Тополь.

Хорошо, что не вышло ухмылки, или ещё чего хуже улыбки. Они бы тогда меня живьём съели не дав даже со стыда догореть. Неуместно и, видите ли, неприлично это в такой день и особенно от меня, а, впрочем, может они и правы. Да и к чему, спрашивается, она вообще возымела право на мою физиономию? День-то тот был вряд ли светлее сегодняшнего, может и темнее даже. И все таки, несмотря на это, он видимо теперь всегда будет у меня улыбку вызывать, сколько бы времени ни прошло, потому что свет чуть блеснувший тогда и уже погасший, так и останется со мной навеки. И пока здесь такая скука, не лучше ли предаться воспоминаниям? Главное следить за губами, следить за губами...  

Только успел я тогда, вернувшись поздно со школы, поставить сушиться зонт и снять промокшие ботинки, как дверь открылась и на пороге появился отец. Даже не оборачиваясь, спиной и затылком, я сразу понял, что это он. Мама выбежала с кухни и начала громким голосом причитать: почему опять так рано? В тёмной прихожей я не видел отчётливо ее лица, но ясно почувствовал точно так же, как давеча присутствие за спиной отца, что вопрос этот адресуется не мне. Отец залепетал что-то неразборчиво, облокотившись о дверной косяк. Он был мертвецки пьян. Мать в ответ затараторила ещё громче, но я, торопливо продвигаясь по коридору в свою комнату, слов уже не разобрал.  

Захлопнув дверь, я сбросил пиджак на диван, уселся за стол и, взяв первую попавшуюся книгу, принялся читать. В весенние дни детства Ансельм бегал по зелёному саду. Среди других цветов у его матери был один цветок; он назывался... «Я имею полное право, — пробасило в другой комнате. » Пламя разгоралась, доставая своими острыми языками мою обитель. Я отбросил книгу, встал и почему-то взгляд мой упал на уже давно приклеенный скотчем к обоям плакат. Это был постер старого детского развлекательного шоу, которое я когда-то очень любил смотреть по телевизору. Я подошёл, чтобы посмотрел поближе и заметил, что один угол плаката отклеился и чуть загнулся; я попытался выпрямить его и приклеить обратно, но все было тщетно: скотч своё отжил, и угол снова загнулся, будто даже ещё больше. «Двадцать лет... — долетели горячие искры. » Я подошёл к столу, взял книгу и хотел было убрать ее на полку, как все мое внимание обратилось к окну. За ним — соседний двор и хмурый пейзаж поздней осени: тёмное небо, грязь вперемежку с опавшими листьями и дождь вперемешку со снегом; но мое внимание было к этому равнодушно. Не слыша ничего более, я вперил свой взгляд в одиноко стоящий молодой тополь. Беспощадный ветер, от которого иной раз захватывает дыхание, стегал и гнул уже почти полностью оголенные его ветви, а стремительные обледенелые капли, будто только и летели с с неба для того, чтобы сбить с них оставшиеся листья. Словно природа обозлилась вдруг на одно из своих созданий, и теперь обрушивает на него весь свой гнев. Но глубоко в землю пустил свои корни тополь, и крепко они держали его на своём законном месте; будто только играючи размахивал он своими ветвями, твёрдо уверовав в их несокрушимость и давай ветру право на полную силу; и даже последние, иссохшие листочки, которые, казалось, слетят от одного моего дуновения, оставались на своих местах. Непоколебимо взирал он на грязь и мутное от туч небо; бесстрашно смотрел в лицо приближающейся зимы. Ветер от этого только распалялся и становился ещё свирепее от сознания своего бессилия.  

Внезапно я почувствовал холод и ощутил, как мурашки побежали по моему телу, а волосы на руках встали дыбом. Щеки мои зарделись; руки в поисках опоры уперлись в подоконник; пейзаж за окном стал расплываться.  

Мне вспомнился день, когда отец пришёл поздно вечером домой от своих новый друзей. Он зашёл в мою комнату и, весело прошагав к столу, улыбаясь принялся спрашивать меня о моих школьных делах. Я отвечал и тоже улыбался, всеми силами стараясь не замечать исходившего от отца запаха. Он гладил меня по голове, шутил и смеялся, много рассказывал о своих школьных годах. Уже собираясь уходить, он попросил посмотреть мой дневник. Я встал из-за стола, достал его из рюкзака и притянул ему. Он уселся на мой стул возле стола и принялся читать. Я смотрел, как бегают из стороны в сторону его холодные серые глаза. Вскоре я заметил, что его улыбка стала утихать, а брови находить на глаза, что теперь остановились в одной точке. Невольно я стал пятиться к стене. Отец резко закрыл дневник, грубо отбросил его в сторону и встал. Он закричал что-то, уже не помню что именно, помню только, что очень и очень громко, так, что я перестал чувствовать под ногами пол. Толстые пальцы его руки крепко сжались образовав огромный кулачище. Упершись спиной в угол, я только и успел что схватить с дивана подушку и прикрыться ею. Отец настиг меня в один шаг.  

На кухне что-то разбилось — я вздрогнул; следом закричала мама. В ответ отец гаркнул бранное скабрезное слово и громко засмеялся — мама заплакала.  

Я посмотрел снова на тополь и мне вдруг так нестерпимы стали эти четыре стены моей комнаты, которые будто сужались с каждой секундой все меньше оставляя мне места. До омерзения отвратительными показались мне обои, что я сам выбирал в магазине когда-то давно и помогал их клеить. Тошнотворен стал душный воздух всей нашей квартиры, и огромный твёрдый ком подступил к горлу и мешал мне вздохнуть. Небывалое чувство зарождалось в моей молодой душе. Чем дольше смотрел я на тополь, тем сильнее мне желалось вырваться из своего тесного тела, выпорхнуть в форточку на встречу дождю, грязи и холоду, и превратиться если не в сам тополь, то хотя бы в самую тоненькую его веточку, в самый слабый его листик, что-то вот-вот сорвётся и полетит невесть куда. И пусть бил бы по мне ветер и хлестал по коре дождь; пусть бы обхватывал меня своими холодными пальцами мороз и зимняя стужа; да пусть бы хоть и по самую верхушку снег меня засыпал, — все бы выдержал, выдюжил бы и стоял с непоколебимой стойкостью и бесстрашием, как этот самый тополь за окном.  

Сильный порыв ветра резко открыл форточку моего окна и поток свежего холодного воздуха чуть не сбил меня с ног. Отшатнувшись, я почувствовал, как у меня сперло дыхание и заволокло слезами глаза. Испугавшись от неожиданности, я хотел было захлопнуть форточку и убежать в противоположенный угол комнаты, но вопреки себе и своим желаниям, я потянулся ещё ближе к окну, зажмурился и вдохнул мёрзлый воздух полной грудью. Выдохнув и открыв ясные глаза, я сжал свои тонкие пальцы в крошечный кулачок. Стены расступились; ярко запестрели обои. Завывающий за окном ветер, снова и снова залетая в открытую форточку обдавал меня своим дыханием; смело подставляя лицо и позволяя его холодным пальцам трепетать мои волосы, я засмеялся вдруг с какой-то своей глубокой потаённой мысли. Мне показалось даже, что в комнате стало теплее.  

Последний грубый отцовский возглас прозвучал в соседней комнате, а далее — несколько громких шагов и грохот входной двери. Я вернул книгу на полку и спокойным шагом покинул комнату.  

В ту ночь я неожиданно проснулся. Открыв глаза, я долго смотрел в потолок и, ожидая пока глаза привыкнуть к темноте, ощущал какую-то непонятную смутную тревогу, будто проснулся не в своей постели. Через несколько мгновений я наконец понял: это тишина— редкая гостья, испугала меня своим присутствием. Протянув руку, я намерено зашелестел шторами, чтобы проверить не потерял ли я слух, и даже не заметил того, как поднялся, отодвинул штору, упёрся локтями в подоконник и взглянул на улицу. Крупные хлопья снега, медленно и лениво, словно даже нехотя белили дороги и хоронили под собой опавшие мокрые листья. Все дышало покоем. Снег, победивший в битве с дождем, принёс с собой сон и тишину. Даже ветер, наконец истощив весь запас своих стремительных сил, тоже, видимо, отправился спать. А тополь, оставленный теперь в покое, неподвижно, будто лишь замерев, а не уснув, стоял напротив моего окна, нарядив свои нагие ветви в белую шубку. Он походил на человека, который взобрался наконец на самую вершину горы, и ни одним движением, ни одним мускулом своего лица не показывает ту боль и усталость, которыми было куплено это восхождение; только поднятый кверху подбородок и тихая улыбка победы. Мне показалось, что я вступил в закрытый для всех людей мир, будто кто-то случайно оставил проход открытым, а я, блуждающий по своим снам, так же случайно в него провалился; это была тайна глубокой ночи, которую не хочется разгадываться, которой хочется лишь любоваться.  

За всем этим я не заметил того, как мои губы, видимо уже давно, безмолвно шевелились. Я замедлил дыхание и стал прислушиваться к своим словам, словно говорил кто-то другой, а не я. Меня снова обдало холодом, тополь в своём белоснежном одеянии потерял свои очертания — я вдруг услышал, что с самого подъема на подоконник, невольно, будто разговаривая во сне, я рассказывал ему всё. Все, что накопилось в молодой душе за немногочисленные годы. Все то, что стыдно рассказать друзьям, боязно взрослым и ещё страшнее пересказывать самому себе. То, что бережливый разум прятал по дальним углам, стараясь засыпать пылью повседневности; а неукротимая рука мысли, любящая праздно порезвиться, лишь чуть задев кончиком пальца, с ужасом и брезгливостью отскакивала и отправлялась в другие, более светлые места памяти. Между мной и тополем будто пролегла незримая нить, по которой мой шёпот достигал самых кончиков его глубоких корней. Может быть впервые в жизни я ничего не стыдился, ничего не боялся — точно зная, что как бы не была тяжела та ноша, которую я передавал тополю, он примет ее с легкостью и верно сохранит внутри себя. Я омывал чистой водой этой ночи свои раны, что от скрывающих их пластырей забытья, кровоточили ещё сильнее. Чёрный корабль о чёрных парусах дрейфующих в бескрайнем море, получил серьёзную брешь и медленно пошёл ко дну. Последнее, что я увидел перед тем, как услышал шум и знакомые голоса за дверью, была маленькая птичка, которая непонятно как оказавшись одна в такую чудную ночь, только села на ветку тополя, скинув небольшую шапочка снега на землю, да тут же и улетела, наверное в поисках своих уснувших собратьев. Тонкая веточка заколыхалась в неподвижном воздухе. Незримая нить оборвалась.  

Я обернулся на громкие шаги в коридоре и заметался на постели, будто в поиске чего-то. Через мгновение дверь открылась и в свете коридорной лампочки, заполнив будто половину пространства комнаты, выросла фигура отца. У меня перехватило дыхание, я невольно отпрянул в угол и потянул к себе одеяло. Двумя широкими шагами он достиг стола, что стоял рядом с моей постелью, присел на корточки и принялся резкими движениями выдвигать по очереди все ящики. «Они где-то здесь, — говорил он, — я знаю, что они где-то здесь. » И ещё яростнее принялся за ящики стола. В воздух полетели учебники и тетради, ручки и карандаши покатились по полу. Рисунок, нарисованный ещё мной в начальной школе: счастливое семейство у дома с треугольной крышей, взмыл в воздух и, планируя из стороны в строну, медленно спустился на край моей постели. Один из ящиков был уже полностью опорожнён, когда пришла очередь следующего, в коридоре послышались семенящие шаги. Мама, острожно, будто на цыпочках, подбежала к отцу и, тронув его за плечо, хотела что-то сказать, как неожиданно отец, резко повернув голову, наотмашь ударил ее по лицу. Мама, взвизгнув так, что у меня зазвенело в ушах, обессилено упала на пол, накрыв собой тетради и учебники. «Я узнаю, где ты их прячешь, — сказал отец, — я узнаю... » И с новой силой взялся за второй ящик. Холодная волна прошлась по всему моему телу, угнездившись в груди она почти остановила мое сердце. Я почувствовал, как у меня сперло дыхание, а комната начала расплываться. Я вжался в стену и медленно принялся ползти вдоль неё к выходу. Но вдруг остановился. Я ощутил какую-то необъяснимую силу во всех своих ещё слабо развитых членах, копошившееся фигура отца четко обозначилась на фоне пестрых стен, сердце забилось ровнее. Резким движением я отбросил одеяло, вскочил на ноги, сжал до боли свои маленькие пальцы правой руки в кулак и, прыгнув на отца, замахнулся им, приложив всю свою новоприобретенную силу. Все случилось за несколько секунд, даже мгновений. Отец схватил меня за ворот пижамы своей огромной рукой и грубо отшвырнул обратно. От удара спиной об стену, я почувствовал острую боль, что зародившись в середине позвоночника, за долю секунды распространилась по всему телу, и будто вымыла из него всю жизнь. Мама очнулась и с плачем выбежала из комнаты, запричитав что-то через слёзы. Отец взял очередной опустошенный ящик и с яростью бросил его вслед за матерью. Ящик наткнулся в полёте на дверной косяк и раскололся надвое. Отец поднялся и широкими шагами, раскидывая в стороны тетрадки и учебники, ретировался.  

Со мной осталась одна лишь боль. Боль, что заполонила собой каждую клеточку моего тела; боль, что сочилась из стен, свисала с потолка, выглядывала из приоткрытого шкафа. Меня словно столкнули в прорубь; провалившись в ледяную воду, я попытался всплыть, но больно ударился головой о толстый лёд.  

В попытках пробиться на поверхность с помощью ударов ладоней и кулаков, я только попусту истратил силы и кислород. Успокоившись, я увидел сквозь толстый прозрачный слой льда подошвы ботинок множества людей, они праздно сновали, то встречаясь, то расходясь в разные стороны. Я видел над ними какой-то источник яркого света, лучи которого только едва проникали сквозь толстую толщу льда. Я чувствовал, что у меня заканчивается дыхание, ощущал, как мое тело, соединяется со льдом в единое целое и тысячи маленьких острых иголок вонзаются мне в голову, спускаются через горло в грудь и раздирают ее изнутри, оставляя миллионы мелких царапин и ссадин, превращая все мои внутренности в рваное мясо. В конце концов, я превратился в тяжёлую глыбу льда и стал опускаться на дно. Люди на поверхности разошлись.  

Вдруг сильный порыв ветра распахнул окно и яростно затеребил шторы. Я, выйдя из оцепенения, обессиленной рукой ухватился одну из них и резко дернул в сторону; ветер, не находя более преграды, с воем сорвался в комнату, а вместе с ним — целый рой колючих маленьких снежинок, что резвясь ввалились в комнату и закружились в воздухе. Поднявшись на колени, облокотившись о ледяной подоконник, я выглянул в окно и замер, не чувствуя больше боли и холода. Ветер, опьяненный безудержной яростью, рассвирепев и окончательно обезумев, обрушился на спокойно спавший двор. Поднимая в воздух ещё совсем недавно упавший снег, он раскидывал его в разные стороны, сам, вероятно, не зная, что с ним делать, и от этого распаляясь ещё сильнее. Бедный тополь, лишившись своей белоснежного одеяния, сгибал под гнётом ветра свой молодой стан, практически доставая до земли своими нагими ветвями. Сквозь снежную пелену, я, затаив дыхание, пристально вглядываясь в моего нового верного друга, так несправедливо наказанного жестокой непогодой, с ужасом увидел, как одна из самых тонких его веточек вдруг надломилась и, лишившись своего крова, уносимая ветром, улетела невесть куда. «Хватит, —закричал я из последних сил, не слыша своего голоса, — хватит! Я хочу, чтобы все это закончилось.... закончилось... закончилось... » Прокричав последнее слово охрипшим голосом, я без чувств повалился на холодную постель и мгновенно забылся глубоким сном.  

Наступило утро. Первым и единственным чувством шагнувшим из мира снов, стал слух, остальные, ещё находившееся в забытие чувства, подарили ему необычную чуткость. Я слышал, как закрылась за отцом дверь; как гулко зазвучал топот его ног о ступени; слышал, как хлопнула дверь машины и зазвенели ключи, от поворота которых заревел спящий мотор; отчётливо уловил скрежет шин о замёрзший, покрытый тонким слоем снега асфальт; уловил даже краем уха скрип руля его машины при резком повороте; а дальше — все возрастающее урчание мотора, оглушающий визг тормозов и треск, треск, что заполнил собой все пространство моей маленькой комнаты, все пространство моей маленькой юной души.  

—Ну... ну не плачь, не плачь сынок, а иначе я и сама сейчас снова разревусь.  

Аккуратно, стараясь не задевать стен и косяков, гроб принялись выносить из квартиры. Соседские дети играли первым снегом в снежки, используя поваленный ствол в качестве укрытия, пока не приехали рабочие, что распилили его на несколько частей, погрузили в кузов и увезли. Вечером снова повалил густой снег.