На берегах Туниса

I  

Прожектора светили ярким светом в кромешную темноту африканского неба, пронизывая пустоту белыми лучами, пресекая всякие возможные попытки вражеской авиации нанести удары по позициям наших войск. Лунный свет отражался от каски солдата, сидящего за прожектором.  

В этом время городок N тихо спит, пока наши малочисленные патрули сторожат порядок на его улицах.  

Ветер холодный, доносится запах свежих трупов с передовой, которая находится в нескольких километрах. Наш гарнизон в три сотни человек находится вблизи Туниса.  

Тем временем наступила ночь, которая, наверное, является единственным временем, когда можно побыть самим собой наедине, без звуков выстрелов, так как янки не любят делать вылазки ночью и атаковать наши патрули. Хотя и такое было, так что расслабляться ни в коем случае нельзя.  

Моя верная винтовка всегда весит на плече, заряженная и вся в пыли. Уже автоматически выходит, что, видя странный силуэт вдалеке во время патруля, могу в секунду навести прицел на цель и точно, без колебания, выстрелить. Таково военное положение, что доходит до паранойи.  

В один момент я услышал голос своего товарища, который с интересом и волнением подходил ко мне:  

— Эй, Ганс! — говорит мне Йозеф, с кем мы служили в корпусе Роммеля почти год. — Слыхал: говорят, что наши войска готовятся к эвакуации с континента. — Его одежда, чуть светло-коричневые брюки с рубашкой, тропический шлем оливково цвета и чёрные берцы были истрёпаны, местами виднелись прожоги и небрежное зашивание рваного предплечья.  

Глаза Йозефа ещё и были очень усталые от недосыпа — вечные артобстрелы — и от моральной истощенности. Он был славным бойцом, никогда не предавал своих, выполнял приказы.  

Эта война уже никому была не нужна. Фанатизм о великом Райхе в нас выветрился..  

— Слыхал. — говорю. — Но если это так, то янки уже тоже в курсе.  

— И это значит, что они могут ударить, чтобы сорвать эвакуацию?  

— Вполне возможно. Но когда будет сама эвакуация — неизвестно. Возможно, что она идёт уже сейчас, а возможно, что в ближайшие 24 часа. Ты видел последние сводки?  

— Видел... "Треугольник сжимается". У нас не хватит сил для удержания плацдарма, силы истощены.  

Городок N был небольшим: улиц десять, бедные дома в один, максимум два этажа. На севере города лежал небольшой порт с пару итальянскими катерами на пирсе.  

Всё наше снабжение стоит лишь на одном арсенале, что находится в центре городка, южнее от моста: единственный ход через речку. Подрыв такого моста мог бы привести к задержанию вражеских войск через это направление. На конце моста стоят два патрульных. Я их знаю. Первый — Вольфганг, ветеран этой кампании. Прибыл сюда ещё в феврале 1941 года с первыми взводами африканского корпуса; корпус, которому суждено стать своего рода трагедией её солдат. Вольфганг дошёл до Тобрука, участвовал в двух его штурмах, но в боях на египетской границе был ранен в ногу и руку, и отправлен в тыл. Его тогда привезли сюда, где сейчас мы находимся, тут мы и познакомились, в лазарете. Второй — Томас, молодой парнишка лет двадцати двух.  

Он до того пугливый, что даже не может держать винтовку в руках, а при первых выстрелах уже бежал назад. Но, к счастью, его на передовую не отправляли, а оставляли сторожить тыловые склады. Мне всегда его было жаль, так как он не создан для войны. Ему бы книжки по химии читать и создавать научные прорывы, так как парень он очень умный.  

Весь берег на городской стороне моста был изрыт окопами: несколько пулемётных точек, две противотанковые пушки и бронемашина SdKfz 250, у которого сломался двигатель, хоть и пулемёт исправный и имеет патроны.  

Я пошёл в очередной обход по своему маршруту. Ветер немного шумел, луна ярко светила и шла по небу, как личный сопроводитель. Дворы были закрыты: местные жители не очень-то и поддерживают экспансию на их земли. А возле одного из столба спал мирно мой товарищ Франц, так как его ставили уже вторые сутки на дежурства и охрану арсенала, у которого были стены средней высоты: треснутые местами, с отверстиями,  

специально для пулемётов (сделано это для обороны арсенала в случае осады и длительных боёв); колючая проволока с вышками, где стоят смотрящие. За стеной находятся три широких здания: на западе площади арсенала, по середине и на востоке.  

Так же была оборудована стоянка для грузовиков и бронемашин; то здание в середине — ангар, где находился PZ III, кстати, единственный танк в нашем гарнизоне.  

— С начала, они отправляют нас сюда, неведомо зачем, а затем — бросают?! — услышал я голос вблизи за стеной. — Нам столько раз говорили офицеры про то, что пришлют пару свежих дивизий для того, чтобы мы взяли Александрию. Но где они, свежие дивизии?! Да если бы Фюрер отправил танки в корпус в 1941 году, то наш флаг развевался бы уже давно над Каиром и Суэцким каналом... Но теперь нас и вовсе будут готовить к эвакуации, тут даже гадай, не гадай — отправят...  

— Не могу не согласиться. — отвечает ему второй солдат.  

— И как обидно. Нас просто предали, предало собственное командование! — со злостью говорит первый солдат.  

— Не ори ты, тут оппозицию не любят.  

Пройдя центр городка, я свернул направо, к небольшой аллее. На удивление, аллея была чиста, красива; пальмы были выстроены в ряд и от них исходило какое-то странное чувство. Чувство того, что я нашёл нетронутый уголок земли, где ещё не была война. Возможно, что завтра сюда упадёт бомба, и мы не увидим эту красоту. Но я стоял, любовался... Прислонив винтовку к дереву, я сел рядом, поправил каску, и смотрел на звёзды...  

Звёзды — это то, что заставляют нас о чём-то задуматься, когда мы видим их. Даже о том, что мы, быть может, и забыли. А ночь — поистине волшебное время для каждого человека, где бы он не был. Только ночью люди сближены душами так, как никогда ранее...  

II  

Смотря на звёзды, я так задумался, вспоминая сестру, брата, родителей, что задремал, прислонившись к дереву, как мой товарищ Франц. Было так тихо, что звуки издавали лишь сверчки, а природа окружающего мира только нагоняло одно — сон. Я бы сейчас всё отдал ради хорошего сна. Но отпуск мне дали в прошлом году, да и то, если честно, толком не отдохнул, всего-то осталась недосказанность и неопределенность во всём, в чём я живу и существую. Дьявол! Больше всего меня беспокоило только то, что будет, когда закончится война. В наших рядах давно говорят о поражении Германии в войне: Сталинград мы не взяли, а только попали в "кольцо"; Эль-Аламейн так же не смогли захватить, в силу растяжения фронта и, соответственно, линий снабжения... Вот закончится война, и куда мне дальше идти?.. А если война будет действительно проиграна, то что будет с моими близкими? Боже... Какой же это абсурд! Мы вероломно вторглись в чужие земли, уничтожая народы, а потом ещё возмущаемся... Но, если так, то завтра, возможно, или когда-нибудь позже, погибать мне будет не так обидно, так как идти всё равно мне некуда. Есть думы о том, что мои близкие попали под бомбардировки союзников в Мюнхене (ответа на письмо нет уже третий месяц).  

Нет! Всё! Хватит думать о самом ужасном, вдруг это всё лишь накрутка и самовнушение? Родители мои живы, и с ними всё будет хорошо... До сих пор помню, как они горестно восприняли приход Фюрера к власти и воспитывали меня в духе пацифизма. Провожали они меня на фронт со слезами на глазах (я был отправлен по призыву). В силу своих антивоенных и даже антифашистских взглядов я должен был остаться, идти в подполье, но все прекрасно знали, что делают с дезертирами: отправляли в каторжные лагеря. Официально их так никто не называл, но все знали, что там делают с людьми. Гестапо вообще никогда не спит, ибо вместо этого он тысячами вылавливает таких, как мы.  

На самом деле, мне повезло больше всего. Я служил в АФ в Марокко, относительно спокойной линии фронта. Но когда произошла операция "Факел" альянса союзников, то наши части смогли эвакуировать в Тунис, не дав врагу разбить наиболее боеспособные части. Сидя тесно в кузове грузовика со своими товарищами, все говорили об одном: что дальше? Решительно никто не знал.  

"Нам остается надеется лишь на Паулюса в Сталинграде. Если он там выжмет русских, то и нам подмога потом будет" — говорит один из офицеров.  

Но вскоре наша колонна попала под налёт авиации (остальные наши части ушли раньше, чем мы), большая часть пехоты погибла, а те, кто выжил, пешком уже добирались до своих. В их числе был и я. Авиация поочередно разгромила колонну, кладя бомбы ровной линией, летя при этом на низкой высоте. Люфтваффе в последний раз я видел в 42-ом, когда прибыл на континент. Но дерзость янков тогда пробудила во меня животную ярость. Если недавно я не имел никакого желания стрелять в кого-то по ту сторону фронта, то сейчас я готов был перерезать глотку любому томми, янку. Любому!..  

Благо, что тогда мы с Францом отыскали наш мотоцикл с коляской и смогли удрать от преследователей, кто добрался до остатков колонны, чтобы добить выживших. Сидя в теплом тылу, и я представить не мог, что увижу самое, вроде бы, страшное — смерть. Смерть товарищей, друзей, что ехали со мной в одном кузове. Мне было даже жалко, очень жалко терять просто знакомых, с кем мы просто виделись, но не общались. Только представить: был человек — и нет человека. И ничего не сделаешь, ничего не вернуть. Дорога была разбомблена, по обочинам лежали перевёрнутые грузовики, а многие машины горели. Прицеп с орудием так же был уничтожен. Находить чьи-то тела товарищей по оружию не было времени, а закапывать уж тем более.  

Но поучаствовать в настоящем бою, точнее, перестрелка с противником, мне довелось за всю войну в Африке. В феврале 43-го наши части пошли в прорыв на американские позиции — к перевалу Кассерин у Сбейтлы; накрыл тогда я "медным тазом" несколько "союзников" с пулемёта, когда те решили контратаковать, не зная, какие силы на них идут. Потом ещё, и ещё... А я стрелял, стрелял с холодной головой, но в то же время обомлевший от ужаса происходящего. Стрелял с возвышенности, прикрываясь несколькими камнями, от которых отлетали пули, летевшие в меня, но через некоторое время на меня обстрел прекратили. Некому было в меня стрелять. Но я стрелял. Мои пули ложились уже в совершенно тихий, мёртвый песок: тела янков лежали неподвижно, а потом полились узкие речки крови...  

— Подожди ты! — говорит мне Франц, схвативший меня за плечи, пытаясь остановить, а потом оттаскивает от пулемёта.  

— Да... Я... — дрожащим голосом, словно эпилептик, пытаюсь что-то сказать, полностью отдавшись ужасу.  

— Не надо тратить патроны напрасно, не надо... — пытается привести меня в чувство и спокойствие Франц.  

— Я не могу... Они... Колонну... — Франц держал меня руками, пока я лежал на его коленках, тяжело дыша.  

Небольшую деревню у Сбейтлы мы заняли. Основной авангард войск двинулся дальше.  

Тогда я впервые увидел новейшее оружие нашей промышленности — танки "Тигр". Они меня потрясли, ибо имели большие габариты, тяжелую пушку и толстые броневые листы. Один танкист мне рассказывал:  

— в первых же столкновениях с американцами "Тигры" отбросили их на 80 километров, уничтожая Шермана за Шерманом, что пустыню в те дни покрыли металлические обломки и сгоревшие корпуса американского железа. Но то, что наши уже давно не господствовали в воздухе, дало решающий фактор. Наши не смогли сдержать натиск объединённых союзных войск. Роммель поступил разумно: приказал отходить, так как ещё союзники высадились в тыл, на берега. И все территории, которые дались такой кровью, попросту были оставлены. Но мы показали навсегда этим чёртовым янкам, что мы, даже не имея никакого превосходство в количестве, не имеем чистой одежды и хорошего снабжения, всё равно готовы драться до конца! — после чего кончил свой рассказ.  

И вот — я сижу тут, под деревом, вспоминая страшные моменты под звук сверчков, холодный вой ветра и шум двигателя вдалеке. Ах, попасть бы мне только домой — и всё... Тепло, чай, огоньки камина...  

Но мои лирические и философские мысли прервали звуки шагов. Но я настолько расслабился, что сил встать не было. Мне уже даже было не то, что неважно, а даже всё равно, кто это: партизан арабский, или хоть сам Кайзер. Наплевать, сон — вот, что мной овладело.  

Шаги делал наш ротный командир. Похабщик, истинный нацист (нацист должно быть только словом нарицательным, ибо что нацисты, что нацизм ничего хорошего не могут нести), пьяница и просто нехороший человек. Когда его поставили во власть командования над ротой, то в нём проявилась вся деспотичность и жестокость, а навыки лидера, командира — н е т. И таких солдат как он ещё присутствуют в наших рядах, и явно не в малом количество. Но они — фанатики, за которыми не стоит правда.  

— Встать, Ефрейтор Г-ганс! — говорит он. — Какого это дьявола мы спим во время войны?! Если бы я не подошёл, вы бы и спали здесь! Вас оставили в тылу, а вы ещё умудряетесь зевать.  

— Виноват! — Отвечаю автоматом я.  

— Ещё раз увижу — под трибунал пойдёте!  

— Так точно!  

Почувствовав власть над кем-то, он блеснул глазами, льстя себе, посмотрел на меня презрительным взглядом и утопал дальше, напевая музыку из походного марша.  

III  

Настроение было скверным после нападков командира. Но чувства тишины и спокойствия (а на линии соприкосновения фронта это большая редкость) внутренняя злость стала глушиться. Да и ведь прав был начальник: враг в десяти километрах от нас, а я сплю?! Даже как-то стыдно стало. Очень стыдно. Ведь из-за маленького проступка могло что-то случится. К счастью, этого не произошло.  

Через некоторое время я снова вернулся к мосту. Встав на него, я ощутил в полную силу его ширину: два PZ-III в натуральную длину. Мост был деревянным, новым, что от него ещё пахло свежим деревом. Видать, построили недавно и по нужным причинам.  

Но внезапно мне захотелось курить. Курил я в последний раз где-то утром. Достав свою красную широкую коробочку из кармана рубашки, я пальцами искал лишнею сигарету, задевая коричнево шершавые стенки коробочки, но вскоре понял, что сигареты как таковые кончились. С куревым вообще встала проблема после наступления последнего католического рождества: всё меньше и меньше не то, что сигереты — топливо для танков перестали практически поставлять! Но в моё поле зрение сразу кинулось очертание Вольфганга, этот высокий рост и крепкие плечи. Его чёрный силуэт стоял на фоне низкой реки, чьи воды принимали блеск луны, лицо же Вольфганга не было видно из-за темноты, хоть на мост и падал свет фонарного столба в нескольких десятках метрах.  

— Вольфганг! — шепотом и не совсем ловко сказал я.  

— Да? Ганс, это ты? — так же отвечает он, узнавая меня.  

— Да. Слушай, дело срочное. Одолжишь сигаретку?  

— Да, конечно...  

Он достал портсигар, добытый ещё в 42-ом, достал оттуда сигарету и дал мне. Но когда он достал спички, чтобы дать закурить, я вежливо отказался.  

— Нет-нет, у меня свои, спасибо.  

Я глубоко сделал первую затяжку. Ощущения некой внутренней физической свободы. И какой абсурд: нас это губит, мы знаем это, но всё равно продолжаем наслаждаться...  

Далее наступила тишина. Мы оба стояли вместе близ друг друга. В нескольких метрах стояла не ярко освещаемая будка с шлагбаумом, в которой сидел Томас. По его движению локтя из окошка было видно, что он что-то пишет. Мы оба кинули взгляд на него.  

— Томас, что ты пишешь? — спросил Вольфганг.  

Томас снял очки, протёр глаза, а потом сказал:  

— Письмо домой, матери своей... — Томас ещё пытался писать, но после вопроса недолго держал в руке ручку, а потом и вовсе прекратил и уставился глазеть на небо, отключив одиноко висевшую лампочку.  

— Обиделся, видать, — говорит мне Вольфганг.  

— Ну да... Я его прекрасно понимаю. Сам не могу написать чёртово письмо. То времени нет, то ручки с бумагой не достать. Эх... Столько хочется своим написать, а ещё больше — вернуться.  

— Романтичный ты человек, Ганс, романтичный... Вот стоим мы сейчас тобой, тут, в никому не нужной Африке и на такой же войне, а они, кто войну начал, спят в тёплых постелях, едят за один ужин столько, сколько мы и за неделю не ели бы за последнее время...  

— А ты ветеран этой войны, тебе виднее всяко.  

— Ничего не поделаешь, это моя ошибка, что я здесь. Чисто моя. Ничья другая. Ни Гестапо, ни призыв, а именно я. Мой отец воевал на фронтах первой мировой с русскими в Галиции, а потом с союзниками во второй битве на Марне. Тогда отца сильно ранили в последнем бою, и его, тяжело раненого, поездом привезли в Мюнхен, в главный военный госпиталь. Всё же мой отец был доблестным солдатом: о нём даже писали в газетах за его подвиг.  

— А что за подвиг?  

— В штыковой атаке захватил пулемёт, отстрелялся и смог вместе с товарищем утащить его на свою территорию: благодаря этому захваченные позиции удалось сдержать до подхода подкрепления, а захваченные траншеи были очень стратегически важным объектом. Да и вообще, кстати, до расскажу ту историю. Отца привезли в госпиталь, но там ему сказали, что он уже медленно умирает от ран. Его пытались лечить, даже прооперировали, но... чудо не произошло. Врачи выполнили его последнею просьбу, они позвали меня и маму к нему (тогда мне было всего восемь). Он сжал мои руки и проговорил: "Сын, сын мой, никогда, слышишь? никогда не участвуй в войне! Избегай его всеми способами! Слышишь? Вольфганг... Я знаю, твоё поколение продолжит наше дело... ". Тогда я ничего не понимал, но эти слова запомнил на всю жизнь. Но когда я вырос, то сделал всё наоборот. Когда фюрер пришёл к власти, я был одержим чувством реваншизма, полностью поддерживая пламенные речи. Когда началась снова война, я судорожно следил за всеми сводками. Меня не брали в регулярно воюющую армию, но вот в январе 41-го...  

— Что же в январе?  

— Пришло согласие на отправку на фронт. Меня отправили в Северную Африку, вот в эту пустыню. Ты бы знал, после того марша через пустыню, возвращая этим жалким итальяшкам их колонии, я жить уже не хотел, вся романтика войны, которая нам всем так упорно вдалбливалась в головы, исчезла после первых же выстрелов. Боже! Мне так стыдно! И перед землей чужой, и перед отцом покойным.  

— Поверь, мы ещё не в самом худшем положении. У меня брат воюет против русских. Дам потом тебе почитать его письма, особенно из-под Сталинграда. После них тебе янки покажутся хуже итальянцев в плане военного искусства. Наше отличие от войны на востоке в том, что наша война — война за колонии: Алжир, Египет, Ливия, думаешь, это исконные британские земли?.. Нет, они обратили в рабство в тех, кто тут жил, а мы, придя сюда, ничего лучше бы всё равно не придумали. А русские сражаются за свои родные земли, на которых жили веками.  

— У всех своя ноша, но любая война ужасна...  

— Что правда — то правда. Но всё же...  

Я бросаю за мост давно потухший окурок сигареты, поправляю винтовку и, пожав руку Вольфгангу, отправляюсь назад, к арсеналу.