Диссидент! Диссидент! Проклятый диссидент!

Статор был не очень радикальный инакомыслящий, совсем не инакомыслящий радикал, потому мало кто интересовался им всерьез, а скорее он служил за локального чудачка, вызывая живую радость у дворовых ребят бородищей своей в бликующих каплях краски и преподнесенным лицом, пышущим светлой жертвой, что было же, конечно, смешно.  

Участвовал он в паре нонконформистских выставок, где представил на суд публики ряд революционных слегка полотен писанных вениками с загадочными названиями «Гипотетизм 13», «Смутность 44» и так далее в глубины размытости. Выпустил самиздатом несколько настолько тоненьких, что ими можно было ненароком зарезаться, сборников авангардной поэзии в стиле потока сознания голубя, голубца, гребца и дирижера джазового оркестра, а также перепечатывал на «Эрике» и распространял среди знакомых стихи молодого Бродского.  

Пару лет назад подписал он одно открытое письмо, после чего пригласили его на профилактическую беседу в органы, и это был его звездный час, после которого ничего особо значимого не происходило.  

Всерьез его не трогали, по причине отсутствия веса в любых кругах и по репутации в оных с мошкину мошонку таланта, что было, естественно, хорошо для здорового и наполненного настоящим творчеством времяпрепровождения, вот только имел Статор один жестокий изъян – он не мог и не умел жить жизнь для себя, а потому даже без вредительного внимания хирел, спивался и напряженно ждал от каждого встречного святой и безусловной любви, как клошар на Елисейских полях – мелких денег с богатенького туриста.  

Однажды в черный пик весеннего одиночества возвращался он чуть поддатый домой под вечер, расценивая судьбу, как поле для игры в гольф, где некие высокие сущности (фрейдистского, марксистского либо христианского толка) подбивают мячик личности в лунку небытия через мерную и плоскую жизнь. Но вдруг заметил он во дворе невзрачного человечка, углубившегося в газетишку у черной «Волги», а заметил потому что человечек был уж совсем невзрачен, словно агент спецслужб. Статор сконцентрировал ненависть на невзрачности, он остановился, а невзрачность, юркнув по нему взглядом вдруг вгнездилась за баранку авто и спешно ретировалась.  

«Значит, они до меня достали» – похолодело в сердце у диссидента.  

Ночью под крики соседей он со злости переколотил свою мебель, а наутро проснулся со счастьем, хлопающим над головой огромно, словно ушки слона.  

С этих пор агенты преследовали его постоянно.  

Агентом был знакомый почтальон-узбек, потому что слишком долго задерживал на нем взгляд. Спортивные сталевары, играющие в шашки с дедками, – несомненно и те и другие вместе. Пионерочки на качелях хитро поблескивали на него глазом и, скрывшись за волосами, секретничали друг дружке в губы, когда он выглядывал из окна. Дворник был тоже в теме. И водитель молоковоза, приглашавший его в гости, похвастаться коллекцией авиационных моделей. Все инженеры дома.  

В каждый день следил кто-то один из них, а остальные выполняли функцию подстраховки, но, несомненно, Статор попал в некое Шоу Трумана, предвосхищенное до его кинематографического воплощения смекалистыми гэбистами. Порой они менялись одеждой, накладными носами, годами возраста или сантиметрами роста, но поводок их присутствия ни разу не провисал.  

Статор стал дисциплинирован и собран, как космонавт. Он вымыл бензином от краски бороду и подстриг ее и сам подстригся, так что из потерпевшего крушение на голой скале пирата поднялся до порядочного средневекового разбойника, не удаляющегося далеко от проезжих трактов с купцами или паломниками.  

В майке с олимпийским мишкой чуть свет появлялся он на утреннюю пробежку. Снова начал бывать на квартирниках и опять сочинял стишки, злые на советскую власть и вкупе на человечество.  

Статор обновил свой запущенный гардероб. На случай прослушки зачитывал вслух, выпятив, как громоотвод, голос, самому себе эпические поэмы. Мало-помалу жизнь к нему возвращалась, становилось теплей на сердце, и птички щебетали над головой, и прямо как в мультфильме «Ну, погоди! » носились друг за дружкой замечательные изобретения.  

Одним из таких изобретений было пригласить установивших слежку гэбистов к себе домой на первомайский праздник, ибо все нормальные трудяги в этот день отдыхают, а они вынуждены работать на благо Родины, шпионя за таким неблагонадежным козлом, как он. А тем более за время их т. н. отношений на расстоянии какая-никакая ментальная связь наверняка наладилась между ними. Поняли они, видно, что не гада он, а тож ратует. Тоже ратует за хорошее, пусть и слегка по-своему.  

И расплачутся, словно дети, когда пригласит он их к себе на огонек, потому что никто их раньше не приглашал, и будут они беленькую пить и килькой закусывать и гутарить на суровые темы.  

Статор намалевал огромный плакат и вывесил его на балконе:  

«ТОВАРИСЧИ КГБ ПОЖАЛУЙТЕ ГОЛУБЧИКИ ДОРОГИЕ ТОВАРИСЧИ КГБ КАСАТИКИ ЛАСКОВЫЕ ТОВАРИСЧИ КГБ МИЛОСТИ ПРОСИМ ТОВАРИСЧИ КГБ ПОЖАЛУЙТЕ ЛЮБИМЫЕ ТОВАРИСЧИ КГБ»  

Весь праздник провел он в квартире, отлученный добром от всех, поскольку ждал чего-то нового, манящего и прекрасного, а довольствоваться скукой и серостью не хотел. Пели во дворе под гитару, звонили даже друзья, но Статор был непоколебим своему решению.  

Под вечер, но еще засветло, на излете последних чаяний, сорвал он плакат и поверх него с детской мстительностью нарисовал иное – тройничок вождей после Ялтинской конференции со Сталиным, снабженным кляпом-страпоном.  

Сквозь окна долетали возмущенные возгласы, кто-то пьяно гоготал, кто-то причитал злобно, но Статор плевал на обе вариации непринятия. Горько разочарованный под «Голос Америки» он заснул.  

Его разбудил свет бьющих в лицо фонариков, к которым были привешены, как гирьки, темные фигуры.  

– Одевайся, сука! – бросили ему резко.  

Дрожащими от смеси самых разнородных эмоций пальцами, Статор наскоро исполнил требование и его повели вниз по ступенькам подъезда.  

– Ребята, а я вас совсем заждался! Что ж вы раньшенько не явились?  

Короткий хлесткий удар отбросил его к стене, рот окатило кровью.  

«Кровь-любовь», – на автомате срифмовал диссидент.