Сложный разговор

За окном догорает солнце, опускается за лиловый горизонт, чтобы на время передать город ночи. Обычной осенней ночи, прохладной и сухой. Листва опала, деревья стоят голые, тянут неровные ветви к занимающемуся румянцем небу. Помню, как плела венки в детстве из кленовых листьев, разных-разных – от бледно-желтых до багряно-красных. Надеваешь потом такой венок, как венец, объятый пламенем, – нарядно, красиво, красочно! Мама всегда ругалась, каждый раз. Сердилась, что я грязь всякую на голову тяну.  

Интересно, с чем она ко мне явится? На вчерашнее сообщение она ответила всего двумя словами: «Приеду – поговорим». Это невыразимо тягостное ощущение ожидания очередного фиаско. Я знаю, как это происходит, и не хочу этого разговора. Я надеялась, что на том моем сообщении все закончится. Хоть бы хватило сил на эту беседу. Если бы Роберт был рядом, держал за руку... Но нет, сама же отказалась! Что за дурная идея казаться сильнее, чем есть? Что за идиотское желание доказать, что сама могу со всем разобраться?  

Идет. Смотрю за ней в окно, на улице уже совсем серо, деревья-силуэты, людей мало, и ее фигура выглядит так неестественно строго. В этом районе никто не одевается столь вычурно, хотя она называет это «утонченно». Макияжа, конечно, не рассмотреть, но я знаю, какой он – яркий. Всегда яркий. Острые шаги, широкий шаг сделать не получается, она двигается какими-то рывками – коричневая юбка-карандаш сковывает движения. На ней приталенная с топорщащимся низом курточка, отороченная длинноволосым мехом. Мех в плюсовую температуру – очень утонченно, но она такая. И высокие сапоги на шпильках. Конечно, на шпильках. Она все еще надеется выйти замуж, сделать то, что изо всех сил пытается запретить мне.  

Скрипнула дверь – мама вошла в подъезд моего дома. На улице слишком тихо – ничто не заглушило этот звук, звук неизбежности и тревоги. Сейчас она нажмет на кнопку звонка. Хоть это мне удалось отвоевать – иметь право на неприкосновенность моего личного пространства, хотя какого пространства? Крошечной каморки в многокомнатной квартире? Окно занимает почти всю стену, но меня это всегда радовало, солнце заглядывает в комнату целый день, много света, много тепла. Солнце любит меня вне какой-либо зависимости, просто любит и греет. И оно не требует звонить ему каждый день с отчетами, что я делала, чем занималась, с кем встретилась, почему позвонила на три минуты позже.  

И все же, как получается, что я позволяю ей так себя контролировать? Почему не могу расставить точки, показать границы, не позволять вторгаться? Мне просто страшно, мне всегда было страшно. Я все еще та пятилетняя девочка, которая плачет, колотя кулачками в дверь кладовки, умоляет выпустить...  

Раздался звонок, пронзительный, пробрал пот, задрожали пальцы. Сердце заколотилось так, что начало темнеть в глазах. Стоп, дыши. Вдох-выдох, вдох-выдох... Я же знаю, что надо сказать, я точно это скажу. Я наверняка смогу!  

Она стоит за дверью, дожидаясь, пока я открою, минут, наверное, пять. Выглядит спокойной, как всегда, но смотрит с ледяным негодованием.  

— Ты что, заснула, Ингрид? — мое красивое имя из ее уст звучит как-то карикатурно. Когда ей хочется меня задеть, она говорит «Гриди», звучи, как «жадина». Обвинение даже в обращении.  

— Заходи.  

Вот почему я делаю то, что совсем не хочу делать? Почему мне надо завершить эту историю? Почему я не могу просто сбежать? Роберт не раз спрашивал меня, но у меня не было ответа, ни тогда, ни сейчас.  

— Хочешь чаю?  

Вряд ли она откажется, она пришла перевоспитать меня. Снова. И за чаем такие беседы всегда проходят обстоятельнее. Мама закономерно приняла приглашение и по-хозяйски уселась за стол. На мое место, но ей все равно.  

Бурлящая вода звучала пронзительно в повисшей тишине, будто хоть как-то пыталась скрасить это неловкое, гнетущее молчание. Пара чашек, пара пакетиков, сахарницу на стол – обычные действия, обыденные и простые, машинальные, но руки предательски трясутся. Кипяток окрасился зеленоватым, чай заваривается. Пора присесть, а мне страшно, потому что она начнет говорить.  

Это неизбежно! Возьми себя в руки, Ингрид, тебе почти тридцать!  

— Я получила твое сообщение, — она деловито размешивает сахар в зеленом чае, так степенно, что даже гипнотизирует. — Я хочу сказать, что это очень плохое решение. Ты не должна уезжать из города, а уж тем более из страны!  

Сначала она просто озвучивает требование. Первый из ее инструментов.  

— Нет, мама. Я уеду. Мы с Робертом все решили.  

Стараюсь выглядеть твердой, но она сейчас перейдет ко второй части. К ласковым уговорам. Сколько раз я попадалась уже на этом этапе, сдавала позиции, переставала упорствовать, только потому что...  

— Я же люблю тебя, дочка, — ласково, как я и предполагала, даже как-то заискивающе, усыпляющий бдительность маневр. — Я желаю тебе только добра. Разве можно доверять Роберту? Когда он бросит тебя, что ты будешь делать, оставшись одна в чужой стране? Пропадешь ведь?  

Одна в чужой стране! Она уже предрекла мне мое будущее, даже выразила опасения о последствиях. Если не знать ее, и вправду можно поверить, что она беспокоится, а подмену предлога с «если» на «когда» замечаешь не всегда, различие чаще пролетает мимо ушей, погребенное под гнетом последующих мрачных прогнозов. И сразу еще один прием – она высказала уверенность в том, что я непременно пропаду. Так и работают ее манипуляции. Но я подготовилась, я готова фильтровать каждое слово и взвешивать все смыслы.  

— Все решено, мама. Вчера я всего лишь поставила тебя в известность.  

Я еще спокойна, хотя держусь изо всех сил. Я знаю, что будет дальше.  

— Да как ты смеешь! Я тебя вырастила! — чашка с громким дребезжанием падает на блюдце, на лице мамы вспыхивает гнев, выражение, которое она натренировала и отточила до совершенства. В детстве я тряслась как осиновый лист, видя ее такой. И сейчас едва не отпрянула к стене. Я постаралась подготовиться, но каждый раз пробирает до дрожи.  

— Я растила тебя одна, когда умер твой отец. Я же не выходила замуж, ты помнишь? — знакомая песня, —ты помнишь, что делают отчимы с девочками? Так вот, я оградила тебя от всего этого ценой своего счастья! И ты заявляешь, что вот так уедешь?! Я жертвовала собой ради тебя, а ты, неблагодарная, бросаешь меня, когда мне необходима твоя поддержка?  

Я слышала это уже сотни раз. В своих фантазиях я часто представляла, как плюю ей в лицо после этих слов, как даю ей пощечину, как выталкиваю ее из моей комнаты. Она не выходила замуж, потому что рядом с ней мужчины не задерживаются, и поддержка из нас двоих нужна только мне. По крайней мере, так говорит психоаналитик.  

Это ее третья уловка — давить на жалость и чувство благодарности, как если бы хозяин требовал от раба благодарности за то, что не скормил того псам. По опыту, пускаться с ней в пререкания – совсем плохая идея, для меня плохая, потому что она просто эмоционально задавит меня, убедит в собственной несостоятельности, никчемности, и поэтому я снова молчу.  

— Твой Роберт тебя не любит, он просто хочет нас разлучить, — она взялась за Роберта. Кожа покрылась мурашками от злости – она не имеет права посягать на самого доброго человека, кого я когда-либо встречала. — Ты же видишь, любил бы, снял бы тебе квартиру. Да поприличнее. Да поближе ко мне. А то, что это за дыра!  

Она продолжает рассыпаться в оскорблениях. Это четвертая уловка, восстанавливать меня против того, что мне дорого. Чай слишком горячий, я не пью, лишь жду, когда остынет, помешиваю ложкой, не касаясь краев чашки — ее это раздражает. И даже в этой мелочи я все равно пляшу под ее дудку. Берет гнев, бессильный гнев на себя, что так слаба. А ведь на подходе еще последний инструмент. Выдержать бы.  

— Налей мне еще чаю. — Передает мне чашку с видом, будто нерасторопной официантке в кафе.  

Так и подмывает сказать «не буду». Но от одной мысли подкатила тошнота – ее гнев будет разрушительным. Роберт спрашивал меня, чего я боюсь, почему не могу строго ей отказать, а у меня не было ответа, как будто запечатленный на подкорке ужас сковывает всякий раз и полностью деморализует.  

Снова чашка, пакетик, чайник еще не остыл. Снова она положила сахар и размешивает его, по-своему утонченно отставив мизинец. Какое-то дикое лицемерие во всем этом – в зеленом чае и сахаре, в жеманном жесте и грубых оскорблениях.  

— Почему ты молчишь? Ты со мной не согласна? — она снова выводит меня на разговор. Пытается заставить сказать хоть что-то, к чему можно привязаться и продолжить поливать грязью. Но ведь ей не нужен повод. — Ты посмотри на себя! У тебя образование библиотекаря, кому ты нужна в другой стране? Откуда ты возьмешь деньги? Будешь жить в коробке? На вокзале?  

Слова больно режут мое сердце. Я-то знаю, я про себя знаю, что Роберта пригласили на работу, которая обеспечит нас на очень долгое время, я знаю, что у него там родственники, мы не останемся на улице, я знаю, что меня ждут на пару собеседований в местные литературные заведения. Но я не могу ей этого сказать. Она опошлит, оскорбит, испортит и очернит все, что я приведу как контрдовод. Она найдет тысячу причин, почему я ошибаюсь и там меня ждет только беспросветная безнадега, как будто здесь есть какой-то просвет.  

— Уходи, мама. — Едва выдавливаю из себя звуки. Ноги ватные, даром, что сижу. — Я все решила.  

Усталость кажется запредельной, мне трудно даже ворочать языком. Эта последняя фраза с длинными паузами, сказанная с полузакрытыми глазами, должна была поставить точку. Но не для моей мамы.  

— Я никуда не уйду, пока ты не откажешься от своей бредовой затеи! Ишь, что выдумала, уехать собралась! — Какой незатейливо командный тон, будто до этого она не смешивала меня с грязью, не клеветала на Роберта. — Я никуда не уйду. Все. Я остаюсь.  

Легкость. Я почувствовала легкость. Это была новая уловка — объявить у меня на ковре забастовку. Мне вдруг стало смешно. Роберт ждет меня у себя дома, в паре кварталов, он знает, насколько трудным должен быть этот разговор, и примет меня в любом состоянии. А завтра – неважно, как закончится сегодня – мы улетим.  

— Тогда уйду я. — Я даже улыбнулась, а мама сидела выражением удивления и неверия на лице, я добавила. — Оставайся.  

Она еще не верила, да и как можно представить, что ее чары, подпитанные жестокостью и вечными унижениями, работавшие на меня всю жизнь, вдруг подвели. Последняя капля? Скорее, крылья за спиной от незримого присутствия Роберта. Не здесь, где-то в глубине души, там, куда она не протянула свои скользкие пальцы. Эта частичка души осталась со мной, верная, сокровенная, моя.  

Я закончила это разговор. Для себя я его завершила. Сейчас нужно не дать ей снова меня загнобить, быстро собрать вещи и покинуть это место. Формальности с комнатой решу потом, когда сбегу, когда буду не тут, в недосягаемости. Телефон, паспорт, все наличные деньги – их немного, нужно только взять бумажник – и документы.  

— Дочка, милая, что же ты творишь? Ты бросаешь свою мать? — голос с дрожащей интонацией, едва скрывает слезы. Наигранные слезы. Не верю!  

Последний штрих – побрызгаться любимыми духами, сердце еще стучит, внутри все клокочет, пальцы едва слушаются. Я сама не верю в то, что делаю – я у-хо-жу.