Приколич

1.  

— Чем это воняет у нас? — Илона поводит носом и выразительно поднимает выщипанную бровь.  

— Кажется, крыса сдохла! — Мала фыркает в кулак и косится на подругу.  

— Да нет… шевелится вроде, дышит. — Крина отдергивает цветастую занавеску и свет лампочки ударяет Юне в глаза — та жмурится и отворачивается, резко натянув на голову одеяло.  

Юне объявили бойкот.  

Лежа на втором этаже двухъярусной кровати она с глухой ненавистью думает о случившемся: во всем виновата капуста.  

Дряблый подмороженный вилок привезли из деревни в прошлые выходные родственники Стефы — еще одной девушки из их комнаты. У Юны и Стефы общий шкафчик и общий бюджет. Был. До сегодняшнего дня.  

В их комнате, разгороженной цветастыми занавесками, живут восемь девушек. На двенадцати квадратных метрах. Студентки технологического института. Еще живут тараканы и рыжий котенок Стефы, Иоска.  

Котенок всего один и совсем маленький, а тараканы огромные и их видимо-невидимо: если в темной комнате включить свет — сразу слышен шорох: разбегаются. Иногда падают с потолка в чай или суп. Поначалу девочки боялись, пищали и брезговали — но уже через пару месяцев пообвыклись и всем стало плевать: шутят про мясную добавку, достают из еды кончиками пальцев и выбрасывают в окно несчастных насекомых, а потом спокойно продолжают жевать…  

Отсутствием аппетита Юна никогда не страдала, но сейчас с ней творится что-то странное: такое ощущение, что слопала бы и таракана, попадись он ей. Заживо! Но усатые будто почуяли угрозу: сидят по щелям и носу не кажут. А есть так хочется! С каждой секундой все сильнее. Зверский, волчий аппетит сосет желудок, скручивает кишки в тугой узел. Юна глухо отчаянно стонет и вспоминает проклятущий кочан: они собирались сварить из него постные щи и растянуть их на неделю — как раз до стипендии. И сегодня, в общевыходной, она специально встала пораньше, поставила на плиту большую кастрюлю, но только взялась за капусту — голова закружилась, потемнело в глазах… Она осознала себя вновь лишь через несколько минут, судорожно запихивая в рот последние грязные листья. Жевала, глотала… и не могла остановиться!  

— Ты что! Ты что делаешь! Сказилась, чи шо?! Битц! Дявли тэ понэсли! — вопли Стэфы перебудили, наверное, весь этаж. — Она пыталась отнять у Юны хотя бы кочерыжку, но едва не лишилась пальцев: зубы отчетливо лязгнули. — Ну и бис с тобой! Крыса! — Стэфа плюнула на пол в бессильной ярости, а Юна горько заплакала. Но сделанного уже не вернешь. Да и она ли то была?  

Юна молча слезает с кровати, повязывает платок, медленно застегивает пуговицы потрепанного пальто. Раньше она вешала его на спинку кровати — чтобы не мялось. Но однажды пригляделась — и увидела, что клопы переползли с деревянной мебели на ее черный драп. Визгу-то было!  

Стоило вспомнить о клопах, как Юну скручивают мучительные спазмы и она зажав рот вылетает за дверь. Бежит через весь коридор в уборную, но не успевает: ее выворачивает на пол, на стену… под ноги дежурным.  

— Беременная что ли? — понимающе ухмыляются те.  

— Вовсе нет! — краска бросается в лицо.  

— Да залетела, залетела! Чего уж тут! Вон и отеки у тебя…  

Юна стоит растрепанная и растерянная, совершенно ошарашенная случившимся и собственной реакцией. А из-под ресниц текут и текут по пылающим щекам слезы вперемешку с импортной тушью. Той самой, из-за которой все началось.  

Нет-нет! Она бы ни за что не переспала за тушь! Не на помойке же она себя нашла, в самом-то деле! И за деньги не стала бы. Она не из таких. Юна — девушка порядочная, чистая. Была. Берегла себя для любимого — первого и единственного. Ждала его и мечтала долгими зимними ночами на хуторе. А о чем еще мечтать?  

А вышло вон как…  

Попалась на рынке во время облавы на фарцовщиков — с этой злосчастной тушью и джинсами в рюкзаке. Купила на первую стипендию. Все мечтала как преобразится и Нику обратит наконец на нее внимание. Обратили. Только не Нику, первый красавчик их потока, а вонючие секуритате в отделении полиции, куда ее доставили с остальными задержанными. Юна плакала, кричала, что не фарцовщица, умоляла разобраться… ее не слушали. Рюкзак изъяли вместе с покупками: вещдоки. А там ведь паспорт, студенческий, пропуск в общежитие… Такого дикого ужаса и отчаяния она не испытывала никогда в жизни: на учебе можно было ставить крест. И вернуться с позором домой, в родной жудэц. К ворчливой бабке и матери, вкалывающей сутками на свиноферме за палочки-трудодни. Придется и ей к свиньям. По колено в навозе, в резиновых сапогах зимой и летом. Какой уж там Нику! А что если… если не отпустят… если пойдет она по статье… за реализацию?! Ведь не докажешь здесь ничего и никому! Юну затрясло. И тогда она решилась. Сама предложила себя длинному прыщавому лейтенанту. И он взял.  

Прямо в своем кабинете. На столе, за которым составлял протокол. Просто сдвинул в сторону картонные папки и лампу и с силой надавил Юне на плечи, принуждая ее прогнуться в пояснице, опереться о полированную поверхность руками и грудью. Потом рывком задрал юбку — длинную… чтобы не было видно дыр на чулках; сдернул до колен застиранные трусики.  

Лейтенант возился и пыхтел, пытаясь втиснуться в нее. Прилаживался и так и этак. Юна вся напряглась как струна, закаменела от ужаса и стыда. Может поэтому ей и было так больно? Внутри словно что-то рвалось — все сильнее с каждым толчком и между ног вдруг потекло что-то горячее и липкое. Кровь?! — Юна в ужасе дернулась, но потные ладони ухватили ее за плечи и резко потянули на себя.  

А потом раздиравший ее кол вдруг ослабил напор и выскользнул. Лейтенант удивленно хмыкнул:  

— Пиздец, бля! Целка! Еще не прорвалась — а туда же… учиться полезла. Ты бы хоть подмахивала… А то как бревно! Еще и хуй перемазал, — он обтер член подолом ее юбки, — Ну чего разлеглась тут как корова! Не реви! На свою тушь!  

Он скомкал недописанный протокол, небрежно сунул ей в руки документы — те выпали и рассыпались по полу. Юна кинулась судорожно собирать. Икала, сглатывая слезы. И потом долго терла себя бруском вонючего дегтярного мыла, стоя под холодными струями в общежитском душе. Вода для разнообразия была. Она стекала по щербатому кафелю в сливное отверстие и уносила позор и боль. А тушь осталась. Как напоминание. И, как выяснилось, еще кое-что осталось внутри. Проросло, пустило корни. Поганое семя.  

Первой мыслью было — ударить себя кулаком в живот. Со всей дури. Или садануться о край стола. Спрыгнуть со второго этажа. Но стоило занести руку, как Юна поняла: не сможет. Словно предохранитель сработал. Это даже хуже, чем убить себя. Кулак словно натолкнулся на невидимую преграду! Какой-то странный аспект физиологии… или психики? Что ж! Не сможет сама — найдет бабку. Или врача посговорчивее. Пусть даже не в больнице, но вытравит. Она сюда учиться приехала, а не…  

Не успела. Занятия отменили и всех девочек с их курса повели на плановую проверку. У дверей встали активисты-добровольцы с красными повязками на рукавах — чтобы никто не смог улизнуть.  

— Менструальная полиция! — фыркнула Вайорика. На нее испуганно зашикали остальные.  

В общем-то так оно и было: члены молодежной группы Партии контролировали исполнение распоряжения о новой демографической политике государства.  

«Зародыш — это собственность всего общества», «Любой, кто избегает иметь детей, является дезертиром, который оставляет законы национальной непрерывности» — плакаты лезли в глаза аршинными буквами.  

Женщин моложе сорока лет регулярно обследовали для выявления беременности. Выявив, сразу ставили на учет. И если за уклонение от проверки светила административка, то за аборт — уже серьезный срок по уголовной статье.  

Юна стояла ни жива ни мертва перед страшным креслом.  

— Пеленку подстели! Бестолочь! — резкий окрик гинеколога привел ее в чувство. — Ноги куда надо поставь!  

Холодные створки зеркала раздвинули ее нутро…  

«Попала! » — закушенные губы дрогнули в горькой усмешке.