Мясо

Близоруко щурясь на рыхлый мир, слабоумный Лёлик полосовал толстым акробатическим ножом обвисшие коровьи выи. Потом, вслушиваясь в утешающее бульканье крови и глядя, как дергается в загоне обморочная туша, он подобострастно хихикал, смущенный близостью к Смерти, будто бы игриво приподымающей лифчик при каждом акте уничтожения. Вытирая липкие пальцы о прорезиненный фартук, Лелик сиял румяными щечками упитанного лица. Со скрещенными руками стоял он лыбистый, лопоухий, как великанский пеликен, покуда пыхтящие подмастерья (школьники, подрабатывающие после учебы в забойном цехе) подвешивали убиенное животное за задние ноги и отправляли дальше по конвейеру на разделку. Затем в цикл перистальтики душегубства вовлекалась следующая коровка. Истерически мыча и болтая выменем, она упиралась копытами в оцарапанный ребристый металл подъема, ее вталкивали в тесный загон и, привязав голову стальным тросом, фиксировали в положении с открытой шеей. Лёлик подходил и, как дирижер, делал безупречный взмах. Порой в процессе он рычал от уважения к себе.  

После работы в общем душе ему терли волосатую спинку с коричневыми запревшими складками на боках. Остальные работники цеха заботились о Лелике, как о футбольном талисмане или о статуе святого покровителя. Его неуемно бесшабашный, монотонно экстатический вид по-доброму забавлял людей в столь беспросветном месте. Да и солидный двадцатилетний стаж внушал уважение, ибо никто еще не продержался забойщиком равный срок.  

Дома его ждала старушка-мать с дряблой психикой, проводившая практически все время в полусне за готовкой каш и кормлением стай бродячих голубей. В просветах между активностями она сосала лицом сырок. Сына старушка лелеяла и шагу не давала ему ступить без заботы, тем более что в быту Лелик был неуклюж и часто спотыкался о порожки и ползучие растения. Порой на мать, правда, находил стих, случалось это особенно в те моменты, когда по радио передавали песни советской эстрады. Ее увлекало нечто вроде пляски святого Витта, и она ломилась в двери соседей, а те, нависнув черной летучей мышью, заваливались в квартиру и устраивали эпический тарарам. Они дико плясали, распивая калиновую настойку под трэш-месиво из песен Леонида Утесова, Альбины Сексовой и детритного блатняка.  

На Лелика внимания тогда не обращали, и он самовольно перемещался из дома на пятачок чахлого березняка, куда местные вывозили мусор. Юродивому была доступна грандиозная персональная радость – феи.  

Их было нельзя позвать, потому что они появлялись сами. Обычно Лелик доставал из покинутой лисьей норы свои игрушки (яхты, куколки..) и садился среди гниющих банановых шкурок, вскрытых жестянок, плещущих на ветру сиреневых обрывков полиэтилена на жирную, залитую маслом мураву. Он начинал играть сам с собой и вдруг краем глаза замечал серебряный мазок, скорый и резкий, как звук свистка физкультурника. Если Лелику удавалось сохранить самообладание и не оглянуться (в противном случае феечка исчезала), то мазков прибавлялось, они становились более медленными и мягкими, в них появлялись цвета крылышек, и вот уже голенькая малышка в шапочке из цветка медуницы радостно смотрит большими опушенными густыми ресницами застенчивыми тихими глазками на довольное багровошеее изваяние забойщика. После прибытия первой феи остальные ее сородичи обретали доверие, и можно было не бояться вспугнуть их жестом или глазами.  

Играли они по-разному. В волейбол, например, в салочки или прятки. Плели венки из ромашек и радиоламп, платьица шили из лепестков и винных этикеток. Лелик притащил из дому потрепанную книжку со стишками Эдварда Лира, и читал по слогам бессмыслицы, а феи смеялись, кувыркаясь в воздухе, как шебушные кошечки.  

Порой в особо солнечные дни из пронизанных ходами, ноздреватых недр свалки выползали похожие на палочки и кусочки коры лесные божества-ками и полностью облепляли хохочущего от щекотки Лелика, как пчелы трюкача-пасечника. Раньше ками эти равномерно делили площадь окрестных чащ, но после того как деревья отправились под топор, они некогда грозные измельчали, и приютила их березовая роща – полумесяц ногтя родной среды.  

После развлечений Лелик возвращался домой через поля, и из полуобгоревшей хаты за тыном из лозы навстречу ему выходила странная девочка. Она пощелкивала маленькими остренькими зубками, хмуро глядя на мир и выставив вперед лобик, будто бы замышляла выесть, словно яйцо, пейзаж. Это была лихая… лихая и зловещая девочка.  

Под глазами, как крылья бабочки темнели у нее фингалы, потому что отец ее был тиран. Ручки ее сморщенные в рваных мозолях от работы по дому тянулись к Лелику, в смысле к счастью, осенявшему его вид. Увязавшись за дурачком, девочка взглядывала на него влажными глазками обиженной морской черепахи, хваталась за засаленный ремень и называла папой. Сердце Лелика таяло вместе с счастьем. Ему становилось жаль сирое дитятко и как-то раз у подъезда он пригласил ее на чай со сладкой соломкой.  

С тех пор девочка приходила каждый день, смешливая и бойкая черноволосая обаяшка внесла витальные соки в сонливо-ажитированный быт леликиной квартиры. Она полила герани, отдраила печку от засохшего жира, убрала с потолка склад паутины веником, много шутила, слушалась и блистала. Старушка-мать не могла на нее нарадоваться, помешательство привязанности несло у нее религиозный оттенок.  

– Сияй, сияй, моя церковка! – пищала мать, жуя нательный мельхиоровый крестик.  

Вонзившись в круг доверия семьи и соседей, как красный клин на плакате Эля Лисицкого в становище белых, девочка все настойчивее требовала, чтобы Лелик взял ее с собой в загаженную рощу, где по ее понятиям была зарыта собака вечного счастья. Когда забойщик просыпался по утрам, то обнаруживал, что девочка сидит у него на жирной груди и, наклонившись к уху, шепчет свои желания, дабы они превратились в вещие сны. Порой она задирала перед ним юбочку, но Лелик винил жарынь. Он и сам стал чумной от солнца, потому однажды его молчаливое несогласие уступило хитрости невинности.  

Феи в этот раз долго не появлялись, девочка непреднамеренно спугивала их, а Лелик, валух в элоквенции, не мог внятно ей объяснить, что делать. В конце концов, первая фея взглянула на них похожая на сливочное мороженое. Гостья захлопала в ладоши, а потом, едва успокоившись, протянула фее для приветствия пальчик.  

Скоро ребенок и сказочные существа подружились и принялись играть. Руководила девочка, она предлагала новые забавы, о которых феи не знали. Например, научила их жонглировать косточками оливок, хотя сама использовала для этой цели три головки от резиновых принцев.  

Благодушно взирая на эти забавные игры (о! отсылка), Лелик погрузился в дремоту.  

Когда он проснулся, были уже сумерки – багровое зарево замасливало побоище. Всюду лежали феи с оторванными ручками и вывернутыми кишками, нанизанные на веточки шиповника и столбики топинамбура. Переломанные палочки-ками усеивали торосы отбросов как конфетти из новогодней хлопушки. Девочки след простыл.  

Хнычущий Лелик побрел домой, вдруг сквозь жгучие слезы заметил он, что на подворье около полусгоревшей хаты в рваном сине-стальном халате длинный голоногий мужик с ликом суровым и отсутствующим, словно африканская маска, держит розовый обруч, через который прыгает, мельтеша кровавыми ручками, его хохотушка-дщерь. Волосы ее смоляного отлива любящие руки заплели в две косички с шелковыми бантиками на концах.  

Посещать березняк не было боле смысла, и Лелик стал принимать в попойках матери активное до буйства участие. Он танцевал, вкруговую суча ногами, как галапагосская игуана, и гости смеялись. Даже как-то они зауважали дегенерата. Некая рябая вдовушка стала заглядывать к ним чаще, принося наваленную кучкой дымящуюся стряпню. Однажды во время очередной наэлектризованной пивчанским пирушки она затащила Лелика в соседнюю комнату, а, когда спустя пять минут они появились оттуда розовые и мокрые, словно новорожденные, вдовушка объявила, мол, им приспичило пожениться. Лелик промычал в знак согласия. Ну а что? Работа у мужика есть, полешко стоит, деньги транжирить да по любовницам таскаться ему его кукушка не прокукует. Идеал, а не мужчина, счастья ходячее, псдец нх.