Яблоня

Теперь иногда эта история кажется мне смешной. А порой я становлюсь к ней равнодушен, будто она произошла вовсе и не со мной, и тогда к ее правдивости медленно начинает прокрадываться сомнение.  

Наверное каждому событию нашей жизни — грустному, забавному, страшному, суждено с ходом времени утонуть в пучине наших воспоминаний и обрасти либо равнодушием, либо шуткой.  

Иначе оно было бы слишком ярким, слишком смешным или слишком страшным, и затмевала бы собой все наше сегодняшнее. Следующая история произошла со мной много лет назад, она уже обрастала и шуткой и равнодушием, а потом покрылась таким слоем пыли, что и вовсе исчезла из моей памяти, пока в одно прекрасное утро, проснувшись по заведённому порядку, она не пронеслась мимо меня, словно ветер. И через долю секунды, когда ее триумф уже прошёл — я заулыбался, потому что она снова показалась мне смешной. Чтобы забытие опять не забрало ее в свою обитель, я записываю ее на этих страницах, где она и будет теперь жить.  

Я запишу в том виде, в котором она пронеслась мимо меня в то роковое утро. Верить или не верить написанному — решать вам.  

2.  

Случилось мне в конце одного из августов моей молодой жизни идти на работу одной просёлочной дорогой, что пролегала между одноэтажными, однотипными домиками. Не то чтобы я горел желанием удлинить свой и так не очень короткий путь, просто рабочие, бульдозеры, кучи земли и раскрученного асфальта лишили меня не только привычной дороги, но и воли. Впрочем, я был не против. Дорожная пыль, деревянные заборы, запах цветов и лай собак, провожающих незнакомца — все это напоминало мне о моей родине. За каждым окно я видел свою комнату полную друзей, у каждой колонки я чувствовал прохладу и свежесть летних каникул, у каждой самодельной лавочки у забора я снова слышал множество интереснейших историй. Наверное на это праздное и ностальгическое настроение и можно списать мою разыгрывавшуюся невнимательность, ибо никак по-другому обьяснить себе, как я не заметил то, что внезапно, будто по волшебству, появилось передо мной я не могу.  

Сначала показался дом: ветхий и старый. Крыша у него покосилась, труба была почти полностью разрушена, в стенах зияли дыры, а стекла окон, за которыми главенствовала кромешная тень, были все выбиты. Мое праздное настроение пошатнулось: ветер воспоминаний затих, голоса друзей смолки, и даже солнце, что все еще светило так же ярко, казалось, уже начало остывать. После на сцену вышел его друг и сосед — палисадник. Обнесённый забором из прогнивших досок, заросший сорняком и крапивой, он всем своим видом вторил дому, ничуть ему не уступая, если бы не то, что находилось внутри.  

То, что я должен был увидеть в самую первую очередь, но по каким то странным, необъяснимым мне до сих пор обстоятельствам или силам, увидел только теперь.  

Яблоня, молодая и красивая, завидя меня ещё издалека, она робко стояла за прогнившим забором и тщетно пыталась сбросить с себя тень старого дома, а после, сгорая от стыда за своих нерадивых соседей, опустила свои крепкие, зелёные ветви и принялась настороженно ждать, когда я подойду, а когда наконец дождалась, от радости встречи, забыв про неуверенность и стыд, протянула мне их для знакомства. На одной из ее многочисленных ладоней, сияющим светом в зелёной пелене, висело единственное ее детище, то, что она так хотела мне подарить — одинокое яблоко.  

И солнце снова получило своё законное право на тепло; старый дом, будто построенный из игральных карт, развалился и перестал существовать; сорняк и жгучая крапива грустно и понимающе сникли к земле, а ветер, подогретый лучами солнца, поиграл сначала моими отросшими космами, потеребил полы уже не нового, но ещё не поношенного пиджака и со всей прытью прошёлся по всем крепким ветвям и зелёным листочкам, запевая вместе с ними свою шелестящую песню. И так она была красива и мелодична, так знакома и так родна, что казалось это не ветер написал ее вместе с яблоней, а я сам, в порыве вдохновения, находясь в каком-то радостном небытие, написал ноты этой мелодии и передал их ветру.  

Конечно, до этого мне уже доводилось видеть десятки и даже может сотни яблонь, с самого рождения чувствовал я дуновение тёплых ветров и слышал, как они шелестят листьями у меня над головой, и иной раз я приходил мимо всего этого не замечая или замечая, но принимая эту картину, как должную часть окружающего мира. Точно так же, как и все мужчины на земле, с самых малых лет, проходили мимо бесчисленных дам разных возрастов и типажей: уступая им место в автобусе, придерживая в подъезде дверь, учась или работая бок о бок, они даже улыбались и заводили с ними беседы о погоде, но каждый воспринимал их, как просто часть этого мира — как стоящее за окном дерево, наступившую зиму после осени или машины снующие взад-вперёд по улицам, ровно до того момента, пока не встретили свою первую любовь. Вот уж тогда-то они и понимали о чем слагали свои стихи поэты, из-за чего убивались те юнцы из сентиментальных романов, познавали наконец всю нежность и красоту женского образа, что казалось, летала разрозненно где-то в облаках все это время, была чем то далёким и сомнительным, а теперь собралась воедино и одарила собой это очаровательное лицо с милой улыбкой, что теперь снится им по ночам и незримо витает по близости.  

Много мыслей теснилось у меня в голове. Много приятный воспоминаний проносилось в воображении, теперь было уже не понятно — они меня согревали или проснувшееся солнце. Так погрузился я в своё нутро, так одолели меня ностальгические чувства, что я даже не заметил как ветер стих, а когда все таки осознал случившуюся перемену, то первое, что я увидел был тот единственный плод моей новой знакомой, что ещё помня о ветре, ненавязчиво напоминая о себе, слегла раскачивался на манер маятника. И даже успокоившись и приняв единое положение, все равно притягивал к себе мой взгляд. Слишком уж был он идеальной, нет, совершенной формы. Так блестела и переливалась на солнце его тонкая красная кожица, что казалось, стоит лишь слегла надкусить, как тут же польётся по подбородку сок, стекая на рубашку, брюки и землю.  

И точно помню — плотно позавтракал тем утром, как обычно, чтобы до обеда дотерпеть, а все таки услышал характерное урчание в животе, почувствовал, как голод поднимается все выше и выше, как все ближе подбирается к горлу, чтобы уцепиться своими цепкими лапами. Вдруг зашумело в голове, задвигались яблоня, забор и дом, извиваться начала крапива, словно водоросли в пруду. И потянулась невольно рука к красному плоду, чтобы утолить жажду и голод, что сгустились внутри, как неожиданно мой взгляд случайно скользнул по стрелкам циферблата наручных часов, которые показывали уже половину десятого утра, что означало уже получасовое опоздание на работу. И сразу отдернул я руку, как от горячего огня, осмотрелся по сторонам, будто проснувшись и стремглав, вздымая клубы пыли, побежал выполнять свои рабочие обязанности, потому что на тот момент, фигура разъярённого начальника была выше всех мечт и желаний.  

3.  

Проще обьяснить основы тригонометрии, принцип работы двигателя внутреннего сгорания и главные идеи философии Эмануила Канта трёхлетнему ребёнку, чем описать то, как был зол и недоволен мой начальник, когда я, запыхавшись и обливаясь потом, принёс себя и свою красную от напряжения физиономию к нему в кабинет. От криков запрыгали и покатились по столу ручки и карандаши, ценные бумаги взмыли, словно миниатюрные ковры самолёты, а листки календаря тихо зашуршали и отчитывали уже третий месяц осени. Как примерный сотрудник, я через каждые пять секунд кивал в знак одобрения и согласия, опускал глаза, виновато вертел головой из стороны в сторону, поднимал нижнюю губу и делал такой вид, будто один из всех знакомых и друзей проигрался в лотерею, оставив позади, по меньшей мере, миллион рублей. Но пыл начальника не иссякал, а напротив — набирал обороты. Он вдохнул поглубже и начал читать свою любимую лекцию о пунктуации. Сначала я слушал изображая неподдельный интерес и продолжал играть свою трагичную комедию, а потом случилось то, что я до сих не пор не могу себе обьяснить, точнее, с этого момента начался ряд событий, которые все ещё слабо поддаются объяснению.  

Сначала зазвенело в одном ухе, после такого обычно спрашивают собеседника о просьбе угадать в каком именно, я представил лицо начальника, если бы я, прервав его тираду, вдруг втянул бы его в эту игру и чуть было не засмеялся от пришедшей в воображение физиономии, но вовремя опомнившись, только опустил голову пониже и тихо хихикнул. Потом звону стало мало места и он посягнул и на мой второй орган слуха, тем самым лишив меня низкого, раскатистого голоса, что твердил о важности соблюдения правил в рабочей среде. Теперь я видел только толстое, круглое лицо, губы которого, под навесом густых усов, беспрестанно двигались, преобразуя пустой крик в буквы и слова, которые теперь не могли до меня дойти. Я слышал только звон, что лишь усиливался, поднимая свою высоту с каждой секундой на полутона выше. Сначала он полностью заполнил голову, обволакивая мозг и увлажнив слезами глаза, потом, от решительной тяги к расширению и росту, — стал опускаться в грудь, согревая все мое нутро, будто я выпил горячего чая; затем медленно обвил позвоночник, все внутренние органы, с грохотом упал в желудок и наконец разлился по обеим ногам, размягчив и ослабив их мышцы настолько, что у меня подкосились колени и я чуть было не распластался на ещё не истоптанном паркете кабинета начальника. Я почувствовал такую слабость во всем теле, будто всю ночь разгружал вагоны гружённые мешками с песком: плечи болели, а спину ломило, как при болезни. Чуть ниже горла образовался твёрдый и тяжёлый ком, что никак не хотел опускаться вниз или же подняться и выйти через голову, а просто висел там, словно вставленный в грудь камень и мешал легким полностью вобрать в себя воздух. Ладони обеих рук сделались мокрыми, пальцы на них задрожали, лицо перестало слушаться и скинув с себя маску раскаяния и подчинения, сделалось напряжённым и болезненным, но все это было забыто так же, как и голос начальника, которого уже не существовало в природе, когда звон, что достиг своего предела и готов был разорвать ушные перепонки, сначала тихо, робко и нерешительно, а потом все увереннее преобразовался в звучный шелест листьев под порывом тёплого ветра. Поначалу он стлался по полу, как туман над утренней травой: еле слышно и почти неуловимо, его можно было распознать из тишины лишь сильно напрягая слух; потом, более уверено и освоившись в незнакомой обстановке, он стал неторопливо подниматься по стенам к потолку, закрывая собой отвратительные полосатые обои, рисуя теперь на них яркие цветы и птиц; а уже через минуту, запев в полную силу, заполонил собой все пространство неуютного кабинета, как солнце заполняет на рассвете темную комнату.  

И я заулыбался той особенной улыбкой, что появляется на лице у человека при неожиданной встрече старого друга: тёплой и искренней, как раз подстать аккомпанементу.  

Вобрав в себя свежего воздуха полной грудью, я почувствовал, как тот тяжёлый ком, камнем тянувший меня к земле, растаял, словно последний снег под апрельским солнцем. Мне представлялось, что я один из многочисленных зелёных листов, пою знакомую песню в унисон с десятками потревоженных ветром братьев и сестёр. Я почувствовал тепло, что разлилось по всему телу, а в груди, где ещё недавно находился застрявший камень, теперь засеяло солнце. Моя улыбка становилась все шире, пока на солнце не наползла тёмная туча.  

— И тебе кажется это смешным? — кричал начальник, видя в моей физиономии оскорбительный жест в сторону его лекционных способностей.  

Шелест сник, но свечение внутри осталось.  

Не пряча улыбки — я развернулся и вышел, оставив его в одиночестве. И только подходя к своему рабочему столу, я сказал себе: «Да, мне кажется это смешным! »  

4.  

Но смех смехом, а работу никто не отменял, тем более я и так потерял уже час, и теперь должен наверстать упущенное. В ту молодую пору своей жизни я работал в издательстве одного из популярнейших литературных журналов города — «Книжник», и занимал одному из самых важных и ответственных должностей.  

Я сел за стол, пододвинул к себе груду отобранных рукописей начинающих писателей, в которых должен был исправить орфографические ошибки, а потом отпечатать исправленный вариант. В принципе, работа была мне по духу. Читать я любил с детства, с орфографией тогда ещё был в довольно дружественных отношениях: стоило лишь кинуть беглый взгляд на рукопись, и я уже знал сколько красных чернил мне понадобится при работе с данной страницей. Бывало, что какой нибудь Василий Иванович или Иван Васильевич описывая свои детские приключения, взрослые тяготы жизни или фантастическое путешествие на дальние планеты, настолько увлекался взращиванием своим руками великого произведения высокого искусства, что иногда напрочь забывал про запятые, тире, двоеточия и точки, а порой доходило до того, что в порыве вдохновения этот же юный Хемингуэй или Фицджеральд, путал буквы Ж с Ш, С с З, Т с Д, а в именах первую буквы выписывал маленькой, а за ней размашисто выводил большие.  

Поэтому, чтобы отобранные моим коллегой рассказы, повести и очерки попали на страницы нашего журнала, — что считалось тогда большой честь для любого уважающего себя писателя, — я взял первые несколько скрепленных исписанных листов белой бумаги и принялся читать рассказ под названием «Детство».  

Разрозненные и с трудом выуженные из сознания воспоминания градом хлынул на меня с первой же страницы. Написанные неровным почерком, с пропуском запятых и точек, будто для человека писавшего этот рассказ каждое воспоминание было сродни скользкой рыбе, что он выловил после долгого созерцания поплавка и теперь боялся, что она выскользнет у него из рук и навсегда уплывет в бескрайние водные просторы. Хотя, признаться честно — написано было неплохо: может быть и не щука, но как минимум взрослый, увесистый окунь.  

Закончив с первой частью, я преступил ко второй и уже хотел снова окунуться в пучины чужой юности, как мое внимание привлёк небольшой рисунок на белом боковом поле. Сначала, то ли случайная помарка, то ли нечаянное пятно, а когда я поднёс лист поближе к настольной лампе, то на бывшая клякса или проверка работоспособности ручки, превратилась в маленький, но умело и натурально нарисованный яблочный лист. «Вот же совпадение», — подумалось мне. Несмотря на удивление я заулыбался, потому что совпадение было весьма приятным. Не дочитав ещё до половины я, повинуясь неизвестному желанию, снова вернулся к первой странице и увидел точно такой же рисунок на его поле. Улыбка померкла: удивление увеличилось в размерах и задавило собой всю обворожительность совпадения. Внимательно осмотрев сие, будто новоиспеченное творение юного писателя-художника, я заметил, что он точная копия своего брата со следующей страницы рукописи и, решив проверить это снова вернулся на страницу номер два. Теперь моя улыбка напрочь слетела с лица, ударилась об пол и со звоном разбилась, потому что вернувшись обратно, я увидел не один, а сразу два абсолютно одинаковых и аккуратных яблочный листочка, что выглядели так, словно были не нарисованы, а отпечатаны ещё до того, как был написан сам рассказ.  

Пытаясь держать себя в руках, трясущимися руками я оставил позади предисловие и вступление и открыл третью страницу, где на полях красовалась уже целая яблочная ветвь с десятками листьев. Я принялся дальше перелистывать рассказ уже не вникая в его сюжет — яблочная инфекция набирала обороты. На четвёртой странице было уже две длинных ветви по обеим сторонам пустых полей, к седьмой они заполонили уже все свободное пространства не занятое текстом, а когда я, почти в панике и учащённо дыша, как после пробежки, открыл концовку рассказа, по всей длине и ширине белого листа, выросла и раскинула свои крепкие молодые ветви яблоня. С опасением придвинувшись к рисунку, я с ужасом заметил, что все его линии были словами и фразами, а каждый лист на ветке изображала буква А или Л.  

Выпустив из рук рукопись, одним движением соскочив со стула и опрокинув его на бок, я отпрянул от стола, как от пылающего огня. Страницы перевернулись белой стороной кверху, я видел, как на последней из них отпечатались от сильного нажатия на стержень ручки слова, на секунду мне показалось, что рассказ снова принял свой первоначальный вид, но вместо того, чтобы это проверить, я бегло накинул пиджак, похлопал по его карманам убеждаясь в наличии сигарет и выбежал на улицу, как при команде «пожар».  

4.  

С размаху открыв дверь внутреннего двора, что между работниками назывался просто «Курилка», не дождавшись пока дверь за моей спиной с грохотом закроется, я подозрительно осмотрелся: меньше всего на свете мне хотелось встретить кого нибудь из сотрудников и ещё меньше хотелось с кем-то беседовать и отвечать на вопросы. На мое счастье в «Курилке» признаков жизни не наблюдалось. Все ещё дрожащими руками я попытался вытащить пачку сигарет из кармана пиджака — пачка упала и из нее выпало на асфальт несколько сигарет. Выбрав одну из немногих, кому посчастливилось остаться в родных стенах, крепко сжимая губами губительную, но такую манящую бумажно-табачную палочку, я снова хлопал себя по бокам и груди в поисках спичек. Отбивая на себе ритм торжественного марша, я заметил, что заветный коробок упал вместе с пачкой сигарет и теперь лежит среди них, как командир среди павших солдат. Я нагнулся, и ещё не до конца разогнувшись и выпрямив спину, уже чиркнул спичкой, что тут же вспыхнула и подожгла кончик табачной убийцы нескольких лет жизни.  

Конечно, я всегда знал о вреде курения, ещё до того, как это начали наглядно и доходчиво демонстрировать производители нанося на свои пачки соотвествующие надписи и изображения. Поэтому я никогда особо этим делом не увлекался и заядлым курильщиком не был. Со смехом, но чаще с грустью смотрел я на тех, кто поздно заметив пустоту среди стен табачной упаковки, бежали сломя голову в магазин, с желанием во что бы то ни стало обзоветесь тем, что уже было неотъемлемой частью их жизни. Ночь проведённая без сигарет была для них страшнее ночи проведённой без подушки, одеяла и кровати. Меня же все это мало трогало, сигарета для меня стояла на том же уровне значимости, что и мороженое, купленное в парке воскресным днём или сладкая булочка вприкуску к чаю: маленькая радость в довесок к погожему дню. Поэтому одна сигарета в течении рабочего дня была для меня не больше, чем вехой, отделяющей одну его половину от другой, как небольшой привал к ходе длинного, выматывающего пути.  

Но в тот злополучный день сигарета стала для меня не просто средством к отвлечению и спокойствию, а казалась мне единственным спасением. В первые в жизни я осознал, что чуть расшатанные нервы могут записать мне в число заядлых курильщиков.  

Когда спичка уже потухла и оставляя за собой дымный шлейф летела в мусорку, я закрыл глаза и как следует втянул легкими едкое содержимое заветной сигареты. Выдохнув, я открыл глаза и уставился на нее в упор, будто видя в первый раз в жизни: у нее был настолько странный и непривычный вкус, что я даже достал пачку и прочитал на ней знакомое название. Убедившись в том, что все соответствовало моему ожиданию, я затянулся ещё раз, правда уже не так глубоко, как впервые.  

Сначала вместе с дымом или скорее уж вместо него в рот будто влили что-то вроде приторно сладкой карамели, она обволокла десна, зубы, немного освоилась внутри, неожиданно загустела и прилипла к небу, как остаток недоеденного леденца. Вкус был знакомый и даже приятный, забыв о тлеющей сигарете, я смаковал его и силился вспомнить, что он мне напоминает. Не успел я как следует им насладиться, как эта сладкая масса упала на язык, и полностью впитавшись в него, оставила после себя лишь лёгкий кислый привкус, как после капли лимонного сока. Я помрачнел: перемена оказалось неожиданной и открыла мне глаза на всю абсурдность происходящего. Я еще раз удивлённо взглянул на сигарету — она стлела уже наполовину. А тем временем кислый привкус, что остался после сладкой карамели стал расходиться по всей поверхности языка. Поначалу вкус был, как если бы я съел большую горсть красной смородины; потом он принялся расползаться дальше и оккупировав незащищенную и чувствительную территорию щек и дёсен, безжалостно защипал их своими острыми когтями; после этого, добравшись до зубов и спустившись до их корней, вкус этот стал настолько ярким и насыщенным, что заломил зубы, десны и всю нижнюю челюсть, как если бы я запустил пульпит.  

Вскоре всю ротовую полость будто связало узлом, неистово заработали все слюнные железы, а лицо, что до этого выражало спокойствие и умиротворение, теперь осунулось и побледнело.  

Ужаснувшись, я выбросил сигарету, а заодно и всю оставшуюся пачку, потом развернулся и снова с размаху открыв дверь, побежал туда, куда бежал всегда в случае горестей и неудач, — в столовую.  

5.  

Странный, но уже знакомый вкус поселившейся во рту все ещё присутствовал в нем если не на правах хозяина, то как минимум на законных правах важного гостя, когда я бежал длинным коридором ведущим к двери столовой-буфета. Мне страшно хотелось сплюнуть, но сплюнуть в помещении мешало воспитание, а сплюнуть минутой раньше на улице — растерянность и суматоха.  

«Поскорей бы», — думал я, все быстрее переставляя ноги, а перед глазами маячила огромная тарелка с ещё скворчащей, приправленной чесноком и посыпанной укропом, жаренной картошкой, а прямо на ней, словно одинокие лодки в маленьком пруду — две котлеты по Киевский. В животе снова заурчало, стены плохо освещённого коридора поплыли, горло сжимали знакомые цепкие лапы. Шаги становились все короче и быстрее, а шедшие навстречу знакомые и малознакомые сотрудники останавливались и оборачивались. «Вот же аппетит», — думали они, мотали головой и снова неспешно шли по своим рабочим делам.  

Тем временем я наконец-то достиг заветных дверей столовой-буфета. Влетев внутрь, я чуть не сбил с ног одну миловидную даму из отдела иллюстраци, и если бы не цепкость ее пальцев, то поднос непременно бы уже лежал на полу, а еда на моей рубашке и пиджаке. Галантно извинившись и выдавив из своей улыбки максимум учтивости, я быстрым шагом направился к прилавку, где у кассы меня уже поджидала полная женщина в синем фартуке и в сетчатой шапочке натянутой на копну белый крашенных волос.  

—Здравствуйте, — сказал я запыхавшемся голосом вытирая со лба крупные капли пота и скривил лицо, чувствовав, как рубашка прилипла к спине.  

—Добрый день, — равнодушно ответила женщина рассматривая свой яркий маникюр на ногтях.  

Стараясь успокоиться и придать своему виду ту непринуждённость, которую имеет при себе каждый посетитель столовой, что забрёл сюда как бы случайно или ввиду выдавшихся свободных десяти минут, отвлечённо смотря в окно, я сказал почему-то громким, почти срывающимся голосом:  

—Можно мне пожалуйста жаренную картошку с...  

—Жаренной картошки нет! — прозвучало словно приговор.  

—А что же у вас есть? — совсем тихо спросил я, крутя пуговицу пиджака.  

— Только макароны.  

Я безмолвно простонал и стиснул зубы.  

—Хорошо, тогда подайте мне к ним ещё....  

—Остались только сосиски.  

Моя рука сжалась, смяв пиджак и чуть не оторвав пуговицу.  

—Давайте сосиски и макароны, — обреченно ответил я и принялся суматошно обыскивая карманы в поисках кошелька.  

—Не хотите ли компот? — как бы напоследок бросила женщина, — Есть яблочный...  

—Не надо яблочный! — резко крикнул я сам испугавшись своего голоса.  

Из-за угла кухни высунулась голова повара в такой же сетчатой шапочке. Девушка из отдела иллюстраций чуть не поперхнулась чаем.  

— Ну хорошо, — ее тонкие нарисованные брови поднялись, в глазах затаилось удивление, а на губах насмешка, — возьмите вишнёвый.  

Когда с характерным шелестом и звоном закончился стандартный обмен валют, наигранных любезностей и жеманных улыбок, я наконец-то уселся в самый дальний угол и приготовился к трапезе.  

От растерянности я не мог определиться: глотнуть ли сначала вишнёвого компота, чтобы промочить горло и отбить все ещё сидевший во рту кислый привкус или сразу приступить к главному блюду, а потом запить его компотом. Если бы не проснувшийся голод, что потягиваясь и зевая снова захватил мой желудок, то я бы ещё долго бился над этой дилеммой, но вместо этого я решительно схватил вилку, приткнул ей отрезанный кусок сосиски, наколол на выступающие из под него зубцы несколько макарон, тут же отправил их в рот и закрыв глаза, принялся усердно работать челюстями.  

Первое, что я понял и осознал было то, что сосиска уже остыла, а макароны жёсткие и явно не сегодняшние; из всех остальных открытий, что последовали далее, эти были самыми лучшими.  

Не успел я ещё как следует разжевать макароны, а сосиску и вовсе надкусил только пару раз правой стороной челюсти, как мне все стало ясно. Я широко раскрыл глаза, а лицо мое приняло такое выражение, будто я набрал полный рот горячей печёной картошки. Даже вишнёвый компот, на который ещё была крупица надежды положения не спас, а только безжалостно вбил последний гвоздь в крышку моего гроба. И с ужасом я подумал, что ни жаренная картошка, ни котлеты по Киевский, ни даже целый запечённый ягнёнок, ничего из этого и остального гастрономического разнообразия мне бы не помогло. Что бы я не ел, что бы не делал и куда бы не пытался убежать — вкус и образ яблочного плода неотступно преследовал меня и все мои органы чувств.  

Несколько сотрудников удобно расположились за два стола от меня и не успев ещё приступить к еде уже начали обмениваться смешными и нелепыми ситуациями произошедшими за день, но я слышал только самое начало и смех, что становится все тише и тише, потому что все довольно большое помещение столовой заполонила снова знакомая песня десятка, а может и сотни шелестящих листьев. Я все ещё продолжал жевать макароны и слышал внутренним ухом, как они хрустят и чувствовал, как после каждого укуса по рту развлекается сок. Теперь он не был таким ярким и насыщенным: не щипал щеки, не стягивал рот и не ломил зубы, теперь он был приятным и знакомым, возможно потому что его едкий вкус разбавило смирение.  

Она завладела мной и стала частью меня. Я почувствовал озноб и мелкие капельки пота, выступившие на лбу. Теперь я понял, что вкус еды и сигарет были лишь намеками, а шелестящая песня — зовом.  

Вилка выпала у меня из рук и со звоном упала на пол, я резко встал и случайно так сильно толкнул стол, что опрокинул стакан, и компот, выбравшись на свободу, медленно растёкся по столу и принял форму большого красного яблока. Я выбежал из столовой коридором ведущим к выходу, открыл дверь и резво помчался в неизвестном направлении.  

Я написал в неизвестном, потому что и правда с трудом могу вспомнить места, в которых бывал и направления, которым следовал весь остаток дня и большую часть вечера. В памяти всплывают только обрывочные моменты, которые подобно размытым старым фотографиям в фотоальбоме, каждый раз проносятся мимо меня при попытке восстановить полную картину тех беспокойных часов.  

Я закрываю глаза и вылавливая один из осколков памяти, вижу перед собой толпы снующий людей по узким тротуарам и широким перекрёсткам дорог. Множество незнакомых, чужих людей окутанных оглушающим шумом машин и равномерным писком светофоров, дающий команду «Вперёд! ». И среди них я — иду зажмурившись от встречного ветра, не слыша машин, светофоров и своих шагов, задеваю случайно каждого второго плечом и бросаю извинения в пустоту.  

На остановке, завидя подъезжающий автобус, я достаю из кошелька последнюю банкноту, что должна обеспечить мне билет домой, и тут же, не успев ещё рассмотреть номер автобуса, набравший силы ветер, вырывает ее у меня из рук и уносит невесть куда. Я провожаю ее взглядом и наблюдаю, как все толпившиеся до этого на остановке люди усаживаются в автобус и уезжают.  

Следом мимо проплывают знакомые и малознакомые лица в знакомых, малознакомых и совсем незнакомых заведениях: барах, кафе, дешёвых ресторанах. Издалека будто доносятся их разговоры и смех, что должен был заразить меня, но не заражает, не достаёт, потому что я не слышу слов, и смех распознаю лишь по широко открытому рту и прищуренным глазам и только впитанная с детства учтивость заставляет меня вторить этим лицам. Я вторю, потом прощаюсь и ухожу.  

Ухожу, чтобы есть все больше и жирнее пищу, что не насыщает. И пить все крепче алкоголь, что не пьянит.  

И только поздним вечером, еле волоча уставшие ноги и с трудом удерживая тяжёлую голову на плечах, я возвращаюсь с свою одинокую холодную квартиру, и не расстилая постели, камнем падаю на кровать и вижу сон.  

6.  

Я сижу за первой партой среднего ряда. Передо мной чистая доска, а рядом с ней — учительница с вечно белыми от мела пальцами. За окном мерно падают с деревьев листья, освещённые ярким полуденным солнцем. Взглянув в окно на эту безмятежную картину мне захотелось спать, переведя взгляд на учительницу, которая одной рукой держала учебник, внимательно читая его содержимое, а другой крутила в пальцах мел, что уже казался продолжением ее руки, спать захотелось ещё сильнее.  

Не успел ещё пол принять на себе и крупицу белой пыли, как в дверь постучали и почти сразу же вошёл директор, а за ним девочка с двумя длинными светлыми косичками.  

По классу пришлось ее имя, а после прошла и она: медленно проплыла по проходу и заняла парту позади меня.  

Наконец белый дождь разразился во всю: мел героически приносил себя в жертву во имя букв и слов, которым позже суждено быть стертыми и забытыми. Я схватил ручку, наклонился над тетрадкой, аккуратно вывел число и «Классная работа», потом поднял голову и тут же выронил ручку, что бесшумно упала на тетрадь.  

Белые буквы, что должны были соединится в слова, а слова в связные предложения, теперь отказывались выполнять это давно предписанное правило. Одни быстро метались по доске, другие вальяжно передвигались из одного угла в другой, а те кому было особенно скучно — перепрыгивали друг через друга, будто играя в чехарду. Буквы больше не были узниками одного места, родившись свободными, они пользовались своей свободой вовсю.  

А учительница продолжала свою работу, все сильнее нажимая на мел, она изредка заглядывала в учебник и медленно двигалась вдоль доски, не замечая, как все ее труды разлетаются, словно пчелы из потревоженного улья.  

Я удивлённо осмотрелся: все до одного склонись над своими тетрадями и усердно работали шариковыми ручками, переодически поднимая взгляд к доске. Даже двоечник Коля с последней парты где-то нашёл свою тетрадь и желание прийти на урок русского языка, чуть наклонив голову, аккуратно выводил в своей тетради слова и буквы.  

Решив тоже не оставаться в стороне, я схватил ручку и прежде, чем начать писать долго крутил ее в руке: она никак не хотела ложиться между пальцами, будто не подходила мне по размеру.  

Кое как обхватив ее всеми пальцами сразу, не долго думая, я принялся писать все, что первое придёт на ум, чтобы хоть как-то оправдать своё присутствие на уроке, но все было тщетно: чтобы я не писал, как бы сильно не давил на ручку, все тут же исчезало, будто и вовсе не успев ещё появиться. Лист тетради оставался девственно чист.  

Я поднял голову и встретится взглядом с учительницей, что отошла от своего копошившегося алфавита и теперь вплотную приблизилась к моей парте. Она взглянула в тетрадь и лицо ее тут же изменилось: стало каким-то старым и злым. Она подняла свой недовольный взгляд, смерила меня, будто видя в первый раз, а потом, собравшись с силами, начала кричать. Что то не совсем ясное и разборчивое, словно слова ее так же, как и буквы на доске разлетались по кабинету, не в силах или не имея желания достигнуть моих ушей. Я чувствовал лишь, что в крике ее много злобы, и что я был в этой злобе с головы до ног.  

Открылась дверь и в класс вошёл директор. Даже не поздоровавшись с остальными он встал по другую сторону от учительницы и запел с ней хором.  

Я пытался обратить их внимание на доску, кивал в ее сторону и показывал пальцем на беснующиеся отрывки слов, но они не оборачивались, не хотели верить моим словам, а только продолжали свою тираду, будто в этом и находя истинное удовольствие в жизни.  

Я попытался продемонстрировать свои безуспешные результаты в попытках оставить в тетради след, но ручка выпала из непослушных, слишком больших или слишком маленьких, пальцев и покатилась по полу. Они все ещё не слушали меня, мой слабый голос терялся в их резких высказываниях, без остатка растворялся в пучине едких замечаний.  

В кабинете потухли все лампы, и от этого мне показалось, что полуденное солнце за окном засияло ещё ярче. Оно бросало свои бесчисленные лучи на школьный двор, деревья и пригревало ими шедших с последнего урока третьеклассников, но как бы не старались эти лучи, им было не под силу проникнуть сквозь толстые, прозрачные стекла школьных окон. Все без исключения они отражались и обессилено выжигали под окнами траву.  

Вдруг дверь открылась и на пороге кабинета появилась моя мама. Шум и крики сразу прекратились: сделалось так тихо, что я слышал своё дыхание.  

Я взглянул в мамины глаза в надежде увидеть в них понимание и спасение, но увидел только упрёк и обиду.  

Это так сильно ударило по мне, что я зажмурил глаза, уронил голову на парту и попытался заплакать. Но плакать не выходило: вместо слез я терял что-то более важное — какую-то часть себя.  

Вдруг я открыл глаза. За окнами уже наступила ночь. На доске белели слова и фразы, в тетрадке подсыхала их точная копия. Обернувшись, я увидел что задняя парта пуста.  

7.  

Я проснулся на смятой постели и пытаясь встать чуть не свалился на пол. Еле поднявшись, я почувствовал такую головную боль и ломоту во всем теле, словно всю ночь я не спал, а сначала тягал тяжеленные мешки с песком, а потом дрался на боксерском ринге.  

Я не никак мог вспомнить, что вчера произошло, но судя по моему состоянию догадывался, что произошло что-то не слишком хорошее, может быть даже ужасное.  

Я прошёл в ванну и не глядя в зеркало открыл кран, чтобы умыться, но вместо обычного шума воды я услышал кое-что другое — шелестящую песню.  

Весь вчерашний день пронёсся мимо меня за одно мгновение и от этого голова заболела ещё сильнее.  

Я вылетел на улицу забыв закрыть входную дверь в квартиру, в которой все ещё продолжала литься из крана вода.  

Отгоняя пешеходов, пренебрегая красными сигналами светофора, не чувствуя усталости, я бежал по улице так, как человек с невыносимой зубной болью бежит к стоматологу.  

Дорожная пыль, что заклубилась под ногами показалась мне предвестником счастья и освобождения. Чуть поднявшись на пригорок, я увидел ее. Она так же одиноко стояла за своим неприглядным палисадником и будто снова протягивала мне снова ветви. Единственный ее плод, как маяк на берегу, светился и притягивал меня к себе.  

Не в силах больше терпеть, я одолел последние несколько шагов, протянул руку, схватил яблоко и рванул его на себя.  

Больше не думая ни о чем, дрожащими руками я притянул его к губам и откусил небольшой кусочек.  

И лишь чуть надкусив тут же его выплюнул: весь рот заполнила горечь, а само яблоко внутри было чёрное и кишело червями.  

Я размахнулся как следует, швырнул его подальше и больше никогда не ходил этой дорогой.