Сборnek

Закат за электрическими опорами. Карамельная вязкость сцепила воздух, и солнце раскаленной головкой фаллоса, входило в лоно земли, пока лиловые мушки порхали в листьях (другая сторона неба была лиловой – как измученная любовь, как посмертная мысль расстрелянного) и ложились на бумажный гранит, впитывались в истории, проникали в самую суть, искажая смысл чужого ужаса, навечно закупоренного в усыпальнице одиночества, так что буквы меркли и корчились, темнели зевами животов, как тельца фей, лопнувшие от жадности к лесным ягодам.  

Лиза захлопнула злую книгу (пахнуло цветочной гнилью) и отложила ее в сторонку, с грустью оглядела девочка зияющую реальность, что она читала? – хотите знать? Наверное, одного из тех метафизических совратителей, от которых бегут в страхе наши учителя, похожие на луковичных тапиров, одного из тех вычурных извращенцев (хочу обнять всех извращенцев в мире (без них литература была бы просто собранием невидимок, стерильной выгребной ямой, беззвучием доброты)) короче, ту книгу, что и вдохновила меня на этот рассказ.  

В беседке, затянутой виноградом, сидит Лиза за круглым столиком, замшелым еле тлеющей белизной – выцветшей льняной скатертью. Справа от нее сад: яблони, вишни, груши. Вдоль металлического забора, сквозь который желтеет плешь грунтовки, кусты красной смородины, ржавеющего крыжовника. В саду лежат сломанные ветки, нанесенные ветром лоскуты пластика. У абрикосового дерева, что растет от беседки слева, расщеплен ствол, буря надломила большую ветвь – в разломе полно светлой, медленно застывающей смолы, которую пьют муравьи и жуки-олени. За деревом видна влажная от затеняющей ее кроны кирпичная стена дома.  

Лиза бывает здесь вечерами после занятий музыкой. Она доезжает до подстанции на маршрутке, она наблюдает, как меняются пассажиры: опрятные и молодые в центре, они стареют по мере продвижения к дачной местности, обрастают жирными бородами, глиняными морщинами, ветхой гнилой одеждой, от них пахнет землей и спермой.  

Жара столбенеет в воздухе, она пригибает листья, на которых умирают солнечные зайчики. В жаре чувствуется насилие, неотвязное, неотъемлемое, липкое, словно гитарный рифф (цвет – сон кроны, цвет – сон короны), и Лиза кажется неуместной здесь. Само ее имя, что напоминает политый молоком венок незабудок из полимерной глины (я украл этот венок у Жене) или сливочное мороженое на фоне заколоченных лазурью созвездий (л – белый, с мягкостью и, з – голубой, а – твердость) противоречит давящей жаркой природе, раздутой от лести роз и соловьиных басней. Лицо ее – воздушно-незавершенное, похожее на капель, балет весенних побегов не подходит к пышущему красками окружению. Волосы – темно-русые, одежда: синие шортики, бледно-розовая футболка оверсайз (на груди и на рукавах цветочные аппликации), кожаный браслет с бусинами.  

Она поднимается из-за столика, идет в сад, темнеет, и скоро надо будет ехать домой, но домой ей ехать не хочется, ибо в стенах его гнезда живут бескрылые и стальные ласточки. Ее отец – ректор института экономики – проводит много времени на работе (даже, когда он дома, то занят своим в мозгу), и, если все же говорит с Лизой, то слова его похожи на числа: в них столько же любви и заботы. У него уверенный сильный голос, и, если он требует, а требует он всегда (быть лучше и цельней (с целью)) ему невозможно не подчиниться. В школе Лиза отличница.  

Подобно тому, как персидский царь Шапур ІІ был коронован еще зародышем в материнской утробе, так же и Лиза, наверное, до рождения была зачислена в число будущих бизнесменов, политиков и прочей верхушки общества.  

Травами и цветами благоухает летопись. Мама девочки работает в филармонии; сейчас она занимается концертным планированием, хотя раньше играла на виолончели в оркестре. Для нее музыка, как скала. Пчелы жужжат над мальвами, капюшонами белых лилий. Бархатцы – капли крови заката. Ей хочется, чтобы Лиза добилась чего-то в музыке, ежедневно они играют Штрауса, Гайдна, Дебюсси, Грига. Рояль черный и лакированный: туфля, гроб. Жук бронзовка впился в чашечку белой розы, как вампир в шею невинной жертвы. Музыка разлагается под подошвой, гнойными струпьями с клавиш спадают звуки. Нотные листы покрыли лилово-голубоватые пятна тлена. Мама говорит: искусство это соревнование, сродни спорту и соблазнению. Высокие травы гладят Лизу по икрам. Ей не по душе классика, разве что Бетховен и Гендель: Девятая играет в «Механическом апельсине», арию из оперы Генделя использовал Триер в своем «Антихристе».  

Дача, где Лиза бывает по вечерам, принадлежала ее покойному дедушке. Он развел цветник перед домом и позади него, но сейчас цветы одичали, высокие стрелки трав проросли меж них, подорожник выплеснулся из щелей бетонной отмостки. Копаясь в земле, как отставной латиноамериканский диктатор, дедушка рассказывал Лизе о службе на советско-турецкой границе, и она прилепляла ко лбу звездочку, снятую с поеденных жучком майорских погон, на манер тех индийских девушек, виденных в сериалах по телевизору. Вместо классики ей нравится «Кровосток» – их самобытная атмосфера, их жестокая монотонность. Жизнь – это танец под присмотром чуткого бога.  

Лизе претит размеренность и степенность домашнего окружения. Взрослые – механизмы, они говорят ей одно и то же, так же ведут себя. Слова фильтрованы, и скучны́, лица умильно-требовательны. «Будь добра с людьми, если хочешь заставить их делать то, что нужно тебе» – поучает ее отец, и Лиза согласна с ним. Всякая доброта – есть маска корыстолюбия. Она помнит, как в раннем детстве мама, вроде бы от чистого сердца, заказала из магазина десять самых красивых платьев, чтобы она выбрала лишь одно, которое ей понравится. В нем она пойдет на день рождения директора филармонии.  

Все утро Лиза примеряла платья, пока мама в соседней комнате пила чай с одной знакомой арфисткой. Насмотревшись в большое зеркало, чье стекло запотело от поцелуев, которыми девочка его покрывала (так она себе нравилась, словно была чужая), она с улыбкой бежала к маме, и ей помогали переодеться. Лизе приглянулось кремовое атласное платье с гипюром, украшенным мелким жемчугом. Надев его, девочка захотела от радости в туалет.  

В фарфоровом озерце дрожат коричневатые рыбки. Неожиданно вспоминаются слова мамы – о том, что она родила ее из своего живота. «Я тоже родила из своего живота» – решила Лиза по аналогии. В восторге от чудесного платья она, не задумываясь над мыслью, взяла мягонькие (как жареные) рыбешки и побежала в комнату.  

– Мама, милая! У нас теперь есть сыночек!  

Маму стошнило зеленым чаем, а ее подружка обмякла в кресле. Лиза так испугалась, что проплакала целый день, не в силах успокоиться, чтоб понять. Отец сказал, что она сделала очень плохо, но так и не сумел объяснить что конкретно плохого было в ее поступке (просто так нельзя делать). Лиза долго пыталась найти ответ, сформулировать для себя – почему одно нравится окружающим, а другое их отвращает – с тех пор ее привлекали собачьи свадьбы, тушки сбитых животных, виды в деревенском толчке, святые и психопаты...  

Но не многовато ли описаний, мои маленькие акулы, падкие на кровь призраки, оскаленные в оргазме крысы, ибо для вас пою я эти строки в берлоге ночи, не для людей пою я, но для отпетых и хищных тварей, жителей подвалов и чердаков, для раковых опухолей, пиявок, насильников и убийц, для моего Господа – Сатаны.  

Неожиданно до нее доносятся голоса, но не с той стороны, где идет грунтовка, за которой чужие дачи, а с другой, там лесистая балка, ее склоны стекают вниз – как расплавленный воск, как дни. Дедушка рассказывал: во время большой войны в балке прятались партизаны, и Лиза представляла себе их оргии; в небе полыхали зарницы от грызущих землю снарядов, колонны немецкой техники крошили утреннее безмолвие безудержной лаской стали, и грустные щенячьи глаза отбившихся от колонн белокурых арийских мальчиков, залитые грузным семенем, напрасно силились разглядеть хоть каплю жалости в пороховом лице советского воина, из чьей ширинки защитного цвета брюк вырастал могучий красный тюльпан.  

Голоса: наждачная бумага под слоем меда. Их грубость и хрипота смочены листвой, расстоянием. Они приближаются, и вдалеке встревожено лает пес. Его тонкий ослепший слух нащупал трещины в тишине. Лиза посреди сада, в сердце среды древесных. Обвитая вьюнком у ствола антоновки лежит лопатка с лазурной ручкой. Лопатка наполовину вросла в природу. Лиза берет ее, зачем она не понимает сама, но, держа инструмент в руках, девочка чувствует себя чуть уверенней. Голоса стихают возле забора, за которым вытянулись кусты орешника.  

Ей ясно: за кустами двое мужчин. Дядя Витя с соседней дачи как-то рассказывал о бродягах, что поселились в балке и обирают на оставленных хозяевами участках плоды деревьев, выкапывают корнеплоды.  

Не отворачивая от орешника испуганного личика, Лиза отступает к беседке. Чужой треск заглушает звуки ее шагов. У нее нет ключей от дома и помощи просить не у кого: мир нем. Лучше бы ей убежать, но она замирает (как воробышек, выпавший из гнезда, как пакетик на сухом стебельке полыни), замирает внутри беседки. Ее губки чуть-чуть подрагивают, но она не плачет, плач – привилегия безопасности. Выброшена лопатка с лазурной ручкой, осознана бесцельность сопротивления. Миг – и единственный шанс упущен, опасность уже в саду. Может, все-таки удастся спастись? Нет, она не верит, что в безысходности.  

Лиза выбегает из пурпурной беседки (на столике забытая книга, как опрокинутое надгробие) и бросается к калитке, к забору, к свету и обмирает среди заката. Перед нею двое мужчин.  

– Мать моя Кама Пуля! – выахивает один.  

Они стоят в олигархии красоты, но давайте изменим свет: по моему приказу оранжевый перетекает в багряный (такая подсветка сохраняется до конца истории, с каждым словом становится все темнее, но, тем не менее, происходящее можно видеть, лишь в конце наступает ночь) и зеленые ряды крыльев шелестят за их спинами, как хор призраков. Старый, его кожа бледно-желтого цвета, другой помоложе – словно индеец. Оба взрослые, крепкие и высокие. Их хари в бородавках и бородах, в гнездах дупляных птиц, в царапинах от лучей. На них грязные джинсы и футболки с нечитаемым принтами, старый (улыбается впалым ртом) в расстегнутой олимпийке. Тот, который моложе, держит ржавую монтировку, из карманов его товарища выглядывают деревянные рукояти и затыльник зубила.  

При виде девочки в их глазах загораются жадные огоньки. Заметив это, Лиза с ужасом понимает: если она ничего не сделает, если обнаружит перед ними свой страх, ее непременно изнасилуют и убьют. Разлагающаяся невинность – цветок в грязи.  

– Мой па, па вас ищет, – говорит Лиза с запинкой на втором слове. – Он хочет узнать про дедушку.  

В первой фразе еле видна угроза, дальше – намек на ее причину. Жаль, голосок подвел, но, если они ответят, значит...  

– Чего? – огоньки в глазах замирают.  

– Харэ, манда, пургу заливать! Дом заброшен, хрычу – Сицилия.  

Лиза едва не улыбается – ей ответили и, пока они говорят, у нее есть шанс на спасение. Слово – единственное ее оружие. Начавшуюся улыбку девочка переделывает в выражение, будто вот-вот заплачет. Хорошая ложь должна быть максимально правдива.  

– Дедушку тута нашли, в цветах. Его обокрасть хотели, а он не дал… Говорили, кто-то по дачам ходит. Полиция папу с собой взяла.  

Бездомные переглядываются, их огоньки погасли. Молодой расслабляет, но потом еще крепче сжимает пальцы на монтировке. Дедушка Лизы умер от сердечного приступа; его, и правда, нашли в саду. Лопаткой, которую девочка подняла с земли, он высаживал в тот момент рассаду розовато-молочных флоксов, а потом грозный и улыбчивый полицай отбросил ее от трупа подальше к стволам деревьев. Если бы она упомянула о полиции сразу, вряд ли бы ей поверили, но, когда зерна лжи ложатся в почву, уже распушенную волнением, они прорастают глубже и лучше укореняются.  

Лизе приятно видеть, как смущены бродяги.  

– Да мы тут... – смеется старый. – Братка, это же не та хата.  

– В натуре вообще не та. Деваха, мы в гости к вашим соседям шли. Хотели, типа, их осюрпризить, чё?  

Неужели все так просто? Скоро конец? Не будет изысканных извращений, веселых пыток, даже самого маленького убийства? Опечаленный Сатана бросит мои слова в жерло клокочущей белой магмы, и летучие мыши растащат их на лету для своих круглощеких гнезд, устроенных в углах ада. Я так устал, что не могу придумать самой простой метафоры, слова скользят, они потеряли силу, развенчаны, безымянны. Из шелкового скафандра дрёмы мне видно, как шествует он, один в заклинившей преисподней (в ней нет людей, ибо «злых людей нет на свете»), бледной рукой вытирает он жасминовую росу. Эхом в гранитных залах отражается звук шагов. Стены отшлифованы этим эхом.  

Я хочу отыскать слова, от которых бы умирали, только услышав их. Слова, безвредные для редких созданий, но подобные хлорной мари – тупой толпе. Стоит только мне увидеть такие слова во мраке (они – пестрые булавочные ожоги), как яростный плотоядный ангел тащит меня за волосы прямо в утро. Но мне не хватает ненависти, чтобы остановиться.  

Бродяги стоят на месте, они ждут, когда девочка их помилует. Ее свежесть и красота, нега летнего вечера совершенно очаровали их, вынули скелет воли из плоти психики. Вид девочки: искренность и наивность, и бродяги стыдятся своих потаенных мыслей. Тень от цветов лежит на грязных кроссовках.  

– Мы пойдем, а? – спрашивает старик.  

Лиза не отвечает – она поглощена грёзой. Бродяги пару мгновений мнутся на месте: выйти через калитку или вернуться в сад? для этого надо подойти ближе, но девочка так красива, что они боятся ее, как бога. Решившись на второй вариант, бродяги пятятся в плен деревьев, и глаза их белеют в красном.  

– Стойте! – кричит им Лиза. – Мне ясно, зачем вы тута! Но я добрая (помню папино наставление) и не выдам вас, если вы... Идите-ка сюда!  

Когда она услышала голоса, страх сковал ее на то время, пока угроза казалась только возможной, и существовали пути спасения. В безысходности же страх обострил все чувства: девочка ловила всякое движение лиц. Обострил и мысли: она сразу поняла, интуитивно, как нужно себя вести, она была готова к борьбе, конечно, если бродяги ошибутся вступить в борьбу и скрестят с ее словом свои ословыши. К счастью это произошло, но победа досталась Лизе как-то уж чересчур легко, и сила, выпущенная страхом, все еще была в ней.  

Отец обожал рассказывать, с какой потрясающей легкостью можно склонить на свою сторону человека. Он много говорил ей про НЛП, гипнориторику, техники подчинения. Лиза слушала, затаив дыхание. «Главное, быть доброй» – сказала она себе, и хихикнула, прикрывшись ладошкой лодочкой.  

Бродяги остановились, они ждут, когда девочка снова их позовет, скажет что-то еще, но она молчит, и тревога вспухает в их душах, заросших тиной, хитином, лесным сиротством. Лиза вспоминает о книге одного немецкого бизнес-тренера, которую отец заставил ее прочесть в наказание за невыученный вальс Шостаковича. Девочка выжидает, наконец, бродяги подходят с робостью.  

– Покажите мне свои члены! – произносит Лиза властно и ласково.  

Бродяги чертовски удивлены, испуганы, ибо ореол святости, которым против собственных воль, они окружили девочку, колеблется от ее крамольного повеления. Страх того, кто тебя сильнее, вдвойне приятен. Нельзя сразу просить о многом, тогда велик риск отказа.  

– Я всегда хотела увидеть ваши... – просто улыбается Лиза. – Может быть, вы покажете.  

– Ну а хули! – говорит молодой. – Покажем, ёпт?  

Он толкает старика локтем и расстегивает ширинку, роется в ней, как крот. Старик сердито что-то ворчит, но все-таки поддается его примеру. Они вытаскивают сморщенные серые члены. У молодого оказывается больше.  

Цветочная пыльца прилипает к потным лицам, к засаленным волосам. Вечерние бархата мотыли порхают над вошедшими в силу флоксами цвета дождевого червя.  

С серьезностью энтомолога Лиза разглядывает лобковые хризалиды: члены заполняют собой Вселенную. Они прекрасны и удивительны: как молодожены-медведки, или морфинистки-кокетки, огарки церковных свечек, старшие братья спичек, взрывы йеллоустоунских гейзеров, глоток вишневого «блейзера»  

в две тыщи седьмом году, трансцендентные уравнения, мультик про Скуби-Ду, раскифозенный Млечный путь, гусеничная ртуть, блондинистые винтовки, чугунные болванки, звездные заготовки, «последние танки  

в Париже», театр на Таганке, «пауки в банке» Янки, хорошие шишки, Рижский  

бальзам, утренник в детском садике, мирный ислам, мирный атом, мирный белый плантатор, считающий, что люди равны, взорванные тротилом цирковые слоны...  

– Пофехтуйте ими! Пожалуйста!  

Лиза проводит пальчиками по груди. Бродяги с непониманием уставились на нее, вот теперь им становится страшно по-настоящему. Лежа в шезлонге из дубового дерева, мой Сатана закуривает ментоловую (стройные ножки в черных чулках), и, играя ожерельем из асфоделусов, с интересом переворачивает страницу.  

– Ты это? ты чё вообще? – восклицает старик. – Не в шутку?  

Он – зайчонок в темной оледенелой чаще, где неоткуда ждать помощи: скрипят голубые ели, мороз играет на скрипке мышц, волк от тоски завоет, неясыть ухнет, и пусто вокруг, и пусто...  

Его товарищ странно смотрит на девочку (та подмигивает ему), и член у него вздымается, член краснеет – как петушиный гребень. Может, после этой невинной шалости, она снимет свою одежду и отдастся им (кто знает, что у этих девочек на уме? ).  

Лиза угадывает его догадку – нужно ее использовать, чтобы добиться от бездомных «этого самого». Поглаживая себя по груди и бедрам, она пританцовывает, как искорка бокале коньяка.  

– Если вы не будете слушаться, я расскажу все папе. Что вы меня хотели своими писями того... буду жаловаться!  

Старик сплевывает на спинки трав.  

– Понимаешь ты, мокрощелка, нельзя мужикам тереться.  

– Да ладно, зёма! Никто ж не выдаст!  

Молодой прижимается губами к вялому бескровному уху с синюшной мочкой и тихонько в него что-то шепчет. Рассказ мой приближается к ночи.  

– Может, она нам даст (Лиза зазывно облизывает при этом губки). Про мушкетеров, наверное, начиталась.  

Бездомных влечет невинность ее порока, ведь ясно: ребенок не понимает, что требует от других чего-то запретного, и этот порок в невинности – символ того, что во всяком самом чистом создании априорно окопался зародыш зла, а значит их падение не такая уж и редкая штука, и другие отделены от него лишь временем да отчаянием (великие империи красоты падут перед толпами грубых варваров, консервным ножом взлохматят прелесть античных бронз, апельсиновые сады будут освещать орды, и сердца, гуляющих там павлинов, зажарят для жирных наложниц лидеров, ибо таков ужасный конец всего, выходящего из рутины мира, а также любого гения, поэтому восславим тех из них, что умерли во младенчестве, не одарив человечество теми волшебными чудесами, каких оно не заслуживает и малой доли), но если...  

вдруг девочка понимает, о чём их просит, значит, она сознательно избирает для себя стезю зла, и этот выбор делает ее больше, чем человеком, ведь никто сознательно избрать зло не может, но чем точно становится она – вот вопрос, который пугает лесного старца. Поясню еще: все то зло, которое встречалось мне в жизни, воплощалось исключительно в грубых и замазанных «для общего блага» формах, но я мечтаю об утонченном предельно искреннем зле, что возвышает душу над механизмом, возвышает именно своей чудовищностью, уникальностью, выходящей за пределы фантазии, установленные богом или природой; зло может быть уникальным, а добро – нет.  

Молодой бросает монтировку в кусты крыжовника и отклоняет в сторону член – тот бьет с размаху по ткани джинсов. Рука старика семенит вверх-вниз, его орган теперь длиннее. Члены шлепают друг о дружку – как малыши по лужам. Молодой закатывает крайнюю плоть и при этом хищно смотрит на Лизу. Пряный запашок мужских гениталий смешивается с благоуханием цветочной клумбы. Лиза уже стянула с себя футболку и гладит грудь под шампанево-небесным кружевом лифчика. Кожа у нее бледная, на левой ручке два поперечных шрамика, а пупочек, словно демка вагины.  

Молодой бродяга подается вперед, а противник его оглядливо отступает, но скоро уже старик начинает теснить своего товарища. Зажглись восковые щеки, свистящее дыхание вырывается из груди, звенит инструмент в карманах. Теперь и его глаза устремлены на Лизу.  

– Я хочу, чтобы вы занялись тут сексом!  

Мушкетеры замирают, их члены вянут. Девочка подводит руку к лопаткам и расстегивает бретельку лифчика: в розовом озерце на травах появляются две кружевных ладьи.  

Красота ее тела, томительная нега теплого вечера, азарт и жажда борьбы, святая простота девочки, желание обладать ею, и одновременно страх своего желания, а еще тревожное предугадывание, будто простота эта – лишь маска для чего-то, существующего за гранью ужаса, человеческого, земного – вот предпосылки, которые сделали возможным то, что случилось.  

– Если вы не послушаетесь, я расскажу все папе. Я ему сейчас позвоню.  

В теле было тепло и цельно – нечто подобное Лиза чувствовала, когда надувала водой из шприца майских жуков, или обрывала им лапки, усики, сжигала папиной зажигалкой, протыкала маникюрными ножничками, но теперь наслаждение было сильнее во много раз. Казалось, сам закат вошел внутрь тела, и маковое сияние распирало крохотное сердечко, сияние ласкового восторга, не изматывающего, подобно – от достижений внешнего, но такого восторга, который знают лишь палачи, не боящиеся за должность, или влюбленные в мертвецов, как я; их лица смотрят на меня с выцветших фотографий, пока я пишу тебе в надежде, что ты тоже движешься путем зла. Лиза не замечает ничего вокруг: ее коленки дрожат, и она разводит руки в стороны от блаженства.  

Бродяги зло и истерично спорят между собой. Старик бросается с криком к девочке, но молодой (надежда еще мучает его душу) хватает его сзади, и они падают в колыбель цветов, нет, они не плохие люди, они – обычные, и мало мне интересны. Углы локтей, узелки коленей. Тела возятся в лепестках, и пусть себе возятся в лепестках. Старик отбивается какой-то железкой, потом он вопит в отчаянии. Он вопит в отчаянии. В отчаянии он вопит.  

На краткий миг перед Лизой раскрывается преисподняя: ломкие холодные крылья расправляются в бордовой бездне предночия. Это награда, когда зло твое – правильно, бескорыстно, ибо добро всегда совершается для себя, совершается для другого, а в том зле, о котором я говорю, деяние само является своей целью.  

Над гиацинтовыми морями сияют лунные радуги, змеиные головки базилозавров торчат из воды цветов, как иглы из паха Альберта Фиша. Сам того не ведая, дедушка Лизы все это время создавал ад. В серебряных рощах хихикают влюбленные звери, и деревья плодоносят стихотворениями, от которых так больно и хорошо. Истрепанный утомленный ветер свил себе гнездо в друзе горного хрусталя.  

Лиза видит самого Дьявола: он молод, красив и читает книгу, мою книгу читает он. На полочках, на столах лежат янтарные глыбы, и в них сияет его любовь: он не в силах больше удерживать ее в сердце. О! Если б только с ним рядом был еще кто-нибудь...  

В измученных глазах Дьявола Лиза угадывает тайну своей души. Та не приемлет трясины глупости, в которой тонет род человеческий, равно как и беспощадной мерзлоты гор, куда втаскивают себя за волосы тщеславные и те, кто больше всего на свете боится смерти. Перед ней открыт третий путь: она находит искру во всём, что видит после карих глаз Дьявола, и в соединении самых противоестественных элементов рождается то, от чего ад кажется мне очень приятным местом. Можно только пожелать ей удачи.  

Один бродяга выбирается из цветов, на смятых лепестках розы налипли капельки дерьма. Он держится за раненый бок, к истокам возвращаются черви крови. В затуманенном взоре страдание и надежда. Бродяга оглядывает округу, но зрение его тщетно, везде уже наступила ночь, и та награда, за которую он боролся (девочка или жизнь) неумолимо отдаляется от него.  

– Есть здесь хоть кто-нибудь? – жалко хрипит бродяга.  

Но нет в мире ему ответа.