Комментарий к "Внутреннему опыту" Жоржа Батая

Ясность – когда развеются искажения атмосферы. Отчетливая сущность вещей за микрон до ноуменального дна. Прозрачность, обнажающая призрачность. Все призраки истончаются, теряют плотность красок, замкнутость форм. Становится видна их внутренняя организация. У одних внутри микросхемы, другие движимы паром.  

Вытягиваешь карту истории и обозреваешь остальную колоду. Вехи прошлого и грезы о будущем проносятся, как деревья вдоль автострады. Сам не замечаешь, но поток выносит тебя в белое, арктическое пространство. Там нет ничего, что бы не пронял взгляд. Все открыто, все обращено в пустоту.  

Только свет – равномерный, нейтральный – падает отовсюду. Величие, повергающее в отчаяние. Беснующийся ужас, не находящий предмета. Бессилие ума. Крах.  

Тем не менее, ясность продолжает расти. Прозрачность приобретает сам световой поток. Становится все темнее. Теперь нет ни смерти, ни жизни. Нет любви, сомнения или святости. Нет отрицания. Уничтожено все, что можно было отринуть.  

Невежество древности дало людям Бога, знание – подарило пустоту. Следствие – враг причины. Замкнутость движения по кругу, по кругу…  

Я создаю эту замкнутость в бесконечности ночи моей ясности. Я касаюсь ее пределов. Они – мои. На них я опираюсь и продолжаю. Ночь расчерчена, как зверинец. Сонм отдельных пространств. Яркие границы, созданные мной, сияют рефновским неоном в ее неопределенности.  

Я населяю клетки ночи демонами и монстрами. Выдергиваю их, как ножи, из внутренних состояний. Ужас сжимает меня в песчинку. Ужас принимает разум в себя.  

Да, нужны определенные действия, чтобы выжить в этом райском аду: ритуалы и молитвы, рывки и крики. Мягкие игрушки, чтобы их обнимать. Кенари с угрожающими болезнями. Весь умалишенный салат, который снова, снова, снова… и никогда.  

Я думал о времени.  

Время стало теплой травой.  

Колеблемость, отрицание – растут из недостатка искренности. В межзвездном космосе отсутствует кислород. Дыхание – бред, фантазия. Его отблеск – в мельтешении слов.  

Разрыв связи открывает бесконечность, в которой дышать легко, но нечем, связь, наоборот, помещает в узкие пространства, мумифицирует, но при всех заслонках и красных линиях в ней в необходимой мере присутствует материал дыхания (живительный газ).  

Открытие духовного целого в его природной спутанности, спонтанности – путь к социальному крушению. Комична бесконечность, перелитая винным шлангом. Еще комичнее (и обиднее) агрессия либо пассивность, как ответ, при нахальстве пренебрежения – неписанной традицией, равновесием.  

Искренность возможна только при закрытости (в их прямой пропорции роста). Единственный ответ – негативный. Будет ли он свидетельствовать о самораскрытии собеседника или состоять из оттиска, искренность не встретит схожести (как индивидуальна ее бесконечность (ложь)) и потому будет поставлена в отношение противостояния. Хрупкости правды становится на защиту сила.  

Божественное. Высшая степень отворенности, направленности на мир, на ничто при подобной же закрытости, защищенности вплоть до безразличия, до ничто. Проецируя себя на пустоту, божество порождает мир, но, когда мир пытается прикоснуться к божеству, оно исчезает для своей проекции, представляется ей (себе) отсутствием.  

Литература. Ясно, что честность враг имени. Я чувствую, что эти слова прочтут, и не могу писать свободно. Мне страшно показаться глупым, голым и непонятным. Я становлюсь осторожным. Напрасно. Преувеличенное уважение к мертвецам. Они съедены, израсходованы. Не возвращаться к ним.  

Или писать не для людей. Даже не для будущих поколений (об ожидании нового вида, что явится, как молния из бури, из космической непонятности).  

Главное, нащупать еле слышное, еле чувственное. Увеличить его в огромное.  

Не знаю, счастлив я или нет, добр или зол, одинок или полон. Несомненно, что и то и другое. Хор антиномий вопиет сквозь человека в своем гармоническом взаимоуничтожении, дабы породить в итоге алмазный ноль. Несокрушимое, всеобъемлющее ничто.  

Гегель пишет, что полное познание вещи возможно при познании ее связей с другими вещами, а так как все в мире связано, то конечным результатом такой логики будет знание о всеобщем, пустота взаимоуничтожения свойств и следовательно сущностей. Темная, неразделимая неизвестность, клокочущая, липкая нефть под радугами и ранами.  

Идти, чувствуя ее отталкивающее притяжение. В ином случае, она стала бы чем-то, заполненная мыслью или телесностью. Пустота держит на расстоянии, чтобы оставаться собой. Она нас из себя выталкивает, но и не спускает с поводка одновременно. К ней не дотронуться, не ускользнуть от нее.  

В монотонности непрерывной бойни вспышки волнения потрясают душу (воля – вот секундант тревог). Эти вспышки держат мир. Без них он станет распадаться, истает, будет съеден снизу.  

Волнение, тревога вносят дисгармонию. Появляется остаток. Мутация. Одна противоположность весит несколько более, чем другая. И тогда – эти слова, гранитный карьер. Вспышки – тревога радости, тревога отчаяния, тревога спеси и самоуничижения. Всякий вид эмоциональной жизни пронизывает ветер тревог.  

Бывает, любовь к человеку так велика, что только в обращенности на зло, могут полностью проявиться ее масштабы. Приставленный к абсолютному нулю чумной столб (знак освобождения от чумы). Положительное число, превышающее отрицательное, к которому оно прибавляется.  

Любовь к добру не способна полностью выразить себя. Она мала, ее крылья – черные, звездчатые обрубки. Она рождается у самого предела (добро ограничено; периферии зла, наоборот, сливаются с бесконечностью) и ей некуда идти.  

Подобравшись к наибольшему, любовь столбенеет, как человек в потрясении, а поравнявшись с пределом объекта, она превращается в… Может, только тошнота головокружения, устремленность взгляда в бездонное падение ужаса ничто предоставляют любви наибольший охват.