Заветный чемодан

Я был обычный крепкий парень, полный сил и желаний от жизни. Только вернувшись с армии, я отмаршировал, отбегал, отдраил и отстрелял свое и теперь был готов нырять в жизнь, погружаться, хватать и властвовать. Жил я с матерью в стареньком, небольшом доме в одном из самых дорогих районов города. Мать моя была обычной пенсионеркой шестидесяти пяти лет. Добрая, любящая женщина, какой должна быть мать. Уже лет пять как мы похоронили отца. Он свернул себе шею, упав с груши в собственном дворе. От того мама эту грушу ненавидела и всякий раз как вспоминала отца, молила меня её спилить. А дело это непростое. Она дикая, огромная, а двор наш маленький для такого дела и самому тут не справишься. Так и живёт с нами эта груша до сих пор, как памятник отцовской нелепой смерти.  

Мать, наверно, единственная женщина, которая меня искренне любила. Но я все мечтал это дело исправить. В доказательство своей заботы и трепетного отношения ко мне она носила на шее смешной медальон, который я подарил ей в классе шестом. Я тогда сильно нашкодил, спёр деньги с её кошелька и накупил всей околице мороженного. Очень мне девчонка одна нравилась. Хотелось впечатлить. И таки вышло. Мать бегала за мной по нашей улице с отцовским ремнем и громко, пискляво кричала «Вор! Паразит! На всю жизнь у меня запомнишь! ». Ну, я и запомнил. Больно было и стыдно. Ещё и приказали дома сидеть до самой осени. Я тогда пошёл в галантерейный и купил этот китайский кулон-сердечко. Туда внутрь можно фото вставить. Я и поместил свою морду, вырезав со школьной фотографии и на другой стороне написал: «Прости! ». Так он её расчувствовал тогда! Расплакалась жуть! Обнимать меня стала и сама все просила прости, да прости…  

В общем, досталось нам «наше имение», как говаривала мама, от её отца. Дом этот она очень любила и хранила его как семейную реликвию, не желая менять, сдавать или продавать. От того старый дом наш смотрелся среди местных хором нелепо, неуклюже, даже дико, словно кто складывал яркий фирменный конструктор Лего и влепил случайно деталь от старого набора «Юность».  

В летний жаркий день я шёл обычной своей дорогой от магазина к дому и, подходя практически к последнему повороту услышал истошный крик. Меня сначало аж пробрало как в первый день учебки на полигоне, когда начали раздаваться первые выстрелы. Этот ор был настолько пугающим, нечеловеческим, что стало ясно – случилось что-то ужасное. В голове застучали, сменяя друг друга мысли – бежать, сломя голову подальше и тихо засесть в убежище! Или – бежать на помощь и спасти несчастного! Обе мысли мне очень нравились и обе казались правильными. Но первая мне как молодому, крепкому, совершенно не трусливому показалась постыдной и я решил последовать таки второй. Я кинулся в сторону от куда исходил крик и с удивлением увидел в тени ниши, где стоял местный колодец оплетённый виноградом, на самой лавочке у стены, сползающего с неё мужчину. Лицо его было перекошенно ужасом, глаза широко раскрыты, рот неестественно искривлён. Он хватал воздух и крепко держал в руках блестящий серебрянный чемоданчик. Мой взор сразу приковал этот удивительный предмет. Мне вдруг захотелось к нему прикоснуться, погладить, завладеть. Чем больше я смотрел на него, тем больше во мне возникала странная радость, как будто я нашёл то, что так давно искал! Именно эту вещь я жаждал все это время. Именно её мне не хватало для полного счастья. Он отблёскивал солнечные зайчики в мои глаза, слепил меня и захватывал. Меня уже не заботил отпускающий последние выдохи мужчина, не страшило его белое как лист лицо, меня волновали только его руки. Они крепко, словно вросшие сжимали его. Все его тело вбирало в себя чемодан, как бы засасывая внутрь. Меня вдруг это очень разозлило! Я огляделся по сторонам, убедившись, что рядом никого нет и никто кроме меня не спешил на помощь, я кинулся вырывать чудный чемоданчик из рук умирающего. К моему удивлению, он не пытался сдаваться, мычал, раздувал свои бычьи ноздри и смертельной схваткой притягивал своё имущество к себе. Меня, наконец, все это взбесило. Я закрыл ему рот и нос руками и держал до тех пор, пока он не ослабил хватку. Мужик недолго напрягался, пытаясь двинуться и быстро обмяк. Я все же с усилием выдрал у него заветный чемодан, и снова оглядевшись по сторонам, осмотрел место происшествия на наличие явных своих следов. Убедившись, что все чисто и спокойно, я быстрыми, уверенными шагами двинулся к дому.  

Матери дома не было и меня это очень обрадовало. Я отнёс чемодан в свою комнату, поставил перед собой на кресло и стал рассматривать.  

На нем был замок. Кодовый. Меня это не смутило. Я решил, что найду выход и открою его. Я был уверен, что сделав это меня ждут несметные сокровища, большие деньги, невероятное счастье! Иначе зачем бы этот странный мужик так боролся за него. Естественно, потому, что он ценный. Я смотрел на него и понимал, что он прекрасен, драгоценен. Он решит все мои проблемы! Я буду, наконец, жить отдельно, любая женщина будет моей, я смогу открыть любое дело или вообще отправиться в кругосветное путешествия и увидеть мир! Я могу теперь абсолютно все, что хочу! Весь мир почти принадлежал мне, он был у моих ног, я становился практически его властителем и всё это благодаря этому чемодану. Чем больше я думал об этом, тем больше крепла вера в силу моей находки и она окрыляла меня.  

Нет, я вовсе не тяготился тем, что мне пришлось убить. Это того стоило. Всё так очевидно. Я был абсолютно уверен. Да и тому доходяге оставалось недолго. Я вскоре вовсе и забыл о нем.  

Только всё думал как же мне, наконец, повезло, как я буду счастлив и всемогущ со своим сокровищем, что я буду делать с навалившемся на меня счастьем и даже не заметил совсем как наступил вечер.  

Очнулся я когда мать выкрикнула моё имя. Я схватил чемодан и сунул его под кровать. Достал быстро книгу и разлёгся на кровати, делая вид, что читаю.  

– Сынок, ты дома? Я кричу, кричу! Книгу читаешь? Это, конечно, хорошо, но пора б и на работу. Я тут у Васильевича нашего поспрашивала, – тут она завела песню о том, как она меня устраивает на работу в своей автомойке, где сама работала уборщицей. Тарахтела и тарахтела как заведенная… Она меня начала сильно раздражать. Мне хотелось, что б она быстрее скрылась где-то с глаз долой и оставила меня наедине с моим чемоданом. Но она упорно не уходила с поля зрения и расхаживала по комнате складывая мои разбросанные вещи. Все внутри меня кипело и вздымалось. Нигде нельзя побыть одному. Голос её врезался мне в виски, резал мысли острым лезвием и начал причинять физическую боль. Я вскочил и, сжимая кулаки неожиданно даже для себя заорал:  

– Иди ты нахер со своим Васильевичем! Я и без вас разберусь! И прекрати трогать мои вещи, – орал я, надвигаясь на неё. – иди к себе и не трогай меня!  

Мать испуганно смотрела на меня, отшатнулась назад, уронила подобранный свитер. Сильно побледнела, губы скривились и глаза наполнились слезами.  

–Сынок, мальчик мой, ты видно заболел… или влюбился? Или влип? Влип, да?, – осторожно, вкрадчиво спрашивала она, – ну, будет, будет! Иди ка отдохни. Успокойся! Все решим, все исправим! Чего так нервничать то?, – опять тарахтела она и, поглаживая меня по руке и волосам, стала усаживать на кровать. Потом вскочила, вылетела из комнаты и стала греметь кастрюлями на кухне. Я успокоился. Странно думаю. На мать никогда не орал. Но она виновата, конечно. Лезет куда не надо!  

Лёг я на кровать и начал мечтать какой я буду жизнью теперь жить. Как пойду в торговый в центр и накуплю шмотья разного, дорогого. Кроссовок пар пять, может, шесть… и носков миллион! Цепь куплю себе толстую в два пальца и часы! Читал где-то, что нормальные успешные мужики должны с дорогими часами ходить. Девки любят это. А мне девок дорогих хотелось очень. Таких холёных, длинноногих, как в рекламе сухарей. И машину! Да! БМВ, Мерс или даже Бенкли! Рассекать буду по городу как перец. Ух, наведу я тут шороху! Я накручивал себя, картинки красочно бежали перед глазами. Остро чувствовал запах салона новой машины, ощущал как мне уютно в фирменных новых кроссовках, как я дорого вкусно пахну элитными духами, как холодят моё запястье тяжёлые золотые часы. Уплывал все дальше и дальше. Кровь моя бурлила и вскипала. Я был возбуждён как раздразнённый бык на корриде.  

Потом мать позвала ужинать. Я и забыл, что не ел то сегодня. Зашёл на кухню. Она стоит довольная, улыбка до ушей. В простом белом переднике. Тёплая и спокойная. И на пельмени показывает. Любил я очень её пельмени. Сел я есть. Ем, значит, глотаю и думаю, а вот больше не буду ж я эти пельмени есть. Никогда. В ресторанах ведь теперь только буду все заказывать. Лобстера хочу. Хоть бы посмотреть в живую… фуагру там, мидии, креветки, соусы всякие, десерты нежные, вина с выдержкой, икру! Деликатесы буду есть, а не пельменями этими давиться. Двадцать лет ел. Картошка, макароны, супы. Одно и тоже. Как собака дворовая. Все! Не могу больше! И так меня они взбесили, комом встали. Я тарелку схватил, пельмени в урну вывалил и швырнул тарелку в раковину. Она звонко ударилась и разлетелась вдребезги, а осколок один матери в глаз попал. Она как закричит! За глаз держится. Я даже не сразу понял что случилось. Смотрю кровь пошла у неё. Пришлось скорую вызывать. Забрали её.  

А мне и хорошо. Как-то легко. Тихо стало дома и спокойно. Можно дела свои порешать, подумать чем заняться дальше. Даже голова болеть перестала.  

Пока матери не было. Дня два, наверно. Не помню уже. Ей глаз удаляли. Я ходил по двору и думал как чемодан тот открыть. Носил его везде за собой. Крутил колёсики, а он не открывался. Думал может к мастеру отнести. Даже собрался идти. За ворота вышел. Смотрю, людей то полно кругом. Пялятся на меня и на чемодан мой. Глаз не сводят. Понимают, что за чемодан то. А мастеру как отдать? Он же тоже не дурак. Откроет, а там… Отберёт, спрашивать начнёт, долю захочет. Нет! Не пойду никуда. Сам все сделаю.  

Потом пришла эта подруга мамкина. Тётка Вера. Я её в дом не стал пускать. Мало ли. Она мне вдруг какая-то неприятная стала. Стоит смотрит на меня, глаза щурит. Как дела спрашивает, мать мол волнуется. И мимо меня смотрит, комнату сзади меня рассматривает. Сучка, чемодан ищет. Я её и послал. Двери закрывать, а она ногу поставила, ну я и дал ей по ноге дверью. Она взвыла, заматерилась. И поковыляла со двора.  

Я так нервничать начал. Они все как специально злят меня. Приходила тётка ещё с водоканала показатели ей надо и в дом пусти её. Сейчас. Ага. Так и сказал зайдёшь – грохну, тварь.  

Потом сосед. Дай, говорит, электропилу и помоги деревья попилить. Мол, заплачу хорошо. У самого не дом, а хоромы и пилу купить не может. И в дом лезет, руку протягивает, здороваясь. Я думаю, пошёл ты! Скоро у меня такие соседи будут, что ты у меня в дворники будешь проситься. Схватил я его за шкирки и выставил за двор.  

– Засунь свои деньги в задницу! Знаю я чего ты хочешь! Фиг тебе! Сунешься – убью!, – орал я.  

Так я и спать перестал. Не мог никак уснуть. Так меня злили все вокруг. Всю ночь кто-то по улицам ходил, мне казалось, что и под окнами тоже. Тени видел я их! Видел! И шум кругом такой, гул, шёпот. Лезут черти за моим сокровищем! Я вообще чемодан не стал выпускать из рук.  

Как не ковырял я ножом замок – ничего не вышло, только руки изрезал. Думаю надо чем-то посильнее ударить.  

Вышел во двор утром. Пошёл в сарай. Там топор взял. Наточил и думаю как им чемодан приложить. Я замахнулся им раз! Мимо. Тьху ты! Второй! Мимо! Руки дрожат. Я выдохнул. Настроился. Поднимаю глаза, втягиваю воздух, размахиваюсь, смотрю перед собой – мать стоит. Глаз перемотан. Тьху ты! Испугала. Заматерился. А она руки опустила. И смотрит на меня. Потом тихо говорит так:  

–Ты что делаешь, сынок? Что это у тебя?, – она смотрела на меня своим одним глазом испуганно, растерянно. И медленно подходить начала ко мне. К чемодану. И руки к нему потянула. Тут я побелел. Вот оно что! Ах ты ж, Господи! Родная мать! Я закипел, забурлил и с громким криком закинув топор над головой, ударил её в шею.  

Быстро все вышло. Она не успела и звука выронить.  

Я чемодан отнёс в комнату. Положил на кровать и одеялом прикрыл. Мой. Никто не отнимет.  

А ночью под грушей в цветнике выкопал яму и мать туда закопал. Потом выровнял все. И цветы назад посадил. Ничего и не видно было. Красота. Фиг кто догадается. Я очень доволен был своей смекалкой. Мать немного жаль было. Любил я её. Но ведь не хотел. Она сама. Предала меня. Хотела отобрать у сына родного единственное счастье. Зло какое было в ней. Я и не знал.  

Потом приходили менты. Пришлось впустить. Я ж понимал, что они потом спрашивать не будут. Интересоваться стали про соседа, тётку Верку. Сука, уже все им рассказала и про ногу и про мать тоже. Что не отвечает ей. И заявление бегом написала. Заботливая какая.  

Я то спокойно отвечал, мол ничего не знаю. Не видел как уехала со скорой. И тут второй мент по углам давай шарить глазами, потом по комнатам расхаживать. Я нервничать начал. Вспотел. А он, падло, заметил и дальше ходит. В комнату мою пошёл. Я за ним. Говорю, право имеете без разрешения по дому шастать? А он в наглую в комнату заходит и к кровати, к чемодану моему. Я напрягся, кулаки сжал. А он одеяло скинул и смотрит на мой чемодан. Лицо его вытянулось. Отшатнулся. Потом крикнул :  

– Что это? Валера, зови понятых.  

Я в бешенстве:  

– Не имеете право! Это моё! Я сам нашёл! Мне принадлежит. Не отнимите.  

Вернулся Валерий этот с двумя соседями. Подводят меня к чемодану и спрашивают, мол, такой то и такой то гражданин, чемодан ваш?  

– Мой отвечаю. Конечно мой! И ничей больше быть не может!  

Он надевает перчатку и легко так откидывает, почему-то приоткрытую крышку чемодана и перед глазами моими и всех свидетелей обнаруживается ужасное и невозможное. Лицо моё побелело, в груди заколотило со страшной силой, сдавило, я попятился, перелетел через стоявший за мной стул, рухнул и замычал.  

На кровати в чемодане лежала окровавленная голова моей матери, а в пустой уже проваленной глазнице её поблёскивал раскрытый медальон-сердечко с крохотной, мелкой надписью «Прости».