Босорка

1.  

На соседском плетне висит расписная крынка. Махонькая совсем. Блестит на солнце глазированным бочком. Дразнится.  

Данка ходит вокруг да около, наклоняя голову то к одному плечу, то к другому, разглядывает завитки узора: красные глазки, стебельки, полосы. Дюже гарно! И она решается.  

Плетень высокий — чтобы дотянуться до крынки, Данке приходится подкатить полено. Отдуваясь и пыхтя, она тянет здоровенный горбыль от самого сарая — в сероватой пыли остается след. Данка карабкается, тянется, встав на цыпочки, — и таки снимает с колка заветную добычу. Тут же прячет под юбку — чтоб никто не увидал! И опрометью бросается за угол амбара. Там, в разросшихся лопухах, у нее тайник. Куклы, наверченные из соломы и лоскутов, глиняные черепки, красивая пробка от графина, кусок мела — все сокровища.  

Сегодня у кукол будет пир! Из нарядной крынки каждой наливается угощение, на листиках бузины горками песок — это кушанья. Куклы обсуждают последние новости и благодарят за еду. Неспешно и важно, как и подобает городским паннам. Данка говорит за каждую на разные голоса и так увлекается, что дергается и вздрагивает от неожиданности, заслышав материн голос. И когда та только успела с поля вернуться?  

— Это чья вещь?! — мать кивает на крынку; черные брови сведены к переносице. — Где ты ее взяла?!  

— У соседей… на плетне… — Данка тушуется. Кусает губы, уши горят, а глаза предательски щиплет. — Украла…  

— Ах, укра-ала! — с деланным пониманием тянет мать нараспев. Голос не предвещает ничего хорошего. — Ну что ж… умеешь красть — умей и ответ нести. А то ишь какой тать выискался!  

Данка с места в карьер начинает реветь, басовито всхлипывая и подвывая:  

— Не нааадо! Не хочу! Не хочу ответ! Я ее тихонечко назад повешу! Я больше не буууду!  

Однако же мать не слушает. Подхватывает с земли рыдающую дочь вместе со злополучной крынкой и уже через несколько минут ставит перед соседом — вислоусый дядько Михей чинит ступицу тележного колеса. На гостей глядит с явным недоумением. Потом переводит взгляд на крынку в Данкиных руках.  

— О! Цэ ж наше!  

— Говори! — мать подталкивает ее в спину. Данка будто одеревенела. Ноги-чурбаки вросли в землю, не хотят гнуться. И язык колом встал. Тоже не слушается.  

— Я… украла… ваш глечик. Вот.  

Посудина падает в пыльную примятую траву — мертвенно-глухой звук. Гораздо громче стук сердца в ушах. Щеки обварило стыдом. И, не выдержав напряжения, дивчинка разворачивается и опрометью бросается прочь.  

«Не простят! Ни за что не простят теперь! Со света сживут! » — отчаянно бьется в висках. Нечем дышать. Данка вихрем влетает в хату — из-под ног с дурным мявом прыскает кот.  

Она хватает с припечка коробок спичек.  

«Раз не простят — пропадай все! Дом пожгу, амбар пожгу, убегу в лес к разбойникам! Все одно я теперь вор! »  

Спички чиркают о коробок одна за другой, вспыхивают веселые оранжевые огоньки в трясущихся пальцах, но почерневший от сырости угол амбара никак не хочет заниматься.  

И вместе со спичками вдруг заканчивается злость — только глухая тоска остается и сильно хочется спать. Данка укладывается тут же в лопухах, не обращая внимания на разбросанных кукол и их разоренный быт…  

Сколько же времени прошло? Искали ее? Кликали?  

Девочка зябко ежится, поднимает растрепанную голову: роса выпала.  

Поводит носом, принюхивается: сладко пахнет свежескошенным сеном с поля, дымом, вкусным варевом — соседи варят кулеш… В животе предательски урчит. Данка встает на четвереньки и крадется к хлеву — там Стела, их корова с белой звездочкой на лбу.  

Родным на глаза показываться совестно — так хоть молока можно напиться вдоволь, раз уж осталась без ужина. Данка облизывается, поскуливает от нетерпения. Стела тревожно мычит, топчется — отчего-то сумно ей; а Данка про себя удивляется тем временем: какая светлая ночь. Хоть и луны не видно — а можно различить каждую мелочь: и гвозди в бревнах, и листики полыни, и брошенную собачью цепь у пустой будки, миску…  

Цепь Данке не нравится, как и запах чеснока, свисающего гроздьями под застрехой. Девочка косится и ворчит на чеснок, скалит мелкие клычки. Затылок будто иголками колет — и жесткой щеткой поднимается на загривке шерсть.  

Стела в голос ревет, бухает копытом в перегородку, когда Данка, прошмыгнувшая в хлев, пытается ртом дотянуться до ее вымени — не тут-то было! Не узнает корова хозяйку, беснуется!  

И опять изнутри поднимаются злость и обида, рвутся из горла глухим рыком, застят глаза — она же только покушать хотела! За что?! За что ополчился на нее целый свет?! — хочется высказать накипевшее, но только лай да визг выходят. Доведенная до отчаянья, Данка цапает корову за ногу. По глазам жесткой метелкой хлещет хвост — и слышится страшный топот, голос отца: «Кто здесь?! А ну пшла! Пшла вон! » — он замахивается вилами. Данка, поджав хвост, забивается в угол, скулит, а отец поднимает керосинку повыше, пытаясь разглядеть невиданное диво: пегую кудлатую дворняжку, обряженную в рубаху и юбку его меньшой дочери… Враз севшим голосом выдает:  

— Босорканя*…  

* * *  

— Шла со двора, повстречала Петра, Святого Петра, мыча и ревя. Святой Пётр спросил: «Ты, корова, что мычишь, что ревёшь? » — «Как же мне не мычать, как не реветь; ногу он мне повредил, телёнка сглазил, молоко у меня отобрал! » Пусть вернётся молоко к корове, как возвращаются звёзды на небо и как приходит роса ночью, пусть не мешают этому босоркои…  

Неумолчный шепоток льется рекой. Баба Докия, востроносая повитуха в низко надвинутом на лоб черном вдовьем платке заговаривает Стелу, а сама то и дело косит хитрым глазом в сторону сжавшейся в углу Данки — та зыркает в ответ исподлобья.  

Докия чешет Стелу промеж рогов и, прихрамывая, выходит во двор. Через бревенчатую стену слышатся приглушенные голоса:  

— Говорила я вам, не удержите вы малую в узде, не сладите с ней. Это пока что дите малое, неразумное, а вона что творит… А как в пору девичества войдет — что станется?!  

Отец невнятно бубнит в ответ. Данка прикладывает ухо к стене, чтобы лучше слышать.  

— Я стара становлюсь. Мне давно помощница нужна. Отпустите со мной малую — баловства не допущу, учить ее буду всему, что знаю. Травы ведать, раны и хвори заговаривать… Славная знахарка из нее выйдет… И нет ее вины в том, что такая. Предначертано так. Седьмая дочь в семье, да еще и в рубашке народилась… Судьба ей босоркой быть — тут уж не отвертишься. Я ее на свет принимала — мне и ответ нести. Песье обличье я для нее выбрала. Думала, получше прочих будет, нечистых… Собака — друг ведь, защитник… А ваша то кур давит — то еще какой урон несет. И кровь бы пила — да я запечатала. Не посмеет…  

Мать сдавленно всхлипывает — и Данка начинает тоненько выть, раскачиваясь из стороны в сторону. Понимает, что отдали ее родители на чужбину — в ведьмин хутор… Не видать теперь ни отца, ни матери, ни сестер…  

Баба Докия возвращается тем временем и склоняется над Данкой — обдает пряным запахом трав. Звенит монисто, набранное из медяков. Щербатый старушечий рот растягивается в улыбке и лукаво блестят черные глаза-щелочки:  

— Бо слухайся теперича мамку да батьку. А поперед всего слухай себя. Меру знай. Бедовая ты. Думай этим, — она ласково гладит Данку по голове, приглаживает ей встрепанные лохмы, — и этим, — она касается груди девочки. Там под вышитой рубашкой бьется-стучит в ребра сердце, встрепенувшееся от радости: не заберут! Дома останется!  

Данка радостно крутит хвостом, поднимая с глинобитного пола пыль.