долг пустоты

по ночам со шторами отворенными в пульсирующую Вселенную Артем при помощи люминесцентных чернил рисовал животных далеких планет. днем же шлялся по пляжам курортного городка, собирая вынесенные волнами ракушки скафарок, венерок, рапанов, донаксов, цветную гальку, красивые деревяшки и мелкую почившую живность. из всего лута позже он сочинял машинки и парусники, венки, подсвечники, расписные сережки, елочные игрушки, рамки для фотографий.  

в целях стилистического размаха закупал он оптом иноземных лямбисов, мурексов, ангарий, кораллы и гребешки. умел Артем вырезать слова и виды на тигровой ципрее. а когда у него накапливалось достаточно поделок, бережно нес работу на приморский рынок, где сбывал ее розничным торговцам. этим и жил, мирно и робко, как цветок полевой.  

большая часть дня у него была отведена спонтанному безделью, неопределенному блужданию мысли, минующей в лодочке свободы кипучие стремнины утилитарного ума. никому Артем не был нужен, ничего не хотел, а просто жил жизнь какая ему положена, медово-медленную жизнь, стараясь поменьше отвлекаться на человечество и себя.  

так было до того, как он невзначай влюбился. в молодую цыганку, которая с братьями выступала на улице за монету – их табор прибило к морю. они пели свои песни, разбавляя этнику старым роком, и Артем заслушался на чудесный звенящий голос, маникюрными ножницами мелоса состригший отросшие ногти его покоя.  

он приходил и приходил снова, выискивая в городе места, где пела певица, потому что та часто меняла дислокацию, непредсказуемая и недосказанная. все мысли Артема вытянулись рыльцами в сторону цыганки, и во снах она танцевала им в красном платье, ее растрепанные волосы, как пружины, взвинчивали ярус красоты к эмпиреям совершенства. ни о чем другом решительно не мог Артем думать. даже утомленный, выжатый фантазированием мозг снимал ему новые и новые кина.  

глаза Артема воспалились, словно две топки, куда спятивший кочегар сыплет уголь, несущегося на помощь армии бронепоезда. он перестал сидеть и нарушилась концентрация.  

одним горчично-серым утром, совершая рядовую прогулку, по вылощенному морем постштормовому пляжу, Артем заметил в воде смуглое знакомое тело, а к оставленным у линии прибоя джинсам и алой тунике как раз подкрадывалась бродячая собака, приняв одежду, может, за кальмара или выброшенную с далеких кораблей на якоре дивную забугорную снедь.  

цыганка, услышав возню, подплыла и пошутила. Артем пошутил тоже. возмутительница спокойствия ретировалась. так произошла встреча, поехал диалог.  

– тут поблизости утес, – заворковала цыганка, – с него удобненько смотреть, как солнце восходит. еще там в камне можно найти фоссилии. тебе пригодились бы в занятие.  

– несомненно!  

они стояли под черным укусом обрыва, разглядывая спирали ракушек, клубочки губок и ленточки белемнитов, а после поднялись по покрытым шершавым лишайником булыжникам на верхушку скалы, откуда стали смотреть, как вытягиваются розовые нити. Артем, увлеченный романтикой, обнял цыганку, но с тупым раздражением. она выпила ему окоем ведь.  

– давай поцелуемся, красавчик.  

– я – за!  

губы их сблизились, как две пчелки, и руки Артема сами собой оттолкнули пассию в лепет бриза и быт прибоя. это очень сложно вообще-то сдержаться, чтоб не пихнуть даже отвратительного товарища, если вместе вы стоите над бездной. мигнувший вскрик и всплеск и короткие волны в картузах пены все так же разбивались о берег, носились чайки и дрожал от движения воздушных масс торчащий из каменистой почвы листик опунции.  

беззаботно и игриво насвистывая, Артем слез со скалы, взял, оставленный у подножия пакет с ракушками, и, пытаясь совместить в реющем среди незанятого места уме формы марсианина, сармата и самоката, вприпрыжечку поскакал домой.  

«теперь самое лучшее, – решил он, – это ненадолго исчезнуть, прокатиться по городам, осматривая парки и скверики».