Старик и гитара.

Уже давно соседи, вместо музыки, все чаще слышали за стеной отборную ругань, и только дивились: ведь их сосед жил совершенно один.  

Вот и сейчас, если открыть дверь, снять обувь в маленькой прихожей и пройти коридором в солнечную, уютную комнату, то можно увидеть глубокого старика, склонившегося над обнятой гитарой и бьющегося в неравной битве с упрямыми колками струн.  

—Ах, ты ж, проклятая, — чертыхался он, — кто ж тебя такую выдумал?  

Всему виной время: время, что забрало многое и многих; время, что выхолостило своим холодным дыханием силу из тела и свежесть лица, избороздив его глубокими морщинами; время, что оставило то немногое, что когда-то приносило радость, а теперь из-за грубых прикосновений его рук, оно приносит лишь раздражение, злость и досаду от вида многочисленных трещин на деке, что словно вехи, отсчитывающие прошедшие годы.  

Тонкие, длинные пальцы уставшей руки, прокрутили со скрипом колок первой струны еще совсем немного, и она, наконец, зазвучала в унисон со второй; но лицо старика осталось хмурым и сосредоточенным: он знал, что выиграно лишь малое сражение в великой битве. Старик взял мажорный аккорд, но вместо светлого напева, гитара издала лишь какой-то невразумительный, глухой стон, словно кто-то мучил несчастное животное. Лицо старика будто сжалось.  

—Чертово палено, — закричал он, — и ничего на тебе сыграть не возможно, — он взял другой аккорд, — затопил бы лучше тобой печь на даче, все больше пользы, чем нервы трепать, — он поставил баре на второй струне и ударил правой ладонью по струнам. — Ух, пылесборник!  

Старик снова крутил колки, то в одну, то в другую сторону и, склонив голову, внимательно слушал, не переставая издавать резкие, едкие ругательства. Он зажал четвертый лад третьей струны и провел по ней пальцем вместе со второй — звучало чисто. Старик спешно схватил изогнутый колок четвертой струны, что будто окаменел и никак не хотел двигаться с места; неимоверными усилиями, взмокнув, он повернул его на какую-то малую долю миллиметра; зажал пятый лад и проверил звучание с третьей — чисто. То же он принялся проделывать с остальными струнами, не переставая, то шёпотом, то в полный голос, выплескивать свой запас нецензурных выражений, когда какая нибудь струна, капризно уперевшись, не желала натягиваться, а наоборот, будто лишь устало опускалась. При настройке одной из басовых струн, она сорвалась, вылетела из нижнего порожка и чуть было не заехала старику в глаз; громко выругавшись, он яростно зажал ее в своем иссохшем кулаке и хотел выдрать с корнем из головки грифа, но вдруг остановился и подумал: слишком уж много сил у меня отобрала эта ведьма, нечего тратить последние на какую-то дрянную струну. Разжав пальцы, он вернул ее на место, завязал двойным узлом и закрутил колок, смотря на живое дрожание струны, на то, как она быстро-быстро раскачивалась вверх-вниз, поднимая свой голос все выше и выше.  

Истратив изрядное количество времени, сил и нервов, опорожнив практически до дна кладезь бранных слов, натягивая первую, четвертую пятую струну, ослабляя вторую и снова натягивая первую, наконец, настройка была окончена. Старик выпрямился, похрустел костлявыми пальцами и, снова склонившись над гитарой, вознамерился сыграть одну из своих старых, любимых мелодий на трех струнах, в позиции почти у самой деки. Приготовившись, он глубоко вдзохнул, насупился еще сильнее и заиграл. Мелодия, начало которой протекало на первой струне робко зазвучала, подарив соседям небольшую передышку; простой, меланхоличный напев гитары заполнил уютную, светлую комнату. Пальцы двигались с трудом, но уверенно и проворно перебегали с одного лада на другой, извлекая стройные звуки; и вот один из них, смело и решительно, перепрыгнул на вторую струну, а потом на третью, и на чистую мелодию, будто закапали крупные, черные кляксы; точно кто-то насмехался, отрывисто и грязно, над уверенностью гитариста; и теперь, даже ноты первой струны, словно выпачкавшись, звучали ничуть не чище. Мелодия замедлилась, споткнулась и потонула в грязи. Старик, так крепко обхватил гриф гитары, что у него заболели уставшие пальцы.  

—Ах, ты ж... — он крепко выругался и грубо отбросил гитару в угол.  

Упав, она зазвенела всеми своими открытыми струнами так протяжно и жалобно, словно извиняясь, но старик даже не взгянул на нее, он рассматривал свои ладони, аккуратно поглаживая отвердевшие подушечки пальцев левой руки.  

Но вдруг в дверь позвонили. Будто проснувшись, старик поднялся и поплелся в прихожую. Открыв дверь, он увидел своего старшего внука — молодого, уверенного, пышущего жизнью парня, в руках у которого была большая коробка.  

—Ну, как дела, дед, — заговорил он, переступив порог, — я вот тебе кое что приобрел, — он чуть отстранил от себя коробку.  

Старик молча, заинтересованно смотрел на внука.  

—Да что тут все стоять, — сказал тот, — пойдем скорее в комнату, — он быстро и широко зашагал по коридору; старик медленно пошел за ним.  

Когда он появился в дверном проеме, на полу уже распласталась распакованная коробка.  

—Вот, — сказал внук, улыбаясь и держа в руках новую, с гладкой декой, прямым грифом и подвижными колками гитару, — знаю, что день твоего рождения еще не скоро, но я больше не могу смотреть, как мучаешь себя и соседей, — он опустил взгляд и посмотреть на лежащую на полу старую гитару, а потом снова улыбнувшись, протянул деду подарок.  

Старик неуверенно обхватил гитару обеими руками, да так и остался стоять с ней в какой-то растерянности, будто не зная, что с нею делать.  

—Да, ты садись, садись, — сказал внук, — да сыграй что нибудь. Звучит так, что соседи к тебе на концерт стучаться будут, — он снова взглянул на старую гитару.  

Старик неторопливо, скрипя коленями, сел на самый край кресла и аккуратно, словно впервые, положил пальцы на лады; зажав минорный аккорд, он медленно провел по струнам.  

И вдруг, будто вспышка молнии осветила на одно мгновение крошечный клочок его памяти. Это был далекий-далекий летний вечер. Он сидел с Ней на лавочке у торца пятиэтажного дома, а впереди: множество деревянных домиков, палисадников, разноцветных клумб и теплиц утопали в закатном пожаре. Все сильнее пьянил с каждым вздохом свежий вечерний воздух; ветер приносил с садов запахи полусонных цветов; и все вокруг дышало такой покойной и тихой истомой после жаркого дня, что, казалось, даже поздние птицы, устав от пения, в стремительном полете к дому, несли на своих крыльях прохладу.  

Он лениво перебирал струны гитары, а последние лучи солнца скользили по ее светлому платью, по ее открытым, хрупким плечам и по нежной коже ее молодого, девичьего, почти десткого лица; они искрились в ее спутанных, светлых волосах, делали чуть светлее ее спокойные карие глаза и так мягко ложились на ее тихую улыбку, что ему нестерпимо хотелось оставить гитару, бросить все и просто остановить время, чтобы целую вечность сидеть на этой лавочке у торца пятиэтажного дома, смотреть на зарево заката и только и слышать свежий ветер, запах цветов и тишину ее улыбки.  

Но время неумолимо шло и солнце опускалось. Он знал, что когда оно скроется за горизонтом, им придется расстаться. И он стал играть одну грустную песню о любви, которую они оба хорошо знали. Он пел в полный голос, смотря на закат — и не видя его. А она, сидя с ним совсем рядом, едва касаясь своим плечом его плеча, подпевала тонким голоском, еле раскрывая губы, тихо-тихо, словно боясь спугнуть то неуловимое и хрупкое, что витало в воздухе. А он продолжал играть, снова и снова повторяя припев, невольно чуть замедлившись, словно хотел замедлить движение солнца. Но оно опускалось все ниже и ниже, оставляя им считанные мгновения; а он играл все медленнее, еле перебирая струны, протягивая слова и мучаясь смертельной тоской от упрямого движения солнца и неотвратимости ночи — этой жестокой разлучницы, что каждый раз забирает Её к себе; но в этот вечер, смеясь над собой и тщетно переубеждая себя в обратном, искося смотря на ее, словно распускающийся, среди всеобщего увядания, цветок, профиль, он внутренне содрогался от непонятного, навязчивого страха, что сегодня ночь заберет ее навсегда. Едва заметная частичка солнца скрывалась за черепичной крышей дальнего дома; он так крепко прижимал струны к ладам, что у него заныли пальцы. Он повернулся, чтобы взглянуть на Неё напоследок в свете пожара уходящего дня, и вдруг, последние, скупые лучи, словно отразившись от ее глаз, пронзили его насквозь и зажгли в душе маленький огонек, и он чувствовал, знал наверняка, что в нем теперь навсегда поселилась Она, ее светлое платье, ее спокойные карие глаза и тишина ее улыбки.  

Через мгновение солнце исчезло, гитара смолкла, а тонкий голосок все продолжал петь и петь, тихо-тихо, тихо-тихо.  

—Дед, —как-то уж слишком громко сказал внук, — ты чего, уснул что ли?  

Старик встрепенулся, быстро заморгал и взглянул в окно, но там сияло жаркое летнее солнце. Он посмотрел снова на новую гитару, как на какую-то неведомую вещь, потом медленно встал и поставил ее в угол.  

—А это, — сказал внук, поднимая с пола старую гитару, — я пожалуй выброшу.  

—Оставь, — резко сказал старик.  

—Зачем тебе эта рухлядь? — усмехнулся внук. — Печь на даче растапливать?  

— Может и печь, — спокойно ответил старик и снова посмотрел в окно.  

Через несколько минут они уже пили на кухне чай.  

На следующий день соседи снова слышали отборную ругань.