Призрак

Улица усыпана обломками бетона, штукатурки, кусками кирпичной кладки, битыми стеклами — большими и мелкими фрагментами полуразрушенных зданий. Покореженные машины валяются по сторонам, словно раскиданные озорливым ребенком игрушки. Измятые кузова зияют черным сквозь дыры неправильной формы, где должны быть стекла. Разбитые дома ощетинились арматурой, торчащей, словно щупальца, из разверстых пробоин в стенах. То там то сям припорошенные слоем пыли лежат брошенные сумки, тюки, чемоданы — людское добро, которое в тщетной попытке сохранить пытались вывезти горожане. Все это выглядит мрачно, действует на нервы, но царящая вокруг тишина угнетает стократ сильнее. Город мертв. Это точно. Огромный, многомиллионный город умер, застыл в гробовом молчании, не подавая ни единого признака жизни, не слышно ни шороха живучих вездесущих крыс, ни шуршания целлофанового пакета из переполненной урны, ни гортанного карканья ворон.  

Воздух свеж и статичен, даже ветер, кажется, отказался посещать этот город-призрак. Небо кажется желтоватым, вместо голубого. Светло, должно быть, сейчас день. Часов нет, разбились во время высадки, не иначе — тогда вообще все пошло наперекосяк. Нас раскидало, рация вырубилась, что с остальными — неизвестно и вряд ли я смогу это узнать. Стоит хотя бы попытаться их найти.  

Метрах в ста впереди высится когда-то величественный, взметнувший свой остроконечный шпиль в самое небо торговый центр. Самое высокое здание на весь квартал, к тому же неплохо сохранившееся. Каким-то чудом судьба прочих его миновала, стены выглядят почти целыми, за исключением воронок от небольших снарядов. Сквозь прорехи в глади стен слабый свет освещает кажущиеся нетронутыми лестничные пролеты. В душе вспыхивает надежда, что на него можно взобраться, посмотреть на город с высоты, может, даже увидеть место падения нашей вертушки. Но черт подери, почему же так тихо?  

Я оставляю за спиной кусок бетонной опоры, хищно ощетинившийся металлическими стержнями, словно пиками, и направляюсь к высокому зданию. Под подошвами хрустит бетонная крошка. Звук собственных шагов кажется нереальным и, словно плохая озвучка, никак не сочетается с картинкой. Меня встречает покосившаяся некогда модная стеклянная поворотная дверь, по центру которой в герметичном контейнере была, наверное, живописная композиция из манекенов. Теперь здесь лишь пустой металлический остов, фаянсовые изваяния разметало бомбежкой, и осколки их тел, рук и ног валяются в проходе.  

Огромный холл высотой в три этажа сразу за дверями возвращает мне шаги гулким эхом, а само здание издает едва слышимый гул, словно стон мучительной агонии постепенного разрушения. Внутри темнее, чем на улице, но на мою удачу проникающего через панорамные витрины света хватает, чтобы разглядеть очертания эскалаторов, перила на этажах вокруг них, зияющие темным уходящие вглубь коридоры. Непроизвольно тянусь к фонарику, что болтается на ремне вдоль левого бедра. Разбился, зараза — из сплющенной ударом широкой части на меня оскалились останки светодиодного элемента. Придется довольствоваться светом из разбитых окон и надеяться, что на лестнице они хоть изредка попадаются.  

Начинаю восхождение до третьего этажа по неработающим эскалаторам. Здание сопротивлялось, но мне все же удалось осуществить задуманное, перелезая через завалы, перелезая с одной металлической лестницы на другую, даже перебираясь по чудом уцелевшим теперь обвисшим вдоль бортов поручням. На третьем этаже закончились торговые площади. Выше начинались офисные помещения. Один лифт, видимо, сорвался и, долетев до этого уровня, проломил стену на лестницу. Потребовалось время, чтобы разгрести завал и открыть себе путь наверх. Из соседней уцелевшей лифтовой шахты доносились приглушенные звуки напряженного металла. Скорее всего, поврежденная лифтовая кабина, кренясь и раскачиваясь на остатках троса, царапала обнимающий ее бетонный стакан. С улицы этого не было слышно, словно здание гасило все шумы. А может, мне просто показалось?  

Лестница казалась уцелевшей только издалека, путь предстоит непростой, и подняться придется этажей на двадцать, а то и все тридцать — сложно сказать, сколько их тут всего. Взгляд вверх, в закручивающийся по прямоугольной спирали просвет между пролетами вызывает головокружение. Даже промелькнула крамольная идея остаться внизу, на безопасном уровне, вернуться на улицу и попытаться подать сигнал бедствия. А может самостоятельно ограничить поиски выживших? По некотором размышлении, все же понимаю, что это вряд ли возможно — дезориентация после падения лишила меня всякой возможности восстановить направление места крушения вертолета. Решение подниматься напрашивалось само и казалось единственно верным.  

Шаг за шагом, огибая проломы, обходя острия арматурных прутов, перелезая через крупные обломки, поднимаюсь наверх. Быстро не получается — бетон лестницы под ногами буквально трещит по швам, за спиной то и дело с глухим грохотом что-то падает. Страх стучит в ушах, комбинезон прилип к вспотевшей спине, но заветный выход на крышу становится все ближе и ближе с каждой ступенькой, с каждым проломом и препятствием, оставленным позади. Это приободряет и одновременно до дрожи пугает. А что, если… А что, если я никого не увижу? Если не смогу выйти на связь? Или еще хуже, я найду наших, а помочь окажусь не в силах?  

До того надо было думать! Сейчас уже надо дойти, — сердито говорю себе, обходя очередную пробоину маршах в десяти от крыши. Видимо, снаряд вошел сверху под небольшим углом к горизонтали, оставил огромную дыру в стене и пробил лестницу. Края имеют слабо выраженный блеск, форма сглажена — оплавился бетон. Выглядываю наружу сквозь импровизированное окно полуметрового диаметра. Высоко — дух захватывает. Оглядываю город, простирающийся где-то далеко внизу — он выглядит игрушечным и несуразным со всеми его разрушениями. Никаких следов нашего крушения. Вытаскиваю бинокль из накладного кармана правой штанины, чтобы присмотреться лучше, но с досадой обнаруживаю, что он тоже разбился! Гадство! Несколько минут сосредоточенно изучаю пейзаж невооруженным взглядом, пытаясь высмотреть движение. Ничего.  

В сердцах вваливаюсь обратно на лестницу. Накатило отчаяние. Смотреть в сторону спуска невыразимо тоскливо, а глядеть вверх — страшно. Размышляю, что делать дальше — убираться к черту из прОклятого небоскреба или уже дойти до крыши. Не без труда убеждаю себя, что эта пробоина выходит лишь на одну из сторон, а значит, не даёт полного обзора. Воспалёный мозг сразу находит контрдовод — а что делать, если и с крыши я увижу такую же безмолвную картину, где вид полнее не бывает? Прийдя к выводу, что новое предположение следует проверить, я продолжаю восхождение.  

До сорванной с петель небольшой металлической двери остается каких-то два пролета. Я ускоряю ход, пульс учащается. Меня подгоняет исступленный азарт, заставляя забыть об опасностях и сломя голову броситься вперед. Я почти взлетаю наверх, выписывая немыслимые акробатические этюды, едва не срываясь вниз, на последнем, сильно пострадавшем марше лестницы. К выходу на крышу ведут четыре вмурованных в бетон скобы, грубо согнутых из арматурных прутов. Вскарабкиваюсь, толкаю и так болтавшуюся на последнем винте дверь и под грохот ее падения на нижние марши лестницы выхожу на покрытую мягким прорезиненным материалом крышу.  

Передо мной открывается площадка квадратов в двести, почти разрушенные лифтовые будки по левую руку, за спиной остался лаз, гостеприимно пропустивший меня сюда. Порывистыми шагами иду вперед, дохожу до края, где от падения меня предохраняет только приземистый бордюр. Воздух здесь куда прозрачнее, чем внизу, и небо выглядит голубым, настоящим. Отсюда открывается прекрасный вид на разрушенный мертвый город. Внизу из-за пыли и копоти все серо-сизое, словно равномерно покрытое ворсистым ковром. Я надеюсь увидеть хоть какие-то следы крушения вертолета — черный дым, например, или свидетельства пожара, возникшего из-за взрыва бензобака, но глаза напрягаются зря. Внизу нет ничего, что бы хоть немного выделялось на стерильно ровном фоне городских руин.  

Надежда все еще остается, и я направляюсь к краю следующей стены, в сторону, куда рваными, развороченными дырами в металлических корпусах смотрят лифтовые шахты. С усилием всматриваюсь в город с бордюра. И здесь то же, ни намека на вертушку и на товарищей — ни сигнальных огней, ни дыма от костра, ни, чем черт не шутит, призыва о помощи в виде слова SOS, сложенного из подручных материалов.  

Стараясь не растерять остатки самообладания, судорожно бросаюсь к третьей стене. Это последняя еще не осмотренная сторона города. Картина та же. Ощущение одиночества тисками сдавливает сердце. Неужели из всего отряда смогла уцелеть только одна человеческая единица? Впрочем, что удивляться, мы изначально знали, что миссия самоубийственная. А теперь еще и провальная.  

Устало сажусь у бортика, возвышающегося прямоугольной змеей, которая обвивает все здание по краю. Безысходно вынимаю из кармана сильно измятую пачку сигарет, вытряхиваю из нее зажигалку заодно с одной никотиновой палочкой. Ее тоже изрядно покорежило и изувечило, но она осталась цела. Нужно только выпрямить, лишь немного помочь, чтобы она смогла выполнить свою задачу. В голову приходит забавная аналогия — ведь и меня тоже сильно покорежило, но я по-прежнему дышу, живу и мыслю. А значит, миссия не провалена!  

Закуриваю. Приятно. Дым, прогулявшись по легким, сизым облачком вылетает из моего рта. Смотрю на это с удовольствием, снова затягиваюсь. Не-ет, врешь! Миссия не провалена, и я ее выполню. Доберусь-таки до чертовой библиотеки. Найду все, что там надо ученым, и вернусь с победой! Слабо, правда, представляю себе, как, но почему-то испытываю настолько неутомимую решимость, что я ни секунды не сомневаюсь в осуществимости своих намерений.  

Сигаретный дым плотной сероватой струйкой струится от сигареты вверх, растворяется в чистом воздухе — спокойствие и безмятежность. Ровно до момента, когда я соберусь идти обратно. А пока можно отдохнуть, да и в сон клонить начинает. Я решаю, что можно прикорнуть немного, а там, глядишь, и видно будет. Может, все само рассосется. Сигарета дотлевает уже на мягком каучуке кровли.  

***  

Меня разбудил громкий вибрирующий звук. Подумалось сначала, что небоскреб решил-таки сложиться и похоронить меня под собой, словно букашку. Действительно, чувствуешь себя крошечным и ничтожным, когда под ногами метров триста суровых каменных конструкций. Вибрация неуклонно и стремительно нарастает, в мозгу крутится назойливо-обреченная мысль, что мои минуты сочтены. Все просто. Оказаться на безопасной земле и подальше от ужасающей громады я все равно не успею, так что только два пути — сигануть с края в серое месиво руин, в полной мере ощущая радость полета до самого столкновения с землей, или дожидаться, когда здание рухнет вместе со мной. Исход один.  

В отчаянной попытке самостоятельно решить свою судьбу, вскакиваю на ноги, забираюсь на широкий в треть метра парапет, жестяная окантовка, скрипя, скользит под ботинками, последний раз перед прыжком смотрю вниз и вижу… вертушку! Они выжили? Все выжили? Сознание ликует и хочет в это верить, но подсознание твердит монотонно и гнусаво, что здесь что-то не так, в душе клубится плохое предчувствие  

Вертолет поднимается выше, и наконец с обрывающимся сердцем я вижу символику неприятеля на хвосте. Выжили не мы. Никто не выжил. И мои минуты сочтены. Теперь уж наверняка. Воздух, разгоняемый винтами, бьет по лицу, по телу, я отхожу от края, чтобы меня не сдуло ненароком, хотя понимаю, что это бесполезно. Они прилетели меня добить, выследили, видимо, каким-то своим, хитроумным способом. Выхватываю оружие, целюсь туда, где скоро должно показаться стекло кабины. Мгновенно взмокшие волосы липнут ко лбу, словно силясь закрыть глаза, от полыхающей в сердце ярости палец подрагивает на спусковом крючке.  

Винт уже на уровне моей головы. Вот-вот я увижу пилота. Еще немного — вот и он, на голове шлем противного бордового цвета — и кто только придумал им такую форму? — у пасти рация, и он в нее что-то беспрерывно бубнит, на глазах затемненные очки, но я чувствую его взгляд, и все волосы на моем теле напрягаются, по спине пробегают горячие мурашки. Я кричу во всю глотку и жму на спуск, зная, что еще несколько мгновений, и стрелки из вертолета изрешетят меня пулями в ответ. Палец утапливает курок до самого основания, но ничего не происходит. В ушах противоестественным гулом звучит лишь мой собственный крик.  

Осознав, что моя атака провалилась, отбрасываю бесполезную винтовку под ноги и обессиленно падаю на колени. Сейчас последует ответный удар, и у них-то арсенал окажется в порядке. Я жду. Эти нервные мгновения длятся целую вечность. Вертушка все поднимается, нещадно колыхая безветренный воздух основным винтом, вибрация пронизывает мое тело, а я смотрю в открытую кабину. Там нет вражеских стрелков. В меня никто не будет стрелять. Ощущение радости сменяется на ужас и омерзение, когда я вижу, что в кабине вместо врагов находятся наши ребята. Сержант с проломленным черепом, куска кости не хватает, явно мертв. Мой напарник, Чез, тоже не двигается, у него отсутствует рука. На рифленом полу кабины лежит чье-то обгорелое тело, только по шлему с рацией можно предположить, что это пилот…  

Меня охватывает злость и отчаяние. Они… они намеренно показывают мне то, что сделали с моим отрядом! Изверги! Садисты! Изуверы… И поганая винтовка отказалась работать! Гадство!  

— Напугать пытаетесь? Думаете, я сломаюсь? Сдамся? — надрывно восклицаю, даже не надеясь перекричать гул винтов, но нервы сдали окончательно, наступило состояние исступленного аффекта. — Не дождетесь! Меня не схватите!  

Вертолет продолжает подниматься, начинает маневр, заходя на посадку. Смотрю за ним будто со стороны и понимаю, что меня вообще не пугает то, что они будут со мной делать, если захватят живьем — меня одолевала ядовитая, лютая ярость! Не позволить им схватить себя стало делом чести, главной целью, единственно возможным вариантом мести за товарищей.  

Встаю на парапет, задираю голову, наблюдая за вертолетом, который поднялся достаточно, чтобы благополучно долететь до центра крыши. Я стою к нему лицом с гордо поднятой головой, улыбаюсь. Это последний и лучший аккорд моей партии. Я раскидываю руки и расслабляю тело. Через несколько секунд все будет кончено.  

Горизонт заваливается, взору открывается ровный слой пыли на крошечных останках города. Я не хочу закрывать глаза, хочу это видеть, даже задаюсь вопросом, смогу ли досмотреть свой полет до конца. И с ужасом замечаю, что земля не приближается! Все наоборот, я лечу вверх! Медленно, совсем не так, как было бы при падении, но я определенно поднимаюсь! Руины только мельчают, мне показался парапет, с которого был совершен мой дерзкий побег, затем перед глазами вырисовывается вся крыша, на которую приземляется вражеский вертолет. Наверное, победа осталась за мной, но радоваться не получается. Что-то зловещее есть и в этом полете, и в неестественно целом здании посреди испещренной руинами пыльной пустыни, это нагоняет на меня смутную тревогу.  

Мое тело только поднималось, подлетело уже так высоко, что даже огромный небоскреб стал казаться фигуркой на макете, утопающей в клочьях сероватой дымки. Завороженно наблюдаю за происходящим — единственное, что мне остается, что я еще могу. Картинка перед глазами подергивается рябью, словно перед глазами идут телевизионные помехи, покрывается белым крапом и все больше светлеет, в ушах неуклонно нарастает шипение, словно белый шум. Появляется странное ощущение, что тела у меня уже нет, осталось только сознание, которое дрейфует в неизвестном направлении, плавно приближаясь к неяркому белому свету. От него веет спокойствием.  

Наконец полет останавливается, и картинка проясняется, перестает быть белесой, краски и контрастность возвращаются. Я вижу тело. Приближаюсь и приглядываюсь — мое. Но как?! В глубине растет непонимающее возмущение, как когда расплачиваешься в магазине, а тебе говорят, что деньги утратили ценность. Как я могу видеть свое тело?! Такого просто не может быть! Я же живу, дышу… мыслю? Пытаюсь оглядеть себя, хотя бы почувствовать, но меня будто не стало. Как ни силюсь, не могу отвести взгляд от того, второго, полуживого тела на земле, которое пытается подавать признаки жизни. Оно, как бабочка, нанизано на несколько арматурных прутов, торчащих из массивной бетонной опоры к небу, словно пики. Веки несчастного инстинктивно трепещут, окровавленные пальцы рук подрагивают, но это похоже на нервные сокращения, а не осознанное движение. Грудь едва взымается, пытаясь вдохнуть воздуха, и с каждым движением диафрагмы из ран выбрызгивается темно-алая кровь. Это тело определенно умирает, счет идет на минуты.  

А я? Я умру вместе с ним?