Тряпочка

"Бред, вот он, блядь, и есть – бред. Главное вовремя записать его без грамматических и орфографических ошибок. "  

© Я  

Я бежала со всех ног. Но ног то у меня и не было. Я бежала со всех ног, но дышать я так и не научилась, а потому каждый шаг отдавался, как удар по легким. Удар чем? Грязью. Грязь липнет, как железная крошка к магниту. Лезет в рот, в глаза, в ноздри, в сердце внутрь, под ногти, где и так уже земля, которую я рыла во сне под кроватью, и кровь, которую я расковыряла из своих рук. Прямо из-под кожи. Удар по легким – и я задыхаюсь. Почему? Потому что тону. Где тону? В чужих словах, в своих слезах. В скорби? А что такое скорбь? Если при людях, – то вранье, опера, балет, спектакль, цирк, постановка, зарисовка. Если в тишине – то ничто. Пустота. А что такое – пустота? Смрадная смерть. Там попахивает плесенью, вареными куриными костями и засохшей кровью. Просто пустота. Кажется, все внутри меня гниет. Любовь превратилась в страх, в фобию быть выкинутой, как уже завонявшаяся тряпочка для раковины, как птичка, которая уже не поет, потому что связки порвались, как носки с дырочкой. Свет превратился в смрад, что распугивает людей, птиц, жизнь куда подальше. Подальше от меня. Куда подальше? К чужой нужности, к чужой ценности. Я что я? А я буду сидеть здесь, свернувшись в клубочек, поливать слезами землю, чтобы хоть один цветок пробился сквозь этот асфальт. А что асфальт? Асфальт покрывает легкие. Положили его опять на отъебись, обворовали весь бюджет, увезли работников в рабство, материалы продали на черном рынке. Дышу, но только мыслью, только усилием, только заставляя себя делать каждый следующий вздох, рукой изнутри расправляя и сжимая свои легкие. А что легкие? Мясо. Вонючее, как на рынке, про которое говорят: «Бери, брат, свежее, вчера привезли». Но мы то все знаем, что врет. Врет в глаза, за глаза, про глаза, опять в глаза. Лжет, врет, орет, рвет, блюет. Врет. Врет. Врет. И я вру? Кому? Да некому. Ни врать, ни орать, ни блевать. Только сопли пускать в платочек, который я потом постираю и положу в кармашек ближе к груди, как единственное откровение в этом мире. Буду беречь эти сопли, эти слезы, эти оры. Как единственное мне дорогое, как откровение. Как истину чувств. А что есть чувства? Есть на развес, есть оптом, есть у перекупщиков, есть с истекающим сроком годности и желтой биркой по скидке, а у меня – нет. Либо есть, но невкусные. Без соли, без специй, без зажарки. Скорее, как желе без вкуса. Холодец без ничего. Самый тусклый Новый год. Мокренькие. Аж фу. Кому фу? Мне и никому. Я люблю этого «никого», потому что другого – нет. А кто есть? Боль. У боли красивые брови, как у папы. Только папа – не отец, отец – не батюшка, батюшка – не святой, а несвятых жгут на костре. Я самолично разожгу этот костер, растирая свои кость о кость, искрой поджигая свой соленый платочек. Сначала вспыхнут эти его брови, а потом и грехи. А потом и его слезы, если он проронит хоть одну. Хотя откуда слезы у обезвоженного человека? Дать ему воды. Надо дать ему воды. Только я сама – сухарь. Почему сухарь? Потому что прорыдала, проорала, выблевала всю воду по его бровям. И вот, когда догорят все его грехи, брови и слова, он рухнет, с треском. С треском, как у пораженного грозой дерева, цвета, как его глаза. Он рухнет, рассыпится на миллиард кусочков, и только тлеющий копченый дым будет щипать мои глаза. Левый или правый? Я пойду прыгать через этот костер, через угли, через сожженные грехи, но споткнусь, и упаду лицом вниз. На лице останется шрам, как у злодея из фильмов. Лицо расплавится и накапает в лужицу, как воск со свечи. Вот. Вот и вся моя суть – в лужице. «Довела, подвела, вывела». «Сама виновата». «Грешница». Нет, суки! Вы – вруны! Лгуны! Безбожники и нечестивцы! Выкинули. На помойку выкинули! Выкинули, выбросили и вышвырнули ребенка, куклу, чепчик, санки и любовь свою ничтожную, но так нужную – выкорчевали перочинным ножом из своей и моей груди и съели с хреном и горчицей. Нужны были просто объятия, а меня поволокли на фалаку, потом – на эшафот. Раздели, обкидали тухлыми овощами, обмазали пометом куриным, избили палкой и повесили, чтобы публика рукоплескала! Ради чего? Честь защищали! "Не прошла тест на святость". Только и святость ваша – сгнила, мораль – выпала из кармана на рынке, а любовь – выветрилась.  

Обо что я споткнулась то?? Обо слово, никогда не выговоренное им искренне, в слух, в крик, в объятие, во взгляд. Да вообще во что-либо. Слово, которое должно было быть выделанное инструментом на лбу, как на мраморе. Слово, которое его брови скрывали, как прикрытую ложь. Ложь, ложь, ложь. Лгун. Лгун, лгун! Сука, сука, сука!!! Слово то – «я люблю тебя, дочка». Только не «дочка», а мокрая тряпочка для раковины, которая уже не нужна.  

У могил на сырой земле я копаю пальцами, ногтями, зубами, клыками, и пытаюсь, в слезах, простить его и собрать, как пазл, по тем рассыпанным кусочкам из моей памяти. Умоляя, заклиная, плача навзрыд. Залитые слезами глаза не видят, что кусочков хватает на одну лишь счастливую картинку. А человек то тот – целый многосерийный многогранный фильм, но никогда мной и не смотренный, кроме финального титра. Надо ли тратить последнюю копейку на билет в кино, которое я не хочу смотреть? Кинотеатр, кстати, из детства в том умершем городе закрылся, когда я была там последний раз. Даже идти некуда. Да и незачем. Плачу.  

А потом я протрезвела и пошла жить дальше.