Загадочное событие

Давид был большущий лгун. Каждое его слово вступало в контры с действительностью. Он говорил, что волосы имеет каштановые, хотя они были другого цвета, говорил, что кожа у него бледная, что на Луне высаживались американцы. Порой, если мысли его были особливо причудливы, вслух он высказывал не иначе как точку зрения самую традиционную и спокойную. Очень убедителен был Давид в морали и психологии т. е. в вещах, о которых никто из смертных ясного представления не имел.  

Работал Давид ведущим новостей, зачитывал с невидимого зрителю экрана информацию, но сам в нее даже не не верил, а просто не замечал. Не верил он в свое нутряное существование, а существование мира ему казалось, вестимо, вторичным небытием. По вечерам Давид пристально вглядывался в себя, и вот чем больше он вглядывался в себя, тем более исчезал, а взамен выступал кто-то другой, косматый и насупленный. Угрюмого взгляда этого потустороннего троглодита диктор страшился, и поэтому на следующий день врал необычайно нагло и вдохновенно.  

На работе его ценили, и часто отправляли в отпуск на острова. Телевизор без Давида был пуст, как прорубь. Сам же он нежился в шезлонге или нырял с аквалангом к затопленным пиратским судам. В водичке диктор воображал себя британским морпехом, летящим на реактивном ранце, в шезлонге – индонезийским добытчиком серы.  

Выдумывал он с детства и даже в пылу тишины не мог обойтись без выстраивания воздушных замков. В школе, например, хоть мальчик и ясно видел всю рельефность пустоты и давления этого унылого заведения, но сделался по доброй воле старостой и отличником, окончил с золотой медалью. Особо же он преуспел в математике, как в наиболее бессмысленном из предметов, побеждал на олимпиадах. Затаившись мягким телом в ракушке своего вранья, Давид пережидал непрекращающееся холодное течение. Так было и с профессией, с девушками, с потомством. Прилежные, отрепетированные, как в попкорновом кино, слова и поступки; фильм, который не отличить от жизни.  

Но, несмотря на преуспевание, жизнь для Давида становился все более чужой и тусклой. Он стал забывать слова, эти странные усохшие грядки звуков. Вместо «страна» говорил «труна», вместо «народ» – «камшот». Его отстранили от вещания, родные и друзья забесновались от заботы и закрыли мужа / брата / сына / кореша в спальне, а сами вызвали психеадров.  

Молчание, как котенок, впилось когтями в дверь изнутри. Это испуганный ведущий решил больше никогда не лгать. Психеадр и санитары ласково звали по имени этот отпавший от человечества лепесток, но ни единого всплеска голоса, ничего не донеслось к ним. И тогда они вошли внутрь – в комнате летали перья и пух от разорванной подушки, а так там не было никого. Окно изнутри закрыто, под кроватью пусто, в аквариуме, на антресолях.  

– Но все-таки он сбежал! – завопила жена. – У него любовница. Не нужны ему дети и горячая штучка Я!  

Она расплакалась и, шлепнувшись на супружескую кровать, принялась колотить одеяло кулачками, а когда к ней подошел с просьбой о покушать старший сынок, безутешная брошенка стала пиздить его, потому что внешне он ей напомнил мужа.  

Тем временем сгустился вечер, друзья и санитары взяли фонарики и пошли искать Давида по городским улицам. Они часто окликали друг друга по именам и опасливо, пока остальные не видят, ощупывали сами себя.  

Поиски, конечно, успехом не увенчались, зато и потерян больше не был никто.