей бы с раскалённого асфальта на грунтовую дорогу выйти. Мне не сладко, а каково трактористу, который утюжит поле невдалеке от дороги. В его кабине сейчас, как в духовке. Приспичило ж ему в такое время землю переворачивать. Я даже не зной имею в виду; обычно пашут весной или осенью. Но чтобы летом… А впрочем, в этом нет ничего странного для нашей эпохи (её и нашей-то называть не хочется). Просто, поле осталось невспаханным ещё с прошлого года. Урожай сняли, а поле так и осталось необработанным. Картина привычная. Не вспахали его и весной, а вот теперь, как видно, разжились топливом. Бурьян за это время вырос добрый, по пояс. Я ещё собирался покосить здесь, да всё как-то руки не доходили. А теперь уже и не дойдут. Не сегодня, так завтра, всё вспашут от края до края, уничтожив траву, могущую прокормить столько ртов.  

Чтобы немного забыться и не так реагировать на жару, я стал занимать себя размышлением о бесхозяйственности, царящей вокруг в последнее время; о том, что будь у земли хозяин, не стал бы он гноить в перепаханной земле такое богатство. Хозяин-то у земли, впрочем, есть, как ни странно, появился недавно, только какой-то он ненастоящий, замордованный, сам страдает и землю мучает…  

Я не сразу заметил, с громким щебетаньем нависшую над моей головой, птичку. Размером она с воробья, но брюшко зелёное. В птицах я не разбираюсь, отнюдь не орнитолог, поэтому понятия не имею, к какому роду-племени принадлежит эта. Я бы мог назвать её синичкой, если бы был уверен в том, что синички и летом обитают в наших краях – сам-то я их только зимой видел. Удивляла необыкновенная смелость её. Она порхала так низко, что подпрыгнув, я, пожалуй, смог бы до неё рукой дотянуться. Я продолжал идти, а она, не удаляясь и не отставая, буквально висела над головой, порхая и беспрерывно щебеча. Первая же мысль, возникшая по этому поводу, насторожила: уж не собирается она предупредить о чём-то? не предостерегает ли она меня? Она не пускает вперёд, преграждает дорогу; как привязанная машет крыльями и кричит. «Тебе чего нужно? » – спросил я досадливо. Я шёл, задрав голову, то останавливаясь, то вновь трогаясь. То ли я хотел перехитрить птицу этим манёвром и избавиться от неё, то ли проверить: действительно ли её интересую я, и вовсе не случайность то, что наши направления и скорости движения совпадают? Не знаю. Но как бы то ни было, а птица нагнала на меня страху. Может быть, она не простая? Может быть, осенённая свыше, она послана дать знать о беде, нависшей над моими детьми? Она не пускает вперёд, она хочет вернуть меня назад, домой, где остались дети… А может, она сама просит помощи? Может быть, не мистическое чудо причиной всему, а обыкновенное, земное чудо, свершаемое, когда не действуют уже привычные силы? Но что с ней, в таком случае, могло случиться? Ей самой, как видно, ничто не угрожает, беспокоиться она может только о потомстве, и больше не о ком. Тогда дело не в моих, а в её детях? Птицы, ведь, гнёзда вьют и на земле тоже. Вьют, не ведая того, что поле сельскохозяйственное, а не целинное. Сегодня она увидела трактор и то, чем он занимается. Огромный зелёный массив уходит под землю вместе с микроскопической живностью, обитаемой в нём. Сколько времени уже это поле не беспокоят, не тревожат, о нём забыли, как будто; оно, вроде как, навсегда уже одичало. И вот пришло, нежданно-негаданно, стихийное бедствие. И бедствие приближается к гнезду… Я решил проверить – развернулся и пошёл назад. К моему удивлению птичка полетела впереди меня. Она уже не кричала, не преграждала дорогу, – она вела за собой. Я шёл, а она летела впереди; летела и оглядывалась: иду ли я за ней? Птичка, видимо, изрядно выбилась из сил за то время, когда ей приходилось зависать, и сейчас она пролетала недалеко вперёд, садилась на верхушку лопуха, ожидая меня и переводя дыхание. Я её нагонял, и она летела дальше.  

Мой взгляд упал на трактор. Видно через заднее стекло, как человек в тракторе поминутно оглядывается. Только теперь я понял – всему моему странному поведению на дороге свидетелем была не только птичка. Тракторист видел и то, как я задирал голову без всякой причины, и то, как я маневрировал, то останавливаясь, то ускоряясь. Теперь, на его глазах, я вообще повернул назад. О, боже! Уж не думает ли он, что я свихнулся? Только этого и не хватало! Давай, высунься из кабины и пальцем у виска покрути. «Иди ты к чёрту, птичка. Это ж, каким дураком нужно быть, чтобы в голову взбрело такое. Птичка у него помощи просит! Тьфу! » Я развернулся и решительно зашагал прочь. Терзало меня раздражение не из-за зря потерянного времени – меня мучил стыд, стыд за себя – и перед самим собой, и перед невольным свидетелем.  

Я проделал несколько шагов в первоначальном направлении, как вдруг птичка меня снова догнала – и снова всё повторилось. Я не знал что делать: плюнуть на всё и идти своей дорогой, или окончательно свихнуться и следовать за настойчивым поводырём? Может, и в самом деле, она просит помощи? А может быть, всё дело в том (голова вспухла от вопросов), что именно над моими детьми сейчас нависла опасность и спасение их зависит от того, как я поступлю с просящими моей помощи – и если я окажу её другим, стану достоин заступничества свыше, то и мне помощь будет оказана? В подобное можно верить и не верить. Можно и посмеяться. Я бы и сам посмеялся в другое время. А теперь не хочу, рисковать страшно. Собой я бы ещё рискнул из любопытства и из дерзости. Но рисковать детьми… С дурной головой можно было б проверить, ради эксперимента: действительно ль случится плохое? Проигнорировать ниспосланное предупреждение или мольбу – и проверить суеверие. А если не всё «бабушкины сказки», если есть разум и кроме нашего разума, и видим мы не всё, что существует? если то, чего страшишься интуитивно – и в самом деле присутствует и в состоянии повлиять пагубно на человека (а как ещё? хорошего-то от них не дождёшься)? Как же тут отважишься рисковать?! Повторюсь: собой из любопытства и из дерзости рискнул, отважился бы приобрести опыт. Но меня обуял страх за детей. Нужно быть не в себе, чтобы на них экспериментировать для обогащения жизненным опытом.  

И я опять побрёл вслед за птичкой. Трактор ушёл далеко, меня никто не видит, я готов идти покуда хватит терпения. Мой внутренний критик молчит, не насмехается, не указывает на глупость, на потерю здравого смысла. Вслед за птичкой я прошёл уже приличное расстояние, а она всё летит и не отпускает меня. Она всё так же зависает и садится передохнуть; всё так же ведёт меня к лишь ей ведомой цели. Ведомой ли? Есть ли хоть крупица смысла в птичьем поведении? Не чудит ли она на сытое брюхо? не с «жиру бесится»? Наелась червячков и букашек – и радуется жизни. На работу не идти, домашние дела не делать, можно и к людям поприставать.  

Недолго молчал мой внутренний критик, недолго терпел он моё сумасбродство. Опять я почувствовал сожаление и недовольство собой. Опять я уже собирался повернуть назад, как вдруг птичка свернула с асфальта в поле, и чтобы не отстать от неё, пошёл я через свежую пахоту.  

Опахивать поле начали с краёв, чтобы постепенно сужая зелёный островок, запахать его в середине. На данный момент лишь третья часть поля пока ещё не тронута. Птичка перелетела через пахоту и села на верхушку рослого бурьяна, а дождавшись человека, устремилась дальше. Она перелетала с места на место, ведя за собой покорного путника, пока, наконец, в очередной раз дождавшись, уже не подалась вперёд, а лишь вспорхнула и снова села. Я остановился. «Ну что, показывай своё гнездо». Гнездо, по-видимому, находилось где-то рядом, потому что птичка порхала не улетая, слетая с одного растения и садясь на другое. Своим полётом она как бы обозначала границы места, на котором нужно искать. Трава в этом месте густая, высокая, да и площадь не маленькая. И всё же гнездо не иголка и найти его можно при наличии времени. А его как раз уже и не было. Ветерок доносил до слуха гул приближающегося трактора. Клин поля небольшой, даже первый, самый продолжительный круг занял у тракториста немного времени, последующие же круги становились ещё более короткими. Моргнуть не успел, а трактор уже возвращается. Сейчас он меня, глазами своего обитателя, по всей видимости, ещё не видит, но через пару минут приблизится – и тогда точно я окажусь ненормальным. Сначала чокнутый ходил по дороге взад-вперёд, небом любовался, а теперь и вовсе через пахоту в бурьян подался. Так ещё и ищет там чего-то… Я стою на его пути; прогромыхав мимо, он ведь не проявит безразличие – обязательно высунет физиономию, чтобы с головы до ног окатить странного субъекта высокомерной пренебрежительностью. Ну и зачем мне это нужно?! «Давай, птичка, давай, быстрей показывай своё логово! » Я суетливо раздвигал ногой траву, торопясь обнаружить искомое. «Ну, где же оно? » – нервничал я. Гул нарастает. Нужно торопиться. Суеты в движении прибавилось, а усиливающееся напряжение всё больше отвлекает от необходимой работы; сознание окутала отрешённость – уже стало не до поисков; я почувствовал себя под прицелом, в любой момент прозвучит выстрел… Я уже не всматриваюсь в заросли, хотя и продолжаю тревожить их ногой. Я вслушиваюсь в нарастающий грохот. Меня уже видят… ещё мгновение – и выстрелят… Нервы не выдержали, не помня себя, не отдавая себе отчёта, скорым шагом рванул я к дороге. Я бы сейчас растворился с радостью, или сквозь землю провалился. Да я, кажется, и сгорбился невольно, только бы быть неприметным. Мне уже не слышно: щебечет птичка за спиной или нет? И самой птички не видно. Со стороны стремительная походка, возможно, казалась уверенной, но это не так. Я преодолевал огромное сопротивление, рвал цепкие путы, удерживающие на прежнем месте. Страх за содеянное обуял меня, но тракторный гул гнал, толкал в спину. Не будь его, все же вернулся, довершил бы дело, ради которого потерял уже столько времени и преодолел такое расстояние. Я понимал, что делаю не правильно, более того – подло, а может, и преступно, а всё равно рвал путы… Так и не остановился.  

Там, в траве, в мягком пуховом ложе, барахтаются птенцы. Барахтаются дети – ждут не дождутся мать. Каким бы ни было создание, породившее их на свет, какое чувство не испытывай к нему, как ни гляди на него: уничижительно ли, равнодушно ли, создание от этого не перестанет быть матерью. И дети её не хуже детей других матерей. И вовсе не в слепой бессознательности проходит материнство этой матери. Незнание чего-то не отменяет его существование. Непознанному нет дела до наших знаний; оно будет существовать, не обращая на нас внимания. Мы не влезем в чужую голову, в чужую душу, поэтому и отказываем многим и в сознании, и в чувствах. Это удобно. Для подлеца это удобно – ведь его подлость причиняет боль или смерть не разумному существу иного облика, а живой неодушевлённости, двигающемуся растению. Тот же самый подлец, кстати, так же воспринимает и многих себе подобных. Чем ничтожней душа, тем меньше она в других признаёт наличие души.  

Не в слепой бессознательности проходило материнство этой птицы, не в беспамятстве сотворила она своё гнездо и устлала его пухом. Не абы где она это сделала: не на пригорке, не на видном месте. Она спрятала гнездо так, чтобы ни с воздуха высматривающий хищник, ни поблизости рыскающий – ни тот, ни другой – не заметили, не нашли, не разорили. Не на голой земле приютила потомство в скорлупе, а приютив, не бросила на произвол судьбы, не улетела кормиться и продолжать наслаждаться жизнью. Себя ни в грош не ставя, произвела она на свет, и выпестовала поколение, которому природой завещано сменить её в непрекращающейся жизненной круговерти. Недоедая – выкармливала его, замерзая – согревала, спасая от гибели – собой жертвовала. «Инстинкт», – скажет недоумок. А что такое – инстинкт? Кто-нибудь из наиобразованнейших знает, что это такое? Сможет он толково и убедительно поведать нам и о природе, и о способе воздействия этого механизма? Не сможет. Будет лишь бекать и мекать заумными словами, и с глубокомысленной физиономией. Да и что можно рассказать о том, чего не существует? Если живым существом управляет нечто бессознательное, то где же тогда дух, душа и сознание? То есть, где же Бог? Если есть инстинкты, тогда нет Бога, тогда мы отказываем Ему в существовании. А раз так, то и религиозность человеческая – лицемерие. А если мы не отказываем Богу в существовании, то должны понимать, что и дух и душа каждого живого организма – это Его неотъемлемая часть, крупица Его Самого; и мы, являясь Его крупицей – и Им Самим являемся, как зачерпнутая в ладони вода, где бы ни была она зачерпнута, является частью Мирового Океана, частью глобальной водной системы. То невообразимое и непостижимое, то многогранное, что мы примитивно (для удобства) величаем Богом, одинаково воздействует и на необъятное, и на микроскопическое. И то и другое живёт и по Его воле, и по Его законам.  

Инстинкт ли, сознание или дух – двигатель, топливо и повелитель нашего тела – усадили птицу в гнездо, – какая, в сущности, разница. Главное, свой положенный срок, с риском для жизни, голодая и холодая, терпя лишения, она отсидела в гнезде, и все плотские желания в ней в это время молчали.  

Дождь заливает землю, неистовый ветер грозит перевернуть, поднять и унести всё, корнями не закреплённое, – но нельзя покинуть святыню, нельзя променять её на уют и безопасность. И так день за днём, ночь за ночью. Свет сменяется тьмой. Во мраке бездонного неба мерцают и срываются вниз звёзды, огненной чертой обозначая стремительное падение. Ночной воздух пустынного поля наполнен множеством звуков всевозможных, и шелест травы порой приглушает эту переливчатую какофонию. Поле и теперь не спит, нет покоя ему и в тёмное время. Всю ночь напролёт не умолкают усатые «скрипачи», без устали выводящие своё монотонное и бесконечное стрекотание. Вот испуганно прокричала потревоженная птица. Кто-то пробежал рядом, судорожно принюхиваясь. Издалека доносятся неясные людские голоса – это с порывом ветра долетают городские звуки. Город долго не засыпает. Но вдруг, на мгновение, неизвестно почему, всё стихает… и тут же возобновляется. Ночь длинна. Бесконечно длинна. И жутковата. Невольно веселеешь, очнувшись от недолгой дремоты, замечая сквозь плотно сомкнутые стебли, светлеющее небо. Ещё одна ночь пережита. Теперь бы пережить ещё один день; у светлого дня ведь тоже свои страхи и свои враги. Высоко над головой шумит ветер, терзая верхушки рослых трав. А внизу, возле корней, тихо и спокойно. Вверху палит солнце, высушивая кончики листвы. А внизу сумрачно, прохладно и сыро. Огромное колышущееся зелёное море скрывает в своих недрах крохотный комочек, сплетённый из прошлогодних травинок, внутри которого, под тщедушным тельцем, зарождается жизнь. В ожидании её пережита суровая зима. И в томительном ожидании её же, проживается теперь каждый весенний день. Всё ближе и ближе момент, когда, после едва слышимого постукивания и потрескивания, закопошится вдруг что-то под материнскими пёрышками…  

На этом заканчивается мучительное одиночество. Зато тревог прибавляется. Каждый раз, покидая гнездо, отлучаясь на поиски корма, до боли мучает страх за оставленных детей. Не всегда рядом с гнездом случается пищей разжиться, порой далеко улетать приходится. И каждый раз в огромном пространстве, невообразимым для людей чутьём, без труда находит она место, где под сенью сплетённых трав, в сумеречной свежести, ждёт её весёлая и шумная ватага. Они и не подозревают, какой опасности подвергаются, не имея возможности подняться в небо. На дереве, наверное, безопасней. Но «кто-то» повелел семейству этих птиц обитать только в степи, а здесь, кроме как на земле, и гнездиться негде. На дереве, наверное, безопасней, но пока и здесь бог миловал. Недолго осталось птенцам в гнезде смертной скукой томиться. Ещё несколько дней, ещё несколько ночей и…  

Когда утром заря подняла птицу с гнезда, она и знать не могла, что следующей ночи, похожей на прошедшую, уже не будет; что неожиданно рассыпается хрупкое счастье, и на том закончится её суетливо-восторженное материнство.  

На этой дороге, возможно, сегодня я был единственным пешеходом. Для птицы, меня, словно, сама судьба послала сюда в роковой момент. Пахота уже приближается к гнезду… Но как объяснить человеку? как заставить пойти за собой? как своим языком убедить его это сделать? И всё-таки убедила, заставила. Её язык непонятен человеку, но она просила, умоляла, взывала так, что человек догадался обо всём. Если не разумом, то душой, сердцем УСЛЫШАЛ её. И пошёл. Пошёл один из тех, от кого пуще всего принято таиться. Она повела к гнезду того, от кого пуще всего нужно прятать самое дорогое. Всё это время она и таилась, и прятала. Но беда, свалившаяся, откуда не ждали, оказалась страшней человека – и беда эта сделала человека единственным спасением.  

Может, мне это создание сам Бог послал – вложил в неё разум, экзаменуя на доброту, перед тем, как наградить предназначенным – большим, значительным, а то и судьбоносным даже, но которое заслужить необходимо; заслужить ПОСТУПКОМ, – ведь ничего не даётся даром? Нужен поступок, подтверждающий правильность небесного выбора. Соверши чудо – и чудом будешь одарён. Его предложили мне, предоставили возможность совершить, соблюдая формальность; чудо не трудное, не затратное, оно любому по плечу; каждый бы его осилил, да не каждому дано его  

осилить. Отвлекись ненадолго, отступи в сторону, пожертвуй беспокойством и одари жизнью незначительное существо, той жизнью, что и гроша ломаного не стоит… но которой, в то же время, цены нет.  

Не окончательно порвались путы, не все порвались, некоторые из последних сил и без всякой надежды ещё цеплялись за меня. Они рисовали в воображении сцену, в которой я нахожу гнездо, беру его в руки и отношу в безопасное место; над головой носится счастливая мать… Ещё не поздно вернуться! Я не далеко отошёл, я смогу найти место. Да и птица, наверное, осталась там… Но гудящий за спиной трактор и воображаемая ухмылка тракториста продолжают гнать меня прочь. Я шёл и всё представлял в своих руках найденное гнездо… Скоро лемеха перевернут место, где в девственном покой, под шелест колышущейся травы, в томительном ожидании зарождалось счастье.  

Я не смог спасти чужое счастье, оказался не способен на это. Я не выдержал экзамен, который, быть может, и даётся-то раз в жизни. «Пути Господни неисповедимы». Неведомо нам завещанное свыше. Знать бы о нём заранее, сколько бы ошибок избежал человек, сколько б поступков неблаговидных осталось невостребованными. Но – не дано. В судьбоносный миг будущее благополучие зависит от душевной чуткости, от того, найдём ли в себе силы стать выше предрассудков, быть сильнее созданных извне или самими для себя выдуманных препятствий. Кто станет выше, кто найдёт в себе силы – тот и возрадуется впоследствии.  

Таких сил я не нашёл в себе. По моей вине не совершилось чудо. И теперь чудо не совершится для меня. А где нет хорошего, там зарождается плохое. Для меня зарождается. Я согласился на чужую смерть из страха за свою репутацию. Мне угрожали всего лишь насмешки, но даже их я поставил выше чужой жизни. Кто-то умер в угоду моему самолюбию.  

«Умер», – какое страшное слово. Сколько раз бессмысленно произносилось оно; в смысл слова не вникаешь, не ужасаешься зловещему значению, что несёт оно собой. Я ещё раз повторил слово, словно вколачивал смысл его в своё сознание. Умер – значит, перестал жить тот, кто родился. Родился для счастья, для любви, для любования красотой окружающего мира, для познания его загадок и тайн; умер тот, кто родился для рождения своих детей, для ощущения неслыханного блаженства от осознания появления их на свет. Небеса поделились с ним крупицей свое Души, точно так же, как поделились они с каждым из нас. Крупицы наши одинаковые и из одного материала состоят. Ни одна из крупиц не является лучше другой, или хуже. Мы рождаемся для счастья, но не каждый из нас до него дотягивается. По разным причинам не дотягивается. Одна из причин пережита, возможно, мною только что…  

В былые годы мы обходились без бога. Для нас тогда его не существовало. Мы исповедовали другую религию, жили по её законам, даже не догадываясь о том, что живём по законам, какой бы то ни было религии. Мы не ведали о ней, она была невидимой, не претенциозной; она не требовала к себе слепого поклонения, но заставляла соблюдать основополагающие нормы поведения. Эти нормы не являлись непосильными, наоборот, они вытекали из нашей человеческой природы, они гармонично уживались с нашей человеческой сущностью. От нас требовалось быть людьми, а взамен давалось понимание того, что мы люди. Жили без страха, с чистой совестью, смело шагая в будущее – доброе и радостное. В былые годы я бы не испугался птичку, мне бы и в голову не пришёл суеверный страх. Добро совершалось не из боязни расплаты за бездействие, а из потребности его совершать.  

Теперь всего бойся. Любое происшествие заставляет с ума сходить от раздумий и переживаний. Вернувшаяся традиционная религия наводит страх своей мистикой. Хорошо подлецу – подлец мистики не боится, ему сам чёрт не брат. И дураку хорошо. Дурака религия ни к чему не обязывает – идёт дурак по жизни насвистывая и пританцовывая. А тут всего бойся. Нет безопасности в настоящем, и от грядущего добра не ждёшь. Ничего нет. Оттого и страхи появляются. Терзает страх и теперь… Может, и не было птицы как таковой, – была плоть, было воплощение в птичью плоть чего-то, что устроило мне проверку? Это «что-то» появилось, сделало дело, получило результат, приняло решение и исчезло?  

Я не заметил, как вышел на асфальт и уже давным-давно иду по нему. Не иду, а бреду, не разбирая дороги. Потрясение от случившегося оглушило. Сознание не рождало слова, но и без их помощи доходило до меня то самое непоправимое и зловещее «принятое решение», которое сломает и растерзает, вестником чего и была птица.  

А если никакого гнезда на самом деле нет? Да и сидят ли ещё птенцы в гнезде в такое-то время? Ведь не весна на дворе, пора бы им уже и летать самостоятельно. Что если, никакой трагедии на самом деле не произошло и всё случившееся – плод нездорового воображения? Значит, и со мной беда не произойдёт. Чего только не придумаешь, столкнувшись с непонятным и загадочным, чему сразу не даётся разумное объяснение. Не было никакого испытания, не нужен я никому; ничего мне не завещано из того, что необходимо заслужить, и ничего я, стало быть, не потерял. Я сам себе враг, коль довожу себя до истерики. Скучно, видно, стало сегодня на этой дороге, вот и придумал развлечение. Нужно успокоиться, нужно выбросить из головы навязчивую дурость. С детства я хожу здесь. Убивая время, всегда размышляешь о чём-нибудь, или мечтаешь. Сколько мыслей здесь осталось… И всегда было и спокойно и радостно. Какая муха сегодня укусила? Нет, нужно менять тему, на другое переключаться.  

Как я хочу поскорее забыть всё, вычеркнуть случившееся из памяти, закрыться наглухо, не вспоминать, не оборачиваться, и смотреть только вперёд.  

Хорошо, когда совести нет. Хорошо, когда кожа толстая. Не захочешь, а задашься вопросом: не это ли – счастье? Что бы ни происходило вокруг, совесть не потревожит, не обеспокоит, не выведет из душевного равновесия, не заставит страдать и не выдавит слёзы. Закрылся бронёй, воздвиг стену – и строишь, по мере сил, своё благополучие. Что прирастил – всё твоё, ни с кем не делишься. Много ли чего приобрёл, мало ли – никого не касается. Как не позавидовать такому? И разве назовёт себя счастливым тот, кто и рад бы сам съесть, да кусок не лезет в горло при виде голодного? Назовёт ли себя счастливым тот, кто не может отвернуться и уйти, а, сбросив одежду, бежит по льду, проваливается и гребёт что есть мочи, задыхаясь от бешеного сердцебиения, но протягивает руку другому? А теперь, как назад? сможет ли догрести? выберется ли на берег? Выживет ли, не предаст здоровье? Думалось ли об этом в самом начале, взвешивались все «за» и «против»? В постели, в горячке – признает он себя счастливым?  

А может, и признает. Может, для такого человека ЭТО и есть – счастье…  

Размышления ненадолго отвлекли. А когда поток мыслей иссяк, снова пригрезилась птица; припомнились щебетание и зависание… Чёрт возьми, что же это всё-таки было? Неужели, я всё себе навыдумывал?  

Никогда мне не узнать правды. Время сотрёт остроту восприятия и я, пожалуй, сам себе не буду верить, вспоминая сегодняшнее. Было ли чудо на самом деле? Ответ поглотила тайна. А мне остаются лишь догадки. Ответ я буду находить в событиях грядущих дней. Каждое происшествие, каждый удар и каждое падение, буду увязывать с днём сегодняшним, и горько сожалеть о том, что в решающий момент не оказалось у меня в достатке порядочности и воли. Но ДЕЛО уже сделано…  

К О Н Е Ц.